Война и мир там, где проходила «Пантера»

Хмелёва Елена Васильевна

В годы

Великой Отечественной

войны

Е. В. Хмелёва

Война и мир там, где проходила «Пантера

»

Оборонительная линия «Пантера» пересекла многие районы Псковской области, в том числе и Пушкиногорский, разделив его надвое. Она протянулась от Островского района к Новоржевскому, пройдя через святые для каждого более или менее образованного человека места: через Пушкинские Горы, Михайловское, Тригорское, Петровское. В населённых пунктах, через которые проходила «Пантера», сценарий событий был в основном один и тот же: сначала местные жители от мала до велика под страхом смерти работали на возведении оборонительных сооружений, на ремонте и расчистке дорог, а в самом конце оккупации их отправляли на выселки. Участник боёв на Стрежнёвском плацдарме Илья Иванович Вокин вспоминал: «Когда освободили Пушкинские Горы, я пошёл искать могилу Пушкина. Меня удивило, что в посёлке я не увидел ни одного местного жителя»1.

«Пантера» — это немецкая линия укреплений. На карте она напоминает хребет хищной кошки, застывшей в стремительном прыжке. «Пантера» являлась частью «Восточного вала», протянувшегося от Финского залива до Азовского моря.

«Восточный вал» стал возводиться ещё зимой 1941-1942 гг., когда в связи с провалом операции «Тайфун» и переходом Красной

Хмелёва Елена Васильевна — старший методист Музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайлов-

Армии в наступление немецкие войска были отброшены от Москвы в среднем на 250 км.

В Псковской области оборонительные сооружения начали сооружать с середины 1942 г., но особенно активно строительство их велось летом 1943 г.

Участник боёв на Стрежнёвском плацдарме А. Куликовский в личных воспоминаниях о обороне плацдарма приводит выдержки из книги «Борьба за Советскую Прибалтику»: «Оборона представляла систему опорных пунктов и узлов сопротивления, соединённых между собой траншеями, со сплошным прикрытием оборонительных позиций противопехотными и противотанковыми препятствиями и заграждениями.

Оборонительный рубеж «Пантера» был насыщен фортификационными сооружениями и заграждениями, наиболее развитыми в глубину на важнейших направлениях. Глубина обороны в среднем составляла 4-6 километров. По западному берегу реки Великой создавалась вторая полоса обороны. Перед передним краем рубежа обороны в дополнение к естественным препятствиям противник установил искусственные препятствия и заграждения: противотанковые рвы, надолбы, минные поля и др. Дороги перекрывались железобетонными, или деревянными стенками. Основу оборонительных позиций составляли траншеи и дерево-земляные валы с открытыми площадками для ведения огня и железобетонные укрепления-убежища для солдат.

Противопехотные препятствия были установлены сплошной полосой перед передним краем обороны 30-40 метров от траншей. Они состояли из 1-3 рядов усиленного проволочного забора на кольях и спиралей Бруно.

В качестве противотанковых препятствий были отрыты рвы шириной до 5 метров, глубиной до 4 метров, одетые брёвнами»2.

Полоса укреплений, проходившая через Пушкиногорский район, подчинила себе судьбы и образ жизни проживающих на этой территории людей. Поскольку события прошлого и настоящего часто бывают взаимосвязаны, в рассказах тех, кто жил в годы фашистской оккупации у самого хребта «Пантеры», приводятся сведения не только о периоде военного времени, но и о предвоенной и послевоенной жизни тех населённых пунктов, о которых идёт речь.

Галина Григорьевна Михайлова в годы оккупации жила вместе с родителями и двумя братьями в деревне Бурлово, расположенной неподалёку от границы с Новоржевским районом. Она вспоминала: «Когда началась война, мне было 13 лет. Узнала я о том, что этот паразит напал на Советский Союз по радио. Мы с подружкой в тот день были в Пушкинских Горах на ярмарке. Ярмарку на Девятник в Святых Горах устраивали испокон веку. Народу собралось на ярмарку со всех окрестных деревень столько, что если потеряешься, то своих в этой толпе не отыщешь. Ярмарка гуляет, шумит, люди веселятся, и вдруг по радио, что висело на столбе, объявляют, что на нашу страну без объявления войны напала Германия. Народ забеспокоился, собрался возле столба, все слушают. А мы с подружкой глупые ещё были, отнеслись к этому известию, как к очередной новости, о которой мы можем самые первые в деревне рассказать и, таким образом, оказаться в центре внимания. Как две сороки, побежали радостные в свою деревню Бурлово.

Потом стали приходить повестки мужикам о призыве в армию. Многих тогда отправили на фронт, даже Николаю Павловичу, который только-только с Финской вернулся, пришла повестка. А папу в армию не взяли, он по возрасту не подошёл, староват ока-

зался. Не подошли по возрасту и мои братья Саша и Митя, слишком молоды были.

В самом начале июля фашисты бомбили Пушкинские Горы, вскоре после этого события пришло распоряжение эвакуировать наш колхоз. Жителям деревни раздали колхозных лошадей, мы погрузили на телеги пожитки и погнали скот, подальше от немца. Только недалеко прогнали: до Новоржева не дошли, как завернули нас обратно.

Вернулись мы в деревню, живём, как и прежде, а всё равно на душе беспокойно, ждём, что-то дальше будет. Раз вышла я на улицу, смотрю, а над нашим огородом летит где-то около десятка парашютистов. Бабы на них глядят, толкуют о чём-то. Мама увидела, что я подошла и говорит: «Пойдём, дочушка, домой, наверно немцы спускаются».

За деревней наша председательница тётя Нюша на одного из них наткнулась. Парашютист ей по-русски говорит: «Откуда вы, куда идёте»? Но она смекнула, что он не наш, и отвечает: «Посевы иду смотреть», — а сама скорей-скорей от него.

Когда немцы уже заняли наш район, то первое время, в лесу неподалёку от нашей деревни, скрывались окруженцы. Они пытались пробиться к Новоржеву. Некоторые из них заходили в нашу деревню и просили, чтобы деревенские жители снабдили их гражданской одеждой. Бойцы переодевались и уходили.

Мой папа отдал всю мужскую одежду, какая у нас была, осталось только то, что было на нём, да на старшем сыне. И тут приходит к нам ещё один солдатик, уже не молодой, и просит переодеть его. Отец стал с себя рубаху снимать, а мама и говорит: «Что ты делаешь, сам-то в чём останешься?». А он маме в ответ:

- В солдатское переоденусь.

- Тогда и тебя за солдата примут, убьют.

Папа что-то с себя снял, что-то в доме

для солдата отыскали. Солдат обрадовался, разулыбался, рассказал, что он из Ивановской области, и зовут его Иваном. Только-только он переоделся и вышел из дома, как со стороны соседней деревни Каврино начался обстрел. Наш дом на пригорке стоял, хорошо из Каврина был виден, наверно, оттуда солдата и заглядели. Мы за Иваном на крыльцо

выскочили, в подвал стали звать, а он ни в какую. Говорит: «Сейчас перестанут стрелять, здесь пережду»... Только так сказал, как прямо на нашем дворе его снарядом-то и накрыло.

После обстрела собрали мы в тряпку то, что от него осталось, завернули и за деревней похоронили. Уже после войны его останки извлекли из земли и перезахоронили в братской могиле в соседней деревне Каври-но. После войны мой отец пытался отыскать его родных, писал в Иваново, но ответа не получил.

Вскоре после прихода немцев, я пошла в тот лес, где окруженцы скрывались, но их уже там не было, о них только пулемётные гнёзда напоминали. Говорили, что они днём прятались, а по ночам небольшими группами пробирались в сторону Новоржева.

Одна женщина из нашей деревни пошла как-то корову доить, и тут к ней изо ржи выходит солдат и просит: «Дайте молочка».

Через несколько дней после того, как немцы заняли Пушкинские Горы, они появились и в нашей деревне. Когда они входили в Бурлово, баба Агафья, или Гашка, как её все звали в деревне, ни с того ни с сего выскочила к фашистам навстречу, стала целовать им руки и вопить: «Ах, вы наши освободители, наконец вы к нам пришли!». Непонятно, что с ней случилось, какое затмение в мозгу произошло, может за свою семью испугалась, только с тех пор все деревенские её опасались. Надо признать, конечно, то, что она была обижена на Советскую власть. Бабка была из богатой семьи, и когда создавали колхоз, отказалась в него вступать, поэтому её лишили земли и хозяйственных построек, оставили только избу. Потом Гашка в колхоз всё же вступила, но обиду, видно, затаила.

Помню, пришли в тот раз немцы, много-много их было. Стали ходить по домам и с порога требовать: «Матка, яйка, сало», ловили курят, тут же их щипали, а у нашего соседа, дяди Гришки, зарезали такого хорошего поросёночка! Этим поросёночком могла бы целый год вся семья кормиться. Зарезали, на машину погрузили, штык в тушу воткнули, сами между собой громко говорят, хохочут.

Пришли немцы и к нам во двор. Все весёлые, молодые да холёные, у многих губ-

ные гармошки. Сели на лужок, на гармошках заиграли вальс, а два пожилых немца увидали нашу курочку и давай её ловить. Курочка была крупная и сидела под домом на яйцах, а тут, видно, вышла поклевать, вот они её и засмотрели.

Бегают немцы за курочкой — поймать не могут. Рассердились, подбежали к отцу, жестами показывают, чтобы поймал им курицу, а отец делает вид, что не понимает. Немцы снова стали курицу ловить, а курочка, не будь дура, — шмыг под дом, и спряталась. Немцы — опять к отцу, кулаками у него перед лицом замахали, но так и не ударили.

С тех пор, когда немцы приходили в нашу деревню за продуктами, мы мёдом от них откупались. Мы держали пчёл, а ульи не утаишь. Папа мёд прятал и только одну банку на случай прихода немцев оставлял.

В деревне немцы установили свои порядки и велели выбрать деревенского старосту, который должен был стать посредником между жителями деревни и новой властью. Народ хотел выбрать в старосты моего отца, но отец наотрез отказался. Ещё бы, одно время он был председателем колхоза, а теперь должен сотрудничать с немцами!

Тогда предложили выбрать старостой дядю Ваню, которого тоже все в деревне уважали. Будучи старостой, дядя Ваня много хорошего сделал для земляков. А самое главное, так это то, что из нашей деревни никого не отправили в Германию, хотя собирались это сделать. Как дяде Ване удалось убедить власти в том, что в нашей деревне нет ни одного пригодного человека для работы в Германии, я не знаю.

Среди тех, кого намеревались отправить в Германию, был и мой старший брат Саша. А когда Саша ушёл в партизаны, то дядя Ваня на нашу семью не донёс властям, хотя обязан был это сделать. Не донесли на нас и другие жители деревни, даже баба Гаш-ка молчала. Отец мой боялся, что она снова захочет перед немцами выслужиться, сам к ней ходил, просил, чтобы не выдавала, даже руки ей целовал. Отец в первую очередь боялся за семью. Если бы немцы узнали, что Саша ушёл в партизаны, то всем нам, в лучшем случае, был бы уготован концлагерь, а то и расстреляли бы всю семью, бывало и такое.

В годы оккупации дядя Ваня правдами и неправдами выгораживал своих земляков, но после войны власти его не жаловали и посылали на самые тяжёлые работы.

Брат ушёл в партизаны вскоре после того, как дядя Ваня спас его от угона в Германию. А дело было так: как то ночью пришли к нам в избу Сашины товарищи-партизаны, он быстренько собрался и ушёл с ними. После освобождения района Сашу взяли в действующую армию.

В нашем лесу партизан не было, но они иногда появлялись в Алтунском лесу. Партизанский же край находился за Соротью, что так же было недалеко от нас. Партизаны много беспокойства и вреда приносили «новым властям». Как немцы только ни старались их истребить!

Раз возвращаемся мы с мамой из Пушкинских Гор, а в сторону партизанского края за реку гонят огромные пушки. Мама идёт и причитает: « Ай-ай, где-то мой сынок».

Один раз немцы и меня, наверно, за партизанскую связную приняли. Получилось как: мама попросила меня отнести обед брату Мите, который пас за лесом коров. Только дошла я до леса, вижу, от Каврина немецкий самолёт в мою сторону летит медленно и так низко-низко, чуть ли не у самой земли. Я в кустах затаилась. Самолёт пролетел мимо и опять в Каврино повернул. Я подождала-подождала и решила снова пойти к брату, только вышла из кустов, а самолёт снова тут как тут и снова в мою сторону летит. Я хоть и маленькая была, а смекнула, что это лётчик за мной наблюдает, видно меня за связную принял. Я испугалась и побежала домой. Так братишка на этот раз остался без обеда.

Потом коровы мы лишились: пришли какие-то люди, назвались партизанами и конфисковали у нас корову. Я думаю, что это были не партизаны. Настоящие партизаны так никогда не поступали. Скорее всего, это были бандиты. В то время ходили по деревням какие-то мужики под видом партизан, грабили народ, а то и убивали. В Приезжево вырезали целую семью.

Наш дом был самым большим в деревне, состоял из двух изб, поэтому немцы нас потеснили и в одной из изб устроили канцелярию.

Поскольку мне волей-неволей приходилось общаться с немцами, я в скором времени стала кое что понимать по-немецки. Немцы, жившие в нашей деревне, нас не обижали, даже детей плоскими кругленькими конфетами угощали. Конфетки эти назывались бом-бом. Меня немец тоже как-то угостил этими конфетами.

Помнится, папа с мамой огород перепахивали, и я неподалёку от них находилась. Молодой немец в мундире на нас смотрел и ел конфеты, и мне конфетку протянул, я брать не хотела, а папа говорит: «Бери, а то рассердится». Я взяла конфетку, съела, а немец мне вторую конфету протягивает, затем третью, четвёртую... Так все «бом-бом» и скормил. Кормит меня, а сам всё лопочет по-своему, а что лопочет — не понимаю, только одно разобрала: похожа я на его сестрёнку. Он всё твердил: «Кляйна метхен», то есть: «маленькая девочка». Я действительно росточком была маленькая, наверно поэтому он принял меня за маленькую девочку.

Поначалу я немцев не боялась, но потом стала опасаться: кто знает, что им в голову взбредёт. По наслышке я знала, что есть среди русских и такие, которые поддерживают отношения с оккупантами, а некоторые девки даже гуляют с немцами, невзирая на осуждение земляков. Об этом даже во время войны песню на мелодию «Катюши» сочинили:

«Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой, Во зелёном садике Катюшу Целовал фельдфебель молодой.

Улыбалась милая Катюша, Крепко фриц Катюшу целовал, Ей казалось, что её Ванюша Никогда, как он не обнимал.

Катя суп от немцев получала И носила юбку до колен, Она русских на фиг посылала, Проводила свой счастливый плен»...

Песня была длинная и всю её я уже не помню. Главное то, что в нашей деревне таких Катюш не было.

А немцы всякие бывали — и жестокие, и безразличные, а иные и поозорничать любили, только этого озорства мы сильно опасались. Однажды я так перепугалась, что на всю жизнь запомнила.

Повадились мы в то время с девочкой Галей ходить в Пушкинские Горы в Казанскую церковь. Однажды возвращаемся мы из церкви нарядные, в материнских платках, и догоняют нас немцы на мотоциклах. Много-много немцев едет по новоржевской дороге. Догнали нас, скорость снизили и — за нами. Один из них так на нас и наезжает... Я свернула с дороги, да прыг через канаву в кусты, а Галя у канавы замешкалась, немец её чуть не сбил; хорошо, другой немец на него заругался, так тот отстал. Галя перепрыгнула через канаву, и мы с ней побежали прочь, а немец нам сердито что-то вслед прокричал.

Позабавившись, немцы прибавили скорость и поехали в сторону Новоржева. А я с тех пор больше в церковь не ходила.

Не всегда озорство немецких солдат заканчивалось только испугом. Один немец, развлекаясь, так исхлестал молодую женщину прутом, что у неё на всю жизнь осталось лицо корявым от шрамов.

В то время все жители нашей деревни должны были от мала до велика нести трудовую повинность. Мы ходили на работы всей деревней. Чаще всего копали окопы, или равняли стенки траншей. Траншеи рыли тракторами. Трактора были немецкие, тяжёлые. От их гусениц на дорогах оставались глубокие колеи, поэтому после тракторов нам приходилось ещё и дороги равнять, так как немцы во всём любили порядок.

В тот день, когда это случилось, мы трудились на окопах. Мужчины натягивали колючую проволоку, а женщины рыли окопы. Тогда стояли сильные морозы, настолько сильные, что лицо обжигало. Рядом со мной работала совсем ещё молодая женщина, её звали Ниной. Она перед самой войной вышла замуж. Не успела с мужем пожить, как началась война и муж её ушёл на фронт. Нина была очень зла на немцев и за то горе, которое они принесли с собой, и за свою собственную порушенную семейную жизнь.

Немцу-надсмотрщику, видно, было холодно и чтобы заняться хоть чем-то, он раз-

влекался: ходил между женщинами и хлестал гибкой палочкой по лицу то одну, то другую. Нина возьми, да и скажи: «Вот, гад и ходит». Немец видимо по-русски понимал и слово «гад» ему не понравилось. Он и давай Нину хлестать палочкой по лицу. Он её хлещет, у неё кровь по щекам течёт, а она всё своё твердит: «Гад, гад, вот какой гад...».

Потом немец на меня перекинулся, наверное, я ему тоже не понравилась, говорит мне: «Кляйна, за мной», и велел мне помогать мужчинам, подносить им колючую проволоку. Эта проволока сцепилась, её не размотать, да и тащить трудно, тяжёлая и за всё цепляется. Я тащу проволоку, а немец за мной сзади идёт, хохочет и всё меня коленом под зад бьёт. Сам уже старый, страшный, зубы у него длинные, жёлтые, а всё озорничает. Я не вытерпела, расплакалась, только после этого он успокоился и отошёл, — знать добился, чего хотел.

Нина мужа с фронта так и не дождалась, получилось всё, как в частушке, которую она в войну часто пела:

«Я девчонка веселюся, Мой милёнок на войне. Не сложил бы белы ручки На чужой на стороне».

Если меня память не подводит, то осенью 43-го немцы всех жителей нашей деревни выселили в лес. Перед выселкой мы горох, пшеничку и Митину гармонь закопали на своём дворе, а добро зарыли в лесу. Потом мы в лесу стали копать землянку, чтобы было где от стужи укрыться. Только вырыли землянку, не успели ещё в ней обжиться, как всех нас под конвоем куда-то погнали. Гнали немцы нас перед собой в сторону Прибалтики. По пути следования колонны к нам присоединяли других людей. Сколько было в этой колонне человек, я не знаю, но много.

Народ в то время жил голодно, да если и были у кого какие съестные припасы, так много ли возьмёшь с собой, когда тебя ни с того ни с сего с насиженного места сгоняют. А малым ребятам как объяснить, что хлебушка нет.

Неподалёку от нас шла в колонне бабушка с маленьким внуком. Бабушка внуку и говорит: «Попроси у немца конфетку, может

даст». Мальчик попросил конфету, а немец дал ему вместо конфеты маленький кусочек мыла. Ребёнок откусил от мыла и плюнул, не понравилось, вернулся к бабушке, а она у него и спрашивает: «Ну, дал тебе немец конфетку?», а мальчишка в ответ: «что-то дал, да мне не понравилось: мыло — не мыло, кара-мел — не карамел, я кухнул, да и плюнул».

Ещё я помню то, что когда наша колонна шла вдоль реки, два молодых немца издевались над мальчиком. Мальчишке на вид было лет около десяти. Немцы с хохотом швыряли его в реку, а когда мальчик выплывал и выбирался на берег, то фашисты снова бросали его в воду. Мальчик плакал, а им было смешно. Я не знаю, удалось ли этому мальчику спастись, или нет. Я было остановилась, чтобы узнать, чем дело закончится, но папа велел мне идти и не оглядываться: всё равно не поможешь, а к себе внимание немцев привлечёшь.

Когда мы подходили к Полянам, над нами закружили советские самолёты, но бомбить не стали, только немцев попугали. Мы, увидав наши самолёты, обрадовались, а бабка Настя, шедшая с нами в колонне, давай кричать: «Освободители наши летят, освободите нас скорей!». Дочки давай её унимать, а она всё кричит и кричит своё.

Только немцы так сильно перепугались, что им уже не до нас было: молоденький зенитчик сидит, пушку на самолёт направляет, руки у него трясутся, сам он потом обливается. А наш лётчик над ним как будто издевается: то ввысь взмоет, то чуть ли не над зениткой низко-низко пролетит.

После этого авианалёта немцы нас дальше не погнали. Мы все расселились по разным деревням. Нас приютили у себя местные жители. Наша семья обосновалась в Смолинах. Немцы и здесь всё держали под контролем. Как утро наступит, так они уже по избам пошли: «Руся, работать...». Я на работы ходила исправно, а брата Митю, который был старше меня на два года, мы под печку прятали, опасались за него.

В Смолинах мы жили недолго, вскоре немцы нас погнали дальше. Мы то шли колонной, то снова останавливались в деревнях.

Помню, как в одной из деревень, в той самой избе, в которой мы остановились, нев-

значай, или специально, застрелился немец. Немцы чистили оружие, а мы находились за перегородкой, и вдруг услышали выстрел. Немцы что-то заболботали по-своему, меня вызвали, заставили убирать кровь. Там была огромная лужа крови. Но мама схватила тряпку и сама всё убрала.

На выселках мы не голодали, потому что немцы всем желающим выдали справки, по которым мы могли сходить домой, чтобы забрать самое необходимое. Мы тоже взяли такую справку, пошли в свою деревню. Все избы были обрыты землёй, и наш дом тоже. В деревне было полно людей в немецкой форме, но на немцев они не были похожи. Один из них смуглый и узкоглазый смотрел, как мы выкапываем пшеничку, горох и Митину гармонь. Когда увидел гармонь, мягко-мягко сказал: «Во, музика, музика, играть будишь».

Позже я узнала о том, что возможно, это был не немец, а татарин, потому что не только из нашей деревни выгнали в лес жителей, но и с жителями других окрестных деревень, таких, как Арапово, Каврино, Теляково поступили так же. А в освободившихся избах расселили сформированный из военнопленных татар и армян батальон. Позже татарский батальон переметнулся на сторону партизан.

На гармошке, которую мы выкопали, Митя, находясь на выселках, играл для девчонок, веселил их. Одной девочке курносенькой, хорошенькой он больно нравился. И она ему нравилась, плясала хорошо. Только не суждено было им дружить, вскоре она умерла от тифа, а Митю после освобождения района призвали в армию, он служил в разведке.

Немцы в конце войны стали больно подозрительными. Всё чего-то опасались, и по ночам небо прожекторами освещали. Так по небу всю ночь светом и машут, и машут, словно кого-то невидимого огненными дубинами гоняют. Мы эти прожектора так и называли — махалками.

В середине лета 44 года немцы неожиданно сорвались с места и куда-то отправились. Ехали мимо нас со стороны Пушкинских Гор: едут и едут, и конца-края им нет. Сначала шли машины, вслед за машинами показались мотоциклисты, за ними велосипедисты.

Часа через два после того, как немцы проехали, к нашим мужикам в сарай пришёл солдат-разведчик, не очень что бы молодой, не очень старый, но, видно было, что уставший. Мужики его облепили, а он лёг, скрючившись и поджав коленки, и сказал, что скоро здесь будут наши. Мужики все обрадовались, оживились, а мы с подружкой решили встречать Советскую армию.

Идём в сторону посёлка, цветы рвём, букеты для наших освободителей составляем, а со стороны леса какой-то гул нарастает всё сильнее и сильнее. И вдруг из ледины, из низенького кустарничка, советский танк выныривает. Выскочил из танка молодой красивый-красивый танкист и говорит: «Что это вы, девочки здесь делаете, сейчас тут бой начнётся, бегите быстрей отсюда». Не успел он это сказать, как из кустов другие танки выползли. Мы с подружкой домой побежали — и тут началась стрельба. Но стреляли не долго, немцев уже и след простыл, как беси сгинули. Только один молоденький немец в траве лежал, плакал и всё маму звал.

После освобождения района мы вернулись в свою деревню Бурлово. У кого-то из соседей дома сохранились, только в землю стояли зарытые, а у кого-то сгорели. От нашего дома ничего не осталось, кроме тлеющих головешек, а возле этих головешек наши разорённые пчёлки летают.

Смотрим, идут в нашу сторону два солдата. Подходят и говорят: «Это мы ваш дом взорвали. Немцы его так хитро заминировали, что разминировать было невозможно, вот и пришлось взорвать, иначе вы вместе со своим домом на воздух взлетели ...».

Так мы после войны остались и без дома и без добра: дом взорвали, а добро, которое было в лесу у нас припрятано, кто-то выкопал. Когда мы пошли в лес за своими пожитками, то увидели, что весь лес перекопан. Кто-то уже всё, что у людей припрятано было, к рукам прибрал. Не даром говорится: «Кому война, а кому — мать родна».

Пришлось нам, пока новую избу не срубили, жить в окопе. Потом я пошла в школу, иначе взяли бы меня на разминирование, по возрасту я для этого подходила.

После немцев в нашей земле осталось много мин. От них погибало немало людей.

Тех девчонок, которые не пошли в школу, посылали на разминирование. Случалось, что сапёры подрывались на минах.

Раз возвращаюсь домой из школы, и вижу: везут со стороны деревни Цецы на тяжеловозе девочек. Целая телега девчонок. Девочки песком засыпаны, плачут и раненные среди них есть.

В школу я ходила в Пушкинские Горы. Ходить приходилось через лес. После войны в лесу было много волков. Однажды зимой мне долго пришлось прятаться от них в бункере, а когда решилась выйти, увидела, что снег вокруг бункера весь истоптан волчьими лапами.

После войны в нашей школе в одном классе учились и малолетки, и переростки, все учились по одной книге. Учиться мне нравилось, учителя в школе были очень хорошие, я тоже мечтала стать учительницей, но после окончания шестого класса мне пришлось уйти из школы, нужно было помогать семье. С односельчанами мы восстанавливали колхоз, а заодно зарывали те самые окопы, которые когда-то сами при немцах и копали.

Когда началось восстановление Свято-горского монастыря, я работала на его восстановлении. Но мне доверили только самую простую работу: я убирала щебёнку. Щебёнки было очень много. Мы с одной девочкой щебёнку выбрасывали за ограду, а там её парнишка на телегу грузил и куда-то отвозил»3.

Военное детство Галины Григорьевны во многом было сходно с детством Ермолаевой Валентины Михайловны, жившей в годы оккупации в деревне Арапово, расположенной примерно в семи километрах от Бурлова. Возможно, они даже знали друг друга. Через Арапово тоже проходила «Пантера» и жители этой деревни так же работали на строительстве оборонительных сооружений, затем их тоже выгнали из домов, чтобы приспособить их избы под казармы татаро-армянского батальона, а через какое-то время погнали на запад и гнали до тех пор, пока их не освободили советские войска.

Валентины Михайловны уже нет в живых, но её дочь, Прокофьева Наталья Николаевна, многое помнит из воспоминаний матери. Вот что она рассказала: «Моя мама родилась в деревне Арапово. Когда она по-

сле освобождения района вместе с родными вернулась с выселок в свою деревню, то увидела, что от родительского дома остались одни головешки, а в огороде стояли столбы с натянутой колючей проволокой. Нужно было разрабатывать и засаживать огород, так как время было голодное: хлеб пекли с добавлением лебеды, мокрицы, опилок — и такого хлеба вволю не ели. Убирать столбы и колючую проволоку с огорода пришлось маме с сестрой Зиной. Дело в том, что моя бабушка, то есть мамина мать, была очень больна, она была сердечницей, а отец и брат воевали на фронте. Для того, чтобы разработать огород, пришлось снимать проволоку, выкапывать тяжёлые столбы. Разработав огород, девчонки его засадили, а осенью убрали урожай. Когда отец вернулся с войны, он был удивлён, что огород в порядке и на нём всё выросло.

Если бы была жива мама, она много чего рассказала. Она была очень доброжелательной; кто к ней ни придёт со своей болью, или печалью — всякого успокоит, доброе слово скажет, да ещё, бывало, добавит: «Душа моя, ня нэй авансум», то есть, «Душа моя, не ной авансом». Как скажет это, так и в самом деле на душе полегчает. Сама она прожила трудную жизнь, но никогда не пеняла на судьбу. Мама мне много рассказывала о себе. Рассказчицей она была отменной и частенько говорила: «Я столько могу рассказать о своей жизни, что можно по моим рассказам большую книжку написать». К сожалению, я мало запомнила из маминых рассказов. Росла мама в большой семье: кроме Зины, у неё была ещё одна сестра, которую звали Верой. Вера пошла в армию в первые дни войны и до самого её конца служила медицинской сестрой. Был у мамы и брат Илья. Во время оккупации он был связан с партизанами. Маминого отца и брата Илью взяли в армию сразу после освобождения района в 44-ом году. Из маминых рассказов об оккупации знаю, что жилось в то время трудно и голодно, что мамину сестру, Зину, которая по возрасту подходила для угона в Германию, прятали от немцев, что моя бабушка всё время страдала сердечными приступами. Поэтому, когда фашисты погнали перед собой народ в неметчину, прикрываясь людьми, как живым щитом,

её пришлось везти на корове, так как сама она идти не могла. Корова была умная: как обстрел начнётся — так она скорее в кусты и там ложилась.

На ночлег обычно останавливались в деревнях. Хозяева изб, в которых приходилось ночевать, относились к ним сочувственно и делились последним. Наконец дошли до деревни Корнево, переночевали в одной из изб. Утром мама проснулась и видит: вся изба солнечным светом озарена, немцев не видно, со стороны Пушкинских Гор доносятся залпы катюш, а на улице слышится русская речь. Выглянула она в окно и обмерла: по двору ходят наши солдаты. Сбылась её мечта: не один год она мысленно представляла, как однажды утром проснётся и не услышит ни одного немецкого слова.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

Когда наши войска освободили район от фашистов, жители деревни Арапово вернулись домой. Почти все постройки в деревне были сожжены, вдоль деревни тянулись ограждения из колючей проволоки.

Район освободили, но война продолжалась. Жилось трудно и голодно. Чтобы прокормить семью, бабушке пришлось идти побираться, а мама и тётя Зина пошли учиться во вновь открывшуюся в Арапове школу. В школе все дети учились по одной книжке, вместо тетрадей использовали обрывки старых газет. Зимой в школе было очень холодно, настолько холодно, что в чернильницах замерзали чернила. Чтобы протопить печи в школе, ребятам приходилось самим таскать из леса сырые дрова.

После окончания шести классов мама пошла работать в колхоз. Пахали после войны на коровах, сеяли аккуратно, так, чтобы ни одно зёрнышко не пропало, жали серпами, работали на трудодни. Все работали на совесть, но жили бедно.

В городах, видимо, люди жили богаче. После окончания войны в деревни стали приезжать из городов дачники, они снимали у местных жителей жильё. Как-то мама увидела, что девочка-дачница бросила на обочину дороги недоеденный кусок хлеба, намазанный маслом. Мама подождала, пока девочка скроется из виду, схватила этот кусок и съела.

В 1953 году мама вышла замуж в деревню Ракшино за Николая Яковлевича Яковле-

ва. Мой отец был моложе мамы на два года, когда началась война, ему было всего 7 лет. Возможно, то, что он был ребёнком, спасло его от смерти во время оккупации. Однажды в Ракшино пришли какие-то люди, назвались партизанами и увели с собой двух старших братьев моего отца, одному из них было 16, а другому — 14 лет. С тех пор папиных братьев никто не видел и ничего о них не слышал.

Через Ракшино так же, как и через Ара-пово, в годы войны проходила «Пантера», жителей этой деревни во время оккупации постигла такая же участь, что и араповцев: они тоже работали на строительстве оборонительных сооружений, их тоже выселили из изб, так же погнали в Латвию, они точно так же, как и жители Арапова встретили Советскую армию в деревне Корнево. Кто знает, может быть, моих маму и отца гнали на запад в одной колонне, только они тогда ещё не знали друг друга и не подозревали, что через несколько лет жизнь соединит их навеки..

Живя замужем в Ракшино, мама, как и прежде, работала в колхозе. В пятидесятые годы колхозникам было поручено поднимать из разбросанных в лесах безымянных могил погибших в годы Великой Отечественной войны бойцов. Это делалось для того, чтобы перезахоронить их останки в одной братской могиле в деревне Каврино. В нашем краю в войну погибло немало солдат. Мама вместе с другими колхозниками поднимала их останки и на подводах отвозила в Каврино. Искали захоронения по всей округе: в Ара-повском, Бурловском, Ракшинском, Шеве-лёвском лесах. Особенно много захоронений находилось возле деревни Шевели, потому что рядом с этой деревней в 41 году был разбит военно-полевой госпиталь. Скончавшихся в госпитале бойцов хоронили там же, неподалёку.

Всех тех, кого подняли из безымянных могил, похоронили на пригорке в одной братской могиле, а сколько их ещё не найденных и не перезахороненных защитников нашей Родины, до сих пор лежит в этих лесах, наверно, одному Богу известно. В одной могиле с солдатами были похоронены и 14 девушек, пушкиногорских подпольщиц, расстрелянных, а затем сожжённых в одном из сараев, стоявших когда-то там же, в Каврино»4.

Хотя страшное слово «война» имеет женский род, понятие «война» противоречит женской натуре, поэтому, когда на войне погибают девушки, становится не по себе. Возможно поэтому, несмотря на то, что в Каврино похоронено много воинов-мужчин, это захоронение в народе назвали «девичьим пригорком». Расстрел подпольщиц фашисты приурочили ко дню рождения Красной армии. Первоначально на братском кладбище в Каврино был установлен временный памятник, на котором было написано: «Нет, весь я не умру...», позднее он был заменён на гранитный.

Подпольщики Пушкинских Гор много вреда причиняли фашистам: устраивали диверсии, распространяли листовки, помогали партизанам, обеспечивая их бланками документов, медикаментами, передавали им ценные сведения, среди которых были и сведения, касающиеся возведения оборонительных объектов «Пантеры». Бывший связной между пушкиногорскими подпольщиками и партизанами Алексей Васильевич Михайлов вспоминал: «В то время всё трудоспособное население, находящееся на оккупированной фашистами территории, должно было нести трудовую повинность. В перечень работ, которые должны были выполнять местные жители, входило строительство сооружений линии «Пантера». Я тоже был направлен на эти работы, и мне было поручено передавать сведения о возводимых объектах партизанам»5.

В Пушкиногорском районе на возведении оборонительных сооружений работали не только местные жители, но и военнопленные. В книге «Вспоминая войну», приводятся воспоминания Нонны Яковлевны Крыловой и Анфисы Васильевны Шубиной: «Было предложено работать на дороге Тоне Столяровой и Клаве Дмитриевой, чтобы следить за строительством укреплений в Михайловском. Они же носили листовки военнопленным, которые строили эти укрепления»6.

С подпольем была связана и мать Сергея Павловича Ефимова Иванова Зоя Ивановна, проживавшая в Пушкинских Горах. Она много рассказывала сыну о том времени, когда посёлок был оккупирован фашистами. Сергей Павлович со слов матери рассказывает: «Во время оккупации всё взрослое насе-

ление не только должно было нести трудовую повинность, но так же было обложено продовольственным налогом. Моя мать работала в амбаре, принимала зерно. Однажды привезли зерно на склад цыгане. Когда мать принимала мешки, то один мешок ей показался подозрительно лёгким, но она не подала виду, что что-то заподозрила, так мешок и подняли наверх. Когда мать стала высыпать зерно, то оказалось, что в этом мешке была всего одна треть зерна, а внизу находился птичий помёт. Мать об этом никому ничего не сказала.

Когда в послевоенное время она работала в Новгородке буфетчицей, как-то зашёл в буфет цыган, он внимательно посмотрел на мать и вышел. Через некоторое время он вновь вернулся, но уже не один, а с кучей цыганят. Все они разом вместе с отцом упали на колени перед моей матерью. Оказалось, что это был тот самый цыган, который подсунул ей когда-то мешок с птичьем помётом»7.

В посёлке Пушкинские Горы жила и Раиса Ивановна Белькова. Она вспоминала: «Когда началась война, я жила с родителями на Пушкинской улице неподалёку от ШКМ, то есть школы крестьянской молодёжи. В нашей семье было четверо детей, мал мала меньше. Я была среди них старшей, а было мне в то время 12 лет. Нашего папу на фронт не взяли, потому что ему было больше пятидесяти лет. В армию в самом начале войны брали мужчин до сорока лет. Это потом уже стали брать до пятидесяти, а затем и до пятидесяти пяти лет.

В начале июля 41-го года немецкие самолёты стали бомбить посёлок. Чтобы укрываться от бомбёжек, мы объединились с другой семьёй и в Раховских горах выкопали себе окоп, где и прятались. Во время авианалётов все пушкиногорцы спешили укрыться в лесу, со всех сторон подступавшему к Пушкинским Горам, но были среди них и такие, которые, пользуясь случаем, опустошали в это время магазины. Правда, нажиться на этом им так и не удалось: немцы у них потом всё отобрали.

Моя мама во время этой неразберихи тоже принесла домой из пищекомбината муки, булок и других продуктов. Пищеком-бинат стоял справа от школы, как раз на том месте, где в настоящее время находится прав-

ление райпо. Когда начались бомбёжки, все те, кто работал на этом предприятии, то ли эвакуировались, то ли просто перестали выходить на работу. Покинув помещение, они даже не заперли дверь и оставили продукты.

Несмотря на то, что у мамы было четверо детей, она всё то, что принесла, отдала отступавшим через посёлок солдатам. Бойцы шли голодные, усталые, просили у местных жителей попить водички. Мама предложила им пойти на пищекомбинат и набрать продуктов, но они наотрез отказались. Тогда мама отдала солдатам всё, что принесла для своей семьи. С этого времени, пока наши бойцы отступали, она выходила им навстречу и снабжала продовольствием, которое брала с пищекомбината.

Потом Пушкинские Горы наполнили немцы. Они заняли все лучшие каменные постройки: в школе устроили военную комендатуру, в аптеке хозяйственную, в новой больнице гестапо, в каменном амбаре, стоявшем через дорогу от нашего дома, приёмный пункт, куда крестьяне свозили зерно. В то время всё деревенское население было обложено продналогом. В амбар вели широкие ворота, а окна амбара находились высоко-высоко над этими воротами. Привезенные мешки с зерном по настилу поднимали наверх, затем зерно высыпали вниз. Там же, наверху, видимо, находился и человек, который принимал это зерно, но я его не видела. Как-то мы с ребятами забрались в этот амбар. В то время в нём находился горох-льховик. Гороха было много-много, он доходил до самых окон. Горох был хороший, крупный, вкусный. Мы наелись им досыта, потом стали с него кататься, купаться в нём, нам было очень весело и хорошо.

Справа от этого амбара стоял другой каменный амбар, такой же, только низкий и без окон. Что в нём было, я не знаю, но я считала, что в этом амбаре находилась тюрьма, потому что мой братишка Коля как то вернувшись домой, рассказал о том, что он был посажен в тюрьму, находившуюся в этом амбаре. Мы, конечно, ему не поверили, но потом люди стали говорить о том, что, действительно, немцы было согнали в амбар много маленьких ребят, подогнали к амбару машины и, похоже, собирались детей куда-то отвезти. Но

неожиданно что-то где-то взорвалось, фашисты, видно, перепугались и ребятишек отпустили. Справа от этого амбара, ближе к дороге, перед высоким глухим забором немцы поставили виселицу в виде буквы «Г». Через дорогу от неё, только немного правее, была установлена ещё одна виселица. Та виселица, которая стояла возле амбара, была видна из окон нашего дома. Когда происходили казни, мы занавешивали окна занавесками, чтобы ничего не видеть. Но немцы несколько раз устраивали публичные казни, на которые сгоняли народ силой. Особенно меня потрясла казнь партизана со вспоротым животом. Он сам не мог идти, поэтому лежал на телеге, а телегу тащили полицаи. Одна женщина кинула ему полотенце, чтобы он мог обмотать им живот. Полотенце сразу стало красным от крови. Партизана приподняли, просунули его голову в петлю и оттолкнули телегу.

К партизанам немцы были беспощадны, но тем, кто говорил по-немецки, они доверяли. Благодаря хорошему знанию немецкого языка моей будущей свекрови удалось спасти от казни партизана. Этот партизан был другом её сына. Воспользовавшись тем, что по национальности моя будущая свекровь была немкой, она пошла в военную комендатуру, убедила немцев, что арестованный парень никакого отношения не имеет к партизанам и, поручившись за него, добилась освобождения.

Знание немецкого языка, может быть, помогло спасти от смерти и мою маму. У неё было сильное кровотечение, никак было не остановить кровь. Тогда я пошла к своему учителю немецкого языка, чтобы он попросил немецкого врача оказать помощь маме. Немец пришёл в наш дом, дал маме всего две таблетки и она выздоровела. Папа хотел отблагодарить доктора, но врач от вознаграждения отказался, только попросил баньку истопить, сказал, что очень давно не мылся.

Мама выжила, но папа во время оккупации скончался от брюшного тифа. Вся наша семья заразилась от беженки из Ленинграда. Беженцев из Ленинграда в наш район пришло очень много. Сначала их всех поселили в одном большом доме. Потом стали расселять по деревням. Мама сама пригласила жить к нам женщину из Колпино. Эта женщина

была больна тифом. Она всё время лежала у нас на печке. Потом её куда-то отправили, может в тифозный барак. От неё заразились и мы. Помню, сидят мама с папой уже больные, папа и говорит маме: «Ты должна жить. Если я умру, то наши дети только наполовину останутся сиротами, а если умрёшь ты, то будут они полными сиротами». Папа умер в Во-рониче в тифозном бараке. Пока он был жив, я ходила его туда проведывать.

Хотя лично нашей семье немцы ничего плохого не сделали, но я хочу сказать: не дай Бог войны, всё, что нам пришлось пережить — невыносимо. Вспоминаешь, и слёзы наворачиваются. Особенно потряс меня расстрел цыган. Их в Раховских горах много расстреляли. А маленьких цыганят, как рассказывали люди, полицаи закололи штыками и зарыли в окопах за военной комендатурой. Я сама видела, как цыган вели на расстрел мимо нашего дома. Сначала провели по Пушкинской улице под конвоем группу цыган. Все они шли молча. В тот же день прошли мимо нас цыганки. Они шли плетнём, друг за другом, положив руки на плечи идущему впереди. Поодаль за ними шла толпа народа. Цыганки выкрикивали: «В чём мы виноваты? За что нас так? Простите нас, люди добрые... Прощайте, не поминайте лихом...». Народ провожал их до самой ветлечебницы. Потом цыганок повели в овраг. Мы с ребятами не пошли вместе со взрослыми, а побежали к оврагу по тропинке через лес. Некоторые ребята забрались на деревья, чтобы лучше было видно, что происходит в овраге, а я ушла, чтобы ненароком и меня не пристрелили.

Никто не знал, за что немцы расстреляли цыган, может за партизан их приняли, раз они кочевали, жили в лесах. Но при чём тут были грудные дети?

Видно фашисты не случайно были так беспощадны к тем, кто оказывал им сопротивление, хотя фронт отодвинулся от Пушкинских Гор, немцев погибало немало. В посёлке появились два немецких кладбища: одно на горе Закат, а другое недалеко от нашего дома. Расположено оно было на трёх длинных и широких террасах, спускающихся вниз, к дороге.

Однажды мы зашли в наш сарай и обомлели: Там лежали четыре трупа, завёрнутые

в белое полотно. Потом за ними пришли немцы, забрали их и похоронили.

Перед отступлением немцы всех жителей посёлка выгнали из домов и погнали нас перед собой. Народа в колонне было много, шла не одна сотня человек. Кто на себе тащил какие-то пожитки, кто ехал на лошади, а мы навьючили самое необходимое на корову. В Подкрестье мы задержались на три дня, там ночевали в каком-то сарае. Пока мы там жили, кто-то нашу корову украл. Искать её не было возможности. Оставшись без коровы, мы оказались в тяжёлом положении: маме было нечем кормить четверых детей. Следующая остановка была в деревне Румянцево. Там мы жили ещё несколько дней. Затем мы остановились в деревне Войтехи, находившейся недалеко от Иссы. Нас расселили по избам. Когда мы жили в этой деревне, нас освободила Советская армия, но перед этим был артобстрел. Во время артобстрела погибла женщина, с которой мы вместе шли в колонне.

Когда мы вернулись с выселок, то увидели, что почти все дома в посёлке были либо разобраны на блиндажи, либо сожжены. На Больничной горке, там, где в настоящее время стоят развалины ресторана «Турист», находился огромный бункер. Нам повезло: наш дом уцелел, только пола не было, видно пошёл на строительство блиндажей».8

Начиная с 1-го марта 1944-го года советские войска с переменным успехом штурмуют фашистскую линию обороны. Анна Фёдоровна Анисимова, проживавшая в то время в деревне Устье, оказалась очевидцем начального этапа этих событий. Вот её воспоминания: «Наша семья в 29 году была раскулачена и отправлена на выселки в деревню Устье. На выселках у нас не было ни земли, ни скотины. Точно так жили и наши соседи. Потом нам всё же дали землю и мы завели скот, но в колхоз никто из жителей деревни не вступил.

Когда началась война, мне было 15 лет. Помню, как голосили бабы, какой вой стоял по всей деревне, когда мужиков призвали в армию. Мало того, что мужики уходят воевать и неизвестно было, вернутся они домой, или погибнут на войне, так ещё прошёл слух, якобы в нашей армии на всех бойцов не хва-

тает оружия и что солдатам зачастую вместо патронов дают гвозди... Из нашей семьи в армию никого не взяли: из мужчин в семье был только папа, да и тот был глуховат.

Потом в нашу деревню пришли немцы. Все они поселились в одном длинном доме. Немцы были весёлые, пили шнапс и говорили, что через пять дней будут пить чай в Ленинграде, а ещё они говорили, что фронт — это хорошо. Я в школе учила немецкий, поэтому понимала то, о чём они говорят.

В нашей деревне немцы не безобразничали: девок не портили, население не грабили, продукты силой не отбирали. Разве, что придут в избу, да скажут: « Матка, яйка, матка, сало» — ну как тут откажешь? А в Лугов-ке, рассказывали, немцы даже сахаром детей угощали. Мы немцам не вредили, поэтому и они нам ничего плохого не делали. Ну, бывало, побьют кого, так за дело. Например, Нюрка Черноносова как-то стала на немцев ругаться, так немец её, дуру такую, всё по голове бил, чтобы ума прибавилось. И то правда, зачем на рожон лезла, всё равно плетью обуха не перешибёшь.

Потом партизаны в наших краях стали пошаливать. Немцы хоть и говорили, что фронт — это хорошо, но партизан сильно боялись. В 42 году, я думаю, как раз на Пасху, партизаны ночью взорвали Селихновский мост. Взрыв так прогремел, что даже в нашей деревне было слышно. Этот мост ещё до революции был построен, красивый был мост, с арками. Когда наши отступали, несколько дней за этот мост бились. Немцы этим мостом тоже дорожили, патруль денно и нощно его охранял. А партизаны патруль сняли и взорвали мост. Да так взорвали, что он на две половины и развалился: две арки по одну сторону реки вздыбилась, а две другие — по другую. Как раз в это время немецкая машина со стороны Новгородки к мосту подошла: немцам ни туда, ни сюда. Как немцы тогда осерчали, ужас. Потом немцы по деревням ходили, партизан искали, но не нашли. К нам тоже пришли, мы тогда сильно перепугались, думали, что нас всех перебьют, да ничего, обошлось.

Партизан и тех, кто им помогал, никто немцам не выдал, хотя все знали, что в ту ночь, когда был взорван мост, партизаны

подъехали на телеге к деревне Заворово, где и спрятали лошадь. Дальше их переправили на лодках через реку. Добравшись до Селих-новского моста, они сняли патруль, взорвали мост, и так же, как прибыли, сначала через реку на лодках, а от Заворово на лошади, отправились обратно.

После того, как партизаны взорвали мост, немцы стали объездным путём ездить, а это был большой крюк. Мост сделали только после войны, и то не сразу. В первые послевоенные годы приходилось переправляться на пароме.

В наших краях не только партизаны были, ходили в то время по деревням и такие люди, которые выдавали себя за партизан. Они чинили насилия, грабили, убивали. В то время, когда мы были уже на выселках под Вельем, нам местные жители рассказали, как однажды пришли они в одну из деревень, что стояла у реки Исса, назвались партизанами и велели под видом гулянки к вечеру собрать молодёжь для разговора. Вечером деревенские ребята, как и было условлено, собрались. Эти партизаны тоже пришли, вывели парней на улицу и всех перестреляли.

В нашей-то деревне Устье всё было тихо. Нас даже на работы только в зимнее время гоняли, летом же мы были освобождены от несения трудовой повинности. Зимой жители нашей деревни должны были расчищать отрезок дороги Селихново — Новго-родка. За каждой деревней был закреплён на трассе свой участок.

На строительство оборонительных сооружений жителей нашей деревни не посылали, там работали литовцы, они были заодно с немцами. Работы по возведению «Пантеры» начались в 43 году: сначала вырубили Же-лезовский лес. Древесину использовали для возведения бункеров и укрепления окопов. Не только над бункерами, но даже над окопами положили в три наката брёвна и засыпали их землёй. Укрепления возводили не только возле нашей деревни, но и в самой деревне.

Весной 44 года фронт вплотную подошёл к нам. По нашей деревне стали стрелять зажигательными пулями, дома загорелись, мы тоже лишились дома. Но как наши ни старались I не смогли выбить фашистов из окопов, так хорошо они были укреплены. Когда

начались бои, немцы велели нам уходить из деревни. У кого из соседей была лошадь, так те, собрав пожитки, уехали на лошади, а мы то, что уцелело, положили на санки и отправились в сторону Велья.

После освобождения я узнала о том, что фронт в нашей деревне стоял почитай полгода, никак наши войска не могли выбить из окопов немцев. Когда наши поняли, что так просто эти укрепления не возьмёшь, то пригнали ночью машину катюшу. Как только стали стрелять из катюши — так всё и загорелось. Немцы перепугались, закричали: «Капут, капут!». Вернувшись с выселок, мы вскоре узнали, что в Устье всё было заминировано. Помню, что когда наши танкисты стали из деревни выезжать, так один танк наехал на мину и взорвался. И гражданские люди от мин получали увечья. Одна девочка, её звали Верой, прыгнула в траншею и подорвалась на мине: руки ей оторвало, и глаза вырвало»9.

Пересекая Пушкиногорский район, «Пантера» протянулась от Новоржевского района к Островскому. Недалеко от границы с Островским районом фашистская линия укреплений была прорвана советскими войсками. Это был единственный участок «Пантеры» в полосе 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов, где удалось прорваться нашим войскам. Д. Тимошенко в своём труде «Фронтовая операция 7-18 апреля 1944 года» пишет: «26 марта 1944 года — дивизии 1-й ударной армии 2-го Прибалтийского фронта под командованием генерал-лейтенанта Геннадия Петровича Короткова захватили плацдарм у Чёртовой горы»10.

Он был невелик: занимал территорию 8 километров по фронту и 2-4 километра в глубину. А. М. Савыгин в книге «Пушкинские Горы» пишет: «В дальнейшем имелось ввиду развитие наступления. Намечалось, что войска 2-го Прибалтийского фронта во взаимодействии с левым крылом Ленинградского фронта, разгромив островскую группировку врага, будут наступать на Валгу и овладеют железной дорогой Рига — Остров»11.

Д. Тимошенко в книге «Фронтовая операция 7-18 апреля 1944 года» пишет: «Для развития успеха на плацдарм из района Не-вель — Новосокольники перебрасывается

10-я гвардейская армия. Готовится мощное наступление, сосредотачивается огромное количество войск на крошечном кусочке земли. Ошибки советского командования, допущенные при подготовке наступления и перебазировании войск, были удачно использованы германскими войсками. Перед самым наступлением плацдарм был подвергнут массированному артиллерийскому удару, а на переднем крае сосредоточена сильная немецкая группировка, подготовленная к жёсткой обороне. В ходе германского артудара и последующего неудачного наступления, советские войска понесли огромные потери, а результатом действия10-й гвардейской армии стало лишь небольшое расширение плацдарма»12.

Одной из причин многочисленных потерь со стороны наших войск являлось и то, что враг находился в более выгодном положении, занимая господствующие высоты. Генерал М. И. Казаков в книге «Над картой былых сражений» вспоминает: «Оборону врага маскировали большие хвойные леса. Нас же он видел, как на ладони... Дальнейшее, более углубленное изучение плацдарма и подходов к нему окончательно убедило меня, что он не годится для большого наступления.

Наши попытки развить успех продолжались с неделю, но существенных результатов не дали. 18-го апреля Ставка Верховного главнокомандования через своего представителя Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко распорядилась: наступление прекратить и перейти к жёсткой обороне»13.

Три с половиной месяца шли бои на Стрежнёвском плацдарме, но самые страшные, самые кровопролитные выпали на начало апреля. Только в апреле на плацдарме в боях «погибло 6 876 бойцов и ранено было 20 624».14

Участник боёв на Стрежнёвском плацдарме Илья Иванович Вокин, проживающий в настоящее время в Тамбове, вспоминал: «Летом 1944 года мне довелось воевать на Стрежнёвском плацдарме. Я после окончания военного училища служил артиллерийским разведчиком полковой батареи 76-миллиметровых орудий... Мы засекали доты, дзоты противника, передавали координаты целей командирам батарей и корректировали огонь по целям. Корректировка огня требовала

точных расчётов. Иной раз самой цели и не было видно, только дымок вверх поднимался, может от костра, может, от полевой кухни, а тебе уже поступает приказ: вычислить координаты, для того, чтобы была возможность поразить данную цель; а попробуй эту цель вычислить, если дымок ветром в сторону относит.

Позиции немцев от нас были скрыты лесным массивом, а наши позиции с их стороны хорошо просматривались. Это теперь здесь всё заросло лесом, а тогда было голо. Я даже не могу определить то место, где стояла наша дивизия: помню только, что рядом протекала река. Лето было жаркое, нам хотелось купаться, а к реке невозможно было подойти, потому, что немцы сразу увидят и обстреляют. Зато мы купались по ночам. Каждую ночь мы возводили высокий забор, чтобы со стороны немцев наши позиции не просматривались, а немцы каждое утро его обстреливали. Это продолжалось до тех пор, пока наши войска не перешли в наступление.

Наступление началось в начале июля с Чёртовой горы после мощной артиллерийской подготовки. Артиллерийские разведчики всегда находились на переднем крае вместе с пехотой, и на этот раз я вместе с пехотой пошёл в атаку. Немцы отступали, а мы их пре следовали»15.

«Усилия советских воинов по захвату и удержанию Стрежнёвского плацдарма не пропали даром. Он, словно заноза, вонзился в оборону противника и сыграл свою немаловажную роль в будущем при возобновлении наступления наших войск на этом участке фронта», — подчеркивается в книге А. М. Савыгина «Пушкинские Горы»16.

Некогда процветающая, густонаселённая, веками обжитая людьми Печанщина, на территории которой ранней весной 1944 года был захвачен плацдарм, получивший название Стрежнёвского, за три с половиной месяца противостояния двух враждующих армий была превращена в выжженную, изувеченную и смердящую трупным запахом пустыню, начинённую неразорвавшимися минами.

Уроженка этих мест Мария Фёдоровна Григорьева рассказывает о том, что представляла из себя эта земля в довоенные годы, а так же о том, как жили на ней люди в годы

оккупации и какой она увидела её вскоре после освобождения.

«Я родилась на хуторе Подберёзов-ка. Этот хутор находился рядом с большой деревней Алуфёрово, где жили наши родственники. Сразу за деревней было расположено кладбище. Оно было огорожено. На кладбище можно было пройти через красивые каменные ворота. Возле ворот был похоронен мой дедушка Андрей. На его могилу я ходила с бабушкой Леной. Бабушка жила вместе с нами на хуторе, она была набожная и обучала меня молитвам. По другую сторону от кладбища находилось село Печане. В селе имелась изба-читальня, фельдшерский пункт, школа, лавка, кузница. Все дома в Пе-чанах были добротные, один дом был даже двухэтажный, он стоял возле каменной церкви Животворящей Троицы. Церковь была самой красивой постройкой в селе. Когда я смотрела на крест, возвышавшийся на куполе храма, то в лучах солнца он казался золотым. Бабушка, завидев церковь, всегда крестилась на неё, и я, глядя на бабушку, делала то же самое.

Внутри церковь была расписана. Особенно мне нравилось рассматривать росписи на западной стене. Бывало, повернусь спиной к алтарю и рассматриваю изображение страшного суда. Всё то, что там было запечатлено, поражало моё воображение.

Так же, бывая в Печанах, мне нравилось заходить в лавку. Лавка стояла возле кладбища на границе Печан и Алуфёрова. В годы НЭПа владельцами лавки были Са-ловские Пётр и Александра, у них было два сына. Младший, Аркаша был болен детским церебральным параличом. Он был очень красивым белокурым мальчиком, а ручки у него были тоненькие-тоненькие. Иногда к Петру Саловскому из Ленинграда приезжал погостить брат Павел.

В самом конце НЭПа Саловские уехали, как они сказали, на родину. Мой дед Андрей, папин отец, говорил, что они были родом из красивого города Кракова. Товары, которые они не успели продать, раздали знакомым. Моей маме Шура Саловская предложила взять из лавки всё, что понравится, но мама взяла только голубой, белыми кольцами, отрез на платье.

Примерно в километре от Печан находилась деревня Васильевское. Васильевское до революции принадлежало господам Корсаковым. Родовой склеп Корсаковых находился в Печанах возле Троицкой церкви. От Печан до самого Васильевского тянулась аллея из вязов. В Васильевском сохранился огромный, занимавший несколько гектаров помещичий фруктовый сад, которым пользовались жители всей округи. Барских построек уже не было — всё сгорело в 1918 году, а то, что уцелело, новопутейцы разобрали на свои нужды.

«Новый путь» — это колхоз, возникший на базе коммуны. В коммуну были собраны беднейшие крестьяне из окрестных деревень. Все они жили в одном длинном бараке, возведенном из сохранившихся брёвен барских построек. Когда началась коллективизация, коммунары переименовали свою коммуну в колхоз «Новый путь». Он, так же, как и другие колхозы нашей области, был небольшой, в его состав входила только одна деревня Васильевское. Председатели колхоза часто сменяли друг друга. В 37 году одна из председательниц, имевшая двоих малолетних детей, была арестована. После её ареста председателем колхоза избрали Григория Ко-ноплёва. Коноплёв был партийным, но вскоре его из партии исключили за то, что отказался изымать у колхозников ручные жернова, но председателем колхоза его всё же оставили. В то время каждая крестьянская семья имела ручные жернова. Жернова стояли в подвалах, там же в подвалах люди и муку мололи.

Жена председателя колхоза тоже был партийная. Она была грамотная, но по-русски говорила плохо, потому что по национальности была литовкой. К примеру, заводя разговор о муже, она вместо того, чтобы сказать: «Мой Гриша», говорила: «Мой Крыша».

Если в Васильевском колхоз был создан без проблем, то в других местах коллективизация проходила трудно и долго. Время от времени то в одной избе, то в другой агитаторы устраивали сходки, на которых убеждали тех, кто ещё не вступил в колхоз, одуматься и начать новую жизнь. На сходки ходили в основном мужики, они все курили самокрутки. Курили так много, что, как правило, в избе, где проходила сходка, стоял густой махо-

рочный дым. Однажды пришли на сходку и к нам. В нашей семье никто не курил. Моей маме от махорочного дыма стало плохо. После сходки мы долго проветривали избу.

Бедняки охотно вступали в колхозы, им отдавать в общую колхозную собственность было нечего, а зажиточных крестьян ставили в такие условия, что хочешь-не хочешь, а пойдёшь в колхоз, иначе раскулачат, или всю землю обрежут, до самой избы, и живи, как знаешь.

Алуфёровцы долго упирались, не вступали в колхоз, но всё-таки в 32 году коллективное хозяйство было образовано. Руководство хотело назвать колхоз «Красное Алуфёрово», но крестьяне на сходке заявили: «Если будет «Красное Алуфёрово» — вступать в колхоз не будем». На том и порешили: колхоз создать, но слово «красное» из названия колхоза исключить. В этот колхоз кроме деревни Алуфёрово вошло Глыжино, Уткино и наш хутор Подберёзовка.

Из нашей семьи вступил в колхоз только папа. После чего у нас забрали в общественную собственность коня Быстрика, корову, половину овец, а так же разобрали и увезли конюшню, сенник, амбар. Нам оставили только дом, хлев, корову и несколько овец.

Когда уводили скотину, мама сильно плакала, а папа по ночам, когда никто не видел, носил своё сено в колхозную конюшню, чтобы подкормить Быстрика.

Когда я подросла, меня отправили учиться в школу, где уже училась моя сестра Аня. Школа размещалась в доме лавочников Саловских, а сама лавка Саловских была приспособлена под хозяйственные нужды школы.

Школьные предметы мне давались легко, но ребёнком я была своенравным: дралась в кровь с мальчишками, а осенью, когда появлялись грибы, прогуливала уроки. Бывало, все ребята идут в школу, а я — за грибами. Кода в школе заканчивались уроки, то я вместе с ребятами возвращалась домой. Ни сё-стры, ни другие ребята меня не выдавали. О моих проделках мама узнала случайно, от учительницы, поинтересовавшейся моим здоровьем. Тогда мне сильно от мамы попало. А за то, что я с мальчишками дралась,

меня наказывали только для вида, чтобы успокоить приходивших к нам с разборками матерей пострадавших от меня мальчишек. Дело в том, что драться меня научил сам папа и велел, чтобы я спуску никому не давала. Папино наставление мне пришлось по душе, и я старалась ему следовать. Школьные учителя нам не только давали знания, они старались привить чувство ответственности, долга, воспитать нас патриотами своей Родины и в тоже время интернационалистами. Помню, как учительница на уроке нам долго говорила о дружбе народов, о тяжёлом положении негров, а в конце урока она стала нам задавать вопросы по пройденной теме. Мне был задан вопрос: «Как бы ты повела себя, если бы к нам в школу привезли негритят?», — на что я сходу ответила: «Прибила бы всех».

Несмотря на многие мои недостатки, когда я подросла, меня приняли в пионеры. В пионеры я вступила потому, что к тому времени умерла бабушка Лена. Когда она была жива, не позволяла моей старшей сестре Ане вступать в пионеры, объясняя это тем, что вместе с красным галстуком в нашей избе поселятся беси.

Я хорошо помню, как мы хоронили бабушку: мама тогда сильно плакала не столько из-за того, что умерла бабушка, сколько из-за того, что мы так плохо её похоронили. Дело в том, что местное руководство не позволило нам похоронить её рядом с дедом и выделило место под захоронение в низине. Когда выкопали яму, она сразу наполнилась водой. Не успели мы вычерпать воду, как она снова появилась в яме, так и опустили гроб в воду.

Вернувшись после похорон домой, мама схватила газету с портретом Сталина и выколола ему глаза. Тут папа, никогда не распускавший руки, ударил её и сказал: «Ты что, детей хочешь оставить сиротами?».

Перед войной наша семья переехала в Пушкинские Горы, но в Алуфёрово остались папины родственники, мы поддерживали с ними связь.

В Пушкинских Горах мы строили дом на Первомайской улице, а сами жили на съёмной квартире на Пушкинской улице у Шубиных. Дом Шубиных до сих пор стоит неподалёку от старой школы. Когда началась война, в школе устроили призывной пункт.

Страшно было слышать, как ежедневно с утра до вечера там голосили бабы. Потом была эвакуация.

Только через четыре года в начале лета 1945-го я с другими пушкиногорцами вернулась из эвакуации. Сначала мы от Калинина ехали в товарном вагоне, затем, от Острова шли пешком. Дойдя до Новгородки, я свернула в сторону и пошла в Алуфёрово повидать родных. Дойдя до деревни Овечкино, повернула на дорогу, ведущую в Алуфёрово.

До войны по обеим сторонам дороги стоял лес, имевший название «Большой лес». Он когда-то принадлежал барину Корсакову, а лесником у барина служил мой дед Андрей Петрович. У него было прозвище Андрей Молодец. Так дедушку окрестил сам барин за то, что, охраняя лес, никому не давал спуску, если надо было, то один на пятерых мужиков в рукопашную шёл.

В советское время лесником был назначен мой отец, это назначение дало ему возможность выйти из колхоза.

Теперь, после войны, вместо деревьев в Большом лесу стоял голый частокол. Верхушки деревьев были отсечены снарядами, ни веток, ни листьев не было на стволах, несмотря на то, что лето было в разгаре. В лесу стоял смрад. Едва я свернула с дороги, чтобы сократить путь, как увидела торчащую из земли босую пятку. Я тут же повернула назад.

В Печанах построек не осталось, Троицкая церковь лежала в руинах, кладбище было разворочено, уцелел только склеп Корсаковых.

Когда я пришла в Алуфёрово, то увидела на всю деревню только одну крошечную постройку, крытую соломой. Эта избушка больше напоминала будку. В избушке я застала тётю Маврушу, папину родную сестру. Когда началась война, то муж отправил её вместе с двумя совсем ещё маленькими детьми из Кронштадта в деревню к родителям. С тех пор Мавруша мужа больше не видела и о его дальнейшей судьбе ничего не смогла разузнать.

Маврушины родители, бабка Хавронья, а затем и дед Андрей, в 44-м году умерли от брюшного тифа. Когда дед Андрей умирал, Мавруша ему сказала: «Тятенька, если ты умрёшь, то и я умру». Дед Андрей улыбнул-

ся и ответил: «Нет, умру только я, а ты ещё долго будешь жить».

Вскоре после смерти родителей, тётя Мавруша вместе с другими алуфёровцами отправилась на выселки.

Немцы не позволили жителям деревни взять с собой скотину, только Мавруше, у которой были ещё совсем маленькие дети, разрешили забрать корову. Избы алуфёровцев немцы пустили на строительство укреплений, а то, что не понадобилось, сожгли.

Вернувшись с выселок, Мавруша первая в деревне поставила избу: сама на корове натаскала из блиндажей брёвен, сама положила венцы, сама покрыла избу соломой, сама сложила печку. Хоть и маленькая избёнка вышла, но всё не в землянке детей растить. Другие жители деревни в то время ещё ютились в землянках.

Из рассказов Мавруши и других жителей деревни я узнала, что летом 41 года алу-фёровцы не успели эвакуировать колхозное имущество, потому что неподалёку от Ново-ржева им дорогу перерезали фашистские войска. Пришлось всем возвращаться домой.

Когда в Печане пришли немцы, местные жители вышли к ним навстречу, а дед Афоня даже встретил завоевателей с хлебом-солью и приветственной речью. Бывший лавочник Саловский, вернувшийся вместе с немцами, переводил его речь. Дед Афоня, так же, как и Саловские, был из богатых. При Советской власти его не стали раскулачивать, а дали «твёрдое задание».

Саловский служил у немцев, но кем он был, не знаю. Когда немцев в 44-м году погнали, Саловские ушли вместе с ними, а больного сына Аркашу они перед отступлением, по словам Мавруши, отравили.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

О том, что Саловский при немцах вернулся в Печане, мне рассказывала не только Мавруша, но и Евгений Гаврилович Варфоломеев. Он самом начале войны оказался в концлагере под Порховом. Там был избит немцами до бессознательного состояния и выкинут в ров, вырытый за пределами лагеря. В этот ров сбрасывали скончавшихся заключённых. Очнулся он среди трупов, выбрался из рва и стал пробираться в сторону родительского дома. Его родные тоже жили на Печанщине, в деревне Покормово. Добравшись до Печан,

он у переправы через Великую стал кричать перевозчика, так как не умел плавать, а тут, откуда ни возьмись, появился Саловский. Подошёл, спрашивает: «Кто такой? Откуда бежишь? Не ври! Вижу, что беглый!» — и давай Женю бить, а тот и без того был едва живой. Очнулся Женя в лодке, когда его перевозчик переправлял на другой берег.

Когда он добрался до матери, то она его узнала только по голосу, настолько был худым и избитым. Возможно, Саловский его тоже не узнал».

Немецкая власть на первых порах отнеслась к местному населению благосклонно, даже позволила разобрать колхозный скот. Немцы жили в избах местных жителей и относились к ним доброжелательно. Например, Маврушину сестру Наталью, расквартированный в её избе немец предупредил о том, что молодёжь скоро будут угонять в Германию. Наталья жила с мужем Петром, отдельно от родителей.

Когда Германия напала на Советский Союз, Пётр стазу отправился в военкомат, чтобы его взяли в Красную армию, но ему отказали, потому что он только что вернулся с Халхин-Гола.

В начале 1944 года, когда алуфёровцев, находившихся в то время на выселках под Вельем, освободила Советская армия, Пётр вместе другими мужиками, в силу разных причин оказавшихся под немцами, был мобилизован. Воевал он недолго, вскоре погиб в Курляндском котле. Там, видимо, погибли и другие алуфёровцы, мобилизованные в 44 году. Мужики в Алуфёрово все были, как на подбор: здоровые, плечистые, настоящие богатыри, никто из них не вернулся с войны.

О том, где погиб муж, тётя Наташа узнала благодаря поисковикам, спустя несколько десятков лет после его смерти. Уже в преклонном возрасте она смогла побывать на могиле Петра.

Наталья со своим Петром во время оккупации успела обвенчаться в Троицкой церкви. Печанскую Троицкую церковь закрыли перед войной, в 39 году при о. Гавриле. При немцах церковь была вновь освящена. Инициатором открытия Печанской церкви была православная Миссия. В Печане из Пскова приезжал сам начальник Миссии»17.

О том, что представляла из себя Православная миссия, говорится в историческом очерке Я. Н. Альмухамедова и А. П. Арсенье-вой «Во время фашистской оккупации»: «В августе 1941 года по инициативе перешедшего на сторону оккупантов митрополита Литовского и Виленского, патриаршего экзарха Латвии и Эстонии Сергия (Воскресенского) с ведома и согласия оккупационных властей в городе была создана Псковская православная миссия, которая руководила всей деятельностью православных церковных общин. Миссию возглавили прибывшие из Прибалтики священники-эмигранты... Члены православной миссии были тесно связаны с немецкими разведывательными и контрразведывательными органами, в частности с полицией безопасности СД»18.

Члены Миссии оказались в сложной ситуации. Они преследовали благие цели, но в то же время им приходилось считаться с немецкими властями. Миссионер Алексей Ионов вспоминал: «Я хорошо знал настроение членов Миссии. С немцами мы все считались по принципу — из двух зол выбирай меньшее». Что немцы — зло, никто не сомневался... Глубокое сострадание и сочувствие к бедствующему народу, нашим братьям по Вере по крови, — вот, что наполняло наши сердца»19.

Во время оккупации в Печанской церкви служил прибывший с Миссией отец Георгий. Он и обвенчал Петра с Натальей. В тот день, когда венчалась Наталья, было обвенчано 17 пар».

О сложностях, с которыми столкнулись миссионеры на оккупированной территории, о жажде измученного войной народа вновь обратиться к Богу и о венчании 17 пар молодожёнов в Печанской Троицкой церкви оставил воспоминания представитель православной Миссии протоиерей Георгий Тайлов: «Зима 1941-1942 гг. наступила быстро. Мне сшили полушубок из восьми овчин, а на ноги валенки. Но в дороге приходилось надевать ещё одну шубу, так как ехали при 40 градусах... На следующий день служба совершалась уже в другой церкви, за 40 километров от первой... Посещаемость церквей была огромная, храмы наполнялись полностью, к чаше подходила большая часть молящихся. Время было тяжёлое, военное...

Как известно, церковные правила предписывают священнику совершать таинство брака для каждой пары отдельно. Но в условиях Миссии, в Псковской области это было не всегда возможно. Приближалось время Великого поста, и в пятницу перед масленицей в Печаны приехало 17 пар молодожёнов. Венцов не хватало, поэтому пришлось использовать иконки, которые шафёры держали над головами бракующихся... Это было необычное время, большинство молодёжи было в армии, в плену, а остатки образовывали новые семьи на оккупированной территории. Как сложилась судьба этих семей, как долго судьба позволила им сохранять семейный очаг в условиях войны, неизвестно. Но Божие благословение снизошло на них в Троицком храме погоста Печаны20».

Эти воспоминания говорят о том, что о. Георгий служил поочерёдно в разных церквях, но скончавшаяся в 2014 году Анастасия Васильевна Виноградова называла его пе-чанским батюшкой, назначенным служить в Успенском соборе Святогорского монастыря после неожиданного исчезновения о. Владимира: «После того, как в Успенском соборе Святогорского монастыря наши бабы чуть не прибили отца Владимира за то, что во время молебна о победе немецкой армии, он сказал: «А теперь помолимся о врагах наших». Это, значит, что их сыновей, их мужей, батюшка назвал врагами. После этого скандала отец Владимир исчез, больше мы его никогда не видели. Заменили его на отца Георгия, прежде служившего в Печанах. Но мы ему тоже не доверяли, потому что он тоже пришёл с немцами. Наши в войну всё больше ходили в Казанскую церковь, там служил наш батюшка отец Иоасаф. Поговаривали, что он с партизанами был связан21».

На территории Пушкиногорского района действовало три партизанских отряда, но были и мародёры, выдававшие себя за партизан. Так же, по воспоминаниям бывших партизан М. П. Савыгиной и А. В. Михайлова, под видом партизан с целью выведать у населения сведения о партизанах, а так же для того, чтобы скомпрометировать настоящих партизан и запугать местное население, ходили по деревням переодетые полицейские. Алексей Васильевич Михайлов рассказал:

«фашистское руководство стало организовывать группы полицейских, выдававших себя за партизан. Эти оборотни приходили в избы с просьбой помочь партизанскому отряду продовольствием, пользовались гостеприимством хозяев, склоняли их к откровенному разговору, выведывая сведения о дислокации партизан, о их планах и прочем. Затем, забрав продукты, зачастую убивали всех членов се-мьи22».

М. Ф. Григорьева вспоминает: «От алу-фёровских родственников я узнала, что настоящих партизан на Печанщине не было, но иногда появлялись в их краях вооружённые мужчины, представлявшиеся партизанами, и вели себя они, как бандиты. Сначала изнасиловали десятилетнюю девочку, дочку местной учительницы, через несколько дней вновь явились и увели с собой 7 человек, среди них были две престарелые учительницы Анна Тимофеевна и Александра Петровна, дед Афоня, тот самый, который встречал немцев хлебом-солью, два молодых мужчины из деревни Глыжино и дед Лёшка.

Дед Лёшка через какое-то время полуживой вернулся домой и рассказал о том, что всех их обвинили в сотрудничестве с фашистами и повели в Ашитковский лес на расстрел. По дороге дед вслух возмущался по поводу того, что его обвинили в пособничестве фашистам, говорил, что сын его недавно погиб, сражаясь в партизанском отряде, а то, что ему, старому деду, немцы разрешили взять тело сына, чтобы предать его земле, так это он не у немцев, а у старосты в ногах валялся. Говорил так же, что его дочка, медсестра, была в первые дни войны призвана в армию и погибла, что зять, красный командир, сражается против немцев; так как же он, дед Лёшка, может быть фашистским пособником?

Когда арестантов довели до места расстрела, один из конвоиров шепнул деду Лёшке, чтобы он, когда начнут стрелять, упал и притворился мёртвым.

Вернувшись домой, после всего пережитого вскоре умер.

Немцы, жившие в ных жителей не обижали

дед так и не смог восстановиться и

Алуфёрово, мест-никаких казней не было, только в соседнем Васильевском со-

стоялась публичная казнь: был повешен молодой парень, то ли Фомин, то ли Фокин, за что он был повешен, неизвестно»23.

Все жители оккупированных немцами территорий, вплоть до детей, достигших десяти лет, несли трудовую повинность. Население Пушкиногорского района в основном работало на строительстве оборонительной линии «Пантера». Отказ от выполнения трудовой повинности грозил смертной казнью. Возведению «Пантеры» немецкое командование придавало огромное значение, т. к. она прикрывала важнейшее кратчайшее направление в Центральную Прибалтику. Алуфёро-во, так же, как Стержнево, Горушка, Чёртова гора, Печане, Васильевское и великое множество других населённых пунктов, оказались на линии строительства оборонительных сооружений.

Мария Фёдоровна Григорьева рассказала о том, какими работами на возведении оборонительной линии «Пантера» занимались жители деревни Алуфёрово: «Сначала они равняли дорогу, ведущую от Селихнова к Васильевскому, то есть срывали холмы, засыпали впадины, затем мостили дорогу булыжником, чтобы колёса машин не увязали в песке. После этого их стали гонять на строительство оборонительных сооружений. Пришлось копать траншеи, возводить дерево-земляные валы, укреплённые убежища для солдат. Эти фортификационные сооружения прошли не только через окрестные деревни, такие, как Стержнево, Алуфёрово, Печане, но даже через Печанское кладбище, где местные жители испокон веков хоронили своих предков. Работая на возведении оборонительных сооружений на территории кладбища, алуфё-ровцам поневоле пришлось выкапывать гробы, и не дай бог, если кто замешкается. Был случай, когда одному подростку стало плохо из-за того, что он увидел, как с извлекаемого из могилы гроба сползла крышка. Немец-надсмотрщик побоями привёл его в сознание и принудил продолжить работу»24.

В конце марта в районе Печан была форсирована река Великая, так образовался Стрежнёвский плацдарм. Генерал С. М. Ште-менко в книге «Генеральный штаб в годы войны» пишет: «Враг прочно сидел в обороне, опираясь на укреплённые районы Пскова и Острова. Осуществить дальнейшее наступление войск не удалось. Пушкинские Горы разделила линия фронта. Она прошла через Печане, Чёртову гору, Железово, Зимари, Крылово и Пундровку и далее в Новоржевский район»25. На протяжении нескольких месяцев противостояния двух армий, на Стреж-нёвском плацдарме шли жестокие бои, в которых, освобождая Советскую Родину, сложили головы тысячи её защитников, людей разных национальностей. В середине июля 1944 года с территории Стрежнёвского плацдарма началось наступление наших войск.

М. Ф. Григорьева несмотря на то, что плацдарм вошёл в историю под названием Стрежнёвский, считает, что его правильнее было бы назвать Стержневским, потому, что не было на Печанщине деревни Стрежнёво, но стояла до 1944 года неподалёку от Алу-фёрово старая, ещё дореволюционная деревня Стержнево. Это название происходит от слова «стержень». В толковом словаре Ушакова так объясняется значение этого слова: «стержень — это основа, центральная часть, а в переносном смысле — устойчивость во взглядах и убеждениях, определяющая поведение». Возле Стержнева, небольшой деревушки, затерявшейся в псковской глухомани, несколько месяцев шли кровопролитные бои. В этом противостоянии не только силы, но и духа в полной мере проявился духовный стержень, присущий советскому народу. Сила духа и сознание правоты своего дела стали той самой основой, которая не дала морально сломить этот народ, помогла ему выстоять не только в изнурительных кровопролитных боях на Стрежнёвском плацдарме, но так же выстоять и одержать победу в Великой Отечественной войне.

Примечания

Запись воспоминаний И. И. Вокина. 13 июля 2013 г. Архив автора. Авторская запись воспоминаний А. Куликовского. 19. 05.19 69 г. Архив автора. Запись воспоминаний Г. Г. Михайловой. 1 декабря 2014 г. Архив автора. Запись воспоминаний Н. Н. Прокофьевой. 25 апреля 2015 г Архив автора. Запись воспоминаний А. В. Михайлова. 17 апреля 2013 г. Архив автора. Вспоминая войну. Михайловское, 2004. С. 42. Запись воспоминаний С.П. Ефимова. 3 августа 2015 г. Архив автора. Запись воспоминаний Р.И. Бельковой. 28 августа 2015 г. Архив автора. Запись воспоминаний А.Ф. Анисимовой. 2 февраля 2015 г. Архив автора.

Фронтовая операция 7-8 апреля 1944 года. Материалы Центрального архива Министерства обороны РФ / Под редакцией Д. Тимошенко. АНО Историко-культурный центр «Пушкиногорье», 2011. Савыгин А. М. Пушкинские Горы. Л. 1978. С. 111. Фронтовая операция 7-8 апреля 1944 г. Савыгин А. М. Указ. соч. С. 111-112. Фронтовая операция 7-8 апреля. Запись воспоминаний И. И. Вокина. Савыгин А. М. Указ. Соч. С.112

Запись воспоминаний М. Ф. Григорьевой. 20 01. 2015. Архив автора.

Альмухамедов Я. Н., Арсеньева А. П. Во время фашистской оккупации // Псков: Очерки истории. Л., 1971. С. 285.

Листки Святогорского монастыря. Свято-Успенский Святогорский монастырь. 2007. Вып. № 8. С. 63. Там же. С.54.

Запись воспоминаний А. В. Виноградовой. 22 июля 2012 г. Архив автра. Запись воспоминаний А. В. Михайлова 23 апреля 2013 г Архив автора. Запись воспоминаний Григорьевой М. Ф. Запись воспоминаний Григорьевой М. Ф. Савыгин А. М. Указ соч. С. 112.

4

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

Михайлова Галина Григорьевна с мужем. 1953 г

Разрушения в Святогорском монастыре. 1945 г. (Фотонегафонд Пушкинского Заповедника)

Белькова Раиса Ивановна. 2015 г.

Анисимова Анна Федоровна. 2015 г.

Каменные амбары. 2014 г. - 152 -

Пушкинские Горы после освобождения. 1945 г. (Фотонегафонд Пушкинского Заповедника)

Место расстрела цыган. 2015 г.

Илья Иванович Вокин (в центре) с пушкиногорцами

на Чёртовой горе на месте захоронения воинов, павших в боях на Стрежнёвском плацдарме. 2013 г.

Семья из деревни Алуферово. Во втором ряду справа Маша Андреева (Григорьева М. Ф.). 1934 г.

Мария Фёдоровна Андреева. 9 мая. 1945 год.

Наталья Андреевна Андреева с мужем Петром. 1940 г.

Часовня на Чёртовой горе. 2014 г.

Война и мир там, где проходила «Пантера» Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Похожие темы научных работ по истории и археологии , автор научной работы — Хмелёва Елена Васильевна

Текст научной работы на тему «Война и мир там, где проходила «Пантера»»