CC BY
29
£-. 5- сХ~лл.ел.ёва
«Война гуляет по России, а мы такие молодые...»
«Война гуляет по России, а мы такие молодые...», — это строчка из стихотворения Давида Самойлова «Сороковые». Герои воспоминаний о военном времени тогда тоже были молоды. Кому-то из них в 41 году было 16 лет, а кому-то всего 8, но в их память навсегда врезались воспоминания о суровой военной юности. В силу своего возраста они не принимали участия в боевых действиях Великой Отечественной войны, но тяготы военного времени испытали сполна. Тем не менее, вопреки всему, подобно автору стихотворения «Сороковые», они сумели сохранить светлое восприятие жизни. Видимо, оно помогало им, как и большинству наших соотечественников, не только переносить трудности, лишения, но и страшные испытания, выпавшие на их долю.
В настоящее время всем этим людям за восемьдесят, а то и за девяносто лет. Героев приведенных воспоминаний объединяет не только возраст, но и схожесть судеб. Все они во время войны оказались очень далеко от родного дома: кто учился в блокадном Ленинграде, одновременно работая на производстве снарядов, кто, находясь в эвакуации, работал в колхозах, в шахтах, на лесозаготовках, помогая фронту и приближая победу, кто, находясь в Германии на принудительных работах, жил надеждой на скорое освобождение.
Приведенные воспоминания — это не просто сведения о превратностях судеб отдельных пушкиногорцев в предвоенное, военное и послевоенное время, в них нашли отражение история нашей страны, а также события, происходившие когда-то в Пушкинском, а затем в Пушкиногорском районе, в том числе и в Пушкинском заповеднике. Так, Георгий Петрович Святогоров вспоминает: «Я родился в 1933 году в Пушкинских Горах в больнице. В той самой больнице,
Хмелёва Елена Васильевна — старший методист Музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайлов-
которая была построена ещё до революции. Сначала наша семья: мать, отец, сестра Римма и я жили в деревне Шаробыки. Наш маленький домик стоял на берегу озера. Когда в Пушкинском заповеднике стали строить электростанцию, моего отца Петра Петровича Святогорова, взяли на работу в заповедник дизелистом-механиком. Отец работал в заповеднике, как до войны, так и в послевоенное время. В годы фашистской оккупации ему удалось сберечь отдельные музейные экспонаты и фотографии, — всё это было передано Пушкинскому заповеднику.
Когда отец устроился на работу в заповедник, нашей семье выделили дом, стоявший рядом с электростанцией. Летом в доме было хорошо, а зимой мы в нём замерзали, потому что постройка была не мшоной. В сильные морозы температура в этом доме доходила до 8 градусов мороза. Однажды мы с сестрой случайно опрокинули бочонок с водой, вода сразу замёрзла и мы катались по полу, как на катке.
Потом наша семья выкупила здание пекарни, стоявшее на краю городища Савкина горка. Мы его отремонтировали и приспособили под жильё. Постройка была бревенчатая, обитая лучиной, оштукатуренная, окрашенная охрой. Рядом с домом мы поставили баньку, сенной сарай, хлев. До войны мы держали корову Белку, поросёнка, кур, пчёлок.
Хотя наша семья перебралась в Савки-но, я, как и прежде, часто бывал в Михайловском, заходил к отцу на электростанцию. Здание электростанции было новое, кирпичное, оштукатуренное, под черепичной крышей. Внутри стены тоже были оштукатурены, а пол был асфальтовый. Когда на электростанции работал дизель, там стоял такой грохот, что кроме этого грохота ничего не было слышно. Как-то директор заповедника Голубев обходил объекты, проверял, всё ли в порядке, зашёл и на электростанцию к отцу. Видит — отец как есть под «шафе». Мой отец
не был пьяницей, он был человеком уважаемым, перед ним даже старики при встрече снимали шапки и, кланяясь, приветствовали: «Здравствуй, Пётр Петрович» — а тут такая оказия... На электростанции дизель работает, гремит так, что разговаривать невозможно. Как директору проверить, в состоянии подчинённый работать, или нет? Голубев не будь промах: на одной руке показал два пальца и на другой столько же, мол, сколько будет дважды два? Отец ему точно так же показал в ответ четыре пальца. Василий Захарович похлопал отца по плечу, что означало: работай дальше.
Мой отец, работая дизелистом, одновременно работал кладовщиком. Склад в то время находился в здании льнохранилища. На складе чего только не было, в том числе там хранился мёд, собранный на пасеке Михайловского. Однажды отец открыл склад и поймал в нём воришку, одного из работников заповедника. Оказалось, что этот работник ночью вместе с другом проделал отверстие в черепичной крыше склада и с бидончиком для мёда хотел спуститься в помещение на верёвке, да верёвка под его тяжестью оборвалась...
Я хоть и маленьким был, но знал многих работников заповедника, потому что часто бегал в Михайловское. Знаком был и с директором Василием Захаровичем Голубевым, и с его заместителем Николаем Ивановичем Аксёновым, и с лесоводом Кузьмой Афанасьевым, и с двумя Васями, работавшими на хоздворе. Один из них был маленького росточка, примерно метр пятьдесят, не больше, а другой был высокий. Их так и называли: «Вася маленький и Вася большой».
В Михайловском мне каждый уголок был хорошо знаком. Особенно меня привлекали такие уголки, где можно было полакомиться яблоками, или ягодами. Так, у пруда, напротив того дома, где после войны поселился Гейченко, росла красная райка, а возле конторы — жёлтая райка. Её ветви спускались к самой крыше. Раз полез я за райками по этой крыше, да чуть было не свалился. Крыша конторы была крыта дранкой, поросшей лишайником. К тому же в то время дранка после дождя была скользкой. Я не удержался на этой крыше и стал сползать
вниз, чуть было не упал, хорошо, что смог за что-то зацепиться.
Яблони росли не только на усадьбе, но и в саду, который находился там, где теперь проводят праздники поэзии. В этом саду также было много малины и кустов смородины. Садом пользовались все работники заповедника. Я тоже как-то пошёл с бидончиком за малиной. Вот я сижу, собираю в кустах ягоды и вижу: сам лесовод Кузьма Афанасьев по дорожке на двухколёсной бричке едет. Нет, чтоб в кустах тихонько отсидеться, так я с перепугу сиганул в лес, чуть под бричку не попал.
Впоследствии мы с Афанасьевым познакомились и подружились. Кузьма прихрамывал, поэтому ходил с тросточкой. Я в то время сутулился, так Кузьма всё старался мне осанку исправить: бывало, заставит меня сцепить за спиной руки, а сам мне свою тросточку между спиной и руками вставит. Так и выправил мне осанку. С тех пор я не сутулюсь.
После того, как Голубев уехал из заповедника, директором был назначен Михаил Зиновьевич Закгейм. Когда началась война и немцы подошли к Пушкинским Горам, этот директор куда-то исчез, поэтому эвакуацией имущества заповедника занимался его заместитель Аксёнов, но с эвакуацией работники заповедника опоздали: в Новоржевском районе возле деревни Жарки обоз завернули назад, потому что немцы Новоржев уже захватили.
Экспонаты были возвращены в Михайловский музей. Управляющим музеем немцы поставили Кузьму Афанасьева. В 1943 году Афанасьеву было поручено подготовить музейные экспонаты для отправки в Германию. Поскольку мой отец имел хороший почерк, ему пришлось составлять опись того, что должны были вывезти. Кузьма Афанасьев делал только правки. Двенадцать ящиков с музейным имуществом потом были обнаружены где-то под городом Лиепая, но среди них была только часть описанных отцом экспонатов.
Наша семья тоже пыталась эвакуироваться, но с нашей эвакуацией тоже ничего не получилось. Отцу, которого не взяли в армию из-за контузии, полученной в Гражданскую войну, заповедник для эвакуации выделил больную старую лошадь, мы погрузили на
неё скарб, взяли с собой корову, а поросёнка оставили в загородке. Недолго мы на лошади ехали, в Петровском она пала. Мы похоронили лошадь, пожитки закопали, но домой сразу возвращаться не стали, решили переждать лихо в лесу, всё надеялись, что немца прогонят. В этом лесу прятались не мы одни, народа там было много. Неподалёку от того места, где мы хоронились, протекала река Сороть. Лето было жаркое, ребятишки часто бегали на речку купаться. Однажды, когда мы купались, откуда ни возьмись, появился немецкий бомбардировщик. Мы ещё ничего не успели сообразить, как немец спикировал и сбросил в реку бомбу. Слава богу, никто из ребят не пострадал, только илом нас всех забрызгало.
В лесу мы жили дней десять. Когда поняли, что больше нечего дожидаться, подались домой. Жители деревни Савкино вкопались в Воронью горку, выбрали место перед Старицей, как раз там, куда причаливали раньше речные трамвайчики, курсировавшие от Петровского до Тригорского.
Когда савкинцы обосновались в этих норах, прибежала к нам какая-то свинья. Может быть, это была наша свинья, та самая, которую мы в загородке оставили, когда пытались эвакуироваться. Вася Маленький, работавший до войны в заповеднике на хоздворе, её поймал, зарезал, палить её мы не стали, так со щетиной всей деревней и съели.
Не успели мы обжиться в Вороньей горке, как нагрянула к нам немецкая мотопехота. У каждого из них автомат наизготове. «Рус золдат, рус золдат», — пошли по землянкам, но солдат не нашли.
Пожили мы какое-то время в землянке, потом вернулись в свой дом, на Савкину горку. На нашей стороне немцы хозяйничали, а за Соротью был партизанский край, куда немцы и носа не казали. Помню, три партизана на лошадях со стороны Дедовцев на нашу деревню в бинокль смотрят, а немцы не то, что не стреляют по ним, даже не глядят в их сторону. Но это было до поры — до времени. Потом понагнали немцев к Сороти, и они давай обстреливать из-за реки трассирующими пулями деревни, что стояли на другом берегу. Всё вмиг запылало: Носово, Ерёмы, Песе-чек, Михново... Потом через Дериглазовский мост послали на партизан карателей: власов-
цев, СС. Шли каратели на партизан красиво: строем, под музыку, с барабанным боем. У всех эсэсовцев рукава по локоть засучены, у каждого на рукаве эмблема: череп и две скрещенные кости.., а возвращались из-за реки единицы, кто вплавь, кто как...
Дериглазовский мост немцы постоянно охраняли. В нашу деревню тоже заходили с поборами. Всё забирали: молоко, яйца, мёд.
В Михайловском немцы тоже вовсю хозяйничали, пилили лес, как раз там, где жили цапли. Цапли исчезли, но после войны они снова вернулись. Древесину сплавляли по Сороти, затем по Великой. Штабеля заготовленной древесины лежали возле реки, как раз там, где теперь стоит ветряная мельница. Однажды ночью эти штабеля кто-то поджёг.
Где-то в середине войны немцы вдоль русла Сороти стали возводить укрепления, а сам берег реки затянули колючей оцинкованной проволокой. В нашей деревне тоже стали что-то делать, в том числе и возле нашего дома. Дом стоял на склоне. Под склоном, как раз за домом, фашисты стали копать землю. Мать спросила у них: «Что тут будет?». Один их копавших ей ответил: «Будет, матка, тебе погреб». Но погреба мы не дождались, нас всей семьёй, так же, как и других, отправили в Германию. Выгнали нас всех из домов, в том, в чём были, погрузили на машину и повезли. Тот, кто был попроворнее, с собой что-то успел прихватить. Помню, везут нас в кузове грузовика, а у одного мужика кепку ветром сдуло, так он другую из-за пазухи вытащил: «А у меня ащё одна есь».
Какое-то время мы жили на перевалочной базе в Польше, потом нас повезли дальше. Наша семья оказалась в окрестностях Ольденбурга, неподалёку от границы с Голландией. В Ольденбурге был приёмник. Туда приезжали бауэры, то есть хозяева, нуждающиеся в рабочей силе, и разбирали работников. Мы попали на сельхозработы в деревню то ли Дорпен, то ли Ноэдорпен, к одному из немецких бауэров. Звали нашего бауэра Ангольдом, его жену, несмотря на то, что она была немкой — Марией. У Ангольда и Марии была дочка, уже довольно большая девочка, которая, несмотря на возраст, писалась в штаны. Мы её прозвали Ссусья, она откликалась на это прозвище.
Работники жили в полуподвальном неотапливаемом помещении. Там было полно крыс. Эти крысы по ночам бегали у нас по головам. Работали мы на бауэра Ангольда весь световой день. Мы ходили за скотом, трудились на сенокосе, на полях. У хозяина были целые загоны скота, а на полях росла кукуруза, капуста кольраби. Я тоже работал, но всё-таки нашёл время, чтобы смастерить ружьецо, которое стреляло гвоздями, и засадил из него гвоздь в лысую голову отца хозяина. Кровищи было! Старик после этого три дня из дома не выходил, а меня тогда сильно избили, но я гордился тем, что хоть одного немца ранил.
Среди тех, кто работал на бауэров, были и французы, и итальянцы, и чехи, и поляки, и русские. Был также среди нас один украинец — Сильвестр. Он смастерил детекторный приёмник и слушал сводки Советского Информбюро, затем мы сведения передавали от одного к другому. Иногда доводилось и мне послушать сводки. Особенно мне нравилось слушать Левитана: он так говорил, что выступали слёзы.
Когда открыли второй фронт, над нашей деревней тучей полетели на немецкие города американские самолёты. Они сбрасывали свой боекомплект и затем возвращались налегке. Чтобы преградить им путь, немцы установили зенитки и замаскировали их, а на видном месте поставили макеты. Наш хозяин Ангольд раз в неделю надевал немецкую форму и уходил на дежурство.
Когда пришли в деревню союзники, нас всех — и хозяев, и работников, выстроили на краю рва. Мы стоим, а возле нас танки ревут, рации пищат, солдаты ходят с автоматами наперевес. «Ну, — думаю, — дождались освободителей». Кто-то из наших говорит: «Мы русские», а в ответ: «Сталинская куррва». Оказалось, это были не американцы, а поляки.
Потом на сборные пункты потянулась вся Европа: чехи, французы, итальянцы... Там нас американцы вкусно и сытно кормили: тушёнка, сосиски в банках, галеты. И всё же что-то было не так, настораживало. Меня потряс один случай: на территории нашего сборного пункта находилось поле, засеянное то ли рожью, то ли пшеницей. Ехала через это поле на велосипеде по тропинке молодая
немка с ребёнком. Увидел её американский солдат, вскочил на бочку, и выстрелил. Немка упала с велосипеда, корчилась, а ребёнок бежал от неё, только колоски над ним шевелились.
Когда нас подкормили, началась сортировка людей и агитация. Нам предлагали ехать в Америку, предвещали скорую войну с Советским Союзом. Мы были ошарашены: какая война, давно ли братались с американцами на Эльбе? Некоторые из наших согласились поехать в Америку.
После того, как закончилась агитация, нас отправили — кого в Париж, кого в Рим, а мы поехали в Савкино. В ту пору все поезда шли на восток, на войну с Японией, их пропускали в первую очередь, а наш поезд, бывало, загонят в тупик, и стоим мы там недели две: нас в это время кормят, поят, концертами развлекают.
Вернулись мы в Пушкинские Горы аккурат на Успение Богородицы, 28 августа. С этим праздником теперь вся моя жизнь связана: ещё в бытность в Германии, в то время, когда я на бауэра работал, 28 августа я увидел, как среди опавших листьев что-то сверкнуло. Когда разглядел, то оказалось, что это был образок Успения Богородицы. Мама сказала, чтобы я хранил этот образок, с тех пор он был со мной, и я считаю, что он меня оберегал. В моей жизни было несколько случаев, когда я мог бы погибнуть, но жив до сих пор, а мне уже 82 года. Правда, сейчас у меня этого образка нет: как пришёл он ко мне, так и ушёл.
Так вот, прибыли мы в Пушкинские Горы, а в посёлке всё лежит в руинах, в Савкино тоже. Знакомые нам рассказали, что немцы за нашим домом выкопали укрытие для самоходного орудия, а дом разобрали на блиндаж. Спасибо, районное начальство выделило нам комнату в Мехово, в полуподвальном помещении дома бывших купцов Харинских. Потом позволили нам выкопать бункер на Змеиной горке. Брёвна, которые пошли на строительство бункера, впоследствии, когда мы рубили дом на Пушкинской, пригодились. Из этих брёвен мы выстроили маленький домишко. Потолок в этом доме был настолько низкий, что когда я вырос, мне приходилось в этом доме пригибаться.
Отец после войны вновь вернулся на работу в заповедник, на дизельную пилораму. Она находилась на территории Свя-тогорского монастыря. Там пилили доски, которые шли на восстановление заповедника. Восстанавливал заповедник Ленакадем-строй. Работникам Ленакадемстроя помимо карточек давали ещё дополнительный паёк: хлеб, селёдку, спирт. У нас с матерью и сестрой кроме карточек ничего не было. Отец отоваривал свою пайку на работе, а продовольственные карточки мы отоваривали на Мехово в ларьке. Этот ларёк стоял на том месте, где до недавнего времени находилась плодоовощная база. Возле этого ларька люди занимали очередь ещё с вечера, но я отоваривал карточки вне очереди, да ещё получал к хлебной пайке маленький довесочек, потому что вместе с другими мальчишками помогал разгружать хлеб. Хлеб привозили на лошади ещё тёплым, душистым.
Дома мы отцовскую пайку делили поровну, а пайка хлеба каждому доставалась своя. Я свою сразу съедал, а сестра, бывало, маленький кусочек отрежет, съест, а остальное припрячет в пустую кастрюльку на потом. Я найду то, что она припрятала, и немножко ножичком подровняю, чтобы аккуратнее было. Я по жизни аккуратный, люблю, чтобы всё было ровненько, красиво. Бывало, сестра увидит, что хлебца мало, и — в слёзы.
Чтобы как-то прокормить семью, мать пекла лепёшки с добавлением лебеды, крапивы, опилок. На еду шли только берёзовые опилки. Отец заранее нам говорил, когда будут пилить берёзовые доски. К этому времени я приходил к нему на пилораму с мешком за опилками. Также мать пекла драшки из гнилой картошки. Эту картошку на овощной базе заготовили ещё до войны. Она хранилась в буртах, а после войны эти бурты раскопали, и люди употребляли картошку четырёхлетней давности в пищу. Тогда все жили голодно, но, тем не менее, помогали друг другу выжить. Так поступали не только взрослые, но и дети. В 12 лет я пошёл учиться в школу, прямо во второй класс, минуя первый. Там у меня появились два друга: Коля из Подборья и Олег Столяров из Жарков, я думаю, что благодаря им я остался жив, они меня подкармливали: что ни принесут в школу перекусить, обязательно всё поделят на троих.
Когда я пошёл учиться в школу, мать сшила мне новые штаны из немецкого мешка. Эти штаны были скроены так, что на заднице у меня оказался немецкий орёл. Как мать только эти штаны не перекрашивала, орёл всё равно проступал.
В послевоенное время в одном классе учились и малыши, и переростки. Переростки сидели «на Камчатке». Учительницу нашу звали Валентиной Васильевной Васильевой. Она была красавицей, и я в неё влюбился. В пору цветения ландышей я на Острой горке собирал для неё букеты, но она, видно, не догадывалась, почему я ей дарил цветы, и вскоре вышла замуж за другого. Я долго возмущался по поводу того, что не дождалась меня, так как был уверен, что когда бы вырос, то обязательно на ней женился.
Школьные учебники я носил в противогазной сумке, а на учебники деньги зарабатывал сам: вместе с другими гонял в Остров стадо свиней. Обувь я берёг, поэтому ходил босиком. Перегоны эти длились несколько суток. За это время я наминал ноги так, что трудно было шаг ступить. Свиньям тоже приходилось туго. Если свинья уже не могла идти дальше, мы её связывали и клали в телегу, на которой везли комбикорм. Этим комбикормом мы свиней кормили, чтобы в пути не отощали. Как-то мы остановились на ночлег под Островом на поле, уставленном скирдами. Было холодно, лил довдь, и мы переночевали в скирде. Когда утром проснулись, то не обнаружили ни одой свиньи... Потом оказалось, что они тоже вырыли себе норы в скирдах, там и спали. Полдня мы палками выгоняли их из этих нор.
После войны в наших местах было полно мин, снарядов. Меня на разминирование не посылали, по возрасту не подходил, но мы с мальчишками найденные мины и снаряды сами пытались обезвредить. Я и сам три раза чуть было не подорвался. Например, был такой случай: пошли мы с товарищем за грибами, и нашли огромный снаряд. Снаряд был такой тяжёлый, что мы не смогли его поднять. Чтобы обезвредить находку, мы её перекатили в яму, натаскали туда сухого валежника и подожгли, а сами в низинке спрятались, выглядываем оттуда. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась женщина и прями-
ком к костру направилась, видно, погреться решила. Мы из укрытия выскочили, руками машем, кричим, чтобы убегала, мол, сейчас рванёт. Она — наутёк. Только мы в укрытие спрыгнули, как рванёт — деревья вокруг, как ножом срезало».
Детские годы Георгия Петровича Свя-тогорова прошли в Савкино, вблизи Пушкинского заповедника. Он был свидетелем не только довоенной жизни заповедника, но и того, что происходило на его территории в годы войны.
Неподалёку от Савкино, по другую сторону Сороти, находится деревня Вече. В этой деревне прошло детство Василия Семёновича Евдокимова. Он в 1941 году после окончания семи классов уехал на учёбу в Ленинград.
Помимо сведений о жизни Василия Семёновича в блокадном Ленинграде, в его воспоминаниях также приводится интересная информация о предвоенном периоде истории Пушкиногорского района и районного центра Пушкинские Горы.
Василий Семёнович вспоминает: «Я родился в 1925 году в деревне Танцы. Мой отец Семён Евдокимович в молодые годы принимал участие в Первой Мировой войне. После революции так же, как и его братья, он стал комсомольцем — активистом, поэтому, когда началась коллективизация, братья Евдокимовы были привлечены к работе по созданию колхозов и жизнеобеспечению их деятельности. Один из братьев отца, Фёдор Евдокимович, был даже направлен в районный центр Пушкинские Горы заведующим зернохранилищем. Я бывал у дяди Фёдора в Пушкинских Горах. Предоставленный ему маленький домик стоял напротив амбаров, в которые колхозники свозили зерно. Эти амбары до сих пор стоят на Пушкинской улице. По поводу времени строительства большого амбара дядя Фёдор говорил, что он был построен ещё до революции. Малый амбар, видимо, появился позднее. Выбитая на стене этого амбара цифра «1928», скорее всего, свидетельствовала о времени завершения его строительства. Если коллективизация в районе началась в 1929 году, то аграрные организации появились намного раньше: коммуны, совхозы, ОРСы (отделы рабочего снабжения).
Когда началась коллективизация, наша семья покинула Танцы и перебралась на жительство в деревню Вече, где в то время создавался колхоз имени Долорес Ибарурри, затем этот колхоз переименовали в колхоз имени Ленина, а позже в «Ленинский путь».
Первый председатель колхоза был прислан к нам из Ленинграда, а мой отец был назначен счетоводом. Работы у счетовода было много, но отец считал это нормой. Позднее, когда отец стал председателем колхоза, он пенял своим подчинённым: «Как же так, вы втроём не можете справиться с тем, с чем я один когда-то справлялся?».
После окончания семилетки я был принят на обучение в Ленинградское техническое ремесленное училище № 63. Вскоре после того, как я уехал из Вече, началась война, а затем и блокада Ленинграда. Несмотря на это, уроки в училище не прекращались. Помимо того, что нас обучали токарной и слесарной профессиям, мы работали на заводе. Я был слесарем, работал на производстве снарядов. Снаряд делало несколько человек: один закатывал железный лист, другой его паял, третий засыпал взрывчатое вещество и так далее... Помимо учёбы и работы на заводе нас в случае необходимости отправляли копать окопы, ставить противотанковые заграждения, быки, натягивать колючую проволоку. Когда немцы подошли вплотную к городу и начались бомбёжки, нам пришлось ловить наводчиков во время авианалётов. Мы их вычисляли по сигналам, которые те подавали фашистским пилотам с помощью электрического фонарика. Поймав подозреваемого, мы доставляли его в комендатуру, а там выясняли, кто он такой и с какой целью подавал сигналы.
Немцы в первую очередь старались уничтожить склады с запасами продовольствия, поэтому их особенно тщательно охраняли. И всё-таки, Бадаевские склады фашисты разбомбили, а там припасов было на 15 лет! Как эти склады горели! Ленинградцы старались как можно больше спасти продуктов питания, вынося их из складских помещений. Эти продукты грузили в машины и вывозили со складов на машинах.
Ещё нам приходилось тушить зажигательные бомбы. Эти бомбы были неболь-
шие, они пробивали только крышу и застревали на чердаке. Если такую бомбу сразу не затушишь, то дом загорится. Как-то в наше училище тоже попала зажигательная бомба, начался пожар, но нам удалось его потушить. Зажигательные бомбы мы тушили только тогда, когда заканчивались бомбардировки. Действовали небольшими группами. Возглавлял каждую группу взрослый наставник, поддерживавший связь с военным. Сразу после окончания бомбёжки мы надевали специальные, длиной по локоть, перчатки и с наставником бежали в указанное место тушить зажигалки. На чердаках домов заранее были припасены бочки с водой и ящики с песком. Мы длинными щипцами брали зажигательную бомбу и окунали её в бочку. Если чердак успевал загореться, то мы засыпали огонь песком. Однажды зажигалка, которую я схватил щипцами, взорвалась, ранив меня осколком в живот. В больницу меня не отправили, а лечили там же, в училище. Паёк мне приносил мой товарищ, Боря Стройнов. Он ухаживал за мной, как за родным. Мы настолько сблизились, что я стал относиться к нему, как к брату. После войны, когда я женился, и в нашей семье появились дети, я одного из сыновей назвал в его честь Борисом. Несмотря на заботу и моральную поддержку Бори, я очень долго не мог поправиться: мало того, что был ранен, так ещё и ослаблен от голода и холода. Кормить-то нас кормили, только что это была за еда? Считай, что давали не похлёбку, а пустую водичку. Рана на животе долго не заживала, поэтому приходилось всё время лежать на спине, от чего у меня пошли пролежни. Я лежал и чувствовал, что заживо гнию. Помог мне лечащий врач. Он где-то нашёл резиновую шину, надул её и подсунул под меня. Я почувствовал облегчение. Наконец, я начал вставать на ноги, а потом и ходить потихоньку. Как раз в это время прорвали блокаду и нас, учеников ремесленного училища вывезли из Ленинграда. Ехали в кузове грузовой машины по льду Ладожского озера. Водители всю дорогу вели машины, стоя на подножке, — для того, чтобы была возможность спрыгнуть в любой момент, а для нас открыли борта. Только навряд ли кто из нас смог бы спрыгнуть с машины в случае опасности, потому что были настолько осла-
блены и измождены. что у нас не оставалось сил даже на эмоции: когда мы увидели, что шедшая перед нами машина ушла под лёд, мы отнеслись к этому с безразличием.
Наконец, привезли нас в Кочугино, и поскольку мы все были доходягами, нас там подлечили и отправили на работы — кого в Москву, кого в Свердловск. Я был направлен в Свердловск, туда же направили и Бориса Стройного.
В Свердловске нас разместили в бараках. В каждой комнате проживало по 18 человек. Койки, на которых мы спали, были двух, а то и трёхъярусные. Всех нас распределили по заводским цехам. Меня поставили работать подручным в кузнечный цех. Я закидывал в топку кузнечной печи болванки и после того, как они раскалятся, вытаскивал одну из них щипцами, подавал кузнецу и держал её, пока он на наковальне отбивал из неё нужную деталь. Однако, поскольку я ещё как следует не оправился после ранения, у меня начались проблемы со здоровьем, и меня перевели в другой цех, где я следил за исправностью станков.
В 45 году я получил отпуск и поехал домой в Вече. Приехал домой, а нашего дома нет. Стоит в деревне только один единственный дом, да и тот новый, только что построенный, дом председателя колхоза. Остальные односельчане ютились в землянках. Вся земля в округе была изрыта воронками от взрывов до такой степени, что не сохранилось ни одного деревца, лишь кое-где пробивались из-под земли жиденькие кустики.
Когда наши войска наступали, они недалеко от Вече прорвали немецкую оборонительную линию «Пантера», захватив небольшой плацдарм, на котором затем несколько месяцев длились ожесточённые бои. На этом плацдарме погибли тысячи бойцов, и ещё больше было ранено. Раненых свозили в военно-полевой госпиталь, оборудованный возле нашей деревни. Далеко не все, попавшие в этот госпиталь, выжили. Все они были похоронены неподалёку от госпиталя на братском кладбище в деревне Вече.
Кроме горечи от увиденного была радость встречи с родными. Обрадовало то, что все они были живы и здоровы, хотя, как и все остальные, натерпелись в войну. Во время
оккупации родителей больше всего волновала судьба моего младшего брата Жени, которого постоянно приходилось прятать, чтобы немцы его не отправили в Германию. Староста не давал им покоя, постоянно выведывал, где находится сын. Наконец, родители решились отправить Женю к родственникам матери в другую деревню, туда, где немцы не так зверствовали.
Как и все жители оккупированной территории, мои родители несли трудовую повинность. Они работали в Михайловском на лесозаготовках: валили лес, древесину вязали в плоты и спускали по Сороти. Затем эту древесину, как говорили знающие люди, в Острове распиливали на доски и эшелонами отправляли в Германию.
Если работники на лесозаготовках в Михайловском трудились добросовестно, то у немцев к ним никаких претензий не было. Но люди, несмотря на это, старались избежать выполнения этой трудовой повинности, и многие из них уходили к партизанам. Те, которые не в состоянии были ходить на задания, просто жили под прикрытием партизан. Таким образом, на подконтрольной партизанам территории стали появляться поселения мирных жителей, живших в землянках. Мой отец тоже ушёл к партизанам и нашёл убежище в одном из таких поселений.
Только после освобождения района оставшееся в живых население Вече вернулось туда, где прежде стояла их деревня.
Когда в 47 году меня по состоянию здоровья уволили с завода, я вернулся к родным. К этому времени уже многие семьи перебрались из землянок в дома. Мой отец тоже вместе с младшим сыном Женей строил новый дом. Я подключился к работе. Дома строили в основном из древесины, которой при немцах были вымощены дороги, выбирали брёвна из землянок, а некоторые хозяева даже возили на строительство брёвна из леса.
В деревню вернулась мирная жизнь, но постоянно напоминает о прошедшей войне братское кладбище. После войны здесь перезахоранивали останки солдат, поднятых из окрестных братских и одиночных могил. В настоящее время на братском кладбище в Вече похоронено порядка трёх тысяч человек, в том числе и Герой Советского Союза
Ермолаев Фёдор Васильевич. Ему, уроженцу Омска, посмертно было присвоено это звание за подвиг, совершённый на нашей земле. 31 марта 1944 года неподалёку от Михайловского на берегу Сороти завязался бой советских солдат с фашистами. Пять контратак отбили бойцы командира полка Ермолаева. В этом бою Фёдор Васильевич и погиб».
Перед войной многие парни и девушки из Пушкино горского района, так же, как и Василий Семёнович Евдокимов уехали учиться в Ленинград. Как они там жили во время блокады и почему не вернулись домой, об этом можно только догадываться. Василию Семёновичу повезло: его, обессиленного от голода и болезни, вывезли из осаждённого города по «дороге жизни», после чего он был переправлен в Свердловск. В Свердловской области во время войны оказались и другие жители Пушкиногорского района. Среди них была Вера Григорьевна Константинова (девичья фамилия Ко но плёва). Перед войной она вместе с родителями проживала в деревне Васильевское. В самом начале войны, в июле 1941 года она вместе с родителями эвакуировалась, а когда вернулась из эвакуации, узнала, что на месте деревни остались только руины, потому что через неё во время оккупации прошла оборонительная фашистская линия «Пантера», и о том, что в апреле 44 года этот населённый пункт во время боёв за расширение Стрежнёвского плацдарма оказался в зоне боевых действий. Участник боёв на Стрежнёвском плацдарме С. С. Полевой вспоминал: «11 апреля 1944 года после упорных боёв, продолжавшихся целый день, Васильевское было взято советскими войсками. К исходу дня стало ясно, что обе стороны исчерпали свои возможности для продолжения активных действий. Наступило затишье...».
Вера Григорьевна вспоминает: «Перед войной я вместе с родителями жила в Васильевском. Семья наша трудилась в колхозе «Новый путь». Этот колхоз был основан на базе сельскохозяйственной коммуны, в которую были собраны беднейшие крестьяне со всей округи.
Когда я подросла, пошла в школу. Школа находилась недалеко от нашей деревни в селе Печане. В 1941 году я окончила шесть
классов и перешла в седьмой, но продолжать учёбу мне пришлось много-много лет спустя, в шестидесятые годы, так как 22 июня началась война, а в самом начале июля фашисты подошли к Пушкинским Горам. У нас в Васильевском было слышно, как бомбили посёлок. Так грохотало, что я испугалась и побежала прятаться под берег Великой.
Пятого июля отцу, как председателю колхоза, поступило распоряжение эвакуировать скот. Наш колхоз «Новый путь», так же, как и другие довоенные колхозы нашего района, был небольшой, в состав его входила только наша деревня Васильевское.
Получив распоряжение об эвакуации скота, все члены колхоза (а их было не так уж и много, вместе с детьми, может, всего-то человек сто) быстро собрали свои пожитки и погнали стадо. Поразмыслив во время пути, колхозники договорились между собой, что нечего им срываться с насиженного места и, дойдя до Петровского, повернули назад. Таким образом, со стадом осталась только наша семья — папа, мама и я.
Конечно, коров нужно было и пасти, и доить. Пасли коров мы сами, а доить помогали нам беженцы. Беженцы шли сплошным потоком. Кто на лошади вёз пожитки, кто на себе тащил, кто на тележке. Мне запомнился один пушкиногорец. У него было очень много детей, мал мала меньше. Он тащил тележку с малышами, а те, кто был постарше, бежали за этой тележкой. Вещей у них, считай, что никаких не было. Из всех пожиток было взято только то, что находилось в тележке под малышами.
Наша колонна шла в сторону Ярославля. Нас немцы обстреляли только один раз, когда мы сделали остановку возле озера Селигер, чтобы накормить и напоить коров, а сами пошли купаться. Как раз в это время, откуда ни возьмись, появился немецкий самолёт, и давай по нам строчить из автомата.
В Ярославской области мы осели в одном из колхозов. Сдав в колхоз скот, приступили к работе, но работали недолго: немцы наступали, и нам с двумя местными девчонками велено было гнать всех колхозных коров, в том числе и наших, на мясокомбинат в Рыбинск.
Затем нам снова пришлось эвакуироваться. Добрались мы до Ярославля. В Ярос-
лавле нам пришлось жить на вокзале. Там мы долго ждали, когда сформируют поезд для беженцев. Беженцев на вокзале кормили. Помню, что ела я тогда манную кашу. Там же, на вокзале я встретила свою учительницу Александру Ивановну, и она меня повела в театр имени Волкова. Не помню, что тогда показывали, помню только декорации: зимняя ночь и падающий снег. Ещё меня поразило то, что в разгаре была война, наступали немцы, а в театре шли постановки.
Когда сформировали эшелон для беженцев, нас посадили в товарные вагоны и отправили в Свердловск. В Свердловске нас распределили по пунктам назначения. 31 декабря 1941 года нашу семью вместе с другими беженцами привезли в шахтёрское поселение Чемшанку, находившееся в Сухо-ложском районе Свердловской области. Нас сразу отвели в баню, одежду подвергли термообработке, затем расселили по баракам. Среди прибывших в Чемшанку были и выходцы из нашего района. В эвакуации я сначала трудилась на лесозаготовках, потом на строительстве железнодорожного разъезда. По 12 часов сряду носилки с землёй носила. Бывало, домой приду, и спрашиваю у мамы: «Мама, посмотри, у меня руки не оттянулись»?
Потом я работала в шахте. Там находились две шахты: одна вертикальная длиной 40 метров, а другая покороче, но очень наклонная. Я, поскольку была ещё девчонкой, то трудилась на лёгкой работе, помощником маркшейдера, то есть инженера. Маркшейдера звали Капой. Она была немного старше меня. Моя задача состояла в том, что я должна была Капе светить фонариком. Однажды, работая в наклонной шахте, я поскользнулась и докатилась до самого конца уклона, в конце которого находился зонт, наполненный водой. Немного не докатившись до этого зонта, я сумела зацепиться за стенку уклона и стала потихоньку выбираться из тоннеля на огонёк, горевший вверху.
Приходилось мне трудиться и в вертикальной шахте. Эта шахта не выполняла план, поэтому комсомольцы взяли над ней шефство: по ночам, после трудового дня мы ходили добывать уголь. Отбойных молотков не было, поэтому уголь добывали кайлом.
В Чемшанку были эвакуированы многие пушкиногорцы. Некоторые из них, так же, как и я, работали в шахте. Особенно из наших земляков мне запомнились две Маши из Подкрестья: Маша маленькая и Маша большая. В шахте у каждого из нас была своя работа. Маша большая была крупная и сильная, поэтому её поставили на самую трудную работу: она трудилась забойщиком.
Однажды в шахте произошёл обвал, и Машу большую почти полностью засыпало породой, одна только голова торчала. Машу спасли, а десятника, который рядом с ней находился, завалило полностью.
Когда построили разъезд, меня поставили работать там экспедитором. Вагоны грузили заключённые, женщины. В мою обязанность входило оформлять документы и относить их на железнодорожную станцию, находящуюся в двенадцати километрах от разъезда, приходилось ходить с документами через лес по шпалам туда и обратно. Как-то мне подсказали, что можно всё делать проще, то есть вскочить в движущийся поезд, и так же, прибыв на станцию, соскочить.
Однажды, прыгая с поезда, я, видимо ударилась головой. Когда очнулась, увидела, что стою, опираясь на какого-то мужчину, и ничего не помню: кто я, откуда, как меня зовут, как здесь оказалась. Мне стало очень страшно. Мужчина отвёл меня в медпункт. Там мне сделали укол и дали возможность отлежаться, после чего память восстановилась. Наша семья возвратилась домой из Сибири только в 1946 году, потому, что папу, работавшего в Нижнем Тагиле на танковом заводе, долго не отпускали.
Две Маши из Подкрестья, вернувшиеся раньше нас в Пушкинские Горы, писали нам письма. Большая Маша жаловалась, что кашляет и отхаркивается у неё чёрным. Вскоре она умерла.
Когда мы прибыли в Пушкиногорский район, то в Васильевское не вернулись потому, что от нашей деревни, почитай, ничего не осталось».
Во время эвакуации семья Коноплёвых вместе с другими беженцами шла через Новоржев, Бежаницы, Локню. За Локней колонна разделилась: кто-то пошёл в сторону Рыбинска, а кто-то в сторону Калинина.
Этот путь оказался более опасным: колонну беженцев, направлявшуюся в сторону Калинина, неоднократно обстреливали и бомбили с самолётов. В обочинах вдоль дороги, по которой шли беженцы и гнали скот, лежали туши убитых коров. Были жертвы и среди людей, в том числе и среди жителей Пуш-киногорского района — свидетельствовала Анна Васильевна Петрова. Она вспоминала: «Мы шли целый месяц. Всё это время стояла страшная жара и сушь. Непрерывным потоком шли люди, по этой же дороге гнали колхозный скот, навстречу нам в сторону фронта ехали танки, машины. От пыли, поднимавшейся над дорогой, было трудно дышать. В каких-то деревнях мы на некоторое время останавливались в надежде на то, что на подступах к Москве наши остановят немца, но фашисты по-прежнему наступали, и нам приходилось снова срываться с места и идти дальше. Когда мы дошли до районного центра Горицы Калининской области, беженцам стали раздавать хлеб. Создалась огромная очередь, и тут прилетел немецкий самолёт и стал бомбить. Много людей погибло. Одной девчонке из нашего района снесло голову, другую пушкиногорскую девочку ранило в грудь. После этого она долго болела и в конце концов, умерла. После этого авианалёта наша семья, так же, как и многие другие пушкиногорцы, решила, что пора осесть. Гориц-кие власти всех нас распределили кого куда. Нашу семью и несколько других семей из Пушкинских Гор направили в деревню Авде-лиха. Там нас распределили по домам. В том доме, который нам выделили, поселились три семьи пушкиногорцев. Все мы жили в двенадцатиметровой комнате, спали впокат-ку. Зимой, когда немцы заняли Калинин, подселили к нам ещё одну семью — женщину с шестерыми детьми. Все эвакуированные сразу впряглись в работу в колхозе. Работали не за страх, а за совесть. Особенно было тяжело молодёжи, которая в основном трудилась на лесозаготовках. Летом древесину сплавляли по Волге, а зимой её возили на подводах по льду реки на какой-то завод. Что на этом заводе производили, об этом никто из местных жителей не знал. Расстояние до места назначения было 30 километров. Горицкий район был прифронтовым, поэтому по обоим бере-
гам реки, по пути следования подвод, стояли зенитки. Подводы пропускали по одной, видимо, для того, чтобы не вызвать у немцев подозрения, а погонщикам строго-настрого наказывали: в том случае, если лёд начнёт потрескивать, бросать вожжи и бежать, как можно дальше. Каждый раз, отправляясь на завод, я не знала, вернусь домой живая, или нет. Ничего, Бог миловал, всё обошлось. Нелегко было в войну, а всё равно жили весело, может, потому не унывали, что были молодыми. Помню, как только с подружками не озорничали, да не куролесили на беседах! Беседами в тех местах назывались вечера, на которые собиралась молодёжь. Все мы были уставшие, голодные, а погулять всё равно хотелось...» .
Одной из подружек Анны Васильевны была Маша Андреева. Они учились в одном классе, вместе эвакуировались, во время эвакуации жили в одном доме. Мария Фёдоровна вспоминала: «Горицкий район был прифронтовым. Во всей Калининской области, я думаю, только два района не были оккупированы немцами. Один из них был Горицкий, тот самый, в котором мы остановились. Многие жители Горицкого района бежали от немцев к родственникам, а нам бежать было некуда, и мы решили, что останемся здесь. По распределению мы попали в деревню Ав-делиха, но проживая там, я часто бывала в районном центре, где подружилась с четырьмя девушками, работавшими в типографии. Сам районный центр Горицы в то время постоянно подвергался авианалётам Во время очередного налёта в здание типографии попала бомба. Одну из моих подруг сразу убило, двух других искалечило. Особенно было жалко ту, которой оторвало ногу, до ранения она была такой плясуньей и певуньей!
В тот день, когда мы прибыли в Горицы, тоже был авианалёт. Бомбёжка началась как раз тогда, когда беженцам стали продавать хлеб. Людей в очереди собралось множество. Много тогда было погибших, ещё больше было раненых. Среди погибших и раненых были и девушки из нашего района.
Беженцев, желавших остаться в Го-рицком районе, распределили по разным деревням, кто-то из наших земляков остался в районном центре. Мы и несколько других
семей из Пушкинских Гор были направлены в деревню Авделиха. Как только мы определились с местом проживания, папа пошёл в военкомат, где ему сказали, что через три дня он должен явиться на призывной пункт. Вернувшись к нам, папа попросил, чтобы кто-нибудь из местных жителей истопил баньку, очень хотелось помыться перед отправкой на фронт, но бани ни у кого в деревне не оказалось — в тех краях народ мылся в печах. В печку папа лезть отказался, помылся на улице. Папу взяли на фронт, а мы впряглись в работу в колхозе. К тому времени, когда мы прибыли в Авделиху, в колхозе оставались только бабы, подростки, да старики. Нам приходилось работать и за себя, и за мужиков, которые ушли на войну. Мы понимали, что своим трудом мы помогаем и нашей армии. Даже малыши старались помочь фронту. Как то поздней осенью первоклассники вместе с молоденькой учительницей отправились за три километра от Авделихи в болото собирать клюкву для раненых. Учительница была не местная, здешних мест не знала, вот и заблудилась с ребятами.
Когда уже стало темнеть, родители забеспокоились, что дети пропали. Мы собрались и всей деревней отправились на поиски.
Учительница тем временем велела детям натаскать мха, усадила на него ребят и заставила громко петь военные песни. Это помогло отыскать заблудившихся малышей: взрослые услышали пение и пошли на него. Что тут было, когда их нашли, словами не передать: матери плачут в голос, обнимают ребят, а мой братишка Вовка, тоже ходивший в первый класс, и говорит маме: «Ну и что, ну и заблудились, зато погибли бы за Родину, за Сталина. Зачем вы нас искали?».
Деревня Авделиха входила в состав колхоза имени Сталина. В колхозе мне приходилось трудиться на разных работах: и пахала, и косила, и маме помогала за колхозными лошадьми ходить. Их было 18. Я их всех по кличкам знала. Лошадей я любила, да и они меня слушались.
Часто мне приходилось замещать бригадира Татьяну Синюшкину, которая постоянно болела. Здесь работать было сложнее: я была ещё почти девчонкой, да к тому же пришлой. Бабам, над которыми я была постав-
лена, жилось нелегко: работа в колхозе была нелёгкой, а дома у каждой дети, хозяйство. То одна не выйдет на работу, то другая, и у каждой уважительная причина. А с меня, как с бригадира, за всё строго спрашивают, как никак время военное. Конечно, случаи невыхода на работу были единичные, все работали на совесть.
Привлекали и на другие работы: бывало, вернёшься домой уставшая, только заснёшь, уже стучат в окошко: надо идти вагоны грузить. Не хочется вставать, а надо: патриотическое воспитание было на высоте. К тому же я должна была показывать пример, потому что меня избрали секретарём колхозной комсомольской организации. Комсомольцы выпускали «Боевой листок», стыдно было попасть в отстающие.
Когда пришла пора убирать урожай, меня, как грамотную, поставили работать счетоводом. А какой из меня счетовод, если в весах не могла разобраться? Думаю, что тюремного срока избежала только потому, что все люди, у которых я принимала зерно, были честные. Весь сданный хлеб сразу переправляли в Кимры, или в Кашин, а оттуда прямо на фронт.
Сеяли в нашем колхозе не только зерновые, но и лён. Помню, как-то вырастили хороший-хороший лён, вовремя его убрали. Зимой я повезла лён сдавать. Председатель колхоза Клавдия Ивановна (в деревне её звали Главдена), отправляя меня, строго-настрого наказывала: «Сама видишь, какой лён хороший: длинный, сухой. Настаивай, чтобы самым высоким номером взяли». Ехать нужно было в город Кашин, находившийся в сорока, или шестидесяти километрах от нашей деревни. Воз нагрузили большущий, а лошадёнка была маленькая, та самая Зорька, на которой мы эвакуировались. Она была норовистая, никто с ней совладать не мог, только папу слушалась, да меня, и то не всегда.
Во время пути поднялась метель. Дорогу замело так, что невозможно было определить, как вести лошадь. Да и Зорька устала, воз по сугробам не стянуть, заартачилась и обоз сполз в кювет. Я её под уздцы тяну, подгоняю — а она ни в какую: бьётся в упряжи, оглоблю сломала. Я давай её хлестать кнутом, а ей с места не сдвинуться. И тут я
смотрю, у неё слёзы текут. Я её обняла и заплакали мы вместе.
Поплакали мы, поплакали, а потом я оставила Зорьку с возом и пошла какую-нибудь деревню искать, чтобы людей позвать на помощь. Разыскала деревню. Помог мне старенький дедок: оглоблю подправил, воз помог вытащить. Зорька к тому времени отдохнула и успокоилась. Всё вроде бы наладилось, одно плохо — лён промок, и приняли его более низким номером. Ох, и влетело мне за это от председателя.
Наконец, наши войска перешли в наступление, была освобождена Калининская область. В очищенных от немцев районах начались лесозаготовки. Лес нужен был для строительства, а также для отопления Москвы. Каждую зиму два, а то и три месяца в году я работала на лесозаготовках и на лесосплаве. На лесозаготовках работали от темна до темна. Только рассветёт, надо вставать и идти в очередь, чтобы баланду и пайку хлеба получить. Если норму не выполнишь, пайку хлеба не дадут. Работали мы парами. Вдвоём нужно было за день заготовить десять кубометров древесины и сложить в штабель. Я работала в паре с женщиной из Великих Лук. Её звали Марией Андреевной. Мы с ней всегда выполняли норму. Мария Андреевна годилась мне в матери и относилась ко мне очень хорошо. Однажды она мне подарила красивый голубой платок, сказав, что он подходит к моим голубым глазам. Я до сих пор помню этот платок.
Как-то, работая на лесосплаве, я сломала ногу. Медпункта не было, но помощь мне оказали: привязали к ноге шпагатом две дощечки, но домой не отпустили, а отправили на лёгкую работу в леспромхоз в деревню Новшино. Там я собирала сводки по бригадам. Приходилось записывать данные сводок какими-то расплывающимися чернилами на нарезанных на отдельные листки газетах. Люди в леспромхозе работали хорошие. Особенно я подружилась с бухгалтером Китае-вым Фёдором Фёдоровичем. Он был инвалидом, потерял на Финской войне ногу. Это он научил меня считать на счётах.
Живя в Авделихе, мы ничего не знали о родных, оставшихся в Пушкиногорском районе, но с папой, служившим под Москвой,
переписывались. Он служил в стройбате. Дважды был ранен. Мама к нему однажды в госпиталь ездила. А один раз он перед выпиской из госпиталя был отпущен домой на одни сутки. Добрался на попутках до дома только к вечеру. Я с папой, считай, что и не пообщалась, пришлось по его просьбе доставлять посылку и письмо жене его товарища по госпиталю. Семья этого товарища Дениса Зверькова жила в соседнем Теблин-ском районе. Денис уверял папу, его деревня Собакино находится недалеко от Авделихи, на границе с Горицким районом, и что папа успеет и со своими побыть, и к его родным заглянуть, передать им вместе с посылкой поклон и попросить, чтобы что-нибудь из продуктов прислали, а то в госпитале очень голодно. Денис был уверен, что жена продуктов не пожалеет: сама писала, мол всё у них в порядке, на огороде всё растёт, корова молоко даёт, поросёнка выкармливают...
Но в Авделихе никто о Собакино не слыхал. Пришлось мне к Зверьковым идти наугад. Завязала я в узелок письмо и посылку, состоящую из двух четвертинок хозяйственного мыла, да ещё взяла в дорогу краюху хлеба и пошла в сторону соседнего района, небось, там-то знают, где находится Собакино, одного боялась, что невзначай к немцам забреду, районы-то приграничные. В какую деревню ни приду, начну расспрашивать о Собакино — никто ничего не знает. Пока я шла, трава покрылась росой, юбка промокла, к исцарапанным ногам стала липнуть, бередя ранки и сковывая движения. Потом стало смеркаться и совсем стемнело, а уж когда в избах огонь потушили, вообще было непонятно куда идти. А я всё иду-иду.
Когда стало рассветать, увидала я вдали очертания каких-то построек и пошла в их сторону. Дошла до крайнего дома, стала стучаться в дверь. Вышел ко мне старик, чистенький такой, обходительный. Когда узнал, откуда я пришла, удивился и говорит: «Твоя Авделиха отсюда, будет почитай за тридцать вёрст, а до Собакино тебе ещё километров пять надо идти. Только теперь эту деревню не Собакиным, а Гордеевым называют. А никто тебе сказать не мог, где находится Собакино, потому, что эту деревню уже давно не Собакиным, а Гордеевым называют. Иди по
этой тропинке, как дойдёшь до реки, поверни направо, там будет брод. Когда переберёшься через реку, то иди прямо, так до Собакино и дойдёшь».
Брод через реку в темноте я так и не отыскала, решила перебраться вплавь. Чтобы узелок не намочить, привязала его вместе с одеждой к голове, выбрала место поуже и поплыла. Только того не учла, что там, где узко, течение сильнее, поэтому отнесло меня далеко в сторону, еле на берег выбралась.
На рассвете добрела я до Зверьковых. Жена Дениса обрадовалась весточке от мужа, в избу меня пригласила, за стол усадила, пустого травяного чаю налила « А хлебушка, — говорит, — нет, вчера весь ребята съели», — и кивнула головой в сторону маленьких сопливых ребятишек, смотревших на меня во все глаза. Потом добавила: «Впроголодь живём». Я удивилась: «А как же корова, поросёнок?» Зверькова ответила: «Поросёнка нет, а корова пала». Я вытащила свою краюху хлеба и отдала ребятам. Они её мигом смолотили.
Когда я вернулась домой и рассказала о своих похождениях, жители Авделихи понесли моему отцу продукты питания для тех, кто находится на излечении в госпитале. Конечно, мы тоже все голодали, но раненым эти продукты были нужнее. Общая беда объединяла, сплачивала. Люди помогали друг другу, делились последним, но бывали и такие случаи, когда ради своих потребностей кто-то готов был оставить без средств существования даже ребёнка. Из-за таких, как они, была арестована Шурка Орефьева, подруга моей младшей сестры Саши, обвинённая в дезертирстве. Саша и Шурка работали под Старицами на лесозаготовках. От Авделихи до Стариц было километров двести. Шурке было 16 лет, а Саше всего 15. По возрасту Сашу не имели права отправлять на такие работы, но взяли. Там же на лесозаготовках трудились и свободные люди, и уголовники. Днём трудились в лесу, а ночевали в холодном бараке. Чтобы не замёрзнуть, Саша и Шурка спали под четвертинкой тонкого одеяла, прижавшись друг к другу. Продукты питания работники получали по карточкам. Досыта в то время никто не ел. Однажды у Саши и Шурки кто-то украл карточки, выданные на месяц. Девчонкам пришлось голодать. Когда
в очередной раз им выдали карточки, произошло то же самое. Чтобы не умереть с голода, подружки решили самовольно уйти домой.
Когда Саша вернулась к нам, на неё было страшно смотреть, она походила на живой скелет, по которому ползали вши. Мама её раздела, взяла щепку, и стала с неё соскабливать этих вшей.
Через какое-то время к нам пришла знакомая женщина, проживавшая в том районе, откуда была родом Шурка Орефьева, предупредила маму, что Шурку арестовали за дезертирство, и посоветовала спрятать Сашу. Чтобы Сашу не арестовали, мама вместе с ней пошла пешком в Пушкинские Горы, которые к тому времени уже были освобождены. Мы с Вовкой остались в Авделихе одни. Там мы встретили и День победы. Я узнала о том, что Германия капитулировала, во время работы в поле. Я помогала деду Загуляю сеять рожь. Сеяли обычно мужики, а их в деревне в ту пору не было, остались только два дедка, да и то хворых. У деда Загуляя болели ноги, он еле ходил, да ещё страдал астмой. Бывало, несколько шагов пройдёт, и стоит, сипит. Вдобавок ко всему он плохо видел. Я подносила деду зерно и волочила лешилку — приспособление, при помощи которого можно проложить борозду, отмечающую на поле границу посева. Работаем мы в поле с дедом Загуляем и вдруг видим: мчится к нам во весь опор всадник без руки и кричит: «Победа! Победа! Кончай работать!», и дальше помчался. Мы с дедом пошли в Авделиху, а там уже народ на улице столы собирает. У кого что есть дома, тот то и несёт к общему столу, — кто солёные огурцы, кто квашеную капусту, кто лепёшки печёт. А мы с председателем
Клавдией Ивановной поехали на лошади за спиртом в Горицы. Главдёна была девка красивая, румяная, недаром её за глаза в Авделихе все называли Помидориной. Она гуляла с председателем райпотребсоюза Даниловым. На этого Данилова мы с Главдёной и возлагали надежду: неужто в такой день спирта на нашу деревню не выделит? Вернулись мы с Главдёной в Авделиху счастливые. В деревне уже всё было готово для праздничного застолья, только нас и дожидались. Всё было в этот день: и песни, и пляски, и разговоры, и воспоминания, и радость и слёзы. Непонятно только было, чего было больше, радости или слёз. А каково было тем, кто получил похоронку после объявления об окончания войны. В день победы всем почтальонам было приказано не разносить похоронки, поэтому тётя Маня Чигузева, праздновавшая вместе со всеми победу, и радовавшаяся, что война не отобрала у неё сына, получила на него похоронку только 11 мая».
Всё, о чём было рассказано — малая толика того, что происходило в «сороковые роковые». Тем не менее, эти глубоко личные воспоминания нескольких человек являются отражением жизни и мироощущения миллионов советских людей, живших тогда. Давно закончилась война. Новое поколение живёт другой жизнью, зачастую другими ценностями. О Великой Отечественной войне мы знаем из книг и кинофильмов. Для нас описанные события уже являются историей, а для тех, кто подарил нам эти воспоминания — отрезком жизни, разделившим судьбу на довоенное и послевоенное время. Он навсегда оставил в их памяти глубокий след, во многом предопределивший их последующую жизнь.
Воспоминания, на которых основано повествование, хранятся в научном архиве Музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайловское»
и в личном архиве автора
Семья Святогоровых: сидят Пётр Петрович и его жена Елена, стоят их дети Георгий и Римма. 1950-е гг.
Георгий Петрович Святогоров (в центре) с односельчанами. 1950-е гг.
ТГское М> 46 20/7
Вера Коноплёва
(Константинова Вера Григорьевна). Ольга Иосифовна Коноплёва.
Послевоенное фото Довоенное фото
Леков М 96 2О/7
Георгий Иванович Коноплёв (слева) с товарищами. Довоенное фото
Вход в вертикальную шахту Черемшанка. 1946 г. - 152 -
ТГское №■ 96 20/7
Маша Андреева Андреев Фёдор Андреевич (слева)
(Андреева Мария Фёдоровна). с товарищем по госпиталю
1944 г. Денисом Зверьковым. 1943 г.
Комсомольцы Черемшанки на строительстве Дома культуры. 1945 г.
