CC BY
162
Литература
1. Азадовский К. Переписка из двух углов // Вопросы литературы. 2003. Вып. 5.
2. Басинский П. Виктор и Петрович // Литературная газета. 1998. № 26. 24 июня.
3. Лейдерман Н.Л. Крик сердца. Творческий облик В. Астафьева. - Екатеринбург, 2001.
4. Макаров В. Во глубине России. - М., 1973.
5. Ланщиков П. Виктор Астафьев. - М.: Просвещение, 1992.
6. Астафьев В. Как начинается книга // Астафьев В. Всему свой час. - М., 1986.
7. Астафьев В. Мальчик в белой рубахе. - М.: Молодая гвардия, 1987.
8. Успенский Б. Семиотика искусства. Поэтика композиции. - М., 1995.
9. Медарич М. Автобиография / Автобиографизм // Автоинтерпретация: сб. статей. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 1998.
10.Астафьев В. П. Собр. соч.: в 4 т. - М., 1980.
Literature
1. Azadovsky K. Correspondence from two corners // Voprosi literaturi. 2003. Ed. 5.
2. Basinsky P. Viktor and Petrovich // Literaturnaya gaseta. 1998. № 26. June, 24.
3. Leiderman N. Scream of Heart. Creative appearance of V. Astafiev. Ekaterinburg, 2001.
4. Makarov V. Deep in Russia. Moscow, 1973.
5. Lanshikov P. Viktor Astafiev. Moscow, 1992.
6. Astafiev V. How Does a Book Start. Moscow, 1986.
7. Astafiev V. A Boy in a White Shirt. Moscow, 1987.
8. Uspensky B. Semiotics of Art. Poetics of Composition. Moscow, 1995.
9. Medarich M. Autobiography / Autobiographics // Collection of articles. St. Petersburg, 1998.
10. Astafiev V. Collected works: in 4 vol. Moscow, 1980.
Авдохина Тамара Владимировна, старший преподаватель кафедры истории и теории художественной культуры Восточно-Сибирской государственной академии культуры и искусств
Avdokhina Tamara Vladimirovna, senior teacher of the department of arts theory and history of the East-Siberian State Academy of arts and culture
Tel: (3012)219781; e-mail: [email protected]
УДК 82
ББК 82.3(2)-003
Н.Л. Новикова Война и крестьянский мир в русском фольклоре и повести В.Г. Распутина «Живи и помни»
Художественное пространство повести В.Г. Распутина «Живи и помни» рассматривается в контексте народных мифологических и нравственных представлений о войне и мире (в значении «крестьянская община»). Война осмысляется в русском фольклоре и прозе Распутина в связи с такими онтологическими категориями, как смерть и судьба.
Ключевые слова: мифологическое пространство; онтологические оппозиции: свой/чужой, жизнь/смерть, война, судьба, мир (в значении «крестьянская община»).
N.L. Novikova
War and Peasant world in Russian Folklore and V.G. Rasputin’s novel “Live and Remember”
The author analyzes the artistic space of Rasputin’s novel “Live and Remember” in the context of mythological and moral understanding of “War” and “World” (inmeaning of peasant world or community). The Russian Folklore as well as Rasputin’s novels interpret the War in relation with such ontological categories as death and destiny.
Key words: mythological space; ontological oppositions: native/foreign, life/ death, war, destiny, world (in meaning of peasant world or community).
Великая Отечественная война в русском фольклоре предстает не только как историческое событие, поделившее весь ХХ век на время «до войны» и «после войны», - народные представления о ней часто содержат мифологический подтекст, связанный с фундаментальными мировоззренческими оппозициями: «жизнь/смерть», «добро/зло», «свой/чужой». Война в фольклорном сознании осмысляется как общая судьба, острейшая кризисная ситуация в жизни народа, оказавшегося на грани жизни и смерти.
Жизненная драма главных героев повести «Живи и помни» разыгрывается на фоне этой общенародной исторической трагедии: «судьба человеческая» в прозе В.Г. Распутина неразрывно связана с «судьбой народной». Пространство войны - онтологический уровень первостепенной важности в многослойном художественном пространстве повести. При всей своей исторической и бытовой конкретности
оно содержит и символический план, восходящий к мифологическим универсалиям, лежащим в глубине народного сознания, и предстает как «пространство судьбы».
«Если б не война, если б не она, проклятая, — горько сетует Андрей Гуськов, — так бы и жил я, так бы и работал... » [1]. Война в «Живи и помни» - не только фон происходящего: сам сюжет повести обусловлен той катастрофической реальностью, когда «все идет вверх тормашками». «... Тыщи людей не могут найти. Кто в воздухе, кто в земле, кто мается по белу свету, кто прячется, кто не помнит себя
— все перемешалось всмятку, концов не сыскать» - «перевернутый» войной, распадающийся мир «утрачивает свой привычный облик, форму, пространственную организацию» [2, с.124].
В фольклорных текстах война предстает явлением, нарушающим основы естественного миропорядка: «Эх, бабья долюшка, долюшка горькая... Сколько нам выпало, сколько пережить пришлось! Жили бы, жили хорошо да ладно, но война всё перевернула... » (зап. Ж. Сизова от Н.И. Грачевой, 1928 г. р., в с. Гадалей Тулунского р-на Иркутской обл.)1. Человек, погруженный в это хаотическое, неизвестное и опасное пространство, пребывает в состоянии крайней неуверенности и тревоги: главное, что ощущает Андрей Гуськов по дороге на фронт, - «оглушенность, неспособность соображать, что будет дальше», «ненадежность всего, что с ним сталось», «холодный, угрюмый и неотвязный страх».
Война соотносится с хаосом и во временном плане: «страшное время, когда никто не знал, что будет завтра», «когда любой день грозил быть последним». Военные годы возникают в памяти исполнителей устных рассказов как безвременье, когда время «остановилось»: «четыре года — это же как вечность была!» (зап. А.А. Холопова в 2002 г. от Александры Исаковны Буяновой, 1930 г. р., в г. Усолье-Сибирское Иркутской обл., м/л 223). Люди за несколько военных лет, казавшихся вечностью, «обросли страданиями и страхом». Даже во время традиционных гаданий прежде всего старались проникнуть в тайну общей, а не личной судьбы: «Каждый январь мы ворожили. Мы гадали и на кольцах, и на воде. Первый вопрос был: «Когда кончится война?» (зап. О.А. Малофеева в 1995 г. от Наны Антоновны Антоновой, 1929 г. р., в с. Кутулик Аларского р-на Иркутской обл.). Вместе с тем кризисное, сверхнапряжен-ное время войны предельно «сжимается» - на фронте Андрею Гуськову «мирная жизнь ... чудилась вечной, странно было думать, что она может длиться год за годом десятки лет, как у деревьев или камней: время здесь имело другие измерения».
Война воспринимается народным сознанием как безличная и беспощадная сила, подобная грозной стихии (ср. в северных причитаниях: «Как война приусмирилася, / Уж больша битва уходилася... » [3, с.529] или в современной исторической песне: «... Плакали звезды, / А над землей стояла война» (зап. К. Седунова в 2000 г. от Е.А. Орловой, 1982 г.р., в г. Ангарск Иркутской обл.). «Войну не заворотишь», война «все под собой топит», - говорят распутинские герои. Отдельному человеку невозможно противостоять этой «потусторонней жестокой воле, которую человеческими силами не выправить, как невозможно, скажем, очурать грозу или остановить град».
Не случайно предзнаменованиями войны в сибирских быличках часто являются небесные явления: «Однажды мне приснился сон, будто по небу плывут черные тучи, гремит гром, сверкает молния. Эти тучи дошли до середины неба и остановились. Придя утром в школу, я рассказала сон старенькому учителю. Он и говорит, что это плохой сон, что он предвещает войну. Через три дня началась Великая Отечественная война» (зап. В. Бохоновская в 1992 г. от Марфы Андреевны Сергеевой, 1920 г. р.). «...Когда вот заря загорела в сорок первом, горело небо огнём... он [брат. - Н.Н.] был шофером, ехал из Качуга, и в пять часов приехал, и грит: «Мама! Посмотри! — грит. — Счас война начнётся!.. Небо горит огнём. Наверно, будет война счас у нас». Аха. И вот только проговорили, стакан чаю выпил — и война началась, передают по радио: “Война! Напала Германия ”» (зап. Ю.В. Кокорина в 2002 г. от Любови Михайловны Кокориной, 1928 г. р., в Иркутске, м/л 191).
Уподобление войны разрушительной огненной стихии настойчиво варьируется в разных фольклорных жанрах: «Войной да огнем не шути» [4, I, с.230]. «... Так сильно страшно — война. И пожар не так страшен, как война» (зап. М.А. Дмитриченко в 2002 г. от Татьяны Исаковны Руденковой, 1923 г. р., в пос. Рудногорск Нижне-Илимского р-на Иркутской обл.). «Как наставала туча темная, / Туча темная, преогромная, / Со стрелой туча со огненной, <... >/ По моей избе ударило, / Мою хату опрокинуло... / Не через долгу пору-времечко / Как мои-то сны сбывалися, / И тут война-то объявлялася» [3, с.410]. «... Прямо горит всё небо! Горит над всёй Алымовкой. Перед войной перед самой было. Всё небо красно. Ой, туда, всё на запад, туда. Страшно было! Как огонь, ало. Как где-то там что-то горит. Небо открылось. Ну и чё?! Вот и война была... » [5, т. 1, с.295].
В устных рассказах о жестоких боях 1941 г. возникает образ уже не природной стихии, а безжалостного «механизма», истребляющего, перемалывающего людские тела: «Там была полная мясорубка.
1 Тексты, цитируемые в статье, хранятся в фольклорном архиве кафедры новейшей русской литературы факультета филологии и журналистики Иркутского государственного университета (разделы «Исторические устные рассказы. О Великой Отечественной войне», «Былички. О предзнаменованиях судьбы», «Исторические песни. “Чеченский” цикл»).
. Все там варились в этом котле, и сами же выходили с окружения, и опять наступали. . Страшно это всё, конечно. Сколько народу сгубили... Кто воевал, тот знает, что в Сталинграде ни одного дома не было живого, всё было разбито, разрушено, всё забито трупами убитых немцев и нас» (зап. Н. Башкатова в 2000 г. от Николая Васильевича Трофимова, 1924 г. р., в г. Тулун Иркутской обл.); «...Ну, он чё-то написал письма два всего: «Мама, мы пошли в бой. Пошли в бой, значит, — на котлеты». ... И всё, и больше ничего, больше письма не было. Да, пришла повестка маме, что он погиб под Ленинградом» (зап. Ю.В. Кокорина в 2002 г. от Любови Михайловны Кокориной, 1928 г. р., в Иркутске, м/л 191); «... Мясорубка была страшная. Писарь штабной тогда застрелился — слабинку дал. Командира вынесли убитого из боя» (зап. Т. Бердоносова от Дмитрия Маркеловича Мурашова, 1914 г.р., в с. Гадалей Тулун-ского р-на Иркутской обл.).
Герой распутинской повести тоже «слабинку дал», внутренне надломился, именно в таком ужасном, последнем для него, бою: «. в его ушах стоял грохот этой недолгой и страшной схватки железа с железом, где люди вроде были и ни к чему». По сути, именно после этого боя чудом выживший Андрей Гуськов, несмотря на свое выздоровление, оказался «по ту сторону жизни»: «. в сущности, с того, что произошло тогда, и перевернулась его жизнь».
Пространство войны - «нечеловеческое» пространство, оно не пригодно для жизни: «возвернись я туда, я бы там и остался... Нашло-наехало так — не продохнуть... Невмоготу стало. Дышать нечем было... » Война - «чужое» пространство, и прошедшие через него надолго поражены смертельной усталостью. Так, герой повести Распутина «Прощание с Матерой» ловит себя на мысли, «что ему вообще нередко приходится вспоминать, что он живет, и подталкивать себя к жизни: после войны за долгие годы он так и не пришел в себя, и мало кто из воевавших, казалось ему, пришел. Все, что требуется, они делают, ... но все как бы после своей смерти... ».
Война воспринимается народным сознанием как тотальная смерть, ее единственное «назначение»
- убивать людей. Троих сыновей старухе Анне, героине «Последнего срока», «не пришлось похоронить — этих убила война. . Уезжали живые, здоровые ребята, один к одному, уже и не ребята, а мужики, а остались от них три бумажки» (ср. в причитаниях военных лет: «... Уж у меня, у многобеднушки, / Уж как убиты да угроблены / Как на полюшке военном / Сыновья мои любимые» [3, с.529]). В «Живи и помни» война - это пространство, где безраздельно властвует смерть - «злая», «дурная» смерть, которая «поголовно перешла в смертоубийство»: «Там, где прошла война, земля поднялась от могил»; «Столько он перевидал рядом с собой смертей, что и собственная представлялась неминуемой: не сегодня, так завтра... »; «... Тысячи и тысячи... гибли на его глазах день ото дня и будут гибнуть, он понимал, до самого последнего часа»; «Как же обратно, снова под пули, под смерть... »; «...Куда ж ворочаться? На смерть»; «Война кончилась... и без того задохнулись в смертях».
Символом войны в различных жанрах фольклора часто является сама персонифицированная смерть. В сибирских бывальщинах она является вестником грядущей общей судьбы: «Накануне Великой Отечественной войны в окрестных селах города Иркутска жила такая легенда. Молодые парни в селах Грановщина, в Урике, возвращаясь с вечерок, вдруг стали вечером, в потемках, встречать на дороге на одном и том же месте странную женщину. Незнакомая женщина, очень красивая, немолодая, стояла она в сторонке на развилке дорог вся в белом и молчала. ... Грустно смотрела им вслед и даже плакала, смахивала слезы. И вот однажды парни обратились к старой женщине, которая жила в селе Гранов-щина. . А она сказала, старуха эта, что «парни, это сама смерть ходит, и, наверное, случится с вами что-то страшное, потому что она вас оплакивает». И, действительно, через несколько месяцев после этого явления началась Великая Отечественная война, и тех парней, которые встречали эту странную женщину, забрали на фронт. Кто-то из них вернулся, а кто-то и голову сложил» (зап. Н.О. Сергеева в 2005 г. от Татьяны Петровны Соколовой, 1944 г. р., в г. Иркутске, м/л 249); «Было это до войны. Поехал однажды шофер из деревни в город поздно вечером. По лесу ехал. Едет, значит, смеркаться уж стало, и вдруг видит: стоит на дороге женщина голая. Машина вдруг сама остановилась и заглохла. Подошла женщина к кабине да говорит шоферу: «Сынок, очень тебя прошу, купи мне в городе ткани белой, вот деньги тебе». — «Ладно, — говорит, — куплю». ... Женщина поблагодарила его, и он решился спросить её: «А кто вы?» — «Не скажу тебе, сынок. Но знай, скоро многие моими станут». И ушла. Вскорости война началась» (зап. О. Колесник в 1993 г. от Евдокии Петровны Алексеевой, 1915 г. р., в с. Куготы Мухор-шибирского р-на Республики Бурятия). В современных исторических песнях символом войны тоже становится персонифицированная смерть: «Погибают пацаны ночью лунною, / И не спят в тиши ночной только матери, / И гуляет смерть костлявая, глупая./ От рождения до распятия» (зап. А. Кичко в 2001 г. от И.П. Швецова, 1979 г.р., в г. Красноярск); «...И ребята вокруг падают, как трава, / И слепая жестокая смерть / Собирает моих друзей» (зап. С. Кулешова в 1997 г. от Р.Б. Мухамедзянова, 1977 г.р., в г. Усолье-Сибирское Иркутской обл.).
Уход на войну в фольклоре предстает как обреченность на верную смерть: «Всех брали — и молодых, и старых. У нас в деревне всех наповал брали» (зап. Л.В. Дерябина в 1999 г. от Анны Петровны Гороховой, 1920 г. р., в п. Усть-Ордынский Иркутской обл.); «... Я опять тебя да провожать стала / Во
дальную да путь дороженьку... / На злу лиху, на большу войну, /На большу войну да ерманскую, / Под пулю да под быструю, /На смерть тебя, да чадо милое» [3, с.191].
Место военных действий даже в устных рассказах-воспоминаниях, носящих конкретноисторический характер, воспринимается как «потустороннее» пространство: «. Там сделалось всё черно. Ну, представьте себе, — смерть, значит, отошла... А там все затянуло дымом, и вдоль фронта дым идет... Ну, мы, значит, остались живые, невредимые. ... Вот, может, с полчаса каких-нибудь, ну, будто на той стороне земли были» (зап. Г.И. Смольянова в 1987 г. от Бориса Ивановича Иванова, 1922 г. р., в с. Оёк Иркутского р-на Иркутской обл.). А потому и возвращение фронтовика в родную Атамановку напоминает односельчанам приход вестника с «того света»: «Впервые оттуда, с войны, с кромешной битвы, пришел человек... как вестник от всех мужиков: скоро, бабы, скоро... ».
Война в народном сознании - бедствие, не сравнимое ни с одним личным человеческим несчастьем. Она - общая злая судьба, «горе-злосчастие», «лихо, которое свалилось на людей». «Откуда она свалилась? — на всех сразу! — в отчаянии недоумевает распутинский герой, — страшная, страшная кара». В устных рассказах жизнь даже в самой далекой сибирской деревеньке предстает как предел человеческих страданий: «...Горе — война... Лучче голодом быть, трудиться, но войны не надо. ...Ой, сколько было слёз! ... Кто волосы рвал, на себе рвут. Землю даже, землю женщины ели, землю, [у кого. - Н.Н.] кто не вернулся с войны...» (зап. М. Никифорова в 1997 г. от Таисьи Алексеевны Печниковой, 1917 г. р., в с. Олха Шелеховского р-на Иркутской обл., м/л 35); «Ох, девонька, в войну-то жили худо-о-о! Ой, худо! Не приведи, Господь, никакому злодею эту войну! Не дай Бог!» (зап. Л.А. Афанасьева в 2000 г. от Августы Васильевны Жарниковой, 1928 г.р., в п. Октябрьский Кяхтинского р-на Республики Бурятия)
В русском фольклоре война - порождение вселенского абсолютного зла («больша война всемирная», «проклятая», «несчастная»). В новейших исторических песнях война, оставшаяся позади, вспоминается как «чеченский ад» (зап. Е. Бахарева в 1998 г. от Дмитрия Максимова, 1975 г.р., в г. Иркутск): «... Никогда не забыть мне этот ад, /Не забыть друзей, боевых ребят» (зап. А. Довгалюк в 1998 г. от Алексея Юрьевича Михайлова, 1973 г. р., в г. Иркутск). «И меня, меня туда же, в это пекло, — отчаивается Андрей Гуськов, — и не на месяц, не на два — на годы». Для распутинских героев «после четырех окаянных лет» нет ничего важнее вопроса о том, «когда это кончится? Когда выправится нормальная, зависящая от самого человека, а не от какой-то посторонней жестокости, от какой-то геенны огненной, жизнь?».
Война в фольклорном сознании представляется злой силой извне, из «чужого» пространства, с «чужой стороны» - «злодейки незнакомой» [3, с.124], вторгающейся на «родную сторону». Враги, угрожающие самому существованию «своего» мира (в северных причитаниях - «неверный», «проклятой злой враг»), воспринимаются народным сознанием как чудовища-«нелюди», независимо от того, реализуются ли эти представления в условно-символических образах: «лютый зверь, проклятый Гитлер», которому нужно «сломать спинной хребет», или в воспоминаниях о реальных событиях: «. Такие немцы! Они хуже наших, в миллион раз хуже наших! Они детей маленьких сбрасывали в колодец! В нем даже дна не видно — вот какой глубокий! . Идет карательный отряд, не спрячется кто — всех убивали! Корову застрелят и жарят мясо сидят. Они вообще убийцы! Фашисты. Не зря фашистами их назвали... » (зап. А.А. Холопова в 2002 г. от Александры Исаковны Буяновой, 1930 г. р., в г. Усолье-Сибирское Иркутской обл., м/л 223).
Войне, несущей смертельную угрозу всему народу, могла противостоять только предельная консолидация «своего» мира - «своих» людей, живущих на «своей» земле и защищающих «свои края родимые» [3, с.531 ].
Закон общинного единения был тем, «за что держались еще недавно всем миром, что было общим неписанным законом, твердью земной». Вплоть до середины прошлого века он оставался в сибирской деревне незыблемым. «Без народа никуда: крестить надо - народ надо, свадьбу играть - тоже; умрет человек - без людей тоже нельзя», - отмечал знаток народного быта Г. С. Виноградов [6, с.42]. О том же свидетельствуют многочисленные устные рассказы из жизни старой деревни: «Раньше-то народ в мирьбе жил... » [5, т. 1, с.503]. «Здесь-то народ-то жалостливы. <... > Всем миром помогали погорель-цам-то... » [5, т. 2, с.173]; «Перед коллективизацией хотели раскулачивать, дак вся деревня восстала, и никого не раскулачили. ... Вот, примерно, у нас дед, он был добрый к людям. ... И народ восстал за него... » [5, т. 1, с.252]; «Вот они на Усть-Илисово жили два года, скрывались. ... Вот они жили там крадче всей семьей. Их никто не продал. Народ-то был раньше хороший» [5, т. 1, с.282]; «Люди вот на Анбуре, там же народ очень дружный был. ...Взаимовыручка была. ...Люди помочами выживали...» [5, т. 1, с.340-341]; «. Народ был хоть и не в достатке, голодный и холодный был, всякий, а было веселе и дружне было. Народ был дружный в Абакшиной, дружный! Горе-то одно тогда было. ... Как-то вот дружли-вый народ-то быу, союзно жили. Делилиша. Последний кусочек поделишь... » [5, т. 1, с.91]; «... У нас один старик безызбый. . Такой хороший был. Тоже помогал всем. . И умер кода, его всем миром хоронили» [5, т. 2, с.492]. «Нашей деревне все завидовали. Народ дружный был» [5, т. 2, с.265].
Создававшиеся в 30-е гг. колхозы держались не только на принуждении сверху, но и на вековой
потребности русской деревни жить «миром», среди «добрых людей»: «. Приставать будет да к людям добрыим, / К людям добрыим да колхозныим, / Колхозныим да православныим» [3, с.95]. Жизненный уклад, основанный на «общем и слаженном существовании, которое крепилось не вчера придуманными привычками и законами» крестьянского мира, несмотря ни на какие испытания, выстоял и во время войны. «. Не ими ли, не этими ли законами, не этой ли грудью единой спасались и спаслись в старой деревне в войну и в лихие послевоенные годы, — размышляет герой повести «Пожар». — Когда надо было не только держаться вместе, но вместе и исхитряться, чтоб выстоять?»
Основная тема сибирских устных рассказов «о том, как жили в войну», — воспоминания о неимоверно тяжелой, но дружной и согласной работе, о бескорыстной помощи друг другу и сопереживании: «Никто от работы, девонька, не убегал. Все работали. Аха! Хочь война-то была, а жил народ дружно. Ой, дружно работали, жили. Спали, как говорят, под одним покрывалом. Никто, дева, в обиде не был» (зап. Л. А. Афанасьева в 2000 г. от Августы Васильевны Жарниковой, 1928 г.р., в пос. Октябрьский Кях-тинского р-на Республики Бурятия); «. Во время войны все как-то дружно жили. . Народ-то был — старики да женщины, ребятишки, мужиков-то почти не было. ...Жили дружно и как-то все друг другу помогали, выручали друг друга. Жить-то тяжело было... » (зап. И.Ю. Медведев в 2006 г. от Ольги Николаевны Алтабасовой, 1938 г. р., в г. Иркутск, м/л 284); «Мой отец-то погиб. ... Вся деревня сбежалась. В доме не было, в избе (избой звали, а не квартира не какая) не было... Стать даже некуда. ... В деревне, вот сейчас вспоминаю, когда война — все вместе... Дружны были. В деревнях были очень дружны. Очень дружны. Не успеют уговорить одну семью, как уже принесли еще похоронку. Другому. И все-все-все-все... » (зап. Ю.В. Высоких в 2007 г. от Анны Георгиевны Исаковой, 1930 г. р., в г. Иркутск, м/л 299); «Мы думали, что мы все вымрем, потому что голод был страшный. Ходили собирали колоски, ... картошку гнилую. Потом, значит, ходили мы здесь вот собирали лук, варили с крапивы. Но выжили.
. Всё равно народ был более дружный, более был сплочённый, никто никому не завидовал, как-то друг друга держались» (зап. Е. Григорьева в 2008 г. от Галины Васильевны Карповой, 1936 г.р., в г. Иркутск, м/л 337); «В войну-то так вот... Жили плохо-плохо. В бараках спали на полу. ... И жили как одна семья. ... И мы потом как родня такая большая стали. ... Я хочу сказать, что народ был лучше. Народ был лучше! Или такое, знаешь, время было плохое, что вот как-то все жили дружно. Вот дружно жили. Очень» (зап. Е. Григорьева в 2008 г. от Агнии Степановны Ващонкиной, 1925 г.р., в г. Иркутск, м/л 337); «В войну ведь горе, переживания были, да всё это... Голодовка была, но всё равно наши матеря жгли камин и пели песни. Какое у всех было горе, а всё равно пели песни. Кусочек хлеба всем делили. ... У одного есть — значит, у всех всё есть. . Вот так дружно жили мы во время войны. Народ очень дружный был. Никого в обиду не давали» (зап. Г.С. Бородулина в 1998 г. от Галины Петровны Леншевой, 1936 г.р., в г. Иркутск, м/л 64).
Отъезд фронтовиков из родных мест переживался как их мучительное отторжение, «отрывание по живому», от «своего» мира, который в этой рубежной ситуации особенно стремился к единению: «Рано утром проплывали мимо Атамановки. Карауля ее, не спали, еще издали принялись вразнобой кричать. На берег выскочили люди и тоже в ответ закричали, замахали платками, фуражками... ». Этот драматический жизненный сюжет нашел поэтическое отражение в причитаниях военных лет: «. Поехали да по быстрой реке, /Ко своему-то да краю-берегу, /Где стояло много да людей добрыих, /Где стояло много да православныих, / Спровожали мою да ладу милую» [3, с.166].
Отъезд по воде из дальних сибирских или северно-русских деревень приобретает в фольклоре отчетливо распознаваемый символический смысл - как путь в неизвестность иного мира: «...Были нагружены две баржи мужчинами. Что творилось на причале! Все кричали, плакали. Некоторых женщин отливали водой. . Пока они отплывали на баржах, это были мучительные часы — смотреть, как медленно отходят баржи. И многие не вернулись, кто был на этих баржах» (зап. О. А. Малофеева в 1995 г. от Марии Петровны Валентовой, 1928 г. р., в д. Плишкино Иркутского р-на Иркутской обл.). Река в традиционном сознании часто осмысляется как «дорога в иной мир» [7, с.333]: ...«туда-то дороженька открыта, а оттель-то никто не придет» [8, с.108]. Отъезд по реке из родных мест в повестях Распутина, как правило, сохраняет связь с представлениями о вечной разлуке: «Плыли мимо знакомые берега, деревни и острова, плыли и уплывали, скрываясь позади. При одной мысли, что он, быть может, видит все это в последний раз, у Гуськова схватывало сердце». Ср. сцену прощания старухи Анны с дочерью из повести «Последний срок»: «Люся уезжала в город летом по воде. . Истово, отчаянно, горько замахала матери сорванным с головы платком. Лицо у нее было испуганное, белое, в глазах моментально вскипели слезы... У старухи тогда было такое чувство, что они простились навсегда».
«Свой» мир и во время войны оставался единым, несмотря ни на какие расстояния: ушедшие на фронт воевали за оставшихся дома, а в тылу работали ради тех, кто ушел «кровь проливать». «И нам досталось... Верно, бабы, досталось? Тошно вспоминать. ... А отказываться нельзя: трудовой фронт, подмога нашим мужикам. ... Только б фронту подмогчи. Все, думаем, легче им там хоть сколько будет. А ты тут как-нибудь, в нас не стреляют, не убивают», — вспоминает Лиза Вологжина. «Нам ни за что бы там не выдержать без вас, кто остался здесь, — вторит ей Максим Вологжин, вернувшийся с войны.
— Потому что мужик воюет, а баба кормит. ... И мы там воевали, и вы здесь подмогали». О том же свидетельствуют и многочисленные устные рассказы-воспоминания: «А мы жили, не считаясь ни с днем, ни с ночью. Сначала на работу нас отправляли, заставляли, а потом мы сами ходили — лишь бы мужики выжили и победили. Молоко сдавали, шерсть, масло, табак — всё сдавали. Всё было для фронта, для победы. ... Вязали рукавицы, носки тёплые, очень много. Ещё письмо напишешь, в посылке отправишь, а с фронта письмо придет — солдаты благодарят за вещи. ... От бруска мыла кусочек отрежешь — тоже пошлёшь» (зап. Л.В. Дерябина в 1999 г. от Анны Петровны Гороховой, 1920 г. р., в п. Усть-Ордынское Иркутской обл.).
Идея единства как необходимого условия общего спасения отражена и в причитаниях периода Великой Отечественной войны: «... Они стараются всей могутой-силой /Помогать тому да тылу общему. <... >/ Они то в уме да еще думают: / У нас страдают там да ясны соколы, / Их одеть надо да помогчи надо» [3, с.57]. «... Еще написал мне солнце красное: / “Дорога сестра да ты родимая, / Уж выробьте на родимой стороне, / Не жалея своей силы женскоей. / Помогай ты фронту советскому, / Клади деньги помочь войны”» [3, с.53].
Это единение «своих» рождало в душах людей ощущение радости и полноты жизни — «в мире жить — с миром жить» [9, т. 2, с.331]: «Война не война, а справляют, гуляют, ... к вечеру пойдут компаниями от избы к избе, запоют, запляшут, распахнутся во всю душеньку — нет, видать, ничем не пришибить народ». Военные годы предстают во многих сибирских устных рассказах по-своему счастливым временем, несмотря ни на какие испытания: «. Но и тогда мы веселились. Пели, плясали, на балалайке играли да на гармошке. Ой, девчонки! И смешно, и грешно, а ведь весело было!» (зап. М.А. Шебештьен в
1997 г. от Марии Михайловны Жернаковой, 65 лет, в с. Нижняя Иреть Черемховского р-на Иркутской обл.); «Весело было. Ещё хоть и война была, всё равно. ...Женщины там взрослы были, мужей же всех забрали, а они остались молоды, по девятнадцать лет, по двадцать, у них дети. И они всегда с песнями ехали на пашню. Ну, на уборку сена, хлеба. ... Такой труд тяжёлый, и такие песни. Туда едут — поют, оттуда едут — поют. На быках же ездили... » (зап. Д. Щербинина в 1998 г. от Анны Григорьевны Щербининой, 70 лет, в п. Курагино Красноярского края, м/л 73); «Конечно, как бы вот и горя не было, а всё равно вот какие праздники! Всё равно гуляли люди, всё равно веселилися. Всё равно какая-то радость. ... Гармонист выходит, все собираются, танцы вовсю идут на площади. Все родители приходют, смот-рют. Круг такой! Как наша молодёжь танцует, пляшет. Потанцуем, попляшем, потом — вокруг деревни. ... Гармонист играет, а мы частушки поём. И вот вокруг деревни когда уже пройдём, ну а потом уже — кто куда. Весело, конечно. А утром опять мать будит: «Лодыри, вставайте!» И опять идёшь работать. Недоедаешь, недопиваешь, а всё равно... Какой праздничек — собираемся. ... И такая пляска, такая гулянка — счас так не гуляют! . Как ни тяжело жили, но всё же весело. На каждой работе пели песни. Работа заканчивалась всё песней. Устали уже, народ уставший, полуголодный, а всё равно шутки, прибаутки, песни... » (зап. Д. Щербинина в 1998 г. от Анны Григорьевны Щербининой, 70 лет, в п. Курагино Красноярского края, м/л 73); «Голодовали в войну, а все равно... Пойдем на работу, но и кото-ры девчонки-бабёнки головы повесят идут, я говорю: “Девчонки! Вперед, за Родину! Давайте песню петь! ” Бригадиром был дядя Роман Трухин, бурят, он скажет: “Ну, Аннушка, где ты только и родилась?! ” Запою я песню... Но и чё? Они подхватят. Он говорит: “Видишь чё — и душа поднялась, и руки поднялись работать”« (зап. Г. Деменкова и Л. Леонова в 1997 г. от Анны Ивановны Пушкарёвой, 1910 г.р., в г. Усолье-Сибирское Иркутской обл., м/л 36).
Апофеозом всеобщего единения стал день окончания войны — «конечный, выстраданный, вдесятеро оплаченный день»: «Народу толклось дивно: собралась вся деревня... »; «Бабы, бросаясь друг к другу, закричали, заголосили, вынося на люди и счастье, и горе... » Таким он остался и в фольклорных устных рассказах: «Победу встретили, ой, таким ликованием! Таким ликованием! . День был очень хороший. По улице шли совершенно незнакомые люди, встречались и обнимались. Все от радости плакали!» (Записала Н.А. Леонтьева в 1998 г. от Валентины Павловны Куликовой, 1919 г.р., в г. Иркутск, м/л 74); «... Ой, а тогда весь Барлук бежал. Там у нас площадь была, и все бежали... Все люди бегут, плачут, обнимаются, целуются все. Все кричат: “Конец войне, конец! Война кончилась, война!” А люди... Ой, все собрались, долго-долго там... И гармошки играли, и пели, и плакали. Ой, там чё было! Это ужас! До утра, наверно, никто не расходился» (зап. А.М. Воробьева в 2006 г. от Тамары Петровны Черновой, 1938 г.р., в г. Иркутск, м/л 281); «. Народ выскочил весь, кричат: “Победа! Победа!” Ещё вот запомнила: какой-то дедушка выскочил с ограды своей и целует меня, и всю меня слезами облил. Ну, я всё-таки дошла до завода, а там уже у нас такое паломничество: кто плачет, кто в обморок упал» (зап. Н.А. Леонтьева в 1998 г. от Анны Михайловны Мисориной, 1924 г.р., в г. Иркутск, м/л 74); «... Такое ликование, такая музыка! Все целовались, все друг другу всё прощали. ... Как мы ждали этого дня!» (зап. Е.С. Коновалова в 2007 г. от Ангелины Сергеевны Курбатовой, 1923 г.р., в г. Иркутск, м/л 316); «...Мы идём все на сенокос, а навстречу человек ковыляет... “Война кончилась! ” — кричит. “Ой, да он с ума сошёл! ”
— вот так это врасплох. Потом все убежали в деревню. Прибежали все — кто лавки несёт, кто столы несёт, кто морковку... Что было на день приготовлено, чтобы прокормить семью, — всё было здесь...
Зрелище было страшное, потому что тут и слёзы были, ой... Некоторые же только получили похоронки. Ой, это страшно, страшно это вспоминать. И вот кто песни поёт, кто плачет, но все вместе. А у нас было неотделимо... У нас если праздник, то вся деревня гуляет» (зап. М. Дмитриченко в 2002 г. от Таисии Павловны Асташовой-Перфильевой, 1936 г. р., в п. Рудногорск Нижне-Илимского р-на Иркутской обл.).
Крестьянский мир в этой ситуации испытывал потребность единения во всей своей полноте -вплоть до последнего человека: «— Сидим, а кого-то не хватает... Дедушки не хватает. Господи!
. Только сейчас, когда последний живой человек в Атамановке узнал от них, что случилось, они наконец поверили и сами: кончилась война».
Возвращение фронтовиков домой переживалось как торжество воссоединения «своего» мира: «Настена и Надька шли молча и торжественно, невольно прямя шаг, охваченные общим праздничным волнением. ... Скоро все выяснится окончательно: одним рыдать, потеряв последнюю надежду, другим радоваться, а всем вместе начинать новую жизнь». В народном сознании победа означала прежде всего воссоединение семьи: «Теперь вшех по домам рашпуштят... по матерям, по женам... » (ср. в причитаниях: «Воротись, сугрева теплая, . / Со победою да великою, / Во свои края родимые, / Во своё-то вито гнёздышко, / Ко своим братьям родимыим / И к родителям желанныим» [3, с.531]). Возвращение уцелевших на войне «своих» людей — это и воссоединение рода: «... Вся улица Устьянская, они же все папу знали, он как тут вырос. И старушки все: кто кума, кто что, кто сродная, кто двоюродная — все собрались на пристань. . Папу встретили вся родня. Я его даже не поцеловала в этот момент. Все, вся родня на него налетели и пошли домой» (зап. А.В. Суркова в 2003 г. от Нины Петровны Коноваловой, 1932 г. р., в п. Усть-Уда Иркутской обл., м/л 216).
Но «свой» мир в народном сознании - не только родная деревня, но и вся страна с населяющим ее единым народом: «Великая наша страна, огромадная страна, а без нашей Атамановки не обойтись». О том же - в устных повествованиях: «... Голодали, нечего было одеть, нечего было обуть. Но вы знаете, дух был здоровый у людей! Мы знали, мы заранее знали, что победит наша страна. И работали на совесть» (зап. А.В. Суркова в 2003 г. от Нины Петровны Коноваловой, 1932 г.р., в п. Усть-Уда Иркутской обл., м/л 216); «... Выкрутились. Русский Иван когда не выкрутится? С любого положения! Как говорят, даже в дождик, все равно выкрутится» (зап. И.Н. Ивановский в 1999 г. от Василия Георгиевича Нестерова, 1922 г. р., в п. Марково Иркутского р-на Иркутской обл., м/л 101).
Победа в войне осмысляется в устных рассказах как победа над смертью («выжили»), одоление гибельной судьбы и общее спасение: «. Мы выжили такую большую войну, без мужиков, безо всего. Я даже с тех пор сама себе думаю: Бог, что ли, мне даёт?. » (зап. М. Раков в 2002 г. от Зинаиды Ананьевны Самарской, 1925 г. р., в п. Таксимо Муйского р-на Республики Бурятия, м/л 171); «Да, не знаю, как выжили, но выжили. Не было ни обуви, ни одежды. Были трудные моменты в моей жизни. Ну, мы всё пережили... » (зап. Н.А. Леонтьева в 1998 г. от Валентины Павловны Куликовой, 1919 г.р., в г. Иркутск, м/л 74); «Пережили мы очень трудную жизнь. Ну, как мы выжили? Я даже вот сейчас себе задаю вопрос... » (зап. Ю.В. Высоких в 2007 г. от Анны Георгиевны Исаковой, 1930 г.р., в г. Иркутск, м/л 299); «Как только народ выжил? Я не знаю... Видимо, всякими неправдами... Друг другу помогали — народ и выжил. . Если праздничек, у кого там коровы нету, так ей и нанесут и молока, и всего — больше, чем у колхозников, у которых корова есть. Всем делилися: и хлебом, и песнями» (зап. И.А. Перепечкина в
1998 г. от Раисы Степановны Гусар, 1930 г.р. в г. Усть-Кут Иркутской обл., м/л 72); «Ну, войну чё? Одержал народ. Спасибо вот этим женщинам. . Жизнь очень трудная была, а народ выжил. Выжил... » (зап. М. Никифорова в 1997 г. от Таисьи Алексеевны Печниковой, 1917 г. р., в с. Олха Шелехов-ского р-на Иркутской обл., м/л 35).
Великая война как историческая трагедия народа и в повести Распутина, и в народных повествованиях заканчивается так, как и должно быть в истинной трагедии («эпилоги греческой трагедии переводят эсхатологические сюжеты в космогонические» [10, с.360]), - жизнеутверждающим эпилогом Победы: «Не было еще такой войны, а стало быть, не было такой победы, - обращается к односельчанам фронтовик Максим Вологжин. - Отметим, люди».
Весть о мире — это весть об одолении смерти и о возрождении жизни, «надсаженной, покалеченной, растрепанной, но . мирной». Герои Распутина ждут окончания войны как сотворения «нового мира»: «После войны наступит другой свет и другой мир для всех». В символическом подтексте этой надежды на лучшую, абсолютно счастливую жизнь после войны - древнейшая мифологема «через смерть - к новому рождению», преодолевающая в традиционном сознании «ужас смерти идеей новой жизни, усиленного возрождения» [11, с.21]. Не случайно, словно в противовес грозным небесным знамениям, являвшимся людям перед войной, само солнце, олицетворяющее в народном сознании жизнь, «играет» на небе в канун ее окончания: «... — Девки, сёдня Паска, караульте солнце. Солнце будет играть, пригать. Как подымется, потом вот так трясётся-трясётся — раз! — и упадёт. Вот так играло, говорит, солнце. Дак народ, все, там слышишь, кричат, там кричат, говорят: — Солнце играт, война кончится! Солнце играт, радуется! Война кончилась в этот год, все радовались: люди, Бог, все!» [5, т. 1, с.489].
Главный символический смысл праздника Пасхи, в православном сознании «праздника праздников» и «торжества из торжеств», - это победа над смертью. Несмотря на религиозные гонения, в народе и в годы войны сохранялась глубокая христианская вера в справедливость Божьего суда - злая «судьба так или иначе губит, а Промысел Божий призван вести к спасению» [12, с.30]: «Победе-то все, конечно, были рады. Все рады. Праздновали бегали. Что сказали? “Слава Богу! ” - все сказали. Они закрыли церкви-то, а дома-то всё равно молились-то. Всё равно молились все. Над иконкой. Слава Богу, что на-ши-то победили! Не зря работали, не зря дети мучались. Господь это нам помог!» (зап. А. А. Холопова в 2002 г. от Александры Исаковны Буяновой, 1930 г.р., в г. Усолье-Сибирское Иркутской обл., м/л 223).
Литература
1. Распутин В.Г. Повести. - М., 1976; Распутин В.Г. Пожар: повести. - М., 1990.
2. Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре: структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. - СПб., 1993.
3. Русская народно-бытовая лирика: причитания Севера в записях В.Г. Базанова и А.П. Разумовой. - М.; Л., 1962.
4. Пословицы русского народа: сборник В. Даля: в 3 т. - М., 1993. Т. 1.
5. Афанасьева-Медведева Г.В. Словарь говоров русских старожилов Байкальской Сибири: в 20 т. - СПб., 2007.
6. Виноградов Г.С. Смерть и загробная жизнь в воззрениях русского старожилого населения Сибири. - Иркутск, 1923.
7. Топорков А.Л. Река // Славянская мифология: энциклопедический словарь. - М., 1995.
8. Матвеева Т.И. Причеть в похоронном обряде старообрядцев Забайкалья: дис. ... канд. филол. наук. - Улан-Удэ, 2001.
9. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. - М.: Русский язык, 1989. Т. 2.
10. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. - М., 1978.
11. Топоров В.Н. Заметки по похоронной обрядности (к 150-летию со дня рождения А.Н. Веселовского) // Балто-славянские исследования. 1985. - М., 1987.
12. Семенова С.Г. Odium fati как духовная позиция в русской религиозной философии // Понятие судьбы в контексте разных культур. - М., 1994.
Literature
1.Rasputin V.G. Novels. - М., 1976; Rasputin V.G. Fire: novels. Мosсow, 1990.
2. Baiburin А.К. Ceremony in traditional culture: Structural and Semantic analysis of East Slavic ceremonies. St. Petersburg, 1993.
3. Russian folklore and domestic lyrics: Northern keening as recorded by V.G. Bazanov and A.P. Razumova. Мosсow; Leningrad, 1962.
4. Russian folk proverbs: collection of V. Dal’: in 3 vol. Мoskow, 1993. Vol. 1.
5. Afanasyeva-Medvedeva G.V. Dictionary of old-timers’ dialects from Baikal region of Siberia: in 20 vol. St. Petersburg, 2007. Vol. 1, 2.
6. Vinogradov G.S. Death and life after death as viewed by Russian old-timers from Siberia. Irkutsk, 1923.
7. Toporkov A.L. River // Slavic mythology: Encyclopedia dictionary. Мosсow, 1995.
8. Matveyeva T.I. Wailing in funeral ceremony of Zabaikalye Old Believers: dis. ... cand. of philology. Ulan-Ude, 2001.
9. Dal’ V. Thesaurus of Modern Great Russian Language: in 4 vol. Мoscow, 1989. Vol. 2.
10. Freidenberg О.М. Myth and ancient literature. Мoscow, 1978.
11. Toporov V.N. Notes on funeral ceremonies (dedicated to 150th birthday of АЖ Veselovsky) // Baltic-Slavic studies. 1985. Мoscow, 1987.
12. Semenova S.G. Odium fati as a spiritual attitude in Russian religious philosophy // The notion of destiny in the context of various cultures. Мoskow, 1994.
Новикова Наталья Леонидовна, старший преподаватель кафедры новейшей русской литературы Иркутского государственного университета
Novikova Natalia Leonidovna, senior teacher of Modern Russian Literature Department of Irkutsk State University
Tel: (3952)336136, 8-9021783320; e-mail: [email protected]
УДК 8р.2+809.1 ББК 83.3 (2)+83.011
Т.Ю. Климова
Деконструкция конфузной ситуации Гоголя в повести В. Маканина «Голоса»
В статье рассматривается творческий метод Владимира Маканина, исследующего в повести «Голоса» (1977) природу литературного стереотипа. Деконструктивный анализ «конфузной ситуации» Н.В. Гоголя Маканин аргументировал разными вариантами индивидуальной реакции маленького человека на сдвиг, показав в итоге бытие в его незакрепленных формах.
Ключевые слова: Маканин, «конфузная ситуация», «Голоса», Гоголь, «Шинель», «маленький человек», литературный тип, модальность бытия.
