Воткинцы. (Воткинская народная армия – 1918 год) Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Эту книгу я посвящаю моей жене — Е.С. Протопоповой, моему верному другу и спутнику жизни, сумевшему поддержать меня в трудные моменты и делившему со мной горе и радость,

голод и холод.

Н. Протопопов

ГЛАВА I

(с. 5; Герои определяют, что такое для них любовь и Родина. )

На именинах у Павлуши Незнамова Никита условился, что они завтра чуть свет отправятся на рыбалку к устью речонки Березовки.

На другой день, когда еще не начинало светать, Павлуша Незнамов с удочками в руках подошел к дому Никиты и осторожно постучал в закрытый ставень окна. Тотчас же за окном раздалось шлепанье босых ног, ставень распахнулся, а за ним распахнулось и само окно; из него высунулась всклокоченная голова Никиты. Прищуренными глазами он посмотрел на приятеля, потом на небо и, шепнув «сейчас», скрылся в глубине комнаты. Павлуша остался на тротуаре у окна, — присел на тумбочку и стал ждать. Из комнаты было слышно, как фыркал и плескался, умываясь, Никита. Невольно у Павлуши стало нарастать недовольство Никитой.

«Вот, как девчонка плещется, — думал Павлуша. — Идет на реку на рыбалку и, кажется, мог бы умыться и там, когда придем и расставим удочки. Мало умыться, может даже искупаться. Сегодня вода, вероятно, теплая-теплая... А то вот проводит только зря время. Вон уж и небо стало сереть. Пропустим самый лучший клёв».

В это время на тротуар, почти к самым ногам Павлуши, вылетели удочки, за ними и сам Никита. Ловко, почти на самом прыжке, он подхватил удочки правой рукой, поддерживая левой надетую через плечо солдатскую брезентовую сумку, и затем беглым шагом направился к пруду. Павлуша едва поспевал за ним. Вышли к Трибуналу — к пристани Стрела, туда, где была еще с вечера привязана Павлушей лодка. Первым вскочил в лодку Никита.

— Ну, отталкивай скорей и садись. Я буду грести, — сказал Никита, разбирая весла.

Павлуша оттолкнул лодку и сел на корму. Никита начал грести. Упругими, сильными ударами он резко подогнал лодку, и она шла, поднимая около носа пенистые гребешки, которые потом, расходясь по воде, долго еще показывали след проплывшей лодки. Оба товарища молчали. Павлуша лег на спину и смотрел в светлеющее небо. На востоке начинала заниматься заря. Замечтался...

— Ты что, заснул что ли? — окликнул его Никита.

Павлуша поднялся и какими-то странными глазами оглядел сначала приятеля, а потом и расстилающееся вокруг озеро. Лодка приближалась к устью речонки Березовки.

— Куда пристанем? — спросил Никита.

Павлуша еще раз оглядел озеро, берег и сказал:

— Да, вон, туда, к кустам подгребай! Там славно будет. Да и место там довольно глубокое, — и с этими словами перешел на нос лодки.

Лодка закачалась и врезалась в камыши. Где-то, почти совсем рядом, шарахнулась испуганная утка и, тяжело шлепая по воде крыльями, взлетела. Павлуша продолжал стоять на носу, готовясь, как только лодка коснется берега, спрыгнуть на землю. Но в это время лодка толчком врезалась в мель и Павлуша, не удержавшись, полетел в воду. Отфыркиваясь и отряхиваясь от воды, он ругал Никиту.

— Вот, косолапый! Не умеешь грести, так не зачем и браться... Теперь изволь сидеть во всем мокром...

Никита смеялся.

— Ничего, Павлушенька, сейчас вымок, ну, а солнышко взойдет — обсохнешь. Потерпи часочек.

Вышли из лодки. Никита выбрал местечко у самых кустов и начал разматывать удочки, а Павлуша разделся и, развесив свое мокрое платье на кустах, ушел за мысок и стал там купаться. Никита закинул свои удочки, потом Павлуши и, усевшись под кустом, задумался. Задумался сам, не отдавая себе отчета о чем. Просто так. Мысли сами по себе вертелись то вокруг дома, то перебегали к техническому училищу, которое Никита должен в этом году окончить. Задумался и не видел того, как один из поплавков пропал под водой.

— Слушай, ты, мечтатель! — вдруг услышал Никита. — У тебя не только что приманку, а и всю удочку утащит рыба, если только ты не спустишься с небес снова на землю. Смотри-ка, какой лещина, — говорил Павлуша, ловко поддевая сачком довольно крупного леща.

Никита пришел в себя. Он оглядел удочки и, видя, что поплавок и второй дернуло, взял удилище в руки и приготовился тащить. Поплавок дернуло еще раз, но как-то нехотя, едва-едва заметно. Вот поплавок опять начал шевелиться, вот он поднялся, снова лег на воду, а вот поплавок повело. Никита умелым, коротким движением подсёк рыбу и начал выбирать леску. Рыба попалась крупная и никак не хотела сдаваться. Она то показывалась на поверхности воды, почти что выпрыгивала, то снова пропадала в глубине, стараясь подтащить удочку к кувшинкам, что недалеко в стороне покрывали зеленым ковром поверхность воды.

Никита то выбирал леску почти всю, то снова отпускал ее, и тогда рыба, почувствовав свободу, снова скрывалась в глубине. Но вот она, видно утомившись, стала сопротивляться меньше, вот легла на бок. Никита подвел ее к обрыву берега и, поддев сачком, вытащил. Оказался крупный язь — фунта на

Коробейников А.В., Простнев С.К. Ижевско-Воткинское восстание- книга полковника Н.А.Протопопова три.

— Ты что, на живца закинул? — спросил Павлуша.

— Нет, на червяка... Должно быть здорово голодным был, раз клюнул на червяка, — ответил Никита и не успел еще договорить, как бросился к соседней удочке, поплавок которой, как-то странно дернувшись, сразу нырнул в воду. Началась рыбалка...

Клёв прекратился, когда солнце было высоко. Ровная гладь реки и пруда, отражая синеву неба и яркость солнца, казалось, заснула. Заснули и не шевелились поплавки удочек.

— Ну, Павлик, я здорово есть хочу, давай варить уху! — предложил Никита.

— Давай, — согласился Павлуша. — Ты, Никитушка, чисти рыбу, а я пойду за хворостом и буду разводить костер. Идет?

Никита был согласен на все. У него сегодня было какое -то странное настроение, какая-то невыясненная тревога закрадывалась в душу и беспокоила его. Он выбрал из корзины более мелкие экземпляры рыбы, достал из сумки солдатский походный котелок, спустился к реке и начал чистить рыбу, насвистывая первую попавшуюся ему на память мелодию.

Когда уха была съедена, юноши расстелили в тени кустов палатку и улеглись. Но им не спалось. То ли горячие солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую листву, обжигали и тревожили, а может быть предчувствие чего -то большого и вместе с тем значительного заставляло их бодрствовать. Никита лежал на спине и смотрел, как в ветвях куста большой темно-серый паук плёл паутину. Он то спускался вниз, деловито возился около листика, то взбегал по тоненькой паутинке вверх и снова спускался. Но вот дунул откуда-то ветерок, ветка чуть-чуть качнулась и паутинка оборвалась. Паук повис на кончике оборванной нити. Но не успокоился, снова начал сучить паутинку и снова начал прикреплять ее к листику. Никита не то устал смотреть в одну точку, не то надоело ему наблюдать за пауком, не то просто стало неловко голове, но он повернулся на бок и сразу же встретился с сине-серыми глазами Павлуши. От какой-то внутренней, одному ему известной мысли зрачки глаз Павлуши расширились и стали почти черными. Никита приподнялся на локте.

— Что ты? — спросил он Павлушу.

— Слушай, Никита, — заговорил Павлуша. — Вот сейчас у меня явилась мысль — неужели нам с тобой в этом году не придется окончить училище? Знаешь, вчера я слышал на заводе, что вряд ли большевики удержатся. Говорили о том, что в Казани уже идет восстание, что там будто бы все реалисты, гимназисты восстали. Ты знаешь Павла Павловича? Так вот, он только что вчера говорил отцу, что и здесь надо скоро ждать... На Иже тоже... Там у них на Иже уже сорганизовался даже какой-то комитет. Вот будет здорово! Знаешь, Никита, я пойду тогда в кавалерию. Буду гусаром. Понимаешь, будет ментик, будут красные рейтузы...

Но Никита перебил его.

— А я так наметил давно, что пойду в артиллерию.

— Ну, конечно, тебе надо в артиллерию идти, — согласился Павлуша. — Ты, ведь, у нас математик. А я так в гусары. У нас был один знакомый ахтырец

— гусар. Так вот, когда он, бывало, приезжал к нам, то, знаешь, просто глаз от него отвести было нельзя. Красота! Все мои сестренки были влюблены в него.

— Как, и Нина? — тихо спросил Никита.

— Ну, конечно, и Нинка! — сказал Павлуша, но, заметив, что Никита сразу потускнел, добавил: — Да ты не мрачней, сильнее тучи. Ведь, она тогда тебя еще не знала, да и он на нее не обращал внимания. Она тогда была совсем ребенком, не то что теперь — барышня... Ты знаешь, вчера, когда папа говорил с Павлом Павловичем, то и Нина была со мной в соседней комнате, и она тоже слышала их разговор. Нинка мне сказала, что если что-нибудь случится, то она пойдет работать сестрой... Я над ней посмеялся. Говорю: «Конечно, пойдешь, потому что Никитушка будет солдатом». Она же так строго посмотрела и говорит: — «Брось, Павлик, шутить. Тебе бы только посмеяться. Не из -за Никиты я пойду, а сердце мое болит. Надо за Родину, надо за счастье идти. Конечно, говорит, ты знаешь, что я Никиту, ну, что он мне нравится, — поправилась, было, она, — но и кроме этого. Я знаю, что Никита не останется равнодушным, знаю, что он пойдет, что он будет драться. Знаю, что и ты пойдешь... Эх, говорит, жаль, что я не мальчишка... Бросила бы я гимназию и ушла бы...». Я спросил ее: «куда?», а она резко: «Как куда? Конечно, на фронт, туда, где кровь льется. Смотри, вот опять сегодня в газетах пишут, что там, где-то далеко в Маньчжурии, появился какой-то Семенов с отрядом, что в Казани чехи восстали, а мы сидим тут и ждем, что нас кто-то освободит... Эх, ты, жизнь!» — закончила она. Знаешь, Никита, должен сознаться, что я газет не читал, а потому и не знал ничего... А ты слышал что -нибудь?

Но и Никита газет не читал и тоже ничего не знал. Заснули.

Проснулись оттого, что солнце вышло из-за куста и стало довольно сильно припекать лица. Не сговариваясь, побежали купаться. Упругими, красивыми бросками поплыли на другой берег. Никита плыл впереди. Он равномерно выбрасывал руки и с каждым взмахом подавался почти на сажень вперед. Вода пенилась и журчала вокруг него, а позади оставался след, как будто прошла лодка. Немного в стороне и разными стилями плыл Павлик. Было видно, что плыть для Павлика было наслаждение и он плыл не для того, чтобы перегнать Никиту, а просто ради забавы, ради своего удовольствия. Вот он поплыл саженкой, вот перешел на женский, вот повернулся и поплыл на спине. Первым к противоположному берегу пришел Никита. Он вышел из воды и остановился на берегу, ожидая Павлика. Он был, как старинная статуя какого-то языческого бога, изваянного из камня. Солнечные лучи, отражаясь на мускулах, бликами ложились на мокрую кожу и делали Никиту еще более похожим на мраморное изваяние. Павлик доплыл до берега, но из воды не вылез, а продолжал барахтаться около берега.

— Ну, довольно, Павлуша, вылезай, — сказал Никита. — Отдохнем

немного и обратно. Наверно, скоро начнется вечерний клев. Половим с часик, а там и домой.

— А ты что, на плотину торопишься, что ли? — спросил его Павлик.

— Ну, а если и тороплюсь... Тебе-то что?

— Да ничего! Просто так спросилось. Только, смотри, как бы Федька Фролов опять у тебя из-под носа не утащил Нину.

Никита схватил ком грязи и хотел бросить его в Павлика, но Павлик притворился сильно испуганным и стал убегать от Никиты. Тот погнался за ним, догнал его, и они, два сильных, красивых и молодых, шутя, схватились как бы в мертвой хватке борьбы. Упали.

— Довольно, Никитушка, — через несколько минут возни сказал Павел.— Довольно, ты и так, как медведь, меня всего изломал.

Никита смеялся.

— Эх, ты, а еще гусар... Вот, видишь, что значит артиллерия. Знаешь что, брось-ка ты лучше своих ахтырцев и пойдем со мной вместе в артиллерию... Будем вместе везде, как два брата... Будем делить и холод и голод...

— А яблоки тоже вместе? — спросил, на что-то намекая, Павлуша.

— А, так ты опять! — крикнул Никита и погнался за Павликом.

Но тот был уже далеко, — у самого берега реки, и, не дожидаясь Никиты, бросился в реку и поплыл на противоположный берег.

Темнело, когда лодка Никиты и Павлика возвращалась домой — на завод. Где-то далеко-далеко за лесом звонил колокол и звон мерными, тяжелыми ударами плыл над поверхностью озера. Павлик сидел на веслах. Никита же на корме лежал лицом вверх. Он смотрел на темнеющее небо и никак не мог оторваться от глубины небесного свода. Не то грусть, не то молитва складывалась в его сердце. Ему хотелось петь, хотелось молиться. Возникали мысли о том, что где-то там, далеко, идет борьба за Родину... Хотелось вызвать в своем уме, в своем воображении образ Родины, но сколько Никита не силился, сколько не старался, в его мозгу возникало одно видение, одна картина.

Класс. Скучный, нудный урок географии... Охрипшим, простуженным голосом учитель — Василий Федорович — говорит о Москве, Новгороде, об Урале, Кавказе, о заводах, фабриках, о том, что они и сколько вырабатывают, какой город чем славится. И все цифры, цифры и цифры.

Никита дернул от досады головой, и у него сразу появились другие мысли.

Весна. Пятая неделя Великого поста. Где-то далеко играют на рояли Песню Годара. Вступила скрипка, и её нежные звуки так и просятся в душу. Длинная прямая аллея, конец которой теряется в темноте. На лавочке под старым развесистым вязом сидит Нина, и рядом с ней он — Никита. Никита держит руку Ниночки, одетую в черную лайковую перчатку, и говорит о том, как он любит ее — Нину. Говорит о том, какая радость, какое счастье для него вот эти встречи.

Никита держит руку Ниночки, целует ее, перебирает пальчики... Вот, на среднем пальчике перчатка порвалась, а Нина забыла ее зашить. А вот, на мизинчике заштопана перчатка белой ниткой. И такая нежность заполнила сердце Никиты к этой порванной перчатке, вот к этой беленькой ниточке, что слезы навернулись ему на глаза.

— Вечерний звон... — Это запел Павлик, и голос его поднялся куда-то ввысь и слился со звоном далекой церкви.

Никита очнулся, оглянулся кругом. Вдалеке, на заводе, загорались первые огни и яркими бликами ложились на воду... Завыл гудок, призывая очередную смену.

— Ну, Павлушка, если ты будешь только петь, а не грести, то мы и до

завтра не попадем на завод... Греби-ка лучше, или пусти меня на весла.

Павлик послушно замолчал и взялся за весла. Начал усердно грести и лодка снова, подняв около носа небольшой бурунок, пошла на огоньки завода. Гудок выл.

Уже совсем было темно, когда Никита пришел на плотину. По плотине ходило под руку несколько парочек. Вот, с папиросой в зубах важно прошел матрос, вон там, на скамейке, сидели и лущили семечки несколько красногвардейцев. Никита бежал, ни на кого не обращая внимания, а в мозгу неотвязно стояла только одна мысль:

«Неужели же я опоздал? Неужели Ниночка уже ушла домой или, что еще хуже —гуляет с Федькой?» Страшная муть ревности поднималась в его сердце и какой-то клубок сдавливал горло, но в то же время сжимались и кулаки. «Но кто это вон там, на скамейке?.. Словно голос Ниночки!» Никита бросился туда. Навстречу целый фонтан веселого смеха.

— Никита! Вот это славно, а то я только что держала пари с Варей о том, что вы придете. И если бы вы не пришли, то я, кажется, умерла бы с досады... — говорила Нина.

—Положим, что не с досады, а только со злости, что рыцарь тебе изменил! — ответила Варя.

—Изменил... — как-то досадливо сказала третья подруга Ниночки — черненькая, как галчонок, Леля. — Изменил, — повторила она. — А без измены не мог он не придти? Разве теперь время такое, что только тот, кто изменит, тот и не придет! А разве вы не слышали, что сейчас по заводу идут аресты?.. А разве вы не слышали...— начала она горячо, но ее остановила Варя.

—Подожди, Леля. Зачем же так громко и так горячо. Ты сама же говоришь, что по заводу идут аресты, а сама не хочешь быть осторожной.

—Это просто с досады сорвалось у меня. Знаете, я так сейчас больно переживаю все события. Меня так злит вот это безразличие, которое приходится наблюдать среди наших молодых людей. Ну, сами посудите! Или вот хотя бы спросим Никиту. Слушайте, Никита! Только без рисовки и лжи. Скажите, где вы сегодня были целый день?.. Что вы делали?

Никита и не думал рисоваться или лгать, а потому он просто, не задумываясь, ответил:

— Я?.. Я с Павлушей Незнамовым ездил на Березовку ловить рыбу. Там мы варили уху, купались, немного мечтали...

— И только! — как-то горько проговорила Леля. — Ловили рыбу, варили уху, купались, мечтали... И только. Понимаете, они только мечтали, а не думали о том, что надо готовиться...

— К чему? — удивленно спросил Никита.

— Как к чему! — снова горячилась Леля. — Ну, хотя бы к тому, чтобы быть готовым защищать не только себя, не только свою личную свободу или право на жизнь, но и Родину...

В это время к ним подошел Федя Фролов. Он не слышал начала разговора

и только уловил последние слова Лели.

— Родину? — удивленно подняв правую бровь, спросил он. — А что такое — Родина, позвольте вас спросить!

— Вы не знаете, что такое Родина? — как-то медленно спросила Леля.

— Да, представьте себе, что не знаю и не понимаю этого слова. По-моему, Родина — это там, где мне лично хорошо и где сладко живется. А то, что принято называть Родиной у нас на уроках географии, то это есть пространство земли, заключенное в определенных границах. И это для меня не Родина.

— Ну, знаете... — начала было Варя.

— Что — знаете? — перебил ее Федя. — Конечно, большинство из вас думает, что Родина — это обязательно наш Воткинский завод с его маленькими домиками, которые на ночь закрывают все окна ставнями. Наш завод с его вот этими строениями, трубами, гудками по утрам и вечерам. Некоторые, может быть, еще к этому добавят свою семью, самовар, клетку с канарейками или горшочком герани. Нет, а для меня Родина — весь Мир. Родина там, «где вольно дышится, где песня слышится, где... »

— Да ты, Феденька, никак стихами заговорил, — насмешливо сказал Никита.

— Ну, уж и стихи... От этих стихов меня так просто тошнит. Это просто пошлость какая-то, — сказала Леля.

— А вы, Лелечка, не слушайте его, а лучше пойдемте погуляем, — сказал подошедший к ним Павлик.

Компания поднялась. Пошли. Как бы случайно, около Нины с одной стороны оказался Никита, с другой Федя.

— А вы знаете, — ни к кому не обращаясь, сказала Нина, — я про себя могу сказать, что если бы меня лишили вот этого завода, вот этих маленьких сереньких домиков, над которыми вы, Федя, сейчас смеялись, лишили бы моих канареек, я была бы несчастлива. Да, между прочим, Никита, помните, как вы мне на именины подарили канареек. Они у меня живы и даже вывели птенца... Птенчик такой смешной, косолапик какой-то. У него что-то случилось с лапками, и они выросли совершенно неправильными. Коготочки все загнулись, и он совсем не может сидеть на жердочке... А поет как...

— Ниночка! Неужели в наше время, когда растет и ширится социализм, можно увлекаться канарейками, — укоризненно сказал Федя.

— А почему нельзя, Федя? — спросила Нина. — Знаете, я очень люблю моих птичек.

— Ну, конечно, любите. Ведь, недаром этих птичек подарил вам Никита.

— При чем тут Никита... Если бы их подарил мне кто -нибудь другой, то все равно я их любила бы. Я люблю всех — и птиц и животных.

— И, конечно, Никиту, — зло закончил за нее Федя. — Да, жаль только то, что Никита к канарейкам не подходит. Он хотя и не из крупных, но не из птиц, а...

— Слушай!.. — каким-то совершенно не своим голосом сказал Никита.

— Я всегда готов вас выслушать, — повертываясь резко на каблуках и раскланиваясь в сторону Никиты, сказал Федя. — А пока — честь имею кланяться.

— Что случилось? — подбегая, спросила Леля. — Почему Федор ушел таким злым? На кого он рассердился? — засыпала она вопросами.

— Право, не знаю. Я ничего не поняла, — ответила Нина. — Его никто не обидел. Наоборот, он приставал к Никитушке. Никита его остановил, тогда он вскипел и ушел.

— Ого! — протянула Леля. — Знаете, Никита, это дело плохо. Вы, ведь, не знаете Федора. Он последнее время почти ежедневно бывает то в Трибунале, то у матросов. Вот, посмотрите, он и сейчас подошел к матросам. Берегитесь его, Никита.

— Ну, чему быть — того не миновать, — махнув рукой, ответил Никита.

— Слушайте, Никита, меня это возмущает. Скажите, почему такое у вас непротивление? К чему? Перед кем вы хотите похвастаться, показать себя... Вы не знаете Федора. Эта такой скверный, такой нехороший человек... Г оворят, что он...

— Не надо говорить про него, — перебила Нина. — Скажу только одно, что Леля, конечно, права, и вам, Никита, надо беречься. Не надо дразнить его.

— Но, Ниночка, не могу же я молчать и не отвечать на его глупые выпады.

— Хорошо. Вот вы ответили, а теперь я буду волноваться за вас, буду думать о вас, буду винить себя, если что-нибудь случится с вами. Слушайте, Никита, у вас, кажется, в Иже есть родня? Уезжайте туда. Ну, хотя бы на несколько дней.

— Уехать! А как вы, Нина?

— Что я? Я девушка — мне ничего не будет...

Никита не ответил. Он взял Нину под руку и тихонько прижал ее локоть к себе. В это время компания подходила к концу плотины. Там собралось много народа слушать какого-то оратора, который забрался на тумбу причала1 и что-то говорил охрипшим голосом. До компании долетали только отдельные фразы, и эти фразы были настолько избитые, настолько опошленные, что компания не остановилась, не захотела слушать, а прошла мимо. Свернули в улицу и стали подходить к дому Ниночки. Нина теперь высвободила свой локоть из-под руки Никиты и замедлила шаг. Остальная компания не обратила на это внимания и шла обычным шагом.

— Слушайте, Никита, — понизив голос, сказала Нина. — Вот вы говорили мне, что любите меня. Вы знаете, что и я люблю вас... Но вы все же не хотите быть, хотя бы ради меня, осторожным. Ведь, я же вас просила: не ссорьтесь с Федором. А теперь я буду за вас бояться... Даже не буду спать. — И слезы зазвенели у нее в голосе. — Ну, скажите, зачем эта ссора! Пожалуйста, уезжайте завтра в Ижевский завод. Тогда через несколько дней и я постараюсь

1 Причал располагался, видимо, там же, где и сейчас - у правого берега запруженной р. Вотки.

приехать туда же. Скажите, вы уедете?

ы а.

ооратила на в

анія и ішґа

Комїіаиія не ооратила на это обычным шагом.

— Слушайте, Никита, — понизив голос,,

сказала Нина. — Вот вы говорили мн*Ь, чт&

лк>бите меня... Вы знаете, что и я люблю вас..:.

Но вы все же не хотите быть, хотя бы рада,

меня, осторожным. ВЪдь, я же вас просила::

не ссорьтесь с Федором. А теперь я буду за вас бояться... Даже не буду спать..Р — И слезы зазвенели у нея в голосЪ. — Ну, скажите, за^ чtм эта ссора! Пожалуйста, уезжайте завтра к Ижевскій завод... Тогда через н'Ьсколько дней и я постараюсь пргЬхать туда же. Скажите, вы уЪдете?

Никита и сам понимал, что уехать ему;

надо, но только задор мЪшал ему сознаться в

этом. ,

і'

— Слушайте, Нина, вЪдь, если я уЬду,.

то Федор скажет, что я струсил. •

— И пускай говорит, — ответила Нина. — Пускай! Я одна буду знать, что вы уедете для меня. Ну,., милый, скажите, что вы уедете...

— упрашивала она. — Если уедете, то приходите к моей калитк'Ь через полчаса послЪ того, как мы разстанемся и тогда...

Посл'Ьднія слова Никита не разслышал; Они в это время подошли к дому и около калитки их ждала вся компанія.

— Ну, Нина, уговорила ты Никиту Уехать? — тихо спросила Леля.

__ Да, — также тихо ответила

— Это хорошо. Вот что, нйкто. помните, — никто,

4 9

Страница книги Н.А.Протопопова с автографом полковника А.Г.Ефимова, автора книги «Ижевцы и Воткинцы в борьбе с большевиками 1918-1920.»

Никита и сам понимал, что уехать ему надо, но только задор мешал ему сознаться в этом.

— Слушайте, Нина, ведь, если я уеду, то Федор скажет, что я струсил.

— И пускай говорит, — ответила Нина. — Пускай! Я одна буду знать, что вы уедете для меня. Ну, милый, скажите, что вы уедете, — упрашивала она. — Если уедете, то приходите к моей калитке через полчаса после того, как мы расстанемся и тогда...

Последние слова Никита не расслышал. Они в это время подошли к дому, и около калитки их ждала вся компания.

— Ну, Нина, уговорила ты Никиту уехать? — тихо спросила Леля.

— Да, — так же тихо ответила Нина.

— Это хорошо. Вот что, господа. Мы никто, помните, — никто, — раздельно и как-то торжественно повторила Леля, — не знаем, куда уехал Никита.

— Ого, как торжественно, — начал было Павлик, но его опять перебила

Леля:

— Бросьте, Павлик, паясничать-то. Здесь речь идет о жизни человека, а вы с шутками.

— Извините, — став совершенно серьезным, проговорил Павлик, но все же, не удержавшись, добавил. — А я-то, дурак, думал, что речь идет только о прелестном римском носе Никиты, который так хочет разбить Феденька...

Компания, смеясь, стала прощаться. Никита пожал всем руки и, не провожая остальных девочек, направился в сторону пруда. Ночь была светлая, лунная. На улице не было никого. Тишина. Лишь за прудом тяжело и мерно вздыхал завод. Где-то далеко тоненько-тоненько прогудел паровоз.

Никита шел, не разбирая дороги. В его голове была только одна мысль: «Ну, уйду я завтра в Ижевский завод. А дальше что? Ведь, всю жизнь там не проживешь. Да и без Ниночки будет тяжело. Хотя и обещает приехать, а как она приедет! Если правда то, что Федька работает в Чека, то ей не вырваться отсюда. Он ее не отпустит. Надо что-то предпринимать. Надо бы с кем-нибудь поговорить. Но с кем? Вот, Павлик говорил утром о том, что где-то что-то готовится. Об этом и Леля знает... А почему не знаю я? Неужели думают, что я струшу, не пойду. Мне просто не доверяют! Нет, только не это!».

В это время из-за угла вышли, горячо рассуждая между собой, двое рабочих. Они прошли мимо Никиты и как-то подозрительно оглядели его и оборвали разговор. «Вот эти, наверное, знают», — подумал Никита.

Вышел на берег пруда. Луна ярко освещала пруд, плотину и стоящие на другой стороне заводские корпуса. Никита сел на первую лавочку и стал смотреть на пруд. Ровная блестящая дорожка лунных бликов далеко убегала по спокойной поверхности воды и, казалось Никите, звала его куда-то, манила вдаль. На другой стороне Вешняков показалась темная фигура. Послышались звуки гармоники. Шел, вероятно, сильно подвыпивший рабочий.

«Ты вспомянешь меня,

Будет поздно тогда —

И могилы моей Не найдешь никогда... »

Рабочий пел, и в его голосе звучала пьяная тоска. Никита встал. Рабочий сразу же прекратил играть на гармошке, посмотрел на Никиту и пьяно выругался.

— Вот, сволочной буржуй. Вишь, не спится ему... Гуляет сволочь! Знает, что завтра на работу ему не ходить. Вот, дать разве ему в морду.

Но, видя, что Никита, расправив плечи, шагнул к нему, трусливо замолчал и, только уйдя за угол, снова выругался, а потом опять стал наигрывать на гармонике и подпевать:

«Мы мальчишки-ежики,

У нас в кармане ножики...»

Никита решил, что ему пора идти к Нине. Пошел. На улице опять не было ни одной души, и только где-то вдалеке, за прудом, надрывно выла собака. Постепенно в домах гасли огни. Никита шел по затихшим улицам, и в голове у него была только одна мысль, что завтра надо уехать и что сегодня — последнее свидание.

В доме Ниночки еще не спали. Через открытое окно кабинета было слышно, как отец Нины с кем-то разговаривал, а из столовой доносился звон посуды. В комнате Нины было темно, где-то в соседнем доме граммофон, шипя, выбрасывал из себя слова песенки Вертинского:

«Вашу юную шейку едва обвивает горжеточка, -Порыжелая, мокрая, — точно такая, как Вы...».

Никита встал в тень забора и тихонько три раза свистнул. На его свист во дворе дома Нины залаяла собака, а в открытое окно высунулась голова Павлика. Павлик осмотрел улицу и, обернувшись в комнату, кому-то сказал:

— Нет, это тебе показалось... Кто теперь будет под окном свистеть.

Никита понял, что надо ждать. Отворилась калитка, и из нее вышла Нина.

— Никитушка! — едва слышно позвала она.

Никита бросился к ней. Она обняла его и крепко -крепко впервые поцеловала в губы.

— Ты уедешь завтра?

— Уеду, родная, уеду, моя милая, — шептал Никита, целуя без разбора ее губы, щеки, волосы. — Уеду... — А потом, как бы придя в себя, добавил. — Но, Ниночка, как же я оставлю тебя здесь одну. Я так буду бояться за тебя.

— Ничего, родной. Только ты уезжай. Я постараюсь тоже приехать в

Ижевск. Прости, сейчас я не могу долго быть с тобой. Могут дома хватиться. Пойдем, я тебя провожу до угла.

Пошли. Но лишь только стали подходить к углу, как из-за него вышел Федор. Он двинулся к Нине и, схватив ее за руку, прохрипел:

— Ночью! Одна... С ним... Эх, ты, святоша! — Но не успел докончить. Никита, размахнувшись, резко и зло ударил его прямо в лицо. Удар пришелся частью по носу, а частью по губам, и потому все лицо Федора сразу же залилось кровью. Федор бросился с кулаками на Никиту, но Никита не стал дожидаться, когда Федор ударит его, а снова еще резче, еще сильнее ударил его. Тот от удара упал. Никита, озверев, пнул его ногой.

— Никитушка! — позвала его Нина.

Никита обернулся к ней. Она была бледнее полотна, и только глаза ее, как два темных пятна, выделялись на лице. Никита бросился к ней. И, не успей он ее подхватить, Нина упала бы без чувств на тротуар. Как перышко поднял Никита Нину и понес ее к дому. На шум, поднятый ссорой, из дома выскочил Павлик. Он молча взял у Никиты из рук Нину и унес ее домой.

Никита решил идти к себе домой. Ему надо было пройти мимо того места, где он только что оставил побитого Федора. Но Федора там уже не было.

Никита подумал: «А, чёрт... Домой-то идти сейчас, пожалуй, нельзя. Мало ли что может быть... Пойду лучше к Володьке на заречную сторону и у него переночую». И сразу же повернул и пошел к Вешнякам. Но, когда проходил мимо Трибунала, то оттуда вышло несколько матросов, которые, о чем-то рассуждая, направились в ту сторону, откуда только что пришел Никита. Никита повернулся и пошел за ними. Матросы шли посередине улицы и не обращали никакого внимания, что за ними шел Никита. Вот они поравнялись с домом, где жила Нина. Вот остановились. Вот один из них подошел к теперь уже закрытому темному окну и решительно постучал в стекло. Отворилась форточка и из нее высунулась голова старой няньки.

— Кто там? — спросила нянька.

—Не видишь, старая карга, что ли? Протри зеньки-то и отпирай! — ответил кто-то из группы матросов.

— Да как отпирать-то, — проговорила старуха. — Барышня-то наша, почитай, при смерти, а вы — отпирай.

— Ну, не разговаривай, а то я тебя так пугну, что ты, старая сволочь, сразу придешь в себя! — крикнул высокий матрос и, вероятно, для страха, сняв с плеча винтовку, передернул затвор. Старуху сразу как ветром сдуло, — она исчезла. Через какую-нибудь секунду отворилась калитка, и матросы, не оставив никого на улице, шумной толпой ввалились во двор. Никита прижался к противоположному забору. Ждал. Смотрел и не мог оторвать глаз от окон. Вот зажглось электричество в одном окне, вот вспыхнуло в другом, вот и весь дом осветился. Вероятно, там начался обыск. Никита со своего места мог видеть на занавесках только тени людей, которые проходили мимо.

Обыск окончился только часа через два. Матросы-чекисты, ругаясь и

галдя, поодиночке выходили из дома. Последний вытолкал из калитки арестованного и связанного отца Нины. В доме слышался женский плач. Матросы ушли и увели с собой арестованного. Долго горел еще свет в окнах дома, наконец, потух. Вся улица казалась вымершей, но Никита все стоял и смотрел на окна, все ждал чего-то. Где-то далеко опять начала выть собака. Потом на одной из соседних улиц прогромыхала телега. А вот где-то на окраине прогремел одиночный выстрел.

Никита понял, что ждать нечего, а потому, вырвав из записной книжки листок, кое-как в темноте нацарапал: «Храни тебя Бог, любимая. Буду думать, хочу верить, что увижу. Не забывай. Люблю. Н.».

Просунул записку, даже без надежды на то, что завтра Нина найдет ее, в щелочку ставня окна комнаты Нины и ушел от дома.

«Все же надо, пожалуй, зайти домой, — подумал Никита. — Проститься с мамой. Вот только будет плакать моя старушка. Но оставаться в Воткинске дальше теперь нельзя. Надо уходить. Что-то будет? Господи, неужели Нина заболеет! И дурак же я. Надо же мне было при ней... Лучше встретил бы его где-нибудь и избил бы так, чтобы он не мог больше никогда и никому пакостить. Да, вот, было, и забыл! Ведь, я в омшаннике спрятал револьвер отца и патроны. Надо будет достать».

Повернул за угол к своему дому и сразу же остановился. Около дома стояла толпа чекистов, и ясно был слышен немного захлебывающийся на высоких нотах голос Федора.

— Дома нет? Не может быть... Сейчас же отворите... Слышите, отворите

— иначе будет плохо.

— Не пугайте, Федя! — услышал Никита голос своей матери. — Я сейчас вам открою и, вы сами убедитесь, что Никиты нет дома.

Чекисты не дали ей договорить.

— Отворяй! — загалдели они. — Отворяй, не то мы тебя... — и тут посыпалась такая брань, которую Никита, несмотря на то, что он почти всю жизнь прожил на заводе, никогда и нигде не слышал.

С руганью, в которой они упоминали имя Бога и Матери и всего, что только было свято или могло придти им на ум, чекисты ввалились толпой в дом Никиты. И там начался обыск.

Никита, лишь только они вошли в дом, перепрыгнул через забор на противоположной стороне улицы и встал напротив дома. Выбрал в заборе пошире щель и начал смотреть. Квартира Никиты была маленькая, а потому обыск был окончен скоро. Матросы-чекисты, пряча что-то по карманам, выходили за ворота. Остановились. Последним из дома вышел Федор.

— Ну, что же? — спросил его один из матросов. — Напрасно, вишь, мы только обругали старуху-то. Ведь, щенка-то на самом деле дома нет.

— Ладно! Наплевать! — отмахнулся от него Федор. — Надо здесь оставить кого-нибудь. Сколько бы он ни бегал, все же придет домой... А тут его и взять легко.

— Что же это, вроде как бы засаду устроить, что ли? — спросил высокий матрос с лихо сдвинутой бескозыркой на самый затылок.

— Конечно, засаду, — ответил Федор.

— Засаду, — повторил матрос. — Нет, браток, я так ни за что в засаде не останусь. Мне, браток, так здорово спать охота, что не до засады. Тебя он побил

— ну, ты и оставайся, — и, не дожидаясь ответа Федора, матрос повернулся, вскинул за плечо винтовку дулом вниз и пошел разболтанной, расхлябанной походкой в сторону трибунала. Остальные чекисты пошли за ним. Федор постоял, посмотрел им вслед, выругался.

— Сволочь. Не хотят. Не надо. Сам буду сидеть здесь целую ночь, а дождусь... Врет — придет.

Выбрал погуще тень у забора и сел прямо на траву.

Никита постоял, а потом осторожно, боясь шелестом травы выдать себя, стал отходить от забора, от Федора. И только тогда, когда был уверен в том, что Федор не слышит его шагов, Никита пошел напрямки через грядки к другому забору, выходящему в переулок. Там он, подтянувшись на руках, оглядел сначала весь переулок и, видя, что тот совершенно пуст, перепрыгнул забор. Бегом бросился переулком в обратном направлении от своего дома. Обежал четыре квартала и. подойдя к дому с противоположной стороны, перескочил в огород соседа.

Наступал рассвет. Где-то далеко пыхтел и звенел завод. Тяжело ухал паровой молот. Визжала лесопилка. С каждым ударом молота, таким же ударом отвечало сердце в груди Никиты. Перебежал чужой сад и, когда был уже около забора своего дома, ему под ноги с громким лаем бросилась маленькая бе -ленькая соседская собачонка. Никита остановился. Собака замолчала было, но стоило только Никите пошевелиться, собачонка еще сильнее, еще заливистей начинала лаять. На ее лай из дома вышла худая высокая женщина и, пройдя по двору, вошла в сад.

— Ой, Господи! — испуганно проговорила она. — Кто тутока?

— Тише... Ради Бога, тише, — свистящим шепотом ответил Никита, — Уймите собаку, а то говорить нельзя.

— О, да это никак, Микита! Сеседкин, — догадалась женщина. — Шарик, подь сюды, уймись ты, проклятый! — крикнула она на собаку.

Собака замолчала, и Никита сбивчиво, избегая называть имена, стал рассказывать соседке об обыске у его матери.

— Господи! — шептала баба, — и что за времена только наступили... Господи Ты, Боже мой. Вот, страсти-то! Да ты, касатик, прыгай к сее во двор-то скорееча. Вот, поди твоя мать-то перепужалась. А тут и тея-то нетути... Ну, прыгай, а я посмотрю.

Никита перепрыгнул забор, вошел в дом и сразу же в сенях натолкнулся на мать. Она сидела на пороге из сеней в кухню посеревшая, постаревшая и как-то безучастно смотрела перед собой.

— Никитушка, — прошептала она. — Зачем ты пришел, родной? Уходи,

голубчик, скорей. Искали тебя... Были здесь. Все перерыли, все забрали, все ограбили. Уходи. Неровен час вернутся — убьют, ведь, тебя тогда.

Плакат Белого движения периода Гражданской войны.

Никита обнял ее, прижался к ней и только теперь все, что накопилось у него за ночь, вырвалось в слезах.

— Мамочка ты моя... Старушка ты моя, — шептал Никита, припав к руке матери и покрывая ее поцелуями.

— Уходи, Никита, — строго проговорила мать. — Уходи... Помни, убьют тебя, и я тогда не выживу.

— Куда уходить-то? — как-то весь размякнув, прошептал Никита.

— Уходи! — еще строже сказала мать. — Уходи сначала за пруд — на завод, а там дальше пешком на Иж. Там искать тебя не станут.

Никита взял себя в руки.

— Подожди, мама, я только вот возьму там, в омшаннике, револьвер, — сказал он.

— Иди, доставай, а я соберу тебе что-нибудь в дорогу поесть.

Поднялась и ушла в кухню. Никита пошел в омшанник. Через несколько

минут он, достав револьвер и патроны, вышел. Мать уже стояла во дворе.

— Дай перекрещу тебя, — как-то строго сказала она. — Бог знает, увидимся ли!

Никита снял фуражку.

— Благослови тебя Христос Бог, — сказала она, крестя его. — Смотри, будь всегда честным. Помни меня, помни отца и никогда не забывай, что ты — русский. Обо мне же, родной, не думай.

Перекрестила и, видя, что вот-вот Никита не выдержит, заплачет, строго:

— Ну, а теперь пора уходить, — и даже толкнула его к забору.

Никита вскочил на забор и, уже закинув ногу, оглянулся. Мать стояла во

дворе и крестила его в спину. Спрыгнул и, провожаемый бабой, вышел за ворота на улицу. Становилось светло, и завод мало-помалу просыпался. Широким, размашистым шагом, пошел Никита к Вешнякам.

«Надо успеть перейти на другую сторону, пока не рассвело, — думал он.

— Там меня уж никто не задержит. День проведу у Володи, а вечером, лишь только стемнеет, пойду в Иж.».

ГЛАВА II

(с. 34; Никита узнаёт об организации Фронтовиков. )

Стало совсем светло, когда Никита пришел в дом отца своего друга Володьки — кузнеца Василия Ивановича Г рязева. Дом Г рязева стоял почти при самом выезде из Воткинского завода по дороге на Иж. В доме спали. Никита долго и сильно стучал в ворота, прежде чем отворилось окно, и оттуда высунулась всклокоченная голова Володьки.

— Кто там? — спросил Володька, не рассмотрев сначала стоящего в тени ворот Никиту.

Никита выступил вперед.

— А, это ты, Никита! Ты что это по утрам шляешься и не даешь спать честным людям? Или случилось что?

— Случилось, — тихо ответил Никита. — Отвори — потом расскажу. Володька не то понял по голосу Никиты, что у Никиты на самом деле случилось что-то большое и важное, не то просто сон к этому времени уже соскочил с него, но он быстро вышел на двор и впустил Никиту.

— Пойдем в дом, — сказал он Никите, когда увидел, что Никита собирается вместо дома пройти в сад. — Что ты в саду-то будешь делать?

— Нет, Володька, подожди... Дома, наверное, и Василий Иванович, да и мама твоя еще спят. А зачем я буду их будить. Лучше давай посидим вот здесь, на скамейке, а потом, когда встанут, тогда и в дом можно.

— Э, да полно, Никита! Пойдем. И мама, и отец еще позавчера уехали в Рождественское к тетке, а вернуться обещали не скоро. Я сейчас один. Спать уже не хочется, там посидим и поговорим. Самовар я поставлю — чаю напьемся. Здесь, видишь ли, разговаривать-то не совсем ладно — соседи услышать могут. Пойдем, — уговаривал Володька.

Никита согласился, и они направились вместе из сада в дом. Через час был готов самовар. Приятели, усевшись за столом в кухне, окна которой

выходили в сад, распивали чай, и только тут Никита рассказал Володьке все то, что произошло вчера.

— Понимаешь, я теперь так боюсь за Нину. Ведь, ты хорошо знаешь, что Федька гадкий, скверный человек... Он давно уже работает с большевиками. Ты помнишь арест Васи Черных? Так это, я уверен, что дело его рук. Я боюсь, что он Нине сделает какую-нибудь гадость, и помочь-то я ничем сейчас не могу. Вот теперь самому надо уходить. Передневую у тебя, а вечером, как только стемнеет, пойду.

— Куда? — спросил Володька.

— Как куда! Попробую пробраться на Иж. Там у меня есть приятель. Пойду к нему. Может быть, проберусь к чехам.

— К чехам? — удивленно спросил Володька. — А зачем ты пойдешь к чехам-то? Разве ты не знаешь, что у нас на заводе тоже здорово неспокойно.

— Ну, что у нас на заводе! — недоверчиво протянул Никита. — Разве рабочие выступят против большевиков? Никогда!

— Эх, ты, философ! — сказал Володька. — А что, не выступят, ты думаешь? Ты послушай, что говорят фронтовики, и тогда поверишь. Нет, Никита, как ты хочешь, а я думаю, что тебе не след далеко уходить от завода. Может быть, и мы с тобой понадобимся здесь. Может быть, и нам с тобой найдется работа. Подожди. Вот, приедет отец, я его пошлю к Мерзлякову. Он там узнает, — надо тебе уходить к чехам или нет. — И видя, что Никита сладко и сильно позевнул, сказал: — Эх, и дурья же я голова, — мальчишке спать охота, а я его баснями кормлю. Слушай, Никита, иди-ка на сеновал и заваливайся там спать. Сена там много, мешать тебе никто не станет, а я пока хозяйством займусь.

Никита встал, потянулся, потом взял с дивана подушку и пошел на сеновал. Часов около трех дня его разбудил Володька.

— Вставай! Заспался, как сурок зимой. Обедать пора, а ты все спишь. Ну, пошли в дом.

Никита встал и, увидев перекладину, подпрыгнул, схватился за нее руками и несколько раз подтянулся.

— Брось ты, медведь, — сказал Володька. — Еще, чего доброго, стропила сломаешь.

— Ничего. Не сломаю! - ответил Никита и одним прыжком соскочил с сеновала на землю, во двор.

Вечером поздно Никита не выдержал. Ему так захотелось узнать что-нибудь о Нине, о ее семье, что он решил пойти к дому Нины и как-нибудь вызвать, если не саму ее, то хотя бы Павлушу или прислугу. Но идти так, в своем костюме, было рискованно. И Никита решил.

«Надену робу Василия Ивановича, вымажу чем-нибудь рожу и пойду».

Начал приставать к Володьке.

— Слушай, Володька, дай мне робу Василия Ивановича.

Володька не понимал.

— На кой черт она тебе сейчас понадобилась?

Никита не хотел, было, выдавать ему свою мысль — боялся того, что Володька не поймет, будет смеяться над ним. Долго отмалчивался, но Володька решительно сказал:

— Если не скажешь зачем, то не дам.

Пришлось Никите рассказать. Володька стал сразу же серьезным.

— Знаешь, Никита, хоть это и дело, но здорово опасно. Ведь, Федька, наверное, и сегодня будет тебя стеречь там. Знаешь, давай лучше так. Я пойду вместо тебя, а ты сиди и жди.

Но Никите был этот план не по душе. Ему самому хотелось видеть Нину,

— видеть ее глаза, сказать ей несколько слов. Успокоить ее и успокоиться самому.

— Нет, Володька, так не выйдет. Понимаешь, ты не сможешь сказать ей того, что мне хотелось бы... Ты не сможешь, — уверял он.

— Ха-ха-ха! — смеялся Володька. — Конечно, я понимаю. Я не смогу ее поцеловать... И даже, если бы и смог, так какая тебе от этого польза, — ты этого и не почувствуешь. Эх, и хитер же ты, парень!

Но, видя, что Никита нахмурился, замолчал было, но затем предложил:

— А знаешь, что я надумал? Пошли вместе. Ты, как и вчера, сядешь за забор, а я ее вызову, и мы пойдем с ней за угол. В заборе есть лаз, я помогу ей пролезть к тебе и, пока вы любезничаете — я постерегу.

Никита возмутился.

— Я тебе, дураку, говорю дело, а ты все про свое. Любезничаете... Ты понимаешь, дурья твоя голова, не в любезности тут дело.

— Ну, ну, не кипятись, а то печенка лопнет! Знаю, что не в любезности, а в муках сердца молодого. Знаю. Ну, хорошо. Подожди, я сейчас сбегаю в амбар и принесу тебе да и себе по робе.

Никита остался один. Подошел к окну и стал смотреть на небо. Прямо перед окном горела и переливалась разными цветами какая-то маленькая далекая звездочка. Вспомнилось народное поверье о том, что, если ты хочешь, чтобы о тебе вспомнил кто-то, то найди самую яркую звездочку и скажи шепотом три раза, не отрывая глаз от этой звездочки, свое пожелание. Вспомнилось и невольно:

— Ниночка, вспомни меня, родная... Ниночка, вспомни меня, потоскуй обо мне, мое солнышко. Ниночка — радость и счастье мое, вспомни меня... Крепко-крепко пожелай увидеть меня. Пожелай мне удачи...

Шептал и не слышал, как вошел с робами Володька. Не слышал, как он подошел и остановился от него всего в одном шагу.

— Ха-ха-ха! — смеялся Володька. — Да ты, Никитушка, никак колдуешь? Вот так фунт! Не знал я, что ты колдун. Поколдуй и мне!

Но Никита, сжав кулаки, бросился к нему.

— Да перекрестись ты, — сказал испуганно Володька. — Что ты, сбрендил, что ли? Я к нему, как к брату, как к другу, а он с кулаками.

Никите и так уже стало стыдно.

— Ладно, — сказал он угрюмо, — не смейся в другой раз. Знаешь, что люблю я ее больше жизни. Знаешь, что не дам никому, понимаешь никому, смеяться над ней. Не дам смеяться и над моим чувством.

— Ну, извини, Никитушка, — сказал Володька как-то совсем просто, ласково, а потом по-детски добавил: — Дай я тебя поцелую, родной, — и, поднявшись на цыпочки, тихонько чмокнул Никиту в щеку.

Теперь уж смеялся Никита.

— Как гимназистки целуемся, — сказал он. - Эх, ты... — и выхватив робу у Володьки, начал ее надевать.

— Слушай, — сказал Володька, — как ты хочешь, а все же хорошо было бы нам с тобой немного морды вымазать. Тогда каждый встречный, увидя нас, подумает: с работы идем.

Никита согласился, и они, вынув вьюшку из трубы, стали пачкать себе лица. Володька взглянул на Никиту.

— Ха-ха-ха, - смеялся он.

—Ты что? - спросил, обернувшись к нему Никита. — Что тебе смешно-то?

— Да как же не смешно, — ответил Володька. — Вот явится такой кавалер на свиданье к барышне... Вот так, с такой-то грязной мордой, поцелует ее, ну, и оставит ей на щеке вещественное доказательство своих невеществен -ных к ней отношений... Да она с тобой, таким чумазым, и говорить -то не станет.

В это время кто-то стукнул в ворота.

— Подожди! — сказал шепотом Володька. — Я выйду один, — и, не дожидаясь ответа Никиты, вышел во двор.

Сердце у Никиты как-то вдруг стукнуло, остановилось, а потом тревожными и сильными толчками начало отбивать свой такт в грудной клетке. Наконец, отворилась дверь и, вошел Володька.

— Кто там? — тревожно спросил Никита.

— Пустяки, — сказал он. — К отцу приходили... Хочет, видишь ли, его видеть Мерзляков. Ну, а я сказал, что отца сейчас дома нет, и что он приедет только дней через пять. Так ни с чем и ушел присланный.

— А он не обратил внимания на то, что у тебя рожа вся в саже?

— Нет, кажется, не обратил, — ответил Володька. — Да если и обратил, так наплевать. Подумаешь, девчонка я, что ли? Да и приходил не чужой, а наш,

— сказал он.

— Как ваш? .

— Ну, наш — фронтовик!

—Слушай, неужели, правда. Неужели, ты не шутишь? — спросил Никита. — Неужели и здесь есть...

— Что есть?! Организация — хочешь ты спросить? Так где ее сейчас нет! По всей России они раскиданы. Вот только не объединены. Эх, если бы объединиться. Вот наделали бы дел... Знаешь, тогда снова бы Москвой

тряхнули так, как когда-то ею наши деды потряхивали.

— Если есть — значит, на самом деле не надо уходить, — стал думать вслух Никита. — Значит, и моя жизнь может здесь понадобиться. Вот только как Нина...

— Что Нина! — сказал Володька. — Уехать твоей Нине надо. Вот, попробуй уговори ее!

— И уговорю. Пошли.

— Пошли. Сейчас я только дом замкну.

Вышли на улицу и по темной, не освещенной луной стороне, пошли нарочно деланно-разболтанной походкой к Вешнякам. На улице было пустынно, и только вдали, там, где-то за озером, тарахтела телега, да на заводе, надрывисто и громко шипя, охал, ударяя по железу, тяжелый молот. Юноши шли молча. Каждый из них думал о своем, о близком. Никита думал о Нине, Володька о том, что сегодня его отца вызывали в штаб.

«Вероятно, что-нибудь не так, — думал он. — Не станет Мерзляков вызывать отца по какому-нибудь пустяку. А вот Никита так не верит. Не верит и в существование организации... Эх, если бы только поскорее начали, а то, право, большевики сами собой пропадут, и мне не придется понюхать пороху. Снова придется зубрить косинусы, синусы. А на что они в жизни нужны. Вот, отец всю свою жизнь прожил, и неплохо прожил, а никаких косинусов, никаких синусов в глаза не видал... «На учении мир стоит», — передразнил он мысленно директора.

— Как бы не так. Нужны кому-нибудь твои большие или малые юсы. Вот, винтовка — то дело другое! Вот, взять бы винтовку, да и пойти... Тогда не надо было бы и рожу мазать. Просто, пошли бы мы с Никитой напролом, прямо через Вешняки, к тому дому, на котором висит доска с надписью: «Здесь родился Чайковский» , забрали бы всех этих комиссаров, всех коммунистов и...». А что с ними делать — Володька не знал. Он хотел сначала их повесить, но решил, что это будет некрасиво. Лучше расстрелять, но все же не решился и на это. Даже мысленно он не смог вынести им смертный приговор. Случайно обратил внимание на шедшего впереди Никиту. Подумал:

«А все же, как хорошо быть влюбленным... Вот, Никита влюблен, а потому верно и забыл и про опасность, и про смерть. Идет спокойно, идет, может быть, на верную гибель. А из-за чего? Из-за минуты, из-за встречи, из-за взгляда. Почему, вот, я не такой, как все? Почему я не могу встретить девчонку, полюбить ее! Полюбить вот так же безрассудно, как Никита. Не пришло еще время, что ли?».

В это время к нему обернулся Никита. Они уже прошли Вешняки и подходили теперь к дому, где жила Нина.

— Слушай, Володька, я сейчас вот здесь перелезу через забор, а ты иди по тротуару. Когда подойдешь к дому Нины — свистни три раза. Если не выйдет

— повтори. Смотри на второе окно справа. Это ее комната. Если там загорится

2 Ныне в этом здании -дом-музей.

свет, значит, слышит. Я буду около тебя за забором.

— Ладно, — ответил Володька и пошел к дому Нины.

Никита перескочил через забор и, путаясь в высоких лопухах, обжигая руки крапивой, двинулся за Володькой, но за забором. Володька остановился. Раздался его свист. Никита нашел щель в заборе и прильнул к ней. Окно Нины было освещено. Никита думал, что вот сейчас откроется створка окна, и Нина выглянет. Но окно не отворялось, как не отдергивалась и шторка.

— Тихо, — вдруг прошептал Володька. — Идет кто-то.

Никита стоял не шевелясь. Кто-то, как оказалось сильно выпивший, шел разговаривая с собой.

— Вот сволочь! Подумаешь. Субботники выдумали. Взять бы их, да дать им по мордам, тогда стали знать субботники. Что мы — жиды что ли, чтобы субботник справлять. Ну, подожди, — добавил он ругательство.

Прошел несколько шагов. Остановился и, вероятно, решив, что он попал не туда, стал вслух соображать.

— Постой. А, ведь, я, право, кажись ошибся. И чёрт меня занес на Поповскую улицу. Постой, как же проще-то пройти к Ивану Степановичу. Надо стало быть назад... Ну, и пойду назад. Эх, и жизнь ты моя, треклятущая!

«Не форси, форсун форсистый.

Я тобой не дорожу.

Пройду боком мимо окон,

На тебя не погляжу!»

запел он высоким надрывистым фальцетом, а потом, вдруг перейдя на плясовой мотив, забарабанил густым басом:

«Эх, ты, моя, ты моя,

Моя — не чужая.

В саду ягоды брала —

Меня напугала...».

Песня постепенно удалялась, и к Никите возвращалась надежда, что можно вызвать Нину, можно увидеть ее. Вот еще далеко не доходя до места, где сидел в лопухах Никита, Володька остановился и снова свистнул три раза. В ответ отворилась калитка, и оттуда осторожно вышел Павлуша. Огляделся. Никита не выдержал. Вскочил на забор и горячим шепотом:

— Павлик, родной!

—Никита! — удивился Павлик. — А это кто? — показал он рукой на стоявшего вдали Володьку.

— Это Володька... Слушай, Павлик, а как Нина?

— Нина, брат, неважно. Лежит она. А с отцом еще хуже. Мы даже не знаем, где он и что с ним... Боюсь я. Расстреляют его. А уж если расстреляют,

так... — И кулаки сжал, а голос вдруг стал каким -то глухим, но вместе с тем в нем слышалась решимость и сила.

— Слушай, Павел, а как бы мне увидеть Нину?

— Эх, ты! Заладила сорока про Якова — все только про свое. Увидеть. Да пойми ты, глупая голова, лежит она. Разве только вот что. Попробую, скажу, что ты здесь, что смотришь на окно. Пусть хоть шторкой даст тебе знать, что жива. — Сказал и ушел.

— Слушай, Никита, пошли... — говорил между тем Володька.

— Подожди, Володя... Одну только минуту! — просил Никита.

— Пошли! — уговаривал Володька. Никита молча отмахивался руками. Он все еще стоял и чего-то ждал.

— Ну, мне надоело, — зло и нетерпеливо сказал Володька. — Довольно! Хочешь стоять — стой, а я слуга покорный. Я пошел, — повернулся и медленно пошел от дома.

Никита взглянул еще раз на дом, на окно и, грустно опустив голову, пошел за Володькой.

ГЛАВА III (с. 46; Нина выручает отца из-под ареста.)

Только дней через пять пришла в себя Нина. Первым ее вопросом было:

— А что с папой?

Но никто не мог ей ничего ответить. Нина сначала было заплакала, но потом решила:

— Пойду к комиссару Баклушину. Он раньше хорошо относился ко мне. Может быть, и сейчас, несмотря на то, что он стал большевиком, вспомнит обо мне, вспомнит о том, как я помогла его дочурке Верочке, когда он сидел в тюрьме. Может быть, если не поможет освободить папу, то хоть скажет, где он или что с ним.

Начала собираться. Мать не пускала Нину, уговаривала:

— Ну, куда ты, Нинок, пойдешь! Да тебя просто не пропустят к Баклушину. Ведь, ты знаешь, каким он стал большим человеком. Ты знаешь, все говорят, что он ненавидит тех, кто помнит, что он совсем недавно был на каторге. Нет, Нина, не ходи. Ради Бога. Я так боюсь за тебя... Еще чего доброго обидит тебя.

Но Нина настаивала.

— Если, мамочка, я не пойду, то кто же пойдет к нему?! Кто поможет нам разыскать папочку?

— Но, Нина... Тогда лучше пойдем вместе к Феде. Он, наверное, знает и сумеет нам сказать, где и что с папой!

— К Федору? К этой гадине?— брезгливо спросила Нина. — Нет, мама, как ты хочешь, а к Феде я не пойду. Не пойду! — повторила она упрямо. — Я не могу его видеть. Понимаешь, — не могу видеть. Он меня так оскорбил. Так

обидел, как может обидеть только самый гадкий... — И слезы зазвенели в ее голосе.

Памятник, в качестве которого выступал один из реальных якорей, изготовленных в Вот-кинске, был установлен в 1840 г. ; в 1935 г. уничтожен; в 1959 г. на постамент иного дизайна и в другом месте на плотине был поставлен якорь, который примерно на треть меньше оригинального, весившего около 3-х тонн.

Поняла Татьяна Николаевна, что настаивать на том, чтобы Нина пошла к Феде, она даже не имеет права. Нина оделась и вышла. На улице только что прошел дождь, и все тротуары, дорога блестели под лучами яркого летнего

солнца. Нина шла, тщательно выбирая сухие места, боясь испачкать свои светлые летние туфельки. Когда она подходила уже к Вешнякам, ей встретились рабочие: они громко разговаривали между собой.

— Подумаешь, правители, — говорил один высокий рабочий. — Встали в голову, а не могут дать всем одинаково, поровну, хлеба. Их надо просто коленкой...

Нина не стала дальше прислушиваться. Она подошла и остановилась около якоря — памятника посещения завода Цесаревичем. Может быть, в тысячный раз прочла знакомые ей с детства стихи.

«Сей якорь мощною рукою Наследник Руси сам ковал,

Когда с любовию святою Уральский край обозревал».

То, что когда-то было написано накладными буквами выше этих стихов, во время революции сбили, но все же камень под этими буквами был гораздо темнее, чем в остальных местах, а потому можно было легко прочитать:

«Сей памятник собственноручно ковал Е И. В. Наследник Цесаревич и Великий Князь Александр Николаевич при посещении Им Воткинскаго завода и Урала в 1859 году».

Задумалась... И вдруг вспомнила, что она пошла не гулять, а в Ревтрибунал, к грозе завода — товарищу Баклушину. Вспомнила и, теперь уж не разбирая дороги, не жалея своих туфель, побежала к Ревтрибуналу.

Ревтрибунал помещался в доме инженера Старженецкого. Весь дом был занят этим страшным учреждением, и у его подъезда стоял часовой матрос с винтовкой. На штыке винтовки было нанизано несколько каких-то разноцветных бумажек. Нина хотела, было, войти в подъезд, но матрос остановил ее.

— Вы к кому, гражданка?

— Я? — несмело сказала Нина. — Мне хотелось бы видеть товарища Баклушина.

— Товарища Баклушина? — повторил матрос. — Это можно. Только видите ли, надо сначала взять пропуск, а потом уже и идти к нему.

— Какой пропуск? Где? — заволновалась Нина.

— Как какой? Обыкновенный! — сказал матрос. — А пропуск надо взять вон там, — и показал Нине рукой на соседний дом. — Вот там, видите? Там, как войдете, сидит такой лохматый в очках, к нему и обратитесь. Он вам даст вот такую бумажку, — показал рукой на какой-то клочок синеватой бумаги, висевший у него на штыке у самого дула винтовки. — А с этим пропуском тогда уж и приходите.

Потом посмотрел на Нину, о чем-то подумал и, как бы вспомнив, сказал:

— А, впрочем, наплюйте, гражданка, на пропуск. Идите просто.

— То есть как — просто? — удивилась Нина.

—Да так, просто и все... Ну, зачем вы пойдете к какому-то жиду. Проходите. В первом этаже направо — комната товарища Баклушина. А вот номер-то комнаты забыл я. Там у вас никто пропуска не спросит.

Нина вошла в подъезд. После яркого света на улице, в подъезде дома казалось темно и очень грязно. В некоторых местах со стен обои были сорваны и висели клочьями. На лавках, расставленных вдоль стен, сидело несколько человек красногвардейцев и не то ждало кого -то, не то просто спало. Нина, не спрашивая никого, а руководствуясь только указаниями, данными ей при входе матросом, повернула направо в коридор и пошла вдоль. Вот, за одной из дверей ей послышался как будто знакомый голос. Нина остановилась. В этот момент дверь резко отворилась, и из комнаты вышел какой-то приземистый человек в пенснэ на длинном тонком носу. Его лицо удивительно напоминало какую-то птицу. Он остановился около Нины, оглядел сразу ее всю с ног до головы и потом, потянув носом в себя воздух, как бы задыхаясь, выбросил:

— А что вам угодно?

— Я хотела бы видеть товарища Баклушина, — сказала Нина.

— Товарища Баклушина? — переспросил вышедший человек с птичьей физиономией. — А зачем вам товарищ Баклушин? — А потом, как бы рассердившись, сразу же визгливо. — И кто вам разрешил к нему прямо идти! От кого это вы получили пропуск?

Нина молчала.

— Зачем вам нужен товарищ Баклушин?

— Я хотела бы его видеть по личному делу, — спокойно и тихо ответила

Нина.

— По личному? Если по личному, так идите вон в ту дверь! — и ткнул пальцем на следующую дверь.

Нина пошла к двери и решительно постучала.

— Войдите!

Вошла. В комнате, кроме стола и двух стульев, ничего не было. Товарищ Баклушин сидел за столом и что-то писал. Он поднял голову, когда вошла Нина, взглянул на нее, но тотчас же опять опустил глаза к работе. Нина нерешительно подошла к самому столу и остановилась.

— Ну, что же — садитесь! — сказал товарищ Баклушин, не поднимая

глаз.

Нина села. Баклушин долго еще что-то писал, наконец, окончил. Он тщательно сложил исписанный лист, достал из ящика стола конверт и вложил письмо. Только после этого обратился к Нине.

— Ну, зачем пришли? — начал он как-то наигранно-грубо. — Думаете, старый знакомый, так раскиснет, сразу же все сделает!

Нина перебила его.

— Нет, я не просить вас пришла.

— Не просить! — удивился Баклушин. — Так что же вам надо?

— Я только хочу узнать, где папа... Жив ли он?.. Ведь, поймите, что сейчас, в такое время, за секунду жизни ручаться нельзя. Вы сейчас часто берете ни в чем невиновных людей. Расстреливаете их, — заволновалась Нина.

— Тише, тише, — стал уговаривать ее Баклушин. — Не надо так громко. Ведь, знаете, что и у стен есть уши!

— Но, что же я могу сделать, — начала Нина. Слезы душили ее. Она хотела сдержать их, но не смогла, и они полились крупными каплями из ее глаз.

— Поймите, мне бы только узнать, где он... что с ним...

— Ну-ну, хорошо, — утешал ее Баклушин. — Сейчас я узнаю, только успокойтесь. Только не плачьте... Эх, и не люблю я бабьих слез!

— Хорошо, я не буду! — совсем по-детски сказала Нина и вытерла глаза. Товарищ Баклушин позвонил. Долго на его звонок никто не приходил и только тогда, когда он продолжительно позвонил в третий раз, дверь отворилась, и в комнату вошел человек с птичьей физиономией.

— Ну, и что это вы, товарищ Баклушин, раззвонились! Что вы на колокольне, что ли? — начал было он. — Я был занят и не мог сразу же, как только вам понадобилось, придти. Ну, что вы хотите?

— Да вот, мне нужна справочка, товарищ Стабельсон, — сказал, роясь в бумагах, Баклушин. — Вот по этому делу. Только поскорее. Да, еще, — остановил Баклушин Стабельсона, когда тот, взяв бумажку, хотел, было, уходить. — Скажите, где сейчас находится арестованный несколько дней тому назад Незнамов и что с ним?

— Незнамов? — переспросил Стабельсон. — Это тот самый, которого мы взяли? Так он сейчас в тюрьме!

— А почему не принимают для него передачу?

— Передачу! Так это зависит от товарища Малышева. Я не знаю, как и когда товарищ Малышев опрашивал Незнамова. Знаю только одно, что этого Незнамова надо сразу же просто расстрелять. Он знаете, товарищ Баклушин, напал ночью на нашего сотрудника и чуть не убил его. Он так ударил Федю по лицу, что у того до сего времени левый глаз не открывается. А за что ударил арестованный не говорит — сколько мы не спрашивали, — да и Федя тоже молчит.

— Это ложь! — крикнула Нина.

— Ложь?! И почему ложь, когда мы знаем, что это не ложь... — А затем, обращаясь к товарищу Баклушину, проговорил. — Почему вы, товарищ, разрешаете оскорблять меня — советского работника? Оскорблять! Кричать, когда я вам докладываю, что Незнамов контрреволюционер. Ложь! Нет, я требую, чтобы эту девчонку сейчас же арестовали. Я сам ее буду допрашивать.

Но товарищ Баклушин сразу же остановил его.

— Ну-ну. Потише на поворотах. Пока я комиссар, а вы только мой помощник. Нечего вам меня учить. Я сам знаю, что мне делать.

— Да, но она оскорбила меня, — пробовал было возразить Стабельсон.

— Ничем она вас не оскорбила, а что сказала — ложь, так вы и сами

знаете, что это ложь. Вы сами знаете, что Федю ударил кто -то другой, а арест Незнамова только месть Феди. Пошлите-ка лучше ко мне тов. Малышева.

Стабельсон вышел. Нина сидела и молчала. Молчал и Баклушин.

Постучали.

— Войдите! — крикнул Баклушин и посмотрел на Нину, а затем как-то мягко добавил: — Знаете, Нина, вам лучше выйти. Потом я вас позову.

Нина повиновалась. Дверь отворилась, и в нее вошел всем известный на заводе палач Малышев. Нина вышла в коридор.

О чем разговаривали Баклушин и Малышев, Нина не слышала. Она только иногда слышала глухой бас Баклушина и высокий, часто срывающийся тенорок чахоточного Малышева.

Но вот дверь снова отворилась, и Малышев вышел в коридор. Он остановился около Нины, осмотрел ее всю, осмотрел как-то обидно, мерзко, и ушел вглубь коридора. Нина не знала — не то войти в комнату товарища Баклушина, или остаться еще в коридоре. Решила ждать. Прошло больше часа, когда из кабинета вышел сам Баклушин.

— А, вы еще здесь! — сказал он, как будто удивившись тому, что Нина стоит около его дверей. — Ну, ничего! Идите домой. Не сегодня, так завтра вашего отца выпустят. — А когда увидел, что Нина приготовилась поблагодарить его, тихо, почти шепотом, добавил: — Не надо. Это вам за все — за старое, за хорошее. Ну, бегите.

Протянул руку. Нина тепло пожала его протянутую руку и выбежала на улицу.

— Спасибо! — сказала она, проходя мимо матроса.

— Не за что спасибо, — сказал, ухмыльнувшись, матрос. — Не за что... Сама виновата. Вот будь на твоем месте какая-нибудь старуха, али уродина, так я бы ее ни за какие деньги не пустил бы... Я бы ее живым манером завернул да коленом.

Но Нина уже не слушала. Она скорее летела, чем шла домой. Ей так хотелось скорее придти домой, обрадовать, успокоить мать...

Вот уже и дом. Вот и крыльцо. Нина влетела в дом — и сразу же упала в объятия отца.

— Родная моя! — шептал весь избитый, весь в синяках отец. — Ты пошла к ним, к этим зверям... Пошла одна выручать меня. Родная моя девочка! — всхлипывал отец. — А, ведь, мне так Малышев и сказал при освобождении: «Если бы не ваша дочь, то я бы вас не так еще исполосовал!». Милая ты моя, не побоялась.

Нина же не могла даже говорить. Слезы клубком застряли в горле и она только гладила сильно лысеющую седую голову отца. Плакала.

— Передайте, говорит, привет дочке.

— От кого? — как бы придя в себя, спросила Нина, и ей показалось, что вот отец сейчас скажет — от Никиты.

— От кого? Да все от этого же мерзавца. От палача Малышева. Слушай,

Нина, я думаю, что тебе надо уехать. Понимаешь, уехать отсюда, а то я боюсь. Боюсь, моя доченька, за тебя.

— Да, хорошо, — соглашалась Нина. — Уеду. Только надо вот одно...

— Что — надо? — спросил ее отец.

— Да вот, надо узнать о судьбе Никитушки. Где он? Что с ним?

Посёлок Воткинского завода: вид на плотину и город на горе. Слева виден памятник «Якорь», справа за трубой - «вешняки», т.е. водосброс плотины.

ГЛАВА IV

(с. 76; Никита переходит на нелегальное положение и прощается с Ниной.)

К вечеру, дня через три, вернулись из села Рождественского Василий Иванович и его жена Пелагея Яковлевна. Навезли всяких деревенских гостинцев, в том числе — целый бочонок браги. Володька и Никита, как только увидели брагу, так сразу же нацедили по большой кружке и жадно припали к ним. Сначала ни Василий Иванович, ни Пелагея Яковлевна не удивились тому, что у них живет Никита. Только через день Василий Иванович, как бы мимоходом, спросил у Володьки:

— Что Никита-то, али поругался с матерью?

Володька рассказал ему все то, что произошло. Василий Иванович задумался, а потом сам вызвался сходить к матери Никиты, проведать ее и заодно узнать, как она себя чувствует. Пошел он только под вечер. Никита ни -чего не знал, но когда Володька рассказал ему — куда и зачем собирается идти Василий Иванович, то обратился к нему с просьбой навестить заодно и дом

С началом Первой Мировой войны в России действовал «сухой закон».

Нины. Василий Иванович согласился.

Весь вечер Никита был, как в огне. Он ждал, когда вернется и что принесет Василий Иванович. Ему хотелось выскочить за ворота, чтобы издали увидеть Василия Ивановича и по его лицу узнать, хорошие или плохие вести он несет ему. Но выйти за ворота, или даже просто подойти к окну, выходящему на улицу, было опасно, а потому Никита нервно шагал по огороду, нетерпеливо поглядывая на ворота. В его мозгу невольно возникали всякие предположения. Он думал о матери, беспокоился за нее. «Как-то там моя старушка... Эх, боюсь я, замучают ее...».

В памяти вставало лицо матери именно таким, каким Никита видел его в последний раз, когда уходил из дома. Вот мать стоит печальная, освещенная первыми лучами зари и крестит его, уходящего... И в то же время невольно в памяти вставало второе лицо, — лицо Нины, бледное, измученное. И становилось тогда на душе у Никиты так больно, так скверно, что невольно ускорялись шаги, думалось, что физическим утомлением можно заставить себя не думать, забыть. Было уже поздно, когда вернулся Василий Иванович. Никита бросился к нему.

— Что, или о матери беспокоишься? — спросил Василий Иванович. — Эх, и хорошая же она у тебя старуха. Право, вот, если бы таких поболе, так, наверное, не было бы большевиков. Здорова она... Кланяется. Скажи, говорит, что завтра к вечеру я зайду. Повидать мне его, говорит, охота, да и бельишко кое-какое надо собрать, а то, ведь, ты наспех собрался, ничего не взял с собой. Так вот, завтра, как только стемнеет, так и придет. Никита дальше не слушал.

— Василий Иванович, ну, а там что?! Там как?

— Где там? — удивленно спросил Василий Иванович.

— Там, у Нины...

— У Нины? Там тоже хорошо. Сегодня Нина ходила в комиссариат, была даже у самого товарища Баклушина. Разговаривала с ним. Сумела выхлопотать, что отца выпустили. Только избили, правда, сильно. Но ничего, отец оправился и сейчас уже смеется. Нину хочет отправить в гости к тетке. Вот только куда и к какой — не сказал. Ну, да это все равно. И хорошо делает, что отправляет, а то эта сволочь Фролов не даст ей покоя. Про тебя спрашивали, но я сказал, что не знаю, где ты. Да, вот, было, забыл. Володька, тебя Нина зачем-то хотела видеть и сказала, чтобы ты зашел к ней завтра часов около пяти. Она сказала, что дело какое-то есть для тебя. Книгу что ли ей там надо!

Никита едва сдерживал радость. Он понял, что Нина хочет видеть Володьку только потому, что она хочет передать весточку ему — Никите.

— Да, знаешь, что, — обратился опять Василий Иванович к Никите. — Вот завтра, после, как повидаешь мать, думаю, лучше и тебе уйти в деревню. А то здесь, не ровен час, кто-нибудь из посторонних к нам зайдет да увидит тебя. И ты пропадешь, да и нам будет несладко. Пока нас не было, пока мы были в деревне, все знали, что нас здесь нет, и к нам никто не заходил, а теперь, когда мы вернулись, то мало ли кому придет в голову мысль повидать нас. Так будет

Коробейников А.В., Простнев С.К. Ижевско-Воткинское восстание- книга полковника Н.А.Протопопова спокойнее.

Никита сразу же скис. Он только что радовался тому, что у него через Володьку наладится какая -то связь с домом Нины, теперь снова он теряет ее.

На другой день, задолго до пяти часов, Никита стал торопить Володьку, чтобы тот шел к Нине.

— Слушай, ты, увалень! Да поворачивайся, ради Самого Господа, поскорее. Неужели ты так вот, в этой грязной рубахе, и пойдешь туда?

— Ну, зачем в этой! Я переоденусь, — спокойно отвечал Володька.

— Так чего же ты не переодеваешься!

— А что спешить-то. Подумаешь, долго мне надеть свежую рубашку. Ты бы лучше, чем торопить меня, написал бы Нине хоть пару слов. Но, смотри, записка не должна быть больно большой, а то не возьму.

Никита схватил Володьку и начал душить в объятиях.

— Да пусти ты, чёрт косолапый! Пусти, задушишь.

— Ничего. Не задушу. Володенька, милый ты мой... Ведь, я думал, что ты не возьмешь. Помнишь, что сказал Василий Иванович вчера за ужином: «Только чтобы без глупостей, без всяких записочек».

— Ну, мало ли что говорил отец. Не все же слушать его, — отвечал Володька.

Никита принялся писать записку. Он положил бумагу на книгу и стал писать самыми мелкими буквами. Ему хотелось в этой записке сказать как можно больше, и если бы Володька дал ему не клочок почтовой бумаги, а целую десть4, то и тогда Никите не хватило бы места.

«Солнышко ты мое любимое, — писал он. — Радость ты моя светлая. Подумай, как я счастлив тем, что могу писать тебе. У меня сейчас такое впечатление, что я как будто вижу тебя, говорю с тобой. Кто виноват в том, что нам пришлось расстаться? И я так боюсь, что наша разлука будет надолго. Сегодня слышал, что ты уезжаешь, — куда? Где ты будешь жить? Что будет с тобой! Что будет со мной! В. И. сказал, что и мне надо уходить в деревню. Завтра, как только начнет розоветь восток, я пойду к Ижу. Эх, если бы я только мог, перед тем как уйти, увидеть тебя. Родная, подумай, может быть, как-нибудь перед самым рассветом я смогу придти к твоему дому, хотя бы только взглянуть на тебя, на твои глаза».

Места не хватало, и Никита с болью принужден был кончить записку. Ему казалось, что он забыл что-то сказать, забыл именно то, что было самое главное, забыл сказать самое нужное. Бумаги, сколько он не просил у Володьки, тот ему так и не дал, и Никита принужден был помириться с этим. Он поперек записки нацарапал — «Люблю, целую» и отдал записку Володьке.

— «Кто при звездах и при луне так поздно скачет на коне...», — начал декламировать Володька. — Жаль, что я не на коне, а пехтурой. Обычно, посланцы от рыцарей к царице грез скачут, а я, видите ли, посол к сказочной царевне и вдруг явлюсь верхом на палочке. Нет, так не годится... Слушай,

4 Десть - стопка

Никита, если я поймаю какую-нибудь корову и поскачу на ней, как ты думаешь, это не будет скандалом для твоей сказочной царевны?

Никита злился.

— Довольно! Ты лучше бы переодел рубашку, чумазый, чем паясничать.

— Рубашку? — удивленно подняв брови, спросил Володька. — А разве в сказке рыцари посылали своих поверенных в рубашках? Нет, дорогой, достань мне золотые латы, и я надену их. Но боюсь, что придется надеть те же латы, что мы с тобой надевали три дня тому назад. Придется, видно, снова мазать рожу.

— Ладно, надевай, что хочешь, только иди ты, ради Христа, скорее. Наверное, уже больше пяти.

Наконец, Володька ушел. Никита лег на сено и закрыл глаза. Он хотел уснуть, чтобы не замечать времени; но уснуть было трудно. Напрасно он в уме твердил таблицу умножения, напрасно считал до миллиона, напрасно вспоми -нал слова молитвы, — сон не шел. Глаза никак не хотели сомкнуться, и время медленно, убийственно медленно двигалось вперед. Наконец, стемнело. Никита спустился с сеновала и начал опять, как вчера, шагать по огороду. Его несколько раз звала Пелагея Яковлевна в дом пить чай. Он отказывался. Наконец, в тот самый момент, когда он меньше всего думал и ждал Володьку, отворилась калитка, и Володька вошел в нее вместе с матерью Никиты.

— Никитушка, — вскрикнула мать. — Родной ты мой! Знаешь, а, ведь, я была уверена, что ты уже ушел в Иж. Вот спасибо, что Василий Иванович вчера зашел. Теперь-то я хоть знаю, что ты еще здесь. Вот я принесла тебе бельишко. Но только уходи ты, пожалуйста, скорее. Пойми, что тебя Федор ищет по всему заводу и, не дай Бог, если только он сумеет обнаружить твое местопребывание. Вот я и то боюсь, что вдруг кто-нибудь видел как я шла сюда. Боюсь, вдруг кого-нибудь я привела сюда за собой. Давай лучше простимся, и я пойду. Да и ты тоже уходи. Не оставайся здесь; сегодня же ночью потихоньку уходи. Глядишь, за ночь пройдешь верст двадцать. Ну, прощай, родной! Дай я тебя перекрещу. Смотри, будь осторожен. Зачем пропадать так, зря! Поцелуй меня.

— перекрестила Никиту и припала к его плечу головой, замерла.

Но тотчас же овладела собою. Еще раз перекрестила, поцеловала и оттолкнула. Пошла. Уже взялась было за скобу калитки, уже потянула ее к себе, но остановилась. Оглянулась. Никита стоял растерянный среди двора и не мог удержать слез. Они текли по его лицу, оставляя следы на его щеках, которые блестели в лучах месяца. Хотела, было, что-то сказать, но не смогла. Какая-то спазма захватила ее горло, и она, отворив калитку, вышла. Скорыми шагами направилась к себе, но чем дальше отходила она от дома Василия Ивановича, тем медленнее становился ее шаг, тем больше горбилась ее фигура. Одна длинная седая прядь волос выбилась из-под ее платка и развевалась по ветру. Она не замечала этого, так же, как не замечала и того, что из ее глаз, одна за другой, скатывались и падали ей на грудь, смачивая кофточку, крупные слезы. Не замечала и того, как ее губы, которые, как ей казалось, были сжаты, нет-нет да шептали какие-то бессвязные слова. Не замечала и улиц, по которым шла.

Как только захлопнулась калитка за матерью, Никита повернулся и бегом на огород. Там он скорее не сел, а упал на лавку и закрыл лицо руками. Ему не хотелось, чтобы его кто-нибудь видел в эту минуту — в минуту его слабости. Почему-то он был уверен, что он видел свою мать последний раз, что больше он никогда ее не встретит. Ему хотелось упасть на колени, молиться, но боязнь того, что в огород вот-вот может войти Володька, сдерживала его, и он, закрыв лицо руками, только шептал про себя:

— Господи! Ты Многомилостив. Ты щедр. Услыши мою молитву: сохрани ее, мою родную. Мать Пресвятая Владычица, Ты сама Мать. Ты сама понимаешь боль материнскую, сохрани мою старенькую. Ее, ни в чем неповинную, помилуй. Дай мне возможность снова увидеть ее, успокоить.

Молился и не слышал, как к нему подошел и опустился рядом с ним на скамейку Володька. Володька понимал, что сейчас Никита переживает трудную минуту. И ему было до слез жаль своего друга. Володька знал, что оставаться здесь Никите на самом деле больше нельзя, что Федор ищет его и для того, чтобы найти, сделал уже несколько обысков у тех, у кого, по его мнению, мог укрыться Никита. Надо было ждать, что не сегодня, так завтра и у Василия Ивановича будет обыск, а тогда, если найдут Никиту, то, конечно, Никита пропал. Так же пропадет и вся семья Василия Ивановича.

Володька, когда ходил в поселок, много нового услышал о том, что творится сейчас на заводе. Он узнал, что вчера было арестовано еще несколько человек из бывшей администрации завода. Володька знал, что большевики стали очень подозрительны и более тревожны. Знал, но сказать об этом Никите он как-то не решался.

Никита поднял голову, чужими глазами обвел огород.

— Слушай, Никита, — сказал Володька. — Я видел Нину... Она завтра рано-рано утром будет в Галево. Хочет уехать в Пермь к тетке. Я передал ей твою записку. Она прочитала и говорит: «Эх, если бы только Никитушка при -шел. Нет, не пришел, а встретил бы меня по дороге в Галево. Я поеду не на поезде, а на лошадях. Завтра, как только начнет рассветать, я и выеду. Мне сказали, что часов около 10 будет пароход на Пермь».

— А записки не написала? — спросил безучастно Никита.

— Записки не написала. Да и некогда было. Около нас все время стоял ее

отец.

— Ну, что же, — сказал Никита и встал.

Поднялся и Володька.

— Ты что думаешь делать? — спросил он, видя, что Никита собирается как будто уходить.

— Что делать? Надо идти. Вот вспомнил, — когда-то давно из деревни нам носила молоко одна старуха. Помнишь, еще ее сын жил одно время у нас. Так вот, пойду к ней пока, а там будет видно. Работы у нее сейчас, наверно, много. Буду помогать ей. Ведь, сын-то ее не вернулся с фронта.

— Так, ведь, он у нее попал в плен, — сказал Володька.

— Да, кажется, говорили и про это. Ну, вот, и буду ей за сына.

— Ну, а как Нина? Не пойдешь ее встретить?

— Нина. Я должен видеть ее. Надо многое сказать ей.

— Ты что же, никак сейчас же хочешь и уходить!

— Ну, конечно, а что ждать. Разве только того, что к вам придет Федька и возьмет меня, как курицу. Нет, не хочу! Знаю, верю в то, что не я его, а он будет мой. — И глаза Никиты загорелись, голос зазвенел сталью. — Верю, иначе и жить не хочу. И тогда я вспомню ему все. Все! — сказал он, как точку поставил.

— Подожди, — остановил его Володька, — ты хоть с отцом-то простись.

Никита остановился, оглянулся и вошел в дом. Василий Иванович и его

жена сидели за столом и пили чай.

— Ну что, мать-то ушла? — спросила Пелагея Яковлевна.

— Ушла. Да и я пришел поблагодарить вас. Тоже пойду.

— Куда? — спросил Василий Иванович. — Если в Иж, то я тебе дам письмо.

— Спасибо, но я думал в деревню, к знакомым.

— В какую деревню! — недовольно сказал Василий Иванович. — Иди-ка, братец ты мой, в Иж. Ведь, ты сам, наверное, знаешь, что предстоит. Может быть, понадобишься. Может быть, позовут.

— Да я, Василий Иванович, куда угодно пойду.

— Ну, вот и дело! Садись-ка на дорогу поужинай, а я тем временем напишу несколько слов Солдатову. К нему и пойдешь, а дальше будет видно.

Никита сел за стол, Пелагея Яковлевна налила ему стакан чаю и придвинула тарелку с наливными шанежками.

Часа через два Никита бодро шагал по дороге на Галево. Ему хотелось дойти до березового перелеска, там остановиться и ждать Нину. Вот и перелесок. Никита вошел в него, дошел почти до половины, и там, где дорога начала спускаться в небольшой овражек, он залег в кустах малинника. Г де-то далеко ухал, пугая, филин, да в речке кричали лягушки.

— Видно к дождю расквакались, — подумал Никита.

Но небо было чистое, светлое, и далекие звездочки, мигая, радовали глаз. Снова, как в Воткинске, Никите вспомнилось народное поверье, и снова он, отыскав на небе самую большую, самую светлую звездочку, начал шептать.

— Родное ты мое, солнышко. Зоренька ты моя, любимая, вспомни обо мне. Подумай обо мне, и я тогда почувствую, что ты вспомнила, что ты думаешь. Любимая ты моя, Нинусенька... Вспомни.

Но пролетела какая-то ночная птица, и тень от нее закрыла звезду. Не дала досказать.

«Спит верно еще Ниночка», — подумал Никита. Закрыл глаза и сразу, как-то помимо его воли, помимо его желания, на него надвинулся сон.

Сколько проспал Никита, он не мог отдать себе отчета. Проснулся он оттого, что стало как-то неловко голове и больно руке. Приподнялся. Над березовым перелеском стоял предрассветный туман, и седые клочья его уже

опускались на траву, на кусты, на платье и лицо Никиты.

Никита встал. Что-то испуганно шарахнулось в сторону в соседнем кусте. Никита вздрогнул, но потом понял, что то, что шарахнулось от него, вероятно, больше испугалось, чем он. Засмеялся. Где-то далеко прогудел паровоз.

«Ну, недолго осталось ждать», — подумал Никита.

В это время со стороны Воткинска послышались звуки приближающейся телеги. Никита снова притаился в кустах. И вовремя, потому что на пригорке показалась телега и в ней — несколько матросов.

— И чего он едет, как с кислым молоком, — проговорил один матрос. — Слышь ты, ну, как тебя там, понужай лошаденку-то, а то смотри, я тебя понужать буду.

— Да, вишь, браток-товарищ, здесь неспособно понужать-то. Овражек вот. Проедем его, тогда и понужать будет вольготнее.

— Вот я тебе по загривку понужну, так будет вольготнее, — сказал другой, более низкий голос.

Мужичонка начал понукать лошаденку и она, кое-как спустившись в овраг, снова тяжело начала подниматься на противоположную сторону. Мужичонка соскочил с телеги и пошел рядом с лошадью. Матросы остались сидеть на телеге.

— А что, если бы да сейчас песню какую-нибудь завести! — сказал один из них.

— Песню! — повторил тот из матросов, который только что обещал дать мужику по шее. — Для чего песню заводить. Вот, спать бы сейчас где-нибудь на сеновале, да девку под бок бы. Да чтобы она была жирная. Эх, ты, и жизнь наша сволочная, матросская.

Телега удалялась. Говор матросов, стук колес становились все глуше и, наконец, совсем затихли где-то вдалеке. Никита встал. Заложил руки за голову и потянулся так, что кости хрустнули. Поглядел на небо, — оно на востоке стало совершенно розовое. Где-то высоко, в небе, заливалась несложной трелью птичка, да вдали, в лесу, куковала кукушка. Никита хотел было выйти из оврага, но подумал:

«Нет, если я выйду, то, пожалуй, налечу на кого-нибудь. Здесь удобнее дожидаться». — Сел на пенек и задумался. Сколько прошло времени — не знал. Только вдруг услышал где-то недалеко, со стороны завода, заржала лошадь. «Должно быть стадо выгнали», — подумал Никита, но в это же время ясно услышал стук колес.

Он только что успел спрятаться в густых зарослях малинника, как с противоположного берега стала спускаться лошадь, запряженная в тарантас. Лошаденка была лохматая, пузатая. Упираясь и сдерживая накатывающийся на ее круп тарантас, она стала спускаться в овраг. В тарантасе была баба. Она сидела боком, свесив ноги, обутые в высокие бродни5, за облучок тарантаса и, не то жалуясь кому-то, не то просто причитая, напевала. За спиной бабы сидела

5 Бродни - непромокаемые сапоги.

Нина. Она была одета в деревенский сарафан, а голову ее покрывал яркий платок. Никита не сразу узнал ее в этом наряде. Когда же пригляделся и узнал, то вскочил. Лошадь испугалась и бросилась, было, в сторону, тарантас накренился. Баба качнулась и едва-едва не вылетела из тарантаса. Остановила лошадь, сильно натянув вожжи.

— Ишь, ты, леший! — выругала она Никиту. — Право, леший... Чего вскочил? Вишь, коня испужал, да и нас чуть не вывалил... Вот треснуть тебя по балде чем-нибудь потяжелее, чтобы ты не пугал добрых людей. Вишь, ты, ле -шак, засел в кустах, как Соловей-разбойник. Видит, что бабы едут одне, так и думает, что пройдет. Нет, милок! Попробуй — сунься! Я тее всю харю так размалюю вот этим, — показала кнутовище. — Все зеньки выхлещу, больше никогда не захочешь.

Вероятно, оттого, что дернулась телега, очнулась от дремоты Нина. Увидела Никиту и к нему:

— Никитушка... Милый... Ты ли это?

— Что, али он тебе знакомый? — спросила баба, повернувшись к ней.

— Да разве ты, тетка Агафья, не узнала? Ведь, это наш, воткинский — Никита...

— Микита! — протянула баба. — А зачем он здеся-то, в овраге, дожидатся... Чо он лошадей-то пугат?

— Да это я, тетка Агафья, виновата. Я ему сама сказала, чтобы он меня дожидался здесь, в овраге, когда я поеду в Г алево. Вот он и дожидался.

— Вишь, ты! — протянула баба как-то недоверчиво, а потом снова, обернувшись к Нине, спросила... — А зачем ему тебя-то дожидаться?

— Да поговорить мне с ним надо! — ответила просто Нина.

— Поговорить. А што он тебе, аль суженый?

Нина не ответила.

— Ну, коль надо поговорить, так поговори. Стой ты, проклятая! — крикнула она на лошадь, которая потянулась, было, к траве, что росла около дороги. — Поговори, касатка! — повторила она и сама слезла с облучка.

Нина тоже вышла из тарантаса. Никита бросился к ней и, не стесняясь присутствия бабы, стал целовать ее руки.

— Ишь, ты! — удивилась баба. — Как попу на исповеди. Ну, да ладно — женихайтесь, мне дела мало до вас. Вот я сейчас потихоньку поеду, а вы пешком идите за тарантасом-то. Ну, и поговорите.

— Ладно, поезжай! — крикнула ей Нина.

Баба влезла снова в тарантас и тронула лошадь вожжами. Лошадь потихоньку тянула тарантас на противоположный берег. Баба обернулась, посмотрела, а потом сказала:

— Слышь, ты, девонька. Ты ему не поддавайся... Уж больно эти все мальцы-то сволочные. Всем бы им только и надо, што обуть нашу сестру в лапотки. Всем бы только обмануть, а самим и до свиданья. Слышь, ты! — сказала она строго, — не оставайся здесь то, а иди-ка потихоньку за мной. Я

посматривать буду.

Нина и Никита только смеялись. Они были так рады, так полны встречей, что невольно забыли обо всем. Они смотрели друг на друга и не могли насмотреться, не могли оторваться друг от друга. Здесь, впервые может быть, они поняли, как они дороги друг другу, как им будет на самом деле тяжело расставаться.

— Ну, пойдем, Никитушка, — сказала Нина. — Ведь, до Г алево далеко, и мне надо поспеть на пароход. Вчера в Воткинске говорили, что снизу идет «Любимов» и будет часов около 10. Вот на нем и поеду в Пермь. А ты как, Никитушка?

— Я... я пойду в Ижевск. Там я буду жить до тех пор, пока не вызовут снова в Воткинск. Слушай, солнышко, вот ты уедешь, и мне почему-то кажется, что я тебя совсем потеряю. Эх, если бы ты только смогла...

— Что, мой Никитушка! Скажи - может быть и смогу.

— Если бы ты смогла уехать вместо Перми в Иж вместе со мной.

— Но, Никитушка, ведь, если ехать туда, это, пожалуй, опасно будет. Федя может приехать туда и тогда — и я и ты — оба пропадем.

— А теперь как же? Куда писать-то будем? - спросил Никита.

— Ты, Никитушка, пиши мне в Пермь, на тетку. Подожди, вот здесь я приготовила тебе адрес, — и с этими словами она стала доставать из-за пазухи сарафана бумажку с адресом, но, видя, что Никита смотрит на нее какими-то странными глазами, вдруг сконфузилась, вспыхнула и сердито бросила: — Да не смотри ты на меня! А то и достать я не смогу. Отвернись!

Никита отвернулся. Но у него там, где-то в глубине, шевельнулась мысль, шевельнулось сознание, что Нина — женщина, и впервые кровь горячей и сильной волной ударила ему в голову.

«Эх, взять бы ее вот так на руки, да и в лес... Туда вон, в самую глушь...».

— Ау! — крикнула где-то далеко баба.

— Ау! — ответила ей Нина.

Никита обернулся. Нина, все еще красная от недавнего смущения, сейчас развертывала платок, в который она дома завернула деньги и документы. Никита хотел помочь ей, но как только рука его прикоснулась к ее руке, словно электрический ток пробежал от пальцев по всему его телу и он, обезумев, обнял Нину и стал покрывать ее лицо, шею, волосы поцелуями. Нина не сопротивлялась. Ее ноги стали совершенно чужими, губы пересохли, и она вся как-то сразу размякла, потеряла контроль над собой, Никита, случайно взглянув в ее лицо и увидев, что Нина стоит бледная, испугался.

— Ниночка, родная, что с тобой?

Нина слабо провела рукой по лицу, по лбу, как бы отгоняя какую -то страшную мысль, а потом серьезно и тихо сказала:

— Слушай, Никита, никогда не надо больше так целовать. Понимаешь! Я тебя прошу. Никогда...

— Ниночка.., — хотел что-то сказать Никита.

Но Нина взглянула на него и опять так же:

— Никитушка, пойми, родной. Нельзя. Я не хочу. Не хочу обидеть тебя, но не хочу, чтобы ты так думал обо мне. Понимаешь? Ты, ведь, мой рыцарь. Помнишь, ты обещал мне...

— Помню, солнышко, — прошептал Никита.

— Помнишь? Это хорошо... Я знаю, верю тебе. Ну, а теперь пойдем. Вот, возьми! — протянула она ему бумажку.

Никита взял и, поцеловав записку, которая, казалось, еще сохранила теплоту тела Нины, спрятал ее во внутренний карман.

— Ау! — снова раздалось издалека.

Нина стала торопить.

— Пойдем, Никитушка, пойдем, милый, а то Бог знает, что подумает Аграфена...

Никита взял Нину под руку, и они стали подниматься в гору. Через какую-нибудь минуту все то, что только что было, они уже забыли, и оба, смеясь и шутя, болтали о всяких пустяках. Но вот уже опушка леса, вон там стоит и ждет лошадь. Аграфена стояла около тарантаса и что -то поправляла у колеса.

— Ну, — сказала, вдруг ставши серьезной, Нина, — пора!

— Да, пора! — повторил Никита и, обняв Нину, крепко прильнул к ее губам.

Нина тоже обняла его голову руками и, казалось, забыла все в этом поцелуе. Наконец, она первая оторвалась от Никиты.

— Прощай, милый! Прощай, любимый! Не забывай. Пиши! — и хотела было уже идти, но остановил Никита.

— Подожди, — сказал он. — Одну только минуточку подожди, Нина. Дай мне посмотреть на тебя. Вот так! — Повернул ее лицом к свету.

Нина стояла, широко открыв глаза, и смотрела на Никиту.

— Вот перед этим солнцем, — сказал Никита, показывая рукой на только что вышедшее из-за горизонта солнце, — клянусь тебе, мое родное солнышко, что ни одной женщины я не буду знать, кроме тебя. Вот перед этим солнцем клянусь я тебе, что ни одной женщины, ни одной девушки я не поцелую. Я буду верен тебе, буду думать только о тебе, буду ждать только тебя...

— Никитушка... Родной мой! — сказала Нина. — Дай я тебя перекрещу,

— и, крестя, сказала: — И я клянусь тебе, что буду только твоя. И — ничья больше! — потом снова закинула руки за шею Никиты и крепко-крепко поцеловала его.

— Ишь ты — не нацеловались еще! — сказала подошедшая к ним баба. — Поедем-ка, а то и на пароход не успеем.

При первых же звуках ее голоса, Никита и Нина отшатнулись друг от друга и теперь стояли, как виноватые.

— Ну, да ладно! Сама любила. Знаю. Эх, ты, касатушка! — жалостливо сказала баба и, взяв Нину за талию, повела ее к тарантасу.

Никита остался на месте. Он смотрел им вслед до тех пор, пока Аграфена, усадив Нину в тарантас, не тронула лошадь. Лошадь, настоявшись, сразу же пошла крупной рысью, и скоро и лошадь, и тарантас, и лицо Нины скрылись за тучей мелкой желтой пыли, поднятой колесами тарантаса. Никита стоял и смотрел им вслед, не замечая того, что из его глаз, одна за другой, скатывались по щекам и падали на дорогу крупные слезы.

ГЛАВА V

(с. 94; Фронтовики готовят Восстание, Никита становится их связным)

Союз фронтовиков образовался в Воткинском заводе после того, как стали возвращаться из армии демобилизованные рабочие. Сначала этот союз насчитывал в своих рядах несколько человек, но с течением времени разросся и достиг трех тысяч человек. Были произведены выборы как председателя, так и остального президиума. Председателем союза был избран штабс-капитан Мерзляков Виктор, а заместителем — подпрапорщик Мехоношин. Из состава союза были назначены Коллегиальным правлением завода начальник милиции

— Лебедев и инструктор всеобщего военного обучения — капитан Мудрынин.

Никакой властью союз фронтовиков в заводе не пользовался, но с ним Коллегиальное правление считалось и даже иногда, при каких-нибудь

назначениях, вело переговоры.

Коллегиальное же правление завода состояло из пяти лиц. В него входили: два брата Бердниковы — оба матросы балтийского флота, рабочий Нельзин Дмитрий, Баклушин Филипп — бывший каторжник, сосланный из Воткинска на каторгу в 1914 году за убийство, и студент пермского Университета, присланный в Воткинск из центра, Серебряков. Секретарем правления был штабс-капитан Юрьев.

Серебряков являлся самым активным членом из всей пятерки; он ведал всеми вопросами административного характера. С ним же приходилось союзу вести все переговоры о назначениях или нуждах, которые имел союз. Серебря -ков был еще совсем молодым человеком и был, к тому же, опьянен неожиданной властью. Он только членов коллегии считал равными себе, а потому, принимая их у себя в кабинете, приглашал сесть, с остальными же служащими он даже не разговаривал, а если приходилось когда-либо говорить, то только тоном приказания.

Когда союз развернулся и начал проводить свою работу, то Коллегиальное правление завода решило пригласить на должность военного инструктора кого-нибудь из членов этого союза. В это время с юго -западного фронта приехал в Воткинск капитан Мудрынин. Как было заведено при большевиках, ему пришлось, прежде чем поступить на завод на службу, представить все свои бумаги в Коллегиальное правление. Правление рассмотрело эти бумаги и, узнав из них, что капитан Мудрынин был курсовым офицером Одесской школы прапорщиков, решило, что лучшего кандидата на должность военного инструктора им не найти. И Мудрынин получил распоряжение прибыть в дом горного начальника к товарищу Серебрякову, где всех приходящих принимал, обычно, его личный секретарь, бывший учитель математики — Семен Андреевич Глазырин. Он каждого посетителя опрашивал и только после этого допускал к Серебрякову. Также и Мудрынина Глазырин попросил подождать, а сам вошел в кабинет, пробыл там несколько минут, потом вышел и, махнув рукой в сторону кабинета, бросил:

— Проходите!

Капитан Мудрынин вошел.

Большая полутемная комната, пол застлан пушистым, мягким ковром. Посредине — громадный письменный стол с разбросанными, больше для декорации, бумагами. За столом, в центре, утонув в мягком кресле — сам Серебряков, а по бокам стола — остальные члены правления. Не предлагая капитану Мудрынину сесть и даже не ответив на его поклон, Серебряков начал:

— Мы пригласили вас сюда, товарищ, для того, чтобы сообщить вам распоряжение областного комитета о вашем назначении на должность инструктора всеобщего обучения военному делу Воткинска и его района. На вашей обязанности будет не только самое обучение, но также и формирование рабочего отряда. Все, кто только способен носить оружие, должны быть зачислены в этот рабочий отряд и должны пройти курс обучения. Помощников,

то есть младших инструкторов, возьмете по своему усмотрению из союза фронтовиков, ведь там у вас зарегистрировано больше ста человек из бывших офицеров. Список этих инструкторов представите или мне, или вот товарищу Баклушину не позже, чем завтра. Должен вас предупредить, что это дело не терпит никаких отлагательств, и вы должны поспешить. Вы сейчас где работаете?

— В бухгалтерии, — ответил капитан Мудрынин.

— На какой должности?

— Счетоводом!

— Жалованье? — продолжал допрашивать Серебряков.

— 750 рублей в месяц.

— А... Ну, так. Инструктором вы будете получать больше. Я думаю, что тысячи полторы. Не так ли? — обратился он к одному из братьев Бердниковых.

— Да, да! — поспешил тот ответить. — У нас так и намечено по смете — полторы тысячи в месяц.

— Так вот. Значит все. Да, должен вам еще вот что сказать. Когда формирование окончится, и пройдет небольшой период времени, нужный на то, чтобы обучить немного рабочих, никогда не державших в руках ружья, воинскому делу, то сюда к нам будет прислана комиссия из Перми, которая и будет смотреть ваши успехи. Должен еще сказать и то, что если мы умеем награждать тех, кто работает с нами не за страх, а за совесть, то также умеем и карать, кто занимается саботажем или мешает нам. Думаю, вам понятно?

— Да. Но мне очень хотелось бы избавиться от этого назначения, — начал, было, капитан Мудрынин, но его тотчас же перебил Серебряков.

— Я же вам сказал, что это приказ центра. Какие тут могут быть рассуждения?

— Но поймите, товарищ, что я устал и мне хотелось бы отдохнуть, — снова начал, было, капитан Мудрынин.

— Отдохнуть! Да разве сейчас такое время, чтобы отдыхать! Сейчас, когда земля у всех горит под ногами, вы хотите отдыхать. Довольно! Я слышать ничего не хочу. Надо работать... И вы будете работать, а если не хотите, так мы найдем меры и способы вас заставить. Да, да, найдем! — повторил Серебряков и даже для большей убедительности стукнул несколько раз кулаком по столу.

— Как вы думаете, товарищ Баклушин, найдется у нас способ заставить?

— Конечно! — сказал Баклушин, улыбаясь.

—Так вот. Вы слышали? Надеюсь, теперь поняли? — спросил Серебряков.

Мудрынин в ответ только наклонил голову.

— Ну, и хорошо, что поняли. Теперь вы можете идти, — и, не дожидаясь поклона капитана Мудрынина, Серебряков повернулся в другую сторону и заговорил с кем-то из членов правления.

Капитан Мудрынин вышел.

«Раз назначили, ничего не поделаешь, — подумал он. — Надо поставить

поскорее в известность председателя союза».

\

Воткинск: плотина и Благовещенский собор.

Пошел в союз. Там почти все правление было налицо. Тут был капитан Мерзляков, Мехоношин и Лебедев. Они сидели и о чем -то оживленно беседовали, когда вошел Мудрынин.

— А, Г ригорий Ильич! Откуда вас в служебное время Бог несет, — сказал капитан Мерзляков, поднимаясь навстречу капитану Мудрынину. — Что это вы, батенька мой, расстроены что ли чем-нибудь?

— Да понимаете какое дело! — начал было капитан Мудрынин, но Мерзляков снова перебил его.

— Сядьте, дорогой, прежде. Ну вот, а теперь рассказывайте, что у вас случилось.

— Понимаете, меня сегодня вызвал к себе Серебряков. Он предложил мне быть инструктором по всеобщему обучению. Я, было, отказывался, но он говорит, что это приказание им получено из центра, и если я буду настаивать на своем отказе, то он найдет меры меня заставить работать. Черт знает, что за безобразие!

— Что ж делать, — успокаивал его Мерзляков. — Выше головы не

перескочишь... Назначили, значит, придется работать. Они всю работу хотят взвалить на вас одного?

— Нет... Серебряков предлагает мне, чтобы я помощников выбрал себе из состава союза.

— Это уже хорошо! — обрадованно сказал капитан Мерзляков. — Ей-Богу, хорошо! — повторил он. — Вот сейчас мы с вами и подберем их. Знаете, надо, ведь, взять таких, которые бы не выдали. Надо взять из наших.

— Да, это хорошо, — повторил и Мехоношин. — А еще лучше, что именно вас, Григорий Ильич, назначили, а не другого.

— Что в этом хорошего-то? — спросил капитан Мудрынин.

— Как — что хорошего! Сами понимаете, в наших руках будет оружие. В наших руках будут кадры. Чем черт не шутит! Ведь, с оружием-то в руках нам легче будет с ними разговаривать. И даже не только разговаривать, а мы сможем и требовать.

— А вы когда хотите приступить к формированию? — спросил капитан Мерзляков, не поднимая глаз от бумаги, на которой он делал какие-то выписки.

— Когда? Чем скорее, тем лучше.

—Конечно, и я так думаю, — сказал капитан Мерзляков. — Вот посмотрите. Я вам уже наметил целый ряд фамилий людей, с которыми можно работать, — и протянул капитану Мудрынину бумагу, на которой были выписаны фамилии.

Капитан Мудрынин взял, стал просматривать. Остальные тоже подошли и склонились к записке.

— Нет! — сказал вдруг начальник милиции Лебедев. — Я совсем не согласен вот с этим, — и он подчеркнул одну из фамилий ногтем. — Вы знаете, он больно паршивый человек, и мне кажется, ему доверять не всегда можно.

Остальные поддержали. Капитан Мудрынин взял карандаш и вычеркнул указанную фамилию из списка.

— А как у нас с Ижом? — спросил Лє6єдєв.

— Что с Ижом? — недовольно переспросил капитан Мерзляков. — Связь давно налажена. Плохо только то, что она у нас живая. Жаль, что нельзя пользоваться телефоном. Пока идут сюда, да обратно. Сами понимаете, ведь, не ближний свет — целых 60 верст. Мало ли что может за это время случиться.

— Не ворчите! — успокаивал капитана Мерзлякова Мехоношин. — Наладим не только телефон, а даже и телеграф, когда будет надо.

— Наладим, — передразнил Мехоношина капитан Мерзляков. — А пока наладите, так нас всех по одиночке и кончат.

— Не кончат. Зубы сломают, — смеялся Мехоношин. — Вот теперь, видите, у нас будут свои вооруженные люди. Вот, Григорий Ильич получит винтовочки и тогда...

— Что тогда? Тогда может быть поздно. Надо сейчас действовать. Вы когда должны будете начать формирование? — спросил капитан Мерзляков капитана Мудрынина.

— Да, думаю, послезавтра пойти к Серебрякову с первым докладом и списком инструкторского состава. Вот смету тоже надо составить. Думаю, что завтра не успеть.

— Ну, хорошо. Послезавтра, так послезавтра. А теперь давайте разойдемся, — предложил капитан Мерзляков.

Все встали и начали прощаться.

Прошло несколько дней. Капитан Мудрынин, составив смету и список инструкторского состава, успел побывать еще раз у товарища Серебрякова. Тот просмотрел список, сделал какие-то пометки на полях, но в окончательном виде всё же принял весь список и предложил капитану Мудрынину поехать представиться в центр, в Вятку, и заодно получить там необходимое вооружение. Но капитан Мудрынин отказался ехать, а потому за оружием был послан с небольшой охраной матрос Фролов.

А капитан Мудрынин с этого дня начал составлять списки рабочих, которым надо было пройти курс обучения. Он старался к этому делу привлекать в первую голову только тех, которые как-либо или чем-либо выявили свое недовольство большевиками, а потому списки подвигались очень медленно.

К началу августа правление союза фронтовиков решило послать еще раз кого-нибудь из ходоков в Ижевский завод, дабы хорошенько связаться с ижевцами и выяснить ту позицию, которую они занимают по отношению к большевикам. Долго совещались, выбирали кого послать и, наконец, остановились на выразившем свое желание быть посланным в Ижевск Михаиле Близорукове. Это был еще совсем молодой человек — рабочий, горевший ненавистью к большевикам и рвавшийся с ними в бой. Ему дали поручение связаться. Близоруков уговорил с собой пойти еще двоих, тоже рабочих. Ночью они вышли из Воткинска.

В Ижевске эти ходоки должны были явиться к полковнику Дмитрию Ивановичу Федичкину, от которого могли получить всю информацию, а также и сговориться с ним насчет связи в дальнейшем.

Шли целую ночь. С наступлением дня остановились в деревне, передневали, а вечером дальше. Только к концу второй ночи они подошли к Ижевску.

Ижевский завод Близоруков знал хорошо, — он имел здесь не только что знакомых, но и близкую родню, к которой он со своими товарищами и направился.

В Ижевске давно уже назрело недовольство большевиками, и рабочие-ижевцы ждали только первой возможности начать действовать. У них так же, как у воткинцев, не было ни винтовок, ни патронов к ним. Как и в Воткинске, в Ижевске были большевиками сорганизованы группы воинского обучения, руководителем которых был Куракин, он же был и помощником полковника Федичкина. И ижевцы ждали с минуты на минуту получения из Сарапула вооружения, за которым уже уехал комиссар Пастухов и с ним

несколько человек из правления завода.

— Вот получим винтовки, тогда можно будет действовать, — сказал ходокам Дмитрий Иванович. — А сейчас не время еще. Не все еще готовы. Только теперь приходится думать о том, чтобы более сильно держать с вами, с Воткинском, связь. Да, да, об этом надо подумать.

— А что собственно думать? — сказал Близоруков. — По-моему, все очень просто. У вас в Иже найдется несколько молодых людей, имеющих велосипеды? Так вот, пускай они и поддерживают с нами связь до села Юльского, а мы дальше до самого Воткинска. В голову, ведь, никому не придет проверять или подозревать, что это какая-то связь. Просто все будут думать, что молодежь пользуется летними каникулами, а потому и катается на велосипедах.

— Да, это мысль, — согласился полковник Федичкин. — Надо только подобрать людей. Ведь, это дело такое, что не сразу можно поручить любому, первому попавшемуся. Надо выбрать.

— Выбрать-то выбрать, но знаете, нам тоже оставаться здесь долго нельзя. Хотелось бы сегодня же выйти домой.

— Ну, так что же? — спросил Дмитрий Иванович. — Идите. Ведь, мы с вами уже условились.

— Как — что же! — возразил Близоруков. — Одного нашего с вами условия мало. Надо поговорить с теми, кто будет непосредственно с нами встречаться. Надо условиться с ними: где, когда и как мы будем встречаться.

— Так, ведь, я один-то не смогу вам сегодня же назначить людей. Надо поговорить. Надо вызвать желающих.

— А собственно, что спрашивать! — сказал один из сопровождающих Близорукова. — Вот, когда мы шли к вам сюда, то я встретил и даже разговаривал с одним из наших воткинских. Если только достать для него велосипед, то весь вопрос решен будет. Он человек положительный, не продаст.

— Кто такой? Воткинец? — спросил Близоруков.

— Никита Чердынцев.

— А, знаю! Да, он парень толковый... Вот вам и связь готова, Дмитрий Иванович.

— Все это хорошо, но только, как найти-то вашего Никиту? - спросил полковник Федичкин.

— А я сейчас его позову, он живет здесь поблизости, — сказал опять тот же воткинец и вышел.

Ходил он не долго. Через каких-нибудь пятнадцать минут он пришел вместе с Никитой.

— Вот, познакомьтесь! Это Никита Чердынцев. Я его знаю давно. Вместе с ним мы когда-то и рыбу ловили, и на охоту ходили, и даже горох воровали.

— Ну, если горох воровали, значит, парень толковый, — засмеялся полковник Федичкин. — Это хорошо, что он здесь, не надо ломать голову, кого

назначать. А как у вас, Никита, насчет велосипеда?

— Велосипед есть у моего дяди — Солдатова. Я у него сейчас живу... Он, наверное, даст мне свою машину.

— У Солдатова? Хорошо. Я сам с ним насчет этого поговорю. Сегодня же. Но только как вы, Никита, будете один ездить? А вдруг что-нибудь случится. Ведь, тогда мы и не узнаем ничего. Надо вам товарища подыскать.

— Зачем подыскивать, — сказал Никита. — У его соседа Воротникова есть сын реалист — Витя. У него есть своя машина, вот он мне и будет компаньоном. И так даже лучше, никто не подумает, что мы с Витей куда-то едем по делу. Все будут думать, что мы катаемся.

— А вы надолго сюда приехали?

— Да как сказать. Может быть и надолго. Я сам не знаю.

— Вы приехали сюда погостить?

— Ну, какое там погостить. Просто мне надо было скрыться на время из Воткинска. Побил я там одного прохвоста. А он пошел на меня жаловаться в Трибунал. Ну, и пришлось сматываться.

— У нас никто вас не знает. И думаю, что искать не будут.

— Конечно, нет. Да и кому я здесь нужен. А вот поработать, быть вам хоть чем-нибудь полезным, я очень хотел бы.

— Спасибо! Вот сговоритесь с ними, когда, как и где вы встретитесь, — сказал полковник Федичкин и протянул руку Никите.

Никита горячо ответил на его пожатие и вышел вместе с Близоруковым.

— Куда пойдем-то? — спросил Близоруков.

— А вот здесь, у нас на лавочке побеседуем, — предложил Никита.

— На лавочке, так на лавочке. Вы, Никита, знаете село Юльское? Оно очень большое, но там, если выехать из Ижевска, то по правой стороне вторая изба будет старика Ковалева.

— Ковалева! — переспросил Никита. — Так я его знаю.

— Вот и хорошо, что знаете, — ответил Близоруков. — Значит, тогда и связь вся у нас налажена. Когда вот только нам с вами встретиться? Подождите, у нас сегодня что? Вторник! Следовательно, на следующей неделе, в по -недельник, я буду вас ждать у Ковалева. Идет?

— Идет! — ответил Никита и, увидев, что последний встает, остановил его. — Подождите минутку, я сейчас позову Виктора. Ему также надо с вами познакомиться.

Близоруков снова сел на скамейку, а Никита скрылся в калитку и почти тотчас же вернулся с юношей невысокого роста, но коренастым и сильным по виду.

— Познакомьтесь, это мой приятель — Виктор. Я тебе потом все расскажу, — бросил он в сторону недоумевающего Виктора.

Пошли провожать Близорукова. Всю дорогу Никита разговаривал один с Близоруковым, расспрашивал его о том, что делается в Воткинске, расспрашивал о своих приятелях: о Володьке, о Павлуше. Спросил и о Феде.

— Э, стоит ли говорить про эту сволочь, — брезгливо сказал Близоруков.

— Просто, сволочь! Большевистский прихвостень и только! Каждый день не вылезает из дома горного начальника. И теперь уж открыто. В Воткинске говорят, что его намечают даже на какую-то должность на завод. Только должен сказать вам, что если его назначат, то ему не сносить головы. Наши рабочие не любят таких прихвостней и как-нибудь ночью, «нечаянно», пристукнут.

Никита спросил было о Нине, о ее родных. Но Близоруков о них ничего не знал. Стало сразу Никите скучно, все возбуждение прошло. В это время они подошли к дому, где остановился Близоруков. Начали прощаться.

— Так помните, — сказал еще раз Близоруков. — В понедельник мы будем вас ждать.

Пожали друг другу руки и разошлись. Прошла неделя... Вечером в воскресенье Никита получил от полковника Федичкина письмо, которое он должен был отвезти в село Юльское к Ковалеву. В этом письме ижевцы писали воткинцам о том, что у них оружие еще не получено, но они готовы выступить и ждут только момента, чтобы воткинцы были с ними заодно.

«Что нет винтовок или патронов, так думаю, что это беда поправимая, — писал полковник Федичкин. — Вы, наверное, помните песню революции: «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки...». Так вот должны делать теперь и мы, а не спать, не сидеть, сложа руки, или ждать, что нас, как кур, всех передавят. Готовиться надо».

В этом письме не было никаких указаний, на какой-нибудь срок выступления. Не было указаний и на план выступления. Этот переворот казался как ижевцам, так и воткинцам, каким-то самопроизвольным, стихийным, как и всякая революция. В этом письме не было также и лозунгов, под которыми должен был совершиться переворот.

Никита с Виктором из Ижевска и Близоруков со своими компаньонами из Воткинска ездили друг к другу на свиданье три раза. Третий и последний раз Близоруков со своими товарищами пошел на свиданье в ночь с 7-го на 8-ое августа. Этот день как раз совпал с моментом переворота в Ижевском заводе, а потому Никита с Виктором не пришли на место свиданья. В очень туманном освещении Близоруков узнал от старика Ковалева, что в Ижевске что-то произошло, и что поэтому ему надо скорее уходить домой, в Воткинск.

Отказавшись от обеда, предложенного хлебосольным Ковалевым, Близоруков решил немедленно вернуться в Воткинск. Для безопасности оставили велосипеды у Ковалева в риге, а сами пошли в Воткинск пешком, но на полдороге попали на большевистскую заставу, которая была уже выставлена от Воткинского завода в сторону Ижевска. Эта застава сразу же, без предупреждения, открыла огонь и, несмотря на темноту, первым же выстрелом один из сопровождающих Близорукова был убит. Близоруков и его второй спутник сначала, было, залегли в высокой траве, а потом, пользуясь случайной канавкой, отползли далеко в сторону от дороги и только когда поняли, что они

ушли от большевиков, встали и осторожно стали обходить большевистскую заставу.

Наутро пришли в Воткинск и сразу же, не заходя домой, пошли на квартиру к капитану Мерзлякову. Тот только что встал и пил чай.

— Садитесь, — предложил он. — Ну, рассказывайте. Почему это вы так скоро? Я признаться вас раньше, чем завтра утром, не ждал.

Близоруков и его приятель стали рассказывать капитану Мерзлякову о том, что произошло, по слухам, в Ижевске. Рассказали и о том, что убили их спутника. Капитан Мерзляков растерялся.

— Да как же это? Ведь, это — беда. А вдруг найдут большевики убитого и тогда они всех нас сразу же арестуют. Знаете, в первую очередь вам надо, во что бы то ни стало, скрыться. Вас никто не видел, что вы пришли в Воткинск? Никто не видел, что вы пришли ко мне?! — бросал он отрывисто.

— Думаю, что никто, — спокойно ответил Близоруков.

— Не видели! Это хорошо, — облегченно вздохнул Мерзляков. — Теперь идите домой и сидите до тех пор, пока я вас не вызову, пока не дам вам знать. До свиданья, — торопил он.

Близоруков поклонился и вышел. На душе у него было скверно. Томили предчувствия чего-то неизвестного, неопределенного и вместе с тем неизбежного и большого. Думалось, что наступает время, когда понадобится вся сила, понадобятся большие напряжения. Может быть, даже жизнь.

Близоруков видел и понимал, что как в Воткинске, так и в Ижевске нет ни одного руководителя восстанием, нет готового плана. Томило сознание, что в восстании не будет имени, на которое можно бы в случае нужды опереться. «Все, все может пропасть только потому, что ничего не готово, не продумано»,

Фрагмент карты Вятской губернии издания 1907 г.: Ижевск, Воткинск, Июльское, Г ольяны.

Коробейников А.В., Простнев С.К. Ижевско-Воткинское восстание- книга полковника Н.А.Протопопова

— думал он.

Не верилось ему и в то, что рабочие и крестьяне смогут подняться. Не верилось, что найдется путь, по которому можно заставить пойти уральских рабочих против тех, кому они еще в 1906 году поверили, как Богу, и кого они ждали с нетерпением. Не верилось, но в то же время по сумрачным лицам рабочих Близоруков мог судить, что время восстания близко, что сами винтовки могут начать стрелять.

В стороне послышалась песня. Мотив казался очень знакомым и Близоруков невольно прислушался к словам. Кто -то недалеко, подыгрывая на гармонике, напевал фальцетом:

«Мы на бочке сидим.

А под бочкой мышка...

Скоро чехи к нам придут

Красным будет крышка...»

И показалось тогда Близорукову, что все будет просто, все пройдет и совершится, как стихия. Стихии, ведь, не прикажешь, ее не остановишь. Поверилось, что все будет так, как написано в Книге Судеб. Все будет так, как положено. И понял тогда бесповоротность событий Близоруков. И на сердце у него стало покойно. И рука потянулась ко лбу. И невольно Близоруков, вчера отрицающий, сегодня же верящий, перекрестился.

— Пусть будет так, как Ты хочешь, Господи! Пусть совершится, — молитвенно прошептал он.

ГЛАВА VI

(с. 105; Причины и ход Ижевского восстания.)

К августу месяцу продовольственный вопрос в центре России достиг величайшего напряжения, а потому оттуда потянулись к берегам рек Камы и Белой целыми эшелонами голодающие рабочие, горожане, чтобы сделать на грядущую зиму небольшой запас продовольствия. Главнейшим контингентом этих «мешочников», как их называли в то время, являлись рабочие. Эти рабочие-мешочники заполняли собою все пароходы, поезда и по всей России разносили весть о том, как сейчас живется, и что творится в центре России. Они же были первыми вестниками тех ужасов, что творили с беззащитным безоружным жителем Москвы и Петербурга коммунисты.

Эти сведения заставляли крестьян Урала и рабочих Ижевского и Воткинского заводов насторожиться и не особенно-то верить тем обещаниям, на которые в то время не скупились большевики. События же, которые развертывались вокруг Уфы и Казани, заставили рабочих держаться друг друга крепче, а тем, кто когда-нибудь держал в руках винтовку, объединиться в один союз.

В Ижевске образовался союз фронтовиков. Правда, этот союз был немногочисленный, но зато в него вошли люди крепкие по общему стремлению как-нибудь оградить родной завод от ужасов, что переживала Россия. Во главе союза встал сильный духом, бывший доброволец Великой войны, Семен Солдатов.

Заводские большевики с союзом мало считались, но все же не пренебрегали им. Они старались всеми мерами избавиться от него или, как-нибудь спровоцировав, заставить его развалиться, но союз был крепкий, и все попытки большевиков только еще сильнее укрепляли его.

Собственно, в Ижевском заводе местных большевиков не было. Да и трудно в Ижевске было зародиться большевистскому движению. Рабочие завода были в большинстве местные крестьяне — владельцы собственных домов, участков земли, которые они сами же обрабатывали и, как мелкие собственники, совершенно не были похожи на представителей городского пролетариата. Социалистические идеи, а тем более большевистские, здесь совершенно не могли иметь места или успеха, и только небольшая кучка пришлых в завод интеллигентов составила еще в дофевральское время ядро социал-демократической партии меньшевиков.

Ни в Воткинске, ни в Ижевске не было почвы для борьбы между капиталистами и рабочими, так как представителями капиталистов на заводах, главным образом, являлись только те мелкие лавочники, которые вели небольшую торговлю, и от которых ни один рабочий никогда не видал никакого вреда. А потому большевизм не встретил на заводах сочувствия, а, наоборот, только вызвал к себе резко отрицательное отношение. Коммунисты, будучи сильно обеспокоенными нарождающимся недовольством среди рабочих, командировали как в Ижевск, так и в Воткинск ряд столичных агитаторов, которые сразу же встали во главе Исполкома и не допускали к власти местных рабочих.

Приблизительно в середине июля в союзе фронтовиков состоялось несколько собраний, на которых была выяснена необходимость восстания. В рядах заговорщиков насчитывалось уже несколько сот человек, но не было ни оружия, ни патронов к тем нескольким винтовкам, которые удалось фронтовикам спрятать.

Союз фронтовиков ясно учитывал настроение заводских рабочих и крестьянского населения, а потому был уверен, что, с ликвидацией большевиков на заводе, к союзу сразу же примкнут не только все заводские жители, но и крестьяне.

Силы большевиков к моменту восстания на заводе были довольно крупные и, конечно, вполне достаточные для того, чтобы справиться с заговорщиками. Но отчаяние, охватившее население, было настолько велико, что руководители союза не думали о возможности провала восстания и решили действовать, как можно скорее.

К этому времени чехи начали движение от Урала к берегам Волги.

Большевики оказывали чехам самое отчаянное сопротивление, и в этом направлении центром сопротивления была вторая армия, штаб которой был в городе Сарапуле, отстоящем от Ижевского завода на 70 верст. Там же, в Сарапуле, находились и главные силы большевиков, состоящие, главным образом, из латышей, мадьяр и китайцев.

Нжевскъ. Видъ нагорной части.

*

К началу августа от чехов, с реки Белой, стали приходить радостные известия. Значительная часть Уфимской губернии была уже очищена от большевиков и занята русско-чешскими отрядами. Было ясно, что эти отряды постепенно приближаются к Каме. Теперь все, кто только мог, старались через окружные села и деревни, обходя большевистский фронт, пробраться к чехам, но редко кому это удавалось. Большинство смельчаков погибало, нарвавшись на красные разъезды.

В первых числах августа восставшими офицерскими частями была взята Казань и был захвачен весь золотой запас России. Это окончательно и повсеместно окрылило противобольшевистские силы, но, вместе с тем, и сильно начало нервировать власть имущих. Большевики теперь стали видеть везде предательство, стали видеть везде подготовку к восстанию. Начали хватать первых попавшихся, и красная Чека на Урале заработала вовсю.

В Ижевске большевики нервничали. Комиссары, и без того относившиеся к союзу фронтовиков с большим подозрением, теперь неистовствовали, и желание ликвидировать этот союз возрастало у них с каждой минутой. Когда

же весть о движении чехов по реке Белой, а также о захвате восставшими Казани пришла к большевикам в Ижевск, то Совдеп решил, что больше медлить нельзя, а надо принять меры к распылению союза. Все военнослужащие тотчас были взяты на учет; им было запрещено отлучаться как с завода, так и из дома. Была объявлена мобилизация.

В ночь с 7-го на 8-ое августа по новому стилю раздался заводской гудок, сзывающий всех рабочих на завод.

На обширном фабричном дворе был организован митинг, на котором выступали ораторами председатель совета солдатских и рабочих депутатов коммунист Петухов и его помощник Журавлев. Они требовали от собравшихся рабочих безусловного подчинения Исполкому, а также немедленной отправки всех фронтовиков в Сарапул. От союза с ответом выступил председатель его — Семен Солдатов. Он в своей речи потребовал от представителей Исполкома, чтобы фронтовики были оставлены на месте, в Ижевске, и чтобы им было выдано здесь же вооружение. Но получил резкий отказ. Фронтовики зашумели. Из их массы были слышны выкрики и брань по адресу комиссаров; слышались угрозы. Комиссары, видя, что настроение рабочих сильно накаляется, потребовали себе на помощь отряд красной гвардии, и в то же время арестовали председателя союза — Солдатова.

Комиссары думали, что этот арест охладит пыл рабочих и устрашит их, но получилось как раз наоборот. Как только стало известно об аресте Солдатова, толпа пришла в крайнее возбуждение и двинулась с дубинами на присланный отряд красной гвардии. Красный отряд растерялся, а потом, когда пришел в себя и стал оказывать сопротивление, то было уже поздно. Большинство красногвардейцев было перебито, но одному, каким-то образом, удалось незаметно исчезнуть со двора и оповестить штаб красной гвардии на нагорной стороне о том, что делается на заводе.

Большевики начали срочную мобилизацию партийных. Рабочие же отыскали на заводе и разбили склады с оружием и, достав винтовки, не дожидаясь нападения большевиков с нагорной стороны, сами двинулись к штабу красной гвардии. Красногвардейцы открыли по толпе ружейный и пулеметный огонь. Наступающие стали нести урон, но это не остановило их. После короткого, но упорного боя фронтовики ворвались в штаб красной гвардии и разгромили его.

Были перебиты все, кто оказался там.

Таким образом, вся заречная часть в первый же день восстания была очищена от большевиков, но в руках красной гвардии оставалась еще нагорная часть. И вот, 9-го августа, еще совсем неорганизованная толпа рабочих, во главе с членами союза фронтовиков, бросилась на штурм нагорной части завода и после ожесточенного боя с китайцами смяла большевиков, захватила Исполком, арестовала и остальных большевистских комиссаров. Красногвардейцы, китайцы и мадьяры бежали к Сарапулу.

Энтузиазм населения и восставших был необычайный. Казалось, что

ничто теперь не сможет остановить наступления. Казалось, что нет силы, которая могла бы оказать какое-нибудь сопротивление. В ряды фронтовиков стали вливаться сотнями добровольцы из местных рабочих и крестьян из ближайших деревень.

В одном страстном порыве объединились рабочие и заводская интеллигенция. Были забыты все распри и ссоры. Все горячо принялись за ор -ганизацию, началась развертываться повстанческая Ижевская армия, во главе которой встал местный уроженец — полковник Федичкин. Было организовано и снабжение, начальство над которым было поручено Сорочинскому.

На помощь Ижу поднялись соседние уезды. Поднимались деревни, волости. Организовывались отдельные отряды. Так была организована «Южная группа» под командою Логинова, с командирами отрядов Коротаевым, Лбовым, Старковым, Переваловым, Пермяковым, Мордочкиным и Моховым. Так же были созданы и «Юго-западная группа» под командой Грачева, «Левая группа» под командой Банникова. «Средняя группа» под командой Зорина и «Правая группа» под командой Вержинина.

В это же время образовались в Сарапульском уезде партизанские группы Козловского, Бурановского, Бабинского и Лагуновского.6 Красные отступали.

На очереди встал вопрос о необходимости организовать военно-административную волость. К началу восстания в Ижевске оказалось четыре бывших члена Учредительного собрания правых социал-революционеров — Евсеев, Бузанов, Корякин и Шулаков. Пример Самарского «Комуча» соблазнил Ижевских социал-революционеров, и они поспешили объявить себя верховной властью района восстания, а потому создался «Прикамский Комитет Учредительного собрания».

Первой работой этого комитета было то, что он сорганизовал агитационно-просветительное бюро, которое сразу же начало свою работу, — распространение среди рабочих и крестьян Ижевска агитационной эс-эровской литературы. Бюро это обратилось ко всем крестьянам и рабочим Ижевского завода с призывом встать в ряды защитников «завоеваний февральской революции и Учредительного собрания». Оно указывало, что на эти «завоевания» и, к тому моменту мертвое, Учредительное собрание все еще имеются какие-то попытки нападения; причем старалось меньше всего трогать большевиков.

К этому же времени относится и слет в Ижевск всяких эс -эровских партийных работников, которые, тотчас же по приезду, получали различные хлебные должности, главным образом административного характера, отдавая непартийным честь драться и проливать кровь, защищая революционные «достижения».

Союз фронтовиков очень неохотно признавал эту власть «верховной», но, так как и другие партийные группировки поддержали социал-революционеров,

6 Это не фамилии, а названия населённых пунктов.

то союзу, волей-неволей, пришлось примириться с этим явлением, утешая себя надеждой, что эта власть временная и, с моментом соединения ижевцев с какими-нибудь другими белыми частями Прикамского Комитета, автоматически перестанет существовать.

Таким образом, в Ижевске образовалось два лагеря: один —

социалистический и второй крестьянско-рабочий, в своем большинстве беспартийный, который начал выступать под общим названием союза фронтовиков.

Этот союз фронтовиков выпустил воззвание.

«Товарищи крестьяне и рабочие! Мы, вышедшие из ваших рядов, еще вчера стоявшие с вами рядом у станков и сохи, мы, фронтовики, в этот грозный и великий час, когда куется наше право на жизнь, мы стоим крепкой стеной на защите деревень от нашествия варварских большевистских банд, которые оставляют после себя реки слез и разграбленные города, села и деревни. Этот грозный час защиты наших интересов требует великого напряжения сил. Мы через своих представителей говорим вам, что для нас в настоящий момент нет речи о всякого рода нормах, охраняющих наш труд в мирное время, — мы сплошь в рядах и на работе; мы стойко переносим в окопах все невзгоды за наше правое дело. И вы, товарищи рабочие и крестьяне, должны говорить также; ваши сердца должны биться одинаково с нами; наша мысль должна быть вашей мыслью, ибо наши интересы — общие. Напрягите ваши силы и покажите вашу мощь. Покажите, что вы не рабы и умеете сознательно защищать свое правое дело, — каждый на своем месте. Поднимите производительность, — рабочий у станка, крестьянин у земли, — и дайте возможность еще товарищам встать борцами в наши ряды».

С первого же дня восстания среди этих двух лагерей началось недоверие. Если социалисты звали защищать только мелкие их партийные интересы, то вторые, то есть фронтовики, видели в этом восстании только любовь к Родине, только идею освобождения от рабства. Фронтовики, поднявшие восстание, были рыцарями белой мечты, были гражданами-патриотами России. Поэтому они легко завоевали расположение не только среди рабочих, но и среди всей крестьянской массы, которая с первого же дня была готова поддерживать восстание всеми средствами и силами. Но, частью партийные споры, частью то направление, которым занялся «Прикамский Комитет Учредительного собрания» против лиц стоящих во главе движения, а также безпрограммность самого восстания и дальнейшая политическая его неопределенность многих заставила задуматься, а крестьян тех волостей, которые далеко находились от завода, просто не поддерживать во время восстания.

Как характерный случай хочется указать, что все рабочие, находящееся в рядах восставших, получали те самые ставки, что они вырабатывали на заводе.

п

Самая маленькая ставка была около 500 рублей. Об этом узнали примкнувшие

у

Строго говоря, повстанцы установили денежное содержание в 14 рублей в день, что составляло 420 рублей за полный месяц.

о

к восставшим рабочим крестьяне-вотяки . Это были великолепные солдаты, очень стойкие, храбрые, а потому командованием Ижевской Народной армии расценивались очень высоко и посылались туда, где создавалось довольно трудное положение. И вот, эти самые вотяки послали требование к командованию, чтобы и их сравняли в жаловании с рабочими, то есть дали бы им те же ставки, какие получают рабочие. Комитет долго обсуждал, много спорил, но все же согласовал эти ставки. Аппетит, как говорят, приходит во время еды, а потому через несколько времени вотяки предъявили вторичное требование о повышении ставки. На этот раз им отказали, так как к этому времени запасы денежных знаков, которые были захвачены восставшими в кассах заводов Ижевска и Воткинска, стали приходить к концу. Тогда вотяки, бросив фронт без предупреждения, разошлись по домам. Образовался большой прорыв, заткнуть который было трудно, и это ускорило момент краха всего восстания.

ГЛАВА VII

(с.105; Полковник Федичкин связывается с Воткинскими фронтовиками.)

Было около 11 часов вечера, когда Никита пришел к полковнику Федичкину. Тот был чем-то очень занят, а потому не стал долго разговаривать с Никитой, а только передал ему пакет и сказал:

— Вот, возьмите! Я думаю, что вам лучше всего завтра выехать на рассвете. Боюсь, что сегодня ночью что-нибудь случится.

— Так, может быть, лучше совсем не ездить? — нерешительно спросил Никита.

— Нет, раз у вас назначено свидание — надо ехать. Вот разве только здесь что-нибудь произойдет, то вы будете здесь, пожалуй, нужнее, чем там. Поэтому-то я и говорю вам — выезжайте на рассвете. Не раньше. Вы понимаете? — Не дожидаясь ответа, простился с Никитой.

С тяжелым предчувствием Никита пришел домой.

— Ты что голову-то повесил? — спросил его Солдатов.

— Да так просто, — ответил Никита. — Вот, завтра надо ехать, а,между тем, сейчас мне сказали, что вряд ли эта поездка состоится. Вот поэтому и задумался.

Семен похлопал Никиту по плечу и бросил:

— А ты, золотко мое, не думай! Просто, без думы, без мысли. Живи только минутой. Вот сейчас я, Никита, пойду в союз, — сказал он, вдруг переходя на серьезный тон. — Ты, смотри, из дома-то никуда не отлучайся, а часа через два забеги туда же. Мало ли на что можешь пригодиться! К воткинцам, наверное, не придется тебе ехать. Здесь нужнее будешь.

— Но.., — начал, было, Никита.

— Нечего нокать-то, — перебил его Семен. — Ты знаешь, что я не люблю Вотяки - историческое название удмуртов. Ныне признано устаревшим.

ни болтать зря, ни рассказывать. Придет минута — сам узнаешь, а сейчас замкни-ка за мной дверь, — и, махнув рукой, ушел.

Никита после его ухода не знал, что с собой делать. Он то ходил по горнице, то выходил во двор и, подняв голову, всматривался в темное, покрытое облаками небо, — как-будто небо могло дать ему ответ на интересующий его вопрос. То ложился на койку, стараясь уснуть. Промотался так часа два.

И вдруг завыл гудок. Завыл тревожно, завывая. Не так, как всегда — надрывно.

Никита вздрогнул. Вскочил, посмотрел на часы. Время было совершенно неурочное для гудка. Никита, подумав, что может быть, где-нибудь случился пожар, выскочил во двор и стал искать на небе зарево. Но небо было темное, и только на востоке начинало сереть. Слышались торопливые шаги людей. Никита, забыв закрыть за собой дверь, выбежал на улицу и бросился по направлению к заводу, и чем ближе он к нему подходил, тем все больше и больше нагонял рабочих.

Гудок продолжал выть...

Вместе с толпой Никита подошел к проходной. Обычно, в проходной всегда находилось несколько сторожей, но на этот раз там не было никого. Никита вошел во двор. Заводской двор был ярко освещен дуговыми фонарями, и в свете их Никита увидел, что и здесь было много рабочих.

— Что там? — равнодушно спрашивали некоторые.

— А черт их знает что, — отвечали ранее пришедшие. — Вот, подождь, придут, так, наверное, скажут.

Рабочие разбивались на группы, на кучки. Никита вспомнил, что Солдатов наказывал ему придти в союз.

«Вот шляпа! — выругал себя Никита. — Как же это я забыл-то. Надо будет идти», — и повернулся,было, чтобы идти к проходной, но в это время оттуда показалось несколько человек фронтовиков, и среди них Никита различил фигуру Солдатова. Стал пробираться к нему. Но это оказалось не так легко, так как его плотным кольцом окружили рабочие. Никита все же кое -как пробрался. Тронул за рукав Солдатова. Тот в это время о чем -то оживленно разговаривал с несколькими незнакомыми Никите рабочими. Солдатов обернулся.

— А, и ты здесь! Это хорошо. Смотри, от меня не отлучайся. Будешь мне нужен. — И не обращая больше внимания на Никиту, стал снова разговаривать с рабочими.

Стало почти светло, когда из проходной появились комиссары. Уверенными, быстрыми шагами приближались они к рабочим. С ними было, в качестве охраны, несколько красногвардейцев с винтовками в руках и перекинутыми через плечи пулеметными лентами. Председатель Исполкома Петухов быстрыми шагами подошел к сваленным посреди двора ящикам и в один миг забрался на них. Его помощник — коммунист Журавлев —

остановился внизу.

Толпа теснилась к этой трибуне и постепенно смолкала. Все взоры были устремлены на Петухова9. Все ждали, что он скажет.

— Товарищи! — начал Петухов. — Власть, которую мы с таким трудом получили от проклятого царизма в свои руки, власть, за которую столько наших лучших людей погибло, сейчас в опасности. Банкиры, попы, помещики и всякий сброд не хотят примириться с тем, что мы отобрали у них все, а взамен оставили им только право труда. Им этого мало! Они снова хотят, чтобы мы работали на них, чтобы они нашим потом, нашей кровью могли жить в довольстве и богатстве. Сейчас они подняли на нас чехов, и те двигаются из Сибири и Урала на Волгу и на Каму. Мы оказываем этой банде отпор, но чехов больше, чем нас. Их поддерживают предатели-кулаки, офицеры. Правду я говорю?

Толпа молчала.

Петухов перевел дыхание и начал снова, но уже в более озлобленном

тоне.

— Вот, сейчас армия нуждается в людях, которые уже прошли военное обучение. Она нуждается в тех, которые умеют стрелять, колоть и рубить. Она нуждается в сильных и верных. Так неужели же мы не дадим этих людей армии! У нас имеется союз фронтовиков. Там есть люди, которые уже воевали, то есть те, которые нужны армии. А потому сегодня совет солдатских и рабочих депутатов Ижевского завода постановил произвести мобилизацию всех военнообязанных и всех мобилизованных сейчас же, немедленно, послать в Сарапул.

Из толпы послышались какие-то выкрики.

— Что там? — резко спросил, повернувшись, Петухов. — Вы что — недовольны? Чем? Тем, что совет солдатских, рабочих и крестьянских депутатов решил произвести мобилизацию, решил послать на фронт защищать наши достижения фронтовиков.

Толпа гудела. Расталкивая рабочих, к трибуне подошел Солдатов. Вскочил на ящик. Петухов покосился, но все же дал ему место около себя.

— Товарищи! — начал Солдатов. — Еще при Царе мы, рабочие — ижевцы, воткинцы, нытвенцы и другие, пользовались правами и привилегиями. И никто, никогда не пытался от нас их отобрать. Никто! А теперь, когда настал час страха для большевиков, то от нас отбирают то, что еще наши деды и отцы сумели вырвать от царизма. У нас отбирается все. Даже право защиты своих собственных домов. Нас, рабочих и крестьян, ижевцев, комиссары посылают в насильственном порядке на защиту Сарапула. Нас мобилизуют, но в то же время нам отказывают в выдаче оружия здесь, на месте. А что будет, если придут сюда эти самые чехи? Кто тогда будет защищать наши дома, наши семьи?

— Правильно! Верно! — кричала в ответ толпа.

9 Видимо, это И.Д.Пастухов, председатель исполкома горсовета.

Но ее остановил Петухов.

— Товарищи, что он вам ересь городит! Кто думает отнимать от вас какие-то права или привилегии. Разве мы можем пойти на это? Нет, товарищи! Он просто вам голову хочет закружить. Довольно! Мы не можем этого позволить. Мы не допустим! Вы увидите, как мы можем расправляться с теми, кто провоцирует, кто нам мешает. Довольно! — и повернувшись к сопровождающему его красногвардейцу, он что-то сказал ему.

Красногвардеец повернулся и, расталкивая, толпу, пустился бегом к проходной.

— Товарищи! — начал было снова Солдатов, но ему не дал говорить Петухов.

— Не наговорился еще, — зло прошептал он. — Так наговоришься, подожди немного!

— Товарищи, — крикнул Солдатов. — Он послал за красной гвардией.10

Тогда Петухов повернулся и, показывая на Солдатова, бросил:

— Арестовать.

Красногвардейцы сняли Солдатова с трибуны, окружили его и повели к проходной.

На трибуну, на смену Петухову, поднялся Журавлев. Тяжелым взглядом серых глаз из-под нависших косматых ресниц он осмотрел всех рабочих и начал тяжело, как бы молотом выбивая каждое слово.

— Товарищи! Неужто вы не понимаете, что это просто бунтарь, что это — провокатор! Неужто вы не понимаете, что это — подкупленный помещиками, капиталистами, что это — враг всех честных и порядочных рабочих. Неужто вам надо это внушать! Думаю, что если вы поразмыслите, то поймете. Да и кроме этого разве у нас не хватит силы и возможности заставить понять и смириться?

— Довольно!

— Не запужаешь! — раздались крики из толпы.

— Да я вас, товарищи, и пужать-то не хочу. Вот сейчас мы с товарищем председателем уйдем, а вы здесь одни и обсудите — хотите вы защищать или нет.

Спрыгнул с ящика и пошел вместе с Петуховым, охраняемый тремя красногвардейцами, к проходной.

— Что же это! Издеваются они над нами! За что арестовали? Довольно!— говорил какой-то оратор среди толпы.

Но его перебивал другой голос.

— Заставим, товарищи, их считаться с нами. Силой заставим.

Вмешивался третий, четвертый. На ящик вскочил какой-то молодой

рабочий и звонким голосом на весь двор начал:

— Довольно! Неужто мы не достанем винтовок, не дадим им отпора. Они

10 Красная Гвардия на тот момент давно была распущена, в городе действовали Советская милиция, Ревтрибунал и ЧК.

так нас всех обуздают, запрягут да кнутом погонять начнут. Довольно!

В это время из проходной во двор, по одному, по два входили красногвардейцы. С винтовками на руку они шли на безоружную толпу, которая постепенно стихала и в молчании своем становилась страшной. Красногвардейцы подходили. Вдруг с ящика тот же рабочий звонко бросил и толпу:

— Бей!

И толпа бросилась...

Красногвардейцы были сразу же опрокинуты, смяты. В толпе появились палки, дубины. Вот кто-то выстрелил. Где-то кто-то крикнул:

— Ох, смертушка моя. Убили, проклятые!

Когда во дворе все было окончено, то толпа, вооруженная винтовками, отнятыми у убитых, двинулась к арсеналу завода, сняла караулы и сбила замки.

Вооружались кто чем хотел. Брали винтовки, берданы, пики, сабли, револьверы.11 В толпе появились мальчишки, и их звонкие голоса раздавались то тут, то там.

Толпа направилась к заводоуправлению. Но в это время там уже стало известно, что произошло во дворе завода, и находящиеся там части по охране состояния, главным образом из бывших пленных мадьяр, приготовились дорого продать свою жизнь. Они установили пулеметы на углах перекрестков и, как только показались первые ряды толпы, мадьяры открыли огонь.12

Среди рабочих появились раненые, убитые. Толпа остановилась, а потом, разбившись на группы, в обход соседними переулками, через заборы, сады, огороды, стала приближаться к тому месту, где засели красные.

К вечеру на заводской стороне все было окончено. Ни одного большевика не осталось здесь. Меньшая часть, что могла, ушла на нагорную сторону, а большинство было перебито.

Вечером был организован штаб восстания.

Во главе восставших встал полковник Федичкин. Он был в этот день и в эту ночь положительно везде. В то время как другие, утомленные прошедшими боевым днем и бессонной ночью, спали, полковник Федичкин, сознавая опасность от возможности нечаянного нападения на заводскую сторону со стороны нагорной, целую ночь не спал, а набрав мальчишек, сорганизовал из них отряд, который и встал на стражу на плотине.

Минула ночь.

Красные на нагорной стороне молчали. Федичкин решил, что пора очищать эту сторону, и, когда стали к нему подходить вчерашние бойцы, он организовал наступление.

Большевики словно этого только и ждали. Они открыли бешеный огонь

11 Повстанцами был захвачен склад готовой продукции оружейного завода, а в нём около 700

винтовок.

12

Охранники из австро-венгерских военнопленных охраняли лишь вышеназванный склад. Из пулемётов, установленных в Нагорной части Ижевска, стреляли Советские работники.

по наступающим, но остановить их не смогли. Небольшой отрядик фронтовиков перешел речонку вброд ниже Ижевска и напал на красных с

13

тыла. Положение Красных стало тяжелым, и они начали отход в сторону Сарапула, вскоре перешедший в поголовное бегство. Фронтовики понимали, что если они сейчас дадут возможность хоть на минуту остановиться и оправиться Красным, то те, имея большое превосходство в живой силе и в вооружении, опрокинут восставших, и тогда будет конец.

Всему конец. И мечте... и даже жизни.

И фронтовики, падая от усталости, не давали большевикам покоя, гнали их все дальше и дальше от Ижевска, в сторону Сарапула.

Десятого августа в штаб был вызван Никита. Его встретил Федичкин.

— Здравствуйте, — весело сказал он Никите, протягивая руку. — Ну, что же, поработал здесь, а теперь надо в Воткинск. Вот и задание. Мне все равно как, какими путями вы туда попадете. Лишь бы только попали. Надо во что бы то ни стало передать вот эту записку в штаб союза. Завтра за вами следом выйдет отряд с обозом оружия для Воткинска. Но вы должны попасть туда как можно скорее. Понимаете? Не боитесь?

Никита не боялся. Он считал себя уже старым бравым солдатом, а висящий на бедре громадных размеров Смит-Вессон придавал ему еще больше уверенности.

— Бояться! А чего бояться-то? — спросил он, бравируя, и при этом погладил револьвер.

Федичкин заметил этот жест. Улыбнулся.

— А вот оружие-то, Никита, вам придется оставить. Ведь, на завод надо вам пройти тихо, без шума. От этого зависит весь успех нашего дела. Переоденьтесь в крестьянское платье и идите.

Никита разочарованно вздохнул, но отказаться не посмел. Вечером, часов около десяти, он, переодевшись крестьянским парнем, пошел тропами, стараясь обойти деревни, к Воткинску.

Днем прячась в кустах и канавах, Никита старался за ночь как можно больше покрыть расстояние, чтобы скорее попасть в Воткинск. Шел, забывая про усталость, забывая про сон. В голове была только одна мысль — скорее придти в Воткинск и передать записку.

Было совсем светло, когда он пришел в село Юльское. Задами пробрался в дом старика Ковалева. Надеялся, что там его кто-нибудь ждет из Воткинска, и он сможет узнать все новости.

Но у Ковалева его никто не ждал. Старик рассказал Никите лишь о том, что сюда 7-го августа приходили трое из Воткинска, но, не дождавшись его, Никиты, оставили свои велосипеды и ушли обратно в Воткинск. Рассказал еще, что на последнем сходе кто-то из мужиков говорил ему, что один из тех, которые последний раз приходили сюда вместе с Близоруковым, возвращаясь в

13

Из истории Восстания известно, что т.н. «рота гимназистов» перешла реку Иж по Долгому мосту ниже завода, а часть повстанцев форсировала заводской пруд на пароходе и лодках.

Воткинск, был убит, и что по дороге, где -то ближе к Воткинску, выставлена большая застава красных, а поэтому идти по тракту в Воткинск опасно.

— Один Бог знает, что только будет с нами. Видно пришли последние дни. Уж близок конец Мира. Вот, вишь, ведь, недаром говорили, что не то в Москве, не то в Петербурге, народился антихрист. Да. И смущат он народ, зовет он людей выступить брат против брата. Зовет отца против детей и детей против отцов. Теперь настанет на Руси смута, глад и мор. Наступит великий соблазн и грех. Забудут про церкви Божьи, осквернят их... Вот какие дела, паренек. Про все это написано в старых книгах, про все там сказано. Не верили многие; не верят и сейчас. Да вот убедятся и захотят что-то сделать, поправить, да будет поздно; нельзя будет поправить, и тогда придет час, что загремят трубы ангельские и архангельские, позовут оне всех нас на ответ перед Страшным Судьей, и будет тогда отделение тех, кто жил в правде и молитве, от тех, кто творил зло и неправду. И позовет Господь всех нас и отделит козлищ от овец, и скажет Он, Батюшка, козлищам: «Я пришел к вам голодный, и вы не накормили Меня; Я был болен, и вы не навестили Меня; Я был в узилище, и вы не помогли Мне... А теперь идите вы от Меня в место смрадное, в место, приготовленное отцу вашему — дьяволу...». И пойдут,...пойдут, плача, рыдая, сознавая все свои смертные грехи, вспоминая все, что только они сделали неправедного в жизни своей.

Никита не слушал. Он был весь погружен в мысль, как незаметно пройти в Воткинск, как миновать заставы.

— Слушай, дед, — перебил он старика Ковалева. — А ты не слышал, где эти заставы выставили красные? В каких местах?

— Заставы? — повторил, словно проснувшись, старик Ковалев. — Нет, милай, не знаю. Да и не бывал я там-то. Вот разве позвать Акима. Это он словно говорил мне о том, что убили парня-то.

— Дедушка, милый! — стал просить Никита, — позови Акима. Дай мне с ним поговорить. Ведь, дедушка, от того, что я вовремя приду в Воткинск, очень многое зависит.

— Ну, что же, мне не трудно, — согласился и даже встал, было, с лавки старик, но потом, как бы забыв, о чем просил его только что Никита, снова опустился и снова стал говорить о последних днях Мира.

— Дедушка, ты сам-то не ходи за Акимом. Ты мне скажи только, где его изба, я и пойду к нему, — наконец не выдержал Никита.

— Нет, зачем, — поднялся вновь старик Ковалев. — Тее негоже, как будто, идти к немому. Мало ли кто увидит тебя, да и подумает: «что это за парень здесь ходит?» Нет, ты посиди, а я пойду и приведу его к тебе. Да и право я и сам-то не помню — не то Аким мне про это говорил, не то Василий... Если Василий, то это будет негоже. Он, ведь, из этих, ну, как их там зовут по-новому-то, из каманистов што-ль. С ним нельзя баять-то. С ним надо быть, ой, как остро, — и долго еще бурчал старик, прежде, чем ушел.

Никита лег на лавку, закрыл глаза и только закрыл, как сон сильный,

могучий, без видений, сошел на него.

Сколько времени спал Никита, он не знал. Только проснулся он оттого, что в коридоре слышалось шлепанье босых ног по деревянному настилу, и в открытую дверь вместе с дедом Ковалевым вошел другой высокий старик с длиной седой бородой. Он истово помолился на завешенный чистой белой простынкой передний угол, поклонился вскочившему с лавки Никите. Сел.

Никита рассматривал его и боялся начинать с ним первым разговор. Старик тоже молча разглядывал Никиту. Наконец, старик прервал это тяжелое молчание и спросил:

— А ты кто будешь-то?

— Я? — спросил Никита.

— Ну, да, конечно ты, а никто другой.

— Я воткинский. Сын рабочего. Ученик технического училища, — поспешно, но совершенно не нужно ответил Никита.

— Ученик технического? — повторил старик и погладил сморщенной рукой свою седую длинную бороду. — А ты отколь идешь-то, в Воткинск? — спросил он Никиту.

— Я был в Ижевске, — ответил тот.

— Так, в Ижевске, — повторил старик. — А зачем ты идешь-то в Воткинск?

— В Воткинск! Домой. К матери.

— Ишь, ты — к матери. А почему же ты боишься красных застав-то?

— Так видишь ли, — начал было Никита, но дед перебил его.

—А ты, сынок, не виляй. Это здря! Только язык будешь со мной трепать. Тебе я ничего не скажу. Ты мне прямо выкладай, как и что. Ведь, я, милай, недаром был в турецкую войну унтером. Я не знаю, а может ты просто красный шпион.

Никита улыбнулся.

Старик заметил улыбку и сердито поднялся с лавки.

— Дедушка, ты куда? — испуганно спросил Никита.

Старик повернулся к Никите и строго сказал:

— Куды? А домой. Что мне с тобой, щенком, разговоры-то разговаривать. Ты, вишь, смеешься. Ну, и смейся себе на здоровье, а я пошел.

Никита стал упрашивать его.

— Дедушка, милый, да я, право, не хотел тебя ничем обидеть. Просто я улыбнулся только потому, что ты меня посчитал за красного шпиона, тогда как я... Я, ведь, тебя только хочу расспросить о красных заставах. Хочу узнать от тебя, как лучше, как более скрытно их обойти. Ну, какой я красный шпион после этого?

Старик подумал, потом снова опустился на лавку.

— Ты, милый, лучше скажи от кого и куда ты идешь-то?

— Видишь ли, дедушка, я иду из Ижевска в Воткинск. Иду с донесением и боюсь попасть на заставы красных. Ведь, если меня поймают, то мое донесение

не попадет в нужные руки, и тогда может зря много людей пропасть.

— А ты не пужай меня. Что пужать-то! Не надо. Ты лучше покажи донесение-то да скажи от кого и кому ты его несешь-то.

— От кого? От Семена Солдатова. Знаешь его? Нет! Ну, из Ижевска, от штаба народной армии в Воткинск, в союз фронтовиков.

— А! Ну вот так бы и говорил, — сразу успокоившись, сказал старик. — Это дело. Вот только, вишь, не нравится мне что-то это название-то. «Народная армия». Это что ж, опять с Керенским что ль спутались? — спросил он Никиту.

— Если с Керенским, так мы, старики, на это не согласны. Нам жидов не надо. Довольно! Пора и за ум взяться. Пора...

Никита не знал ни с кем идет народная Ижевская армия, ни той политической платформы, которой она пользуется. Он случайно вспомнил только те лозунги, что, по указанию какого-то вихрастого члена комитета, старательно выводил молодой рабочий из малярного цеха на полотнище из красного кумача и, вспомнив, сказал:

— Да видишь ли, дедушка, про Керенского-то в Иже ничего не слышно, а вот там образовался Прикамский комитет. Этот комитет ведет к Учредительному собранию.

— Учредительному собранию? — переспросил старик. — Ну, на это мы тоже не согласны. Нам Учредительного собрания не надо. Довольно! Да и Думу тоже надо коленкой под мягкое место. Она, вишь, сама перва смутьянка была только. Вот, пусть будет так, чтобы правили старики. Да штобы эти старики были крепкие, а не вихлялись - то туда, то сюда. Нам таких тоже не надо.

— Так в Учредительном собрании и будут те, кого вы сами выберете. Кого вы сами пошлете.

— Это я знаю. Слыхал. Да только дураков-то тоже не надо. Вишь, мир-то умен, да тот мужик, которого мир выберет — обязательно будет аль дурак, аль горлопан. Нет, это не годится. Надо все по-хорошему.

Никита видел, что и здесь даже те старики, которые ненавидят коммунизм, все же сами не знают, что им надо.

— Ну, это, может быть, только для начала, — проговорил нерешительно Никита.

— Что для начала? — спросил старик и строго посмотрел на него.

— Ну, вот эта — народная-то.

— Для начала, — протянул старик. — Это тоже будет негоже как-то, — сказал он в раздумьи. — Это будет, пожалуй, похоже на обман. Вишь, сначала все идите под одной хвамилией, а потом, когда побьете, переменим. Нет, это тоже не годится. Вишь, это надо начистоту, это дело Богово. Это надо сразу же сказать без обмана. Тапереча время не такое, чтобы темный народ держать в обмане. Нет, тапереча надо открыто, без всяких разговоров. Вот, мол, так и так! А не то, чтобы сегодня народно -революционная, а завтра царская.

— Так, видишь ли, дедушка, сейчас в Иже нет никого, кто бы сумел встать во главе. Нет тех, кто бы дал имя.

— Да, имя — великое дело! — сказал старик. — Вот только како имя-то дашь. Ведь, смотри, еще месяц тому назад был жив Царь, был Наследник. А таперя что? Нет ни Царя, ни Наследника. Нет и всей Царской семьи. Не стало хозяина. А на место хозяина встали не то каки-то русски, не то немцы, не то просто жиды. Одно слово — каманисты.

— Ну, вот именно так, — обрадованно сказал Никита. — Вот смахнем мы коммунистов, возьмем Москву, а там соберем от всей России лучших людей и выясним, какого Царя.

— Э, паренек ты мой, — перебил его старик, — Трудное будет это дело. Вишь, весь царский корень в ущерб пришел, и если даже и удастся нашей теляти за хвост волка поймати, то и то будет трудно. Ох, как трудно выбрать нового-то! Да и кого? От старой фамилии, поди, никого не осталось. А нового. Да тут все передерутся. Ведь, всем захочется быть царем -то. Ну и пойдет еще хуже, чем сейчас.

— Из-за границы кого-нибудь пригласят.

— Из-за границы, — возмущенно сказал старик. — Ну, паренек, это совсем не дело. Ни француза, ни немца нам не надо. Довольно! Пусть хоть плохонькой, да наш домашний, доморощенный... Да штобы и министры были все русские. Довольно, не надо нам из-за границы. Вишь, от нея и зло-то все пошло. Вот даже, вишь, каманисты-то тоже оттуда, говорят, пришли... Вишь, сукины дети, нам каманистов, говорят, прислали в запечатанном вагоне, штобы те, когда ехали по их земле, не больно много воняли. Вишь, вагоны -то заперли, да на пломбы и запечатали... Ты вот сейчас идешь, значит, в Воткинск. Я не знаю, кто там у вас наибольшей-то, но все же ты грамотный, так скажи в комитете, што, мол, старики говорили, што это не дело. Надо, штобы все было обдуманно. Надо сказать, што мы, мол, ждем, не дождемся порядка, а не какой-нибудь болтовни. Што, мол, мы, старики, соскучились. Вишь, раньше на весь наш стан был только один становой, да три урядника при нем, и то управлялись, а теперя надо армию, штобы всех в порядке да в послушании держать. Смотри, паренек, не перепутай. Ты от нас, как бы, выборным нашим, ходоком идешь. А о заставах не думай. Заутро мой мнученок с возом капусты поедет в Воткинск, ну, так вот ты с ним и поедешь.

В разговор вмешался старик Ковалев.

— Слушай, Аким, а по-моему негоже, если Микита-то поедет с возом. Пымать его, пожалуй, смогут.

— Пымать! — передразнил Аким. — Нет, не пымают. Я, вишь мнученка-то посылаю через футор, а не по трахту. Там, через футор-то, спокойно проедут и вечером, глядь, будут уже в Воткинске. Ночью и Миките сподручнее — он все сделает... Так, што ль? — обратился он к Никите.

Никита, согласился.

— Ну, а таперя спи с Богом. Силушки припасай. Я пришлю тебе сказать, коли надо будет выходить-то. Ну, прощевай, паренек.

— Прощай, дедушка!

Аким вместе с Ковалевым вышел из избы. Никита остался один. Подошел к окну, выглянул на улицу. Улица была пустынная. Даже куры не ходили сейчас по ней. Скучно стало Никите, так стало грустно, что он сам не знал, что делать с собой. Вспомнился снова весь разговор, вспомнилось: «весь царский корень изничтожен», и стало не по себе. Да, уничтожен корень. Не осталось ни одного из тех, кто правил Россией целых триста лет, не осталось ни одного из тех, при ком Россия из маленькой, крохотной, слабой Москвы стала великой, сильной Россией. Нет никого из тех, кто вел Россию по пути величия и славы, кто был Хозяином земли русской.

Убили, изничтожили, даже маленького мальчика — ребенка не пожалели. Даже его — и то пристрелили. Видно, страшен он был им. Видно, имя его было страшно для этих проходимцев, собравшихся со всех концов земли. Уничтожили. Памяти даже не оставили. Просто стерли ее, как с классной доски стирает ученик написанное мелом.

И самое имя — Россия, будет стерто, уничтожено. И вместо родной и такой понятной России встанет какое-нибудь чужое имя — международное, понятное только большевикам. «Да, конечно, не дело это название — народная,

— подумал Никита. — Надо бы как-нибудь иначе... Ну, хотя бы, народное ополчение, земское, православное».

В это время в избу снова вошел Аким.

— Я, паренек, вернулся опять к тебе вот зачем. Ты, смотри, не забудь сказать кому надо о чем мы с тобой толковали-то. А еще, смотри, как будешь проезжать футор Анкудимыча, так ложись в телегу, а мнученка-то моего заставь забросать тебя сверху капустой! Понимаешь?

— Ну, конечно, понимаю. Спасибо, дедушка.

— Вот то-то и оно, что спасибо, — и с этими словами ушел.

Никита вышел за ним во двор и, поднявшись на сеновал, лег спать. Поздно вечером за Никитой пришел внучонок деда Акима — Васютка. Это был вихрастый, рыжеватый мальчонка, лет двадцати14. Он деловито поздоровался со стариком Ковалевым, поклонился Никите, а потом, дождавшись того, что его старик Ковалев пригласил сесть, опустился на выступ голубца и сказал:

— Я вот за Микитой пришел. Дед говорит, что ехать пора, а не то как бы дождь не разошелся, тогда хутор-то не проедешь с грузом.

Никита встал и взял с лавки картуз.

— Ну что ж, — сказал старик Ковалев, — поезжайте с Богом помаленечку, да полегонечку, не торопясь. Бог даст, дождь-то не такой уж сильный пойдет и не успеет промочить землю. Проберетесь как-нибудь. Ну, а, если застрянете, так тропой на Анисьино пешком, а там, глядь, рукой подать будет и до Воткинска. Ты, Васютка, тропу-то знаешь на Анисьино?

Васютка важно качнул головой.

— Ну, а раз знашь, так с Богом. Ну, прощевайте, Господь вас благослови.

У забора, около ворот, была привязана лохматая, пегая, маленькая

14 ^

Так в тексте

лошаденка, запряженная в небольшой казанский ходок, наполовину нагруженный белой крупной капустой. Сверху вилки капусты были прикрыты синим рядном. Васютка деловито, без разговоров, отвязал лошадь, взял ее под уздцы и начал выводить на дорогу.

— Ну, садись, — сказал он Никите и сам уселся на передок телеги.

Никита забрался в тележку и, боясь помять капусту, сел на грядку ходка.

— Да ты садись крепчее, — сказал Васютка. — А то трясти сильно по корням-то будет. Не бойсь, — добавил он, видя, что Никита стесняется сесть на вилки, — не помнешь, и если и помнешь, так не больно больша беда-то.

Никита уселся, Васютка тронул вожжей лошадь, и она, несмотря на свой непрезентабельный вид, сразу же пошла довольно хорошей рысью.

Почти всю дорогу до хутора молчали. Дождь то усиливался, то почти совсем переставал идти. Лошадь, как только въехала в лес, пошла шагом. Никите, который выспался днем, спать не хотелось, и он сел на место Васютки. Васютка развалился на капустных вилках, прикрылся рядном и сладко похрапывал.

Почти было светло, когда они приехали на хутор. Только когда они выехали на леса, Никита понял, что это тот самый хутор, про который ему говорил дедушка Аким, и который он наказывал Никите проехать, спрятавшись в капусте. Теперь прятаться было поздно, а потому Никита, стегнув лошадь, хотел было проехать хутор рысью, но в это время проснулся Васютка.

— Подождь-ка, — сказал он Никите.

Никита натянул вожжи. Лошадь сразу же покорно остановилась. Васютка спрыгнул с телеги и, подойдя к избе, стал стучать в закрытое окно кнутовищем. Сначала никто не показывался, потом окошко поднялось, и оттуда высунулась всклокоченная голова мужика.

— Ты чаво? — спросил он Васютку.

— Чаво, — передразнил тот. — Да вот спросить тебя хочу. Што, туто-ка на Воткинск мы пройдем, али нет?

— Проехать? Отчего не проехать, можно, — сказал мужик, позевывая. — Проедете, только вот капусту-то у вас отберут. Вишь, вот тутока, за лесом, стоит кака-то застава красных китайцев, и она все отбирает.15 Да только дураки через заставу-то едуть. Умные-то все свертывают напрямки через мельницу. Может крюк большой, но зато покойнее.

— Ну, спасибо, — сказал Васютка. — Мы таперя тоже поехали на мельницу. Только, дядя, дай-ка нам напиться чаво-нибудь.

— Напиться? Ладно, погодь, сейчас зачерпну.

Голова мужика скрылась и окошко захлопнулось.

— Вишь, как хорошо, — сказал Васютка. — И напьемся, и узнали все, что нам надо. Пить-то ты хошь?

Никита соскочил с телеги и подошел к окну. В это время окно снова

15 В реальности, отряды «краснокитайцев» появились в зоне Восстания чуть позднее: они пришли со стороны Перми с частями 3-й армии Красных.

Коробейников А.В., Простнев С.К. Ижевско-Воткинское восстание- книга полковника Н.А.Протопопова поднялось, и оттуда высунулась голова мужика.

Наша КВЖД: Камско-Воткинская железная дорога. Карта середины ХХ века.

— На, попей с Богом, — сказал он Васютке и протянул ему сначала ковшик, а затем и небольшой туесок, наполненный брагой.

— Кормить-то <лошадей > что, аль на мельнице будешь? — спросил мужик.

— Да, да, думаю на мельнице, — ответил ему Васютка.

— Ну, ладно, езжай с Богом, — сказал мужик, а потом, как бы вспомнив, добавил.

— Дорогу-то помнишь?

— Помню!

— Ну, то-то ладно, поезжай. Да смотри налево вороти, а то правее-то больно грязно будет. Езжай по старой дороге -то. Пусть немного дале, да легче лошади будет.

Поблагодарили и тронули лошадь. Как только они приехали в Воткинск, Никита, поблагодарив Васютку, спрыгнул с телеги. Он боялся идти домой, так как не знал, что и как дома, а потому решил сначала зайти к Володьке и через него ознакомиться с положением. Оказалось, что все было спокойно, — Федя прекратил искать его. Но все же Володька, да и отец его, советовали Никите остаться у них и не ходить пока домой.

ГЛАВА VIII

(с. 129; Никита возвращается в Воткинск с секретным поручением Федичкина.

Володя объясняется с Лелей.)

Шестнадцатого августа в Воткинске, в клубе красноармейцев, была устроена вечеринка, на которую собралась вся молодежь Воткинского завода. Сюда же пришли и Володька с Павлушей. Вечеринка открылась пьеской: «Теща в дом — все вверх дном», а затем начались танцы. Танцевали, большей частью, матросы, да иногда красноармейцы, а ученики технического училища и другая молодежь образовали свой кружок и сидели в уголке. К этой кучке моло -дежи подошел Федя. Сегодня он впервые появился в обществе одетым в костюм настоящего чекиста, — кожаная куртка и такие же кожаные галифе, заправленные в высокие щегольские сапоги-преображенки. Ни с кем не здороваясь, он подошел к Леле и начал подтрунивать над ней.

— Вы что же это, Лелечка, не танцуете? Или нет кавалера, с которым можно было бы как в прошлом году на елке, умчаться в вихре вальса.

Леля не отвечала. Она отвернулась от него и сделала вид, что рассматривает кого-то или что-то около эстрады.

— Напрасно смотрите с таким пристальным вниманием на входную дверь, — продолжал Федя. — Напрасно ждете. Все равно того, кого вы так усиленно хотите видеть, вам не дождаться.

— Собственно, про кого вы говорите? — вспыхнув, спросила Леля.

— Про кого? А вы разве не понимаете про кого! Я говорю про того, с кем вы в прошлом году танцевали вальс на елке у нас, в Техническом.

— Ну, слушайте, Федя, — прервала его Лиза. — Неужели вы думаете, что девушка, да еще такая танцорка, как Леля, помнит, когда, где и с кем она танцевала! Ведь, наверное, танцевала-то она на этом вечере не с одним и даже может быть не с двумя, а со многими и поэтому ей трудно догадаться на кого вы сейчас намекаете.

— Не думаю, что это так уж трудно, — процедил сквозь зубы Федя. — Я знаю, что Леля хорошо помнит тот вечер, когда она все вальсы отдала заранее и только одному. Когда же ее приглашал кто-либо другой, то она неизменно отвечала: «Ну нет, только не вальс! Вальс — мой самый любимый танец, и

никто его здесь так не танцует, как Никитушка...». Вы помните, Леля? — обратился он к девушке. — Вы помните, что в тот вечер даже Нина и та при -ревновала вас к Никите.

— Конечно, помню, — созналась Леля. — Но, Федя, к чему сейчас, да еще здесь, вы вспоминаете про этот вечер? Ведь, вы сами знаете, что Никиты в Воткинске нет, и где он — вряд ли кто даже знает.

— Однако я не знал, что вы такая хитрая, — сказал Федя. — Вряд ли кто даже знает, — передразнил он. — Что же, вы хотите узнать у меня, — не знаю ли я что-нибудь о Никитушке...

— Совсем я не собиралась узнавать об этом у вас, — сказала с досадой

Леля.

— Не собирались, а все же сказали. Ну, так знайте, что вашего Никитушку завтра привезут из. — и замолчал, как будто спохватившись. — Впрочем, — продолжал он наигранно, — откуда — сказать не могу, но обещаю вам, Лелечка, одно, что когда Никиту привезут сюда и станут его допрашивать, то на допрос пригласим и вас. Идет?

Леля подняла на Федю глаза, и в них отразились тоска и ужас.

— Что вы так смотрите? — спросил он. — Не верите? Так знайте, что я никогда не вру, а сейчас вот при всех подтверждаю, что завтра, как только привезут Никиту, я покажу вам его. Покажу на допросе. Покажу не как кавалера, а... Впрочем, извините, пришел начальник. Честь имею... — и, кивнув головой, круто повернулся и пошел через весь зал навстречу входящим Баклушину и Нельзину.

— Бросьте, Леля, — не стерпев, шепнул, наклоняясь к ней, Володька. — Охота вам слушать этого кретина! Неужели же вы думаете, что Никита на самом деле попадет ему в руки! Да никогда.

Леля благодарно взглянула на Володьку.

— Я уверен, что Никита сейчас даже и не подозревает, что о нем здесь, на вечеринке, слезы льют, — сказал он ревниво.

— Не надо, Володя, — ответила Леля. — Я плачу не о Никите. Мне обидно, что Федя в таком тоне говорит со мной.

— Успокойтесь, Лелечка. Хотите, я сейчас принесу вам пирожки? Вы как насчет их? — спросил Павлуша.

— Пирожки, — сразу заговорили все. — А разве их принесли уже?

— Да, я сам видел, как их принесли, — ответил Павлик и пошел к буфету.

Тогда Володька, наклонясь почти к самому уху Лели, шепнул:

— Лелечка, хотите и вам скажу новость! Только это при всех нельзя.

Леля подняла на него свои большие черные глаза, и у Володьки вдруг не

так, как обычно, а как-то по-новому забилось сердце.

— Отойдем, — сказал он.

Леля встала и пошла к дамской комнате. С ней пошла, было, и Лиза, но по дороге ей Леля что-то сказала, и та пошла одна дальше. Леля остановилась около окна.

— Знаете, Леля, только про этот секрет, смотрите, никому не говорите, а то, ей-Богу, я боюсь. Ведь, можно погубить, — мялся Володька.

— Да не тяните, Володя, неужели вы не знаете, что я не болтлива, да и болтать-то некому. Говорите скорей, а то, видите, Лиза уже возвращается!

— Знаете, — опять было начал мяться Володька, а потом, как бы решившись, зашептал — Никита здесь.

— Что вы говорите? — так же шепотом удивленно спросила Леля. — Не может быть! Вы шутите, Володя?

— Совсем не шучу! Еще сегодня ночью он пришел сюда, в Воткинск. А сейчас...

Но ему не дала договорить Леля.

— Знаете, Володя, за эту новость я готова даже вас расцеловать!

— Эх, и счастливец же этот Никита, — ревнивым тоном опять сказал Володька. — Даже за простую новость и то готовы поцеловать.

Леля опять не дала ему договорить.

— Не надо так, милый, вы же знаете, что не за эту новость я вас готова поцеловать, а за другую.

— И поцелуете? — спросил Володька.

— И поцелую. Но только, конечно, не здесь и не сейчас.

— Но где же? Когда? — заволновался Володька.

—Где? — кокетливо спросила Леля. — А вам, Володенька, очень хочется меня поцеловать?

— Да я, кажется, жизнь готов отдать, — горячо ответил Володька.

Леля взглянула на него. Ее черные глаза на этот раз как-то совсем

по-новому осмотрели всего Володьку, и в них там, на самом дне, загорелись какие-то совсем новые огоньки. Глаза Лели стали нежными, бархатными, и она, ласково дотронувшись до руки Володьки, шепнула:

— Вы пойдете меня провожать?

— Ну, конечно, — сказал Володька, и на душе у него стало так радостно, так светло, как будто там зажегся какой-то новый огонь, и этот огонь осветил всю его душу, все его сердце.

В это время к Леле подошла Лиза.

— Ну, насекретничались? — спросила она. — Пойдем, Леля, — и, взявшись под руку, подруги направились к молодежи. Володька остался на месте. Ему сейчас не хотелось идти туда, ко всем. Он боялся, что по его глазам смогут узнать о том, чем сейчас полно его сердце, — в нем впервые зазвучала новая песня. Ему хотелось уйти куда-нибудь подальше. Хотелось остаться одному.

К Баклушину подошел какой-то матрос и передал ему записку. Тот развернул ее, прочитал, а потом повернулся к Нельзину, который в это время разговаривал с группой рабочих, и сказал:

— Ну, товарищ Нельзин, довольно! Пошли. Товарищ Серебряков прислал мне записку. Он пишет, что ему надо сейчас же собрать все Коллегиальное

правление. Ему, видите ли, надо сообщить нам что-то очень важное.

И крупными шагами Баклушин пошел к дверям. За ним торопливо последовал Нельзин с матросом и за ними, рисуясь формой и поправляя висящий сзади тяжелый кольт в деревянном футляре, пошел Федя.

В это время в буфете начался скандал. Никто не знал в чем дело: слышна была только ругань, слышны были какие-то выкрики. Вся публика из залы бросилась туда. В зале осталось всего несколько человек, в том числе Володька и девушки.

— Володя, — позвала его к себе Леля.

Он подошел к ней.

— Знаете, Володя, я думаю, что лучше уйти. Вы хотите меня проводить?

— Ну, конечно. С радостью провожу, — ответил Володька.

Скандал, между тем, в буфете разгорался. Крики и шум все нарастали и вдруг, как удар хлыста, прорезал воздух револьверный выстрел. Публика в испуге хлынула из буфета обратно в зал. Леля взяла Володьку под руку, и они вышли на улицу. Ночь была светлая, лунная. Не хотелось идти домой, а потому они повернули в сторону пруда и пошли вдоль дамбы.

— Володя, скажите по правде — вы любите нашу Россию? — спросила

Леля.

Володя, не задумываясь, крикнул.

— Люблю ли! Да об этом и спрашивать нельзя! Так люблю, так люблю, что даже сказать не могу. Мне кажется, что если только понадобилась бы моя жизнь для России, то я, не задумываясь, отдал бы ее.

— Какой же вы хороший, Володя, — тихо и как-то любовно сказала Леля.

— Мне почему-то казалось, что вы так же, как и другие наши техники, станете спрашивать меня — что такое Родина, станете, рисуясь, говорить о том, что Родина — предрассудок. Вы знаете, я сейчас даже счастлива, что вы не такой, как большинство, — взглянула Володе прямо в глаза, причем взгляд ее был таким теплым, таким ласковым, что у него дух заняло. — Скажите, милый, — продолжала Леля, — вы сами видели Никиту? Говорили с ним? Что он?

— Да ничего, — ответил Володька. — Что ему делается? Как и всегда — здоров, весел.

— Да я не про то, — не про здоровье его вас спрашиваю, — перебила Леля. — Он вам рассказывал, зачем пришел сюда? Он вам ничего не говорил про Иж? Вы знаете, Володя, вчера по заводу распространился слух, что на Иже восстание, что там нет больше большевиков, что там образовалась какая-то новая власть.

— Нет, об этом Никита мне ничего не говорил. Я только знаю одно, что сейчас Никита в союзе, и что там решаются какие-то важные вопросы. Ведь, недаром туда собрались все. Даже мой отец и тот ушел.

— Какое будет счастье, если и у нас произойдет то же, — сказала Леля.

— Что то же? — спросил Володя.

— Восстание, — ответила девушка. — Вы понимаете, как будет хорошо,

если только и у нас не будет вот всей этой дряни, что правит сейчас заводом! Какое будет счастье, если снова будет все так же, как и год тому назад. Скажите, а вы, если надо будет, пойдете воевать?

— Конечно, пойду! Я это уже давно решил. Даже хотел уходить к чехам,

— ответил Володя.

— Милый вы мой, — сказала Леля, а потом, оглянувшись быстро, решительно обняла Володькины плечи и, наклонив его, поцеловала.

У Володьки сразу же закружилась голова, в глазах поплыл туман, ноги подкосились. Он упал перед Лелей на колени, схватил ее руки и стал целовать, и без слов Леля рук не отнимала. Она чувствовала, что Володька сейчас готов на все.

— Ну, хорошо, довольно, милый, — ласково сказала она и потянула его за руку. — Пойдем.

Володька поднялся. Леля тихо и нежно провела рукой по его лицу, а потом снова положила ему руки на плечи.

— Подождите, Володя. Дайте мне заглянуть в ваши глаза. — И когда Володька наклонился, она долго и пристально разглядывала их. — Какого цвета ваши глаза? Мне почему-то казались они голубыми. А, ведь, они не голубые, а, скорее, серые. Да и большие какие, глубокие. Скажите, почему я раньше вас не знала?

— Ну, как не знали! — не понял Володька. — Мы, ведь, с вами давно знакомы.

— Да, правда, знакомы, — машинально повторила Леля. — И только знакомы, а вот сейчас, когда я посмотрела в ваши глаза и увидала в них многое, они стали для меня не просто знакомыми, а близкими, родными. Скажите, Во -лодя, вы любили кого-нибудь?

— Нет, никого никогда не любил. И, говоря откровенно, мне даже было как-то странно, — и замолчал сконфуженный.

— Что странно?

— А вот это слово — любил. Не верилось мне, что можно полюбить какую-то совсем чужую, совсем постороннюю девушку и что за любимую можно душу отдать.

— Ну, а теперь? Разве вы теперь поверили в это странное слово «любовь»,

— лукаво спросила Леля.

— Теперь, теперь.., — прошептал, задыхаясь, Володька. — Теперь в ваших глазах, в вас я нашел столько счастья, столько радости, что даже боюсь. Боюсь растерять это счастье, эту радость. Хочется всю радость собрать в одно, сжать все и спрятать куда-нибудь далеко-далеко. Спрятать так, чтобы никто никогда не видел бы этой, только моей, радости. Чтобы никто не мог сглазить ее.

— Ну, а теперь по домам, — сказала Леля, когда они подошли к ее дому.

— Завтра не знаю, но думаю, что я вас вряд ли сумею увидеть. Завтра у меня так много дома дела.

— Леля, ну хоть на одну минутку, — просил Володька. — Хоть на одно мгновенье.

— Хорошо, — согласилась она. — Завтра в пять будьте у Вешняков. Я приду туда, и мы пойдем с вами на почту. Хорошо?

— Спасибо, родная, — прошептал Володька и вдруг припал поцелуем к ее

руке.

— Довольно, милый, — остановила его Леля. — Еще увидит кто-нибудь. Идите домой! До завтра, — повернулась и, будучи уже в калитке, послала ему воздушный поцелуй.

Володька долго еще стоял у калитки, все ему казалось, что вот-вот откроется она, и выйдет Леля.

ГЛАВА IX

(с. 139; Воткинские повстанцы берут власть и соединяются с Ижевцами.)

Было около десяти часов вечера, когда Никита, завязав щеку, как будто у него болели зубы, пришел в союз фронтовиков. Здесь собрались все те, кто был, так или иначе, близок к союзу. Все они чего -то ждали. В комнате стояла какая-то напряженная тишина и, казалось, что сейчас должно решиться что-то особенное, должно случиться такое, которое случается очень редко. Говорили шепотом, как будто боялись, что громкий голос, громкая речь могут обеспокоить кого-то. В комнату вошел рабочий. Он подошел к столу, за которым сидело несколько человек, в том числе и председатель, и стал ему что-то тихо говорить. Все сразу замолчали.

— Так вот, я своими глазами видел — они все собрались в квартире Серебрякова.

— А кто у нас сегодня в котельной? — спросил, не глядя ни на кого, капитан Мудрынин.

— Кто? Наверное, Петрович, — ответил рабочий.

— Это хорошо, если Петрович, а не кто другой. Петрович наш. Он не побоится.16

— Ну, а что сейчас в Иже происходит? — спросил тот же рабочий.

— Что в Иже! Вот сейчас из Ижа пришел один наш. Он нам и расскажет, что там делается. — и, обернувшись к Никите, сказал: — Ну-ка, Никита, рассказывай!

Никита рассказал не только о том, что ему было поручено, а и о том, что он видел сам.

— Так, значит, там организовалась даже армия? — спросил кто-то из присутствующих.

— А как она называется?

— Народная, — ответил Никита.

— Тэк-с! Ловко это запущено, — ответил тот же голос. — Ну, а мы как

16 Заводской сигнальный гудок подавали паром из котельной.

будем?

— Что мы? — горячо перебил спрашивающего капитан Мудрынин. — Не будем же мы сидеть и ждать, когда к нам придут из Ижа с выручкой! Нам надо действовать, а не спать. А если будем спать, так проспим все Царство Небесное. Проспим и не почувствуем, как нас товарищи, наподобие цыплят, всех перережут.

— А ты что — возразил какой-то старик, — тоже восставать хочешь? Так с чем же ты начнешь орудовать-то? У нас, ведь, нет ни вооружения, ни людей и, думаю, лучше подождать бы.

— Ну, нет, если будем ждать, то все дело испортим, - возразил строго капитан Мудрынин. — Сейчас не время ждать! Ведь, если мы будем ждать, нас всех прикончат. Пора действовать! И действовать, как можно скорее, решительнее.

— Что же будем делать? — спросил Близоруков.

— Что делать? Пойдем и арестуем сейчас все Коллегиальное правление, которое собралось у товарища Серебрякова.

— Подожди, Григорий Ильич, — остановил капитана Мудрынина Лебедев, — не спеши. Сам-то не больно лезь вперед. А то, не ровен час, зацепит тебя, и тогда останутся все без руководителя.

— Ничего, с нами Бог! — ответил уверенно Мудрынин, но его остановил Близоруков.

— Г ригорий Ильич, а что пишут из Ижа?

— Что? Они сообщают, что вчера к нам на помощь из Ижевска вышел отряд под командой прапорщика Ермакова, в 250 человек. Этот отряд везет нам винтовки. С этим же отрядом идет и трехдюймовое орудие под командой поручика Островского. Так вот — нам надо бы их встретить, а Никита говорит, что близ шоссе стоит красная застава. Надо кого-то послать туда, а кого — не знаю!

— Кого назначишь, тот и пойдет, — сказал Щетников Григорий.

— Это я и сам знаю, — ответил капитан Мудрынин. — Только как у нас дело с оружием обстоит?

— Да вот, наганы есть, — заговорили все присутствующее разом. — Некоторые имеют даже карабины.

— Вот ты, — обратился Мудрынин к Щетникову, — собери всех с карабинами да и ступай навстречу Ермакову. Сколько человек всего наберется?

— Человек пятнадцать — не больше.

— Ну, и хорошо. Слушай, Никита, — обратился Мудрынин, — а кто в заставе?

— Ну, известно кто, — ответил вместо Никиты рабочий в старом засаленном картузе. — Я сам третьего дня видел, как туда уходили китайцы.

— На китайцев и пятнадцати хватит, — сказал пожилой рабочий в синей

робе.

— И ты так думаешь? — спросил Мудрынин Щетникова.

— Конечно, хватит! Разве возьму еще с собой несколько ребят из техников, — они на велосипедах, так и будут вроде конной разведки.

— Ну, ладно, иди с Богом!

Щетников, и с ним еще несколько человек, вышли. Мудрынин обернулся, ища капитана Мерзлякова, но его уже не было. Оказывается, капитан Мерзляков, будучи не согласен, ушел. Мудрынин обратился к Близорукову:

— Слушай, ты не видал, куда ушел, Мерзляков?

— Нет, не видал, — ответил тот. — А что?

— Как что! Надо же начинать действовать.

— Ну, и без Мерзлякова обойдемся — сказал Мехоношин. — Вот отправил же ты один отряд, теперь только наметить, что будем делать здесь.

— Да и что намечать-то! Достаточно пойти и арестовать всех тех, что засели у Серебрякова. Ну, кто со мной?! — спросил Мудрынин.

Все встали. Тогда Мудрынин обернулся к пожилому рабочему в синей робе и сказал:

— Ты, поди на завод — в котельную, и жди, когда я пришлю кого-нибудь. Тогда давай гудок. Надо будет собрать всех рабочих.

Они все, по одному, осторожно вышли из дома, где помещался союз. Ночь была лунная, светлая. Тишина в заводе была жуткая. Казалось, что весь завод замер, как бы притаился, ожидая чего-то.

Капитан Мудрынин с небольшой группой первым подошел к дому горного начальника.

— Слушай, Григорий Ильич, — шепотом сказал капитану Мудрынину подошедший Мехоношин. — Ведь, наверное, здесь есть караул, так смотри, не лезь запросто.

Мудрынин остановился. Он решил подождать, когда все соберутся, и тогда, распределив всех около дома так, чтобы не дать уйти кому-нибудь из тех, что заседали в квартире Серебрякова, арестовать их.

Мехоношин отошел от Мудрынина немного в сторону, и в это время к нему подошел старший фейерверкер — Стоянкин.

— Слушай, Ваня, — спросил его Мехоношин. — Ты знаешь расположение комнат или нет?

— Знаю! Не раз бывал здесь, — ответил Стоянкин тихо.

— Ну, так пошли вперед! Надо снять сначала часового, а то, если повалим все валом, то, пожалуй, будет плохо.

И они двинулись к дому. Вошли в подъезд. Там была темнота. Часовой сидел на стуле и, прислонясь к стенке, тихо похрапывал. Стоянкин и Мехоношин ощупью направились на храп, но зацепили по дороге стул, и тот с грохотом упал. Часовой вскочил.

— Кто здесь? — крикнул он.

Стоянкин и Мехоношин, не отвечая, бросились к нему. Часовой испугался и выстрелил. В доме началась паника. Все, заседавшие в квартире Серебрякова, испуганно выскочили в коридор. Серебряков и Баклушин

остались вдвоем в кабинете.

— Что там такое? — прошептал побледневший Серебряков, вынимая дрожащими руками револьвер.

— А чёрт их знает - спокойно ответил Баклушин.

В это время раздался еще выстрел. Шум и крики усилились. И, вслед за этим, в кабинет вскочил и запер за собой дверь Федя.

— Спасайтесь! — крикнул он, увидев Серебрякова и Баклушина.

Баклушин спокойно подошел к окну и легко выпрыгнул в него. За ним

неловко вылез, держась за шнур занавески, Серебряков и последним — Федя. Шнур от занавески, за который держался Серебряков, оборвался, а потому он, прыгая, упал в кусты и поранил себе руку. Серебряков вынул платок и стал перевязывать рану.

— Товарищ Серебряков, — тихо окликнул его Баклушин, — это вы оставьте, если хотите быть живы. Сейчас надо бежать!

— Да куда бежать-то? — растерянно спросил Серебряков.

— Куда, куда, — проворчал Баклушин. — На кудыкину гору, вот куда. Надо уходить в Пермь или на Чепцу. Да и то, как можно скорее.

В это время в доме послышались крики. Серебряков, Федя и Баклушин бросились к забору. Федя с трудом подсадил Серебрякова, а когда тот неловко, кулем, свалился по другую сторону забора, прыгнул следом за ним.

— Ты с ним в Шаркан иди, там латыши стоят, — сказал Баклушин, спрыгивая с забора.

— А вы?

— Обо мне не беспокойтесь, — ответил Баклушин и, вынув револьвер, осмотрел его.

17

Федя также вынул из коробки тяжелый кольт и бегом бросился догонять уходящего в темноту ночи Серебрякова. Шли молча. Спешили. Иногда, когда им казалось, что кто-то идет за ними, они, пригибаясь и прячась в тени заборов и домов, бежали. И только тогда успокоились, когда вышли из Воткинска и стали углубляться в лес, что идет к Шаркану. Услышали протяжный неурочный гудок.

— Ну, вот и дождались праздника, — недовольным тоном говорил Серебряков Феде. — Вот, предупреждал дураков, что надо ждать и здесь событий, так никто меня не слушал. А теперь отдувайся! Хорошо еще, если мы с вами, товарищ Федор, выберемся из этой истории благополучно, а вот, если попадем, то ведь, пожалуй, нам не сдобровать. Вы как об этом думаете?

— Да. Дело дрянь, товарищ Серебряков, — ответил Федя.

— Ну, а вы дорогу на Шаркан хорошо знаете через этот проклятый лес?

— немного погодя спросил Серебряков и сейчас же упал, споткнувшись о корни.

Федя подошел и, помогая ему подняться, с уверенностью ответил:

— Конечно, знаю! Вот сейчас спустимся в маленький лог, а там выйдем

17

Кобуру в виде деревянного пустотелого приклада имел пистолет Маузера.

на дорогу. По дороге будет куда легче идти. Только, я думаю, нам не следует показываться в Шаркане, уж очень близко от Воткинска.

— Ничего, товарищ Федор, в Шаркане сейчас стоит с отрядом латышей товарищ Фролов.

Некоторое время шли молча. Вышли на дорогу. Лес расступился, и стало почти светло.

— Слушайте, товарищ, — сказал Серебряков. — До Шаркана далеко еще?

— Нет, недалеко. Большую половину уже прошли.

*

Баклушин, перескочив через забор, остановился и осмотрелся по сторонам. Он знал, что по дороге он легко может встретить кого-нибудь и тогда придется защищаться. Но дешево свою жизнь решил не отдавать, а драться до последнего патрона. Беглым, легким шагом вышел на дамбу и по ней стал подниматься вверх. В это время кто-то наперерез ему побежал на боковой улице.

— Люди, — крикнул подбежавший.

Замелькали тени. Баклушин, не прицеливаясь и не останавливаясь, выстрелил по направлению преследующих. Пуля свистнула где-то вверху, но все же остановила преследование. Этим воспользовался Баклушин, он свернул в первый же переулок и стал уходить от погони.

«Не судьба, — думал он. — Может быть, и не тронут мою дочь. Ведь она ничем не виновата».

Он слышал позади себя крики, шум, но знал, что теперь его следы потеряны, и преследователи бежали в противоположную сторону. Облегченно вздохнул и пошел спокойным, бережливым шагом по дороге на Чепцу.

За Серебряковым, Федей и Баклушиным через этот же забор перескочил высокий матрос. Он хотел броситься сначала в ту сторону, куда пошли Федя с Серебряковым, но потом раздумал и повернул за Баклушиным. Вышел из переулка на улицу, но сейчас же наткнулся на людей. Матрос бросился бежать вдоль улицы, из преследователей кто -то выстрелил. Пуля прошла над самой головой.

«Надо вилять, а то еще подстрелят, как рябчика», — подумал матрос.

Метнулся сначала вправо, потом стал перебегать улицу к часовне Александра Невского. Но как только его фигура показалась на светлом фоне неба, снова кто-то выстрелил. Как ударом палки сшибло матроса. Он упал на дорогу лицом вниз, одна нога была выброшена вперед, другая вытянута, как будто матрос продолжал еще бежать. Руки в локтях были крепко прижаты к бокам, причем в одной руке был судорожно зажат не нужный теперь ему револьвер. Когда к нему подошли преследователи, он был уже мертв.

— Ну, этот, кажется готов, — равнодушно сказал кто-то из толпы. — Пошли, братва, дальше.

И толпа направилась к заводу.

После того, как часовой выстрелил в темноту передней, Стоянкин и

Мехоношин разоружили его и вместе с подошедшим капитаном Мудрыниным бросились в коридор, по которому навстречу им бежали братья Бердниковы и матрос Нельзин.

— Сдавайся, а то стрелять буду! — крикнул Мехоношин.

Бердниковы подняли руки, но Нельзин повернулся и бросился назад.

Мехоношин выстрелил. Выстрел в коридоре раздался очень гулко, как из пушки. Тогда Нельзин остановился и тоже поднял руки. К нему подошли капитан Мудрынин и еще два человека. Стоянкин с каким-то рабочим обыскивали братьев Бердниковых. Мехоношин хотел им помочь, но ему мешал револьвер, который он держал в руке; он стал засовывать его в кобуру. Револьвер не слушался и никак не хотел лезть в кобуру. Мехоношин второпях нечаянно нажал на гашетку — получился выстрел.18

— Ты что? — обернулся к нему капитан Мудрынин. — Осторожнее, смотри, так своих перебьешь.

— Да я нечаянно, — оправдывался Мехоношин.

— Брось это делать, — сказал капитан Мудрынин, видя, что Мехоношин опять собирается вкладывать револьвер в кобуру. — Надо скорее в кабинет идти, чтобы не дать уйти Серебрякову.

Бросились к кабинету. Дверь туда была заперта на ключ. Напрасно капитан Мудрынин, а за ним и Мехоношин нажимали, пробовали растворить ее плечом. Дверь не поддавалась. В это время к ним подошел рабочий в засаленной блузе.

— А ну-ка я попробую, — сказал он и ударил в дверь.

Дверь покачнулась, но не отворилась.

— А ну, вместях, — предложил он.

И, качнувшись, все трое ударили плечом в дверь. Дверь, щелкнув, отворилась мгновенно, так, что они едва устояли на ногах. В комнате никого не было. Лишь только у открытого окна болтался оборванный шнур от шторы. Капитан Мудрынин бросился к окну и выглянул в сад. Там было темно. Подбежавший за ним Мехоношин выпрыгнул в окно, добежал до забора, вернулся.

— Ушли, сволочи! — крикнул он продолжавшему стоять и смотреть в сад капитану Мудрынину.

— Поймаем! — ответил тот и, повернувшись назад, крикнул: — Эй, кто там есть!

Вошел прапорщик Наугольных.

— Слушай, давай-ка, брат, беги скорее на завод. Надо народ поднимать.

Наугольных повернулся и бросился бегом на завод.

Через десять минут глухо и тревожно завыл заводской гудок. Полуодетый

18

При засовывании револьвера в кобуру нажатие на спусковой крючок маловероятно; скорее, произошло нажатие на курок. Для избегания случайного выстрела семизарядный револьвер обычно снаряжали только шестью патронами, чтобы курок находился напротив пустой каморы барабана.

народ выскакивал на улицу, тревожно оглядывая небосклон, но не найдя на небе зарева, быстро направлялся к заводу. Было 5 часов утра 17 августа 1918 г. Отряд под командой Щетникова вышел из завода на подводах. Подвод было пять. Дорога к Юльскому была сухая, хорошо накатанная, а потому отряд шел довольно быстро. Когда прошли балку и поднялись на другую сторону из кустов, что росли у краев балки, вышел китаец. Он держал винтовку закинутой за плечо, дулом вниз.

— Куда ходи? — безразлично крикнул он.

С передней подводы соскочили два человека и, не отвечая, бросились к китайцу. Тог не сопротивлялся и спокойно дал себя связать.

— Где остальные? — спросил китайца кто-то из рабочих.

— Во путунда19, — певуче ответил китаец.

В это время из мелкой поросли кустарника вышло еще несколько человек.

— Стой! — испуганно закричал Щетников.

Китайцы остановились и, как видимо, ничего не понимая, осматривали прибывший отряд. К ним со всех сторон подбегали рабочие и обезоруживали их. Китайцы не сопротивлялись. Они с покорностью отдавали ружья. Один китаец, возможно старший от отряда, что-то быстро говорил на своем гортанном языке. Остальные молчали.

— Где начальник? — строго спросил Щетников.

Китайцы махнули рукой, показывая вперед на дорогу.

— А ну-ка, Никита, — сказал Щетников, — надо разведать.

Никита и еще один из техников вынули из телег велосипеды и, сев на них, быстро поехали вперед по дороге. Оставив на месте для окарауливания пленных двух рабочих, Щетников с остальным отрядом поехал за Никитой. Проехали около трех верст, когда их остановил Никита.

— Ты что? — спросил его Щетников.

— Да вот, там, за поворотом — застава.

— Большая?

— Нет, человек десять — не больше.

— Ну, тогда давай слезай, — сказал Щетников и, когда рабочие слезли с подвод, он, рассыпав их в цепь, двинулся к повороту.

Застава красных не думала даже сопротивляться. Китайцы, под командой какого-то невзрачного не то рабочего, не то городского жителя, сразу же сдали винтовки и терпеливо ждали, когда их обыщут.

— Ну, а теперь, — сказал Щетников Никите, — дуй, братец ты мой, к ижевцам навстречу. Скажи им, что дорога, мол, совсем свободна.

— А вы разве не пойдете? — спросил Никита.

— А ты не разговаривай, а делай, что прикажут! Куда я пойду с этой оравой, — сказал он, показывая на пленных.

Никита взял велосипед и вместе с тем же техником быстро поехал вперед. Через полчаса они были уже в Юльском, а еще через полчаса весь отряд

19 Не понимаю.

ижевцев под командой прапорщика Ермакова вступил в Воткинск. Правда, при этом отряде не было ни только обоза, но даже и одной лишней винтовки для воткинцев.

Было около 6 часов утра, когда капитан Мудрынин вспомнил: «Батюшки мои! Вот было прозевал! Да ведь в Шаркане в ночь на сегодня должен был ночевать отряд матросов Фролова. Он везет сюда деньги и винтовки. Вот черт, ведь, если он узнает заранее, то для нас может быть плохо».

Позвал к себе Агафонова.

— Слушай, брат, — сказал он ему, — возьми-ка ты человек тридцать и иди в Шаркан, там в ночь на сегодня ночевал Фролов с обозом. Надо во что бы то ни стало отобрать у него винтовки и деньги и, главное — не дать ему повернуть обратно.

— А кого взять-то? — спросил Агафонов.

— Кого? Увидишь первого вооруженного, того и бери.

— Ладно! Только вот как с подводами?

— Что с подводами? Раз надо, так хоть сам запрягись, а подводы давай. Иди с людьми по дворам и забирай подводы. Возчики -то тебе, наверное, не нужны?

— Конечно, и без них обойдемся.

— Ну, так с Богом!

Агафонову повезло. Не успел он собрать нужное количество людей, как с базара уже согнали посланные с десяток подвод. Отряд поехал в Шаркан.

Было светло, когда Серебряков и Федор усталые подходили к Шаркану.

— А все же, товарищ Серебряков, я не пошел бы в Шаркан, — сказал Федор.

— Почему?

— Как почему! Ведь, Шаркан связан с Воткинском телефоном и, как знать, может быть и здесь произошло то же самое, что и в Воткинске. Вы говорили, что в Шаркане стоит отряд товарища Фролова.

— Да.

— А большой этот отряд?

— Нет, небольшой. Не помню точно, но кажется, человек десять, а может быть и меньше.

— Ну вот, сами видите, — стоит ли нам заходить в село.

— Ну, а что же делать, если не зайти? Я, знаете, товарищ Федор, так измучился, что кажется, вот-вот упаду и не смогу двигаться дальше.

— Хорошо, мы зайдем в Шаркан, а если там уже был переворот, тогда как вы будете двигаться? — спросил строго Федор у Серебрякова.

— Я, право, не знаю, что и делать, — ответил совсем разбитым голосом

тот.

— У вас деньги есть?

— Конечно, есть!

— И много?

— Не знаю. Подождите, сейчас посмотрю, — и, вынув бумажник, стал считать. — Шестьдесят две тысячи, — наконец, сказал Серебряков.

— Ну, этих денег хватит, — сказал Федор. — Я рекомендую не заходить в Шаркан, а обойти его стороной и пройти на хутор, который совсем недалеко. Там, если даже в Шаркане и случилось что-либо, мы можем спокойно отдохнуть часа два, поесть чего-нибудь и, наняв подводу, двигаться дальше на Очеры.

— Хорошо, — согласился Серебряков. — Ведите, товарищ Федор.

И оба путника свернули с большой дороги на проселок и пошли по нему, углубляясь в лес.

*

Стабельсон чувствовал себя очень нехорошо еще с пятнадцатого августа. У него поднялась температура, и болело горло, а потому он не пошел шестнадцатого по приглашению Серебрякова к нему на квартиру, а послал лишь записку. «Извините, товарищ Серебряков, — писал он. — Придти не могу ввиду болезни. Стабель», а дальше какая-то закорючка, вместо росчерка.

Серебряков, когда получил эту записку и прочитал, бросил ее на стол. Когда капитан Мудрынин отошел от окна и приблизился к столу, то первое, что ему бросилось в глаза, это была записка. Он прочитал ее, потом вышел в коридор. Навстречу ему шли братья Глушковы.

— Слушай, Валериан, — позвал одного из них Мудрынин. — Ты знаешь, где живет Стабельсон?

— Как не знать! Конечно, знаю, — ответил тот и поправил фуражку. — А что — неужели этот мозгляк не успел еще убежать?

— Он болен, кажется,— устало сказал капитан Мудрынин. — Но все равно его нельзя оставлять на свободе. Вот, ты поди с братом и арестуй его. Только, смотри, рукам воли не давай, а то, ведь, я тебя знаю!

— Ну, что ты, Григорий Ильич, разве я не понимаю.

— Понимать-то понимаешь, но все же.

— Пошли, — сказал Валериан, обращаясь к своему брату Николаю, и оба направились к выходу.

Но когда они подошли к дому, где жил Стабельсон, было уже поздно. Несколько человек рабочих пришли к Стабельсону и хотели его арестовать, но он, забаррикадировавшись в спальне, стал обстреливать вошедших и чуть не убил одного из них. Тогда двое рабочих обошли кругом дома и, подойдя к окну, хотели в него заглянуть. Окно было закрыто ставнем из квартиры. Один из рабочих заметил, что форточка немного отходит; он палкой открыл ее, а потом нажал на ставень. Ставень распахнулся.

Стабельсон, прижавшись между кроватью и стеной, резко обернулся и выстрелил в окно. Пуля разбила стекло, но, к счастью, никого не задела. В это время у Стабельсона произошло в револьвере заклинение патрона. Напрасно он старался передернуть затвор. Патрон никак не хотел влезать в патронник, не хотел выходить и обратно. Тогда Стабельсон бросил этот револьвер и, встав

из-за кровати, хотел достать с ночного столика второй, но в это время рабочий, что стоял у окна, выстрелил. Пуля попала Стабельсону в голову. Он, обливаясь кровью, упал поперек кровати. Рабочие немного подождали, а потом, видя, что Стабельсон не двигается, влезли в комнату через окно и отворили двери.

— Что с ним? — спросил один. — Али сдох уже?

— А, черт с ним, ответил другой рабочий, высокий, в засаленной блузе.

— Пошли, братцы, теперь в союз.

Вышли, а навстречу им братья Глушковы.

— Вы куда? — спросил их высокий рабочий. — К Стабельсону, что ли? Так не стоит ходить. Он сыграл в ящик уже — и засмеялся.

— Как в ящик? — спросил Николай Глушков.

— А так, как обычно бывает, — ответил рабочий, — Кончили мы, вишь, его ненароком.

— Ну, кончили, так кончили, — сказал Валериан и, повернув за рабочими, пошел в союз.

В это время в союзе формировалась новая власть. В первую очередь был создан штаб восстания, который помещался в Дворянском собрании, что рядом с домом горного начальника. Командующим войсками восставшей группы был назначен капитан 2-го ранга Нилов, а начальником оперативного отдела — штабс-капитан Шадрин. Восставшая же группа стала носить название «Воткинская народная армия». Отличительными признаками восставших была принята нарукавная красная повязка, которую носили на правой руке выше локтя. На этой повязке чернилами были намалеваны две перекрещенные винтовки.

В седьмом часу во двор клуба был приведен группой инженеров и техников бывший секретарь Коллегиального правления капитан Юрьев. Он был в штатском синем костюме, но на правом рукаве была надета белая повязка с красным крестом. Юрьев опирался на трость и имел не то растерянный, не то подавленный вид. Капитан Мудрынин, когда увидал во дворе Юрьева, закричал:

— А эту сволочь зачем сюда привели?! Его арестовать надо!

Но его окружили инженеры и стали наперебой успокаивать.

— Не надо. Он наш. Он настоящий белый и работает с нами уже давно.

Решили доложить капитану Нилову. Тот выслушал и приказал

пригласить Юрьева к нему. Юрьев, в сопровождении инженеров, вошел в штаб, где его увидел штабс-капитан Шадрин.

— А этого зачем сюда привели? — громко спросил он. — Его надо прямо в тюрьму.

Но капитан Нилов остановил Шадрина.

— Подождите, капитан. Надо сначала разобраться, — а затем, обращаясь к Юрьеву, сказал: — Господин Юрьев, сообщите нам, кто вы такой и как вы попали сюда к нам, в Воткинск?

Юрьев встал в картинную позу и начал:

20

— Я штабс-капитан артиллерии. Сын богатых родителей, помещик Киевской губернии. Окончил Михайловское артиллерийское училище и вышел в 5-ую Сибирскую артиллерийскую бригаду. Но скоро я, по личному желанию, ушел в запас. Когда же была объявлена Великая война, то я снова был призван на военную службу. В 1918 году, когда армия стала разваливаться, я был демобилизирован. По демобилизации я сначала остался в Петрограде, но вскоре из-за голода уехал оттуда с женой и детьми на Волгу: потом перебрался в Воткинск. Здесь я зарегистрировался в правлении, и меня, как грамотного человека, пригласили на должность секретаря. Правда, это кажется даже смешным, но меня никто до сего времени не спрашивал о моих политических убеждениях. В правлении я был машиной, исполнял только то, что мне приказывали. Вскоре после приезда в Воткинск, я познакомился с инженером Сенягиным, а через него связался с союзом инженеров и техников, и с этого момента все — о чем говорили или что решали в правлении на закрытых заседаниях — становилось известным союзу инженеров. Это, я думаю, не откажутся подтвердить и все господа инженеры.

— Совершенно верно! — подтвердил один из присутствующих инженеров.

— Ну, так вот! — продолжал Юрьев. — Я могу сказать еще только одно,

21

что я сыграл большую роль в том, чтобы инструктором по всеобучу был назначен капитан Мудрынин. Это назначение я сначала даже согласовал с бухгалтером завода Шляпниковым. Я приходил однажды к Шляпникову, чтобы он меня познакомил с капитаном Мудрыниным, так как капитан Мудрынин был очень занят в тот момент, то наше знакомство не состоялось. Конечно, я не в обиде ни на капитана Мудрынина, ни на капитана Шадрина. Они, ведь, меня совершенно не знают и судят только по наружности, — и, вынув платок, Юрьев вытер глаза.

Капитан Мудрынин был также растроган.

— Господин капитан, — начал он, обращаясь к капитану Нилову, — Возможны, конечно, и ошибки. Тем более, что мы — воткинцы — не знали капитана Юрьева. Но раз союз инженеров подтверждает, то теперь будем знать, что капитан Юрьев наш.

В это время в комнату, где все это происходило, вошло несколько человек из состава фронтовиков.

— Ты что это, — сказал один, обращаясь к капитану Мудрынину, — никак в штаб хочешь записаться?

— Это не дело, — сказал другой фронтовик с винтовкой в руках. — С нами был, с нами и будь. В штабе найдутся и другие заседать, а ты —с нами в строй.

Тогда капитан Мудрынин обратился к капитану Нилову:

— Господин капитан, разрешите мне формировать роту!

20 В документах Народной армии он везде упомянут как капитан.

21 Так в тексте

Капитан Нилов подумал, прежде чем ответить:

—Ну, что же! Вам и на самом деле будет лучше в строю. Формируйте.

И с этого момента капитан Мудрынин приступил к формированию второй роты. Первую уже формировал без всякого разрешения прапорщик Наугольных.

ГЛАВА X

(с. 160; ребята вступают в Народную армию.)

Расставшись с Лелей, Володька пошел домой, но ночь была настолько хороша, а душа Володькина была настолько полна счастьем и любовью к Леле, что он, когда вышел на дамбу, невольно опустился на скамейку и предался мечтам. Все его мысли были направлены к Леле. Он мечтал о том, как завтра пойдет к Вешнякам и встретит там Лелю. Увидит днем ее глаза. Он вспоминал эти глаза, и сердце его сладко замирало.

«Ну, а теперь, — подумал Володька, — надо домой. И так попадет, если только мать узнает, что пришел поздно. Хотя, ночь теплая. Зачем идти в дом? Заберусь на сеновал, там и высплюсь. Там будет хорошо. И звездочки видны. Вот, дурак! — обругал сам себя Володька. — И почему я тогда у Никиты не спросил, как это он колдовал! А что колдовал, так это наверное. Ведь, недаром же он тогда рассердился. Ну, да ладно, мне сейчас и без колдовства хорошо».

Подошел к дому. Попробовал — заперта ли калитка. Калитка отворилась. «Что такое? — подумал Володька. — Почему же это калитка-то не заперта! Может быть мама ждет Никиту, — он сегодня вечером должен был идти в союз. Но уже поздно, и там, наверное, все уже разошлись. Ну, да наплевать! Ничего не случится, если не запру и я калитку, как-нибудь простоит одну ночь открытой».

Подошел к сеновалу. Забрался. Постель Никиты, на которой он спал днем, белела среди темного сена. Володька подумал:

«Не пришел. Вероятно, ушел к своей матери. Ну, что ж, для меня это сейчас далеко неплохо. По крайней мере, высплюсь, как барин, на простынях». Лег не раздеваясь; повернулся лицом к открытому люку, что вел на сеновал, и через который на него смотрели звездочки.

— Милая! — прошептал Володька. — Это не звезды, а твои глаза с неба смотрят на меня. Право, глаза. Ведь, они так же сверкали и горели, как и эти звездочки... Милая ты моя.

Закрыл глаза, и сейчас же перед ним появился образ Лели. Вот она подняла руку, вот погладила его по лицу. Заснул и во сне улыбался, и во сне все видел Лелю. Сквозь сон, словно бред, слышит Володька гудок. Протяжный, тоскливый... Но жалко сна ему и, не открывая глаз, подумал: «Уже половина седьмого. Первый надо быть».

Повернулся. Пытался снова заснуть, но гудок тревогой лез в голову, тревогой отдавался в сердце. «Нет, что-то не похоже на первый гудок, — снова

подумал, не открывая глаз, Володька. — Уж больно длинный он что-то. Ну, да ладно! Потом узнаю». Снова повернулся, снова хотел заснуть. Гудок же продолжал выть. С большой неохотой Володька открыл глаза. Приподнялся на локте, — вслушался. «Нет, это положительно не на работу, — подумал он. — Но что же это? Вероятно, пожар!».

Вскочил и в один момент уже был во дворе. На крыльце дома стояла мать Володьки.

— Мама, это что? — спросил ее Володька.

— Не знаю, родной, — ответила та. — Тревога должно быть какая-то.

— А отец встал?

— Отец... Отца давно уже нет. Он еще с вечера, как ушел в союз, так и не приходил, — грустно проговорила мать. — Я думала, что и ты с ним. Но, слава Богу, мой мальчик на сеновале.

— Отец не приходил? — с тревогой спросил Володька.

— Я же тебе говорю, что еще с вечера он ушел.

В это время где-то далеко прозвучал выстрел.

— Стреляют, — с болью в голосе сказала мать. — Вот опять стреляют, а кто в кого — не знаем.

— Давно уже стреляют? — спросил Володька, садясь и начиная зашнуровывать ботинки.

— Как же, давно! А вот с полчаса тому назад пять подвод быстро-быстро проехали на Иж. На первой, хотя может быть мне показалось, был Никита.

— Так что же ты меня не разбудила! — горячо, с укором, воскликнул Володька.

— А зачем тебя будить-то? — сказала мать. — Да и я, ведь, думала, что ты с отцом.

И, видя, что Володька куда-то собирается, упавшим голосом спросила:

— Ты куда, Володя?

— Куда! — с досадой ответил Володька. — Туда, в союз — к отцу.

— Родной, — начала,было, мать, но Володька ее не слушал.

Он направился к калитке. Мать, догнав его, схватила за рукав.

— Слушай, Володя, — сказала она. — Не ходи! Останься со мной. А то и отец, и ты. А я с кем?

Володька не слушал. В его сердце вдруг прозвучал голос Лели: «А вы, Володя, пойдете, если будет надо?».

— Пусти, мама, — сказал он сурово. — Все равно не удержишь, а только, может быть, отсрочишь на минуту-две мой уход. Пусти, мама!

Мать отпустила рукав. Володька на ходу чмокнул ее в щеку и выскочил на улицу.

— Подожди, Володя, — позвала мать. — Подожди одну только минутку.

Володя остановился. Мать скрылась в калитке и сейчас же вернулась и

протянула ему большой кусок пирога.

— Вот это хорошо придумала, мама, — сказал Володька, запуская зубы в

пирог. — Спасибо, мамусенька, — продолжал он с полным ртом. — Спасибо.

— и послал ей воздушный поцелуй, а затем, как мальчик, вприпрыжку побежал к Вешнякам.

«Господи, неужели опоздал! — думал он, увидев, что от дома горного начальника22 спешно отъехало несколько подвод. — Вот, а еще обещал Леле, что пойду и жизни своей не пожалею для Родины. Эх, ты, кавалер! Байбак ты, а не кавалер! Спать бы только тебе. Вот, небось Никита не спал, и куда -то уже поехал. С кем-то будет драться».

Увидев, что толпа народа шла к Дворянскому собранию — пошел за ней. Во дворе собрания в это время шло спешное формирование рот. Прапорщик Наугольных торопливо пробежал в конец двора. Вот из подъезда вышел капитан Мудрынин. Володька чуть не плакал. Он совсем не видел среди толпы рабочих никого из своих сверстников и, ему казалось, что они все уже куда-нибудь назначены и посланы с каким -нибудь делом. В это время вразвалку вошел во двор Павлуша.

— Наконец-то, — торопливо сказал ему Володька. — Слава Богу, хоть тебя я нашел!

— Разве все уже ушли? — с тревогой в голосе спросил Павлуша.

— А черт их знает! — ответил Володька. — Ты только посмотри, какая толчея, а наших ни одного нет. Мама видела сегодня рано, еще до гудка, как куда-то проехал Никита.

— А разве он здесь?

— Конечно, здесь! Он еще вчера в ночь пришел из Ижа.

— А в Иже что? — с интересом расспрашивал Павлуша.

— В Иже все кончено. Там уже новая власть. Там уже. — и замолчал, потому что в это время с крыльца кто-то крикнул:

— Григорий Ильич! А, Григорий Ильич!

Капитан Мудрынин обернулся и, на ходу отдавая приказания, побежал в собрание.

— А это кто? — спросил Павлуша.

— Как, разве ты не знаешь! Это капитан Мудрынин. Помнишь, он был в бухгалтерии.

— Ну, черт их знает всех-то! Разве упомнишь, — отмахнулся Павел. — А что он здесь делает?

— Формирует, видишь ли, роту — гордясь знакомым, сказал Володька.

— Роту? — спросил удивленно Павел. — А он кто?

— Как кто! Офицер.

— Офицер, — недоверчиво протянул Павлуша. — А почему у него нет погон? Нет, Володька, таких офицеров не бывает.

— Да ты что чушь то порешь, — сказал с досадой Володька. — Не бывает. Все знают, что он офицер и даже знают, что он служил в гвардии...

22

Володя бежит из заречной части города, из Конанка, мимо дома Чайковского, по плотине в центр города.

— Ну, уж, положим, — вновь недоверчиво протянул Павлуша. — Нет, брат, я знаю — в гвардии все обязательно в погонах.

В это время снова вышел на крыльцо капитан Мудрынин. Он разговаривал с Амосовым.

— Посмотри, — сказал Павлуша. — Г вардеец-то твой красную повязку

23

на руку нацепляет. Вот так гвардеец! 23

— Да брось ты, — сказал Володька, видя, что стоящий недалеко от них старик посмотрел в их сторону.

— Что, брось! — начал опять Павлуша, но его перебил старик.

— И впрямь, это видно не наши, не старые. Вишь, на самом деле красна повязка у него на руке-то. Нет, видно еще не время вертаться старому-то, царскому.

— Да ведь, дедушка, — начал Володька. — Царь-то убит.

— Убит? — недоверчиво переспросил старик. — Так зачем же теперь и огород городить. Ну, царь убит. Что же, значит, так Бог ему судил пострадать, мученическую смерть приять. А вот брат-то его бяжал. В лясах он. Сам Господь, Милостивый Батюшка, бережет его для Руси нашей. Только, вишь, в народе бают, что не вернется он до тех пор, пока будет русский народ носить вот эти красны тряпочки. А я-то, старый, думал — слава Тебе Господи Исусе. Думал все, как надоть. А на самом деле, вишь, како положение -то. Нет, лучше домой пойду, — старик повернулся и вышел со двора.

— Что, гвардеец, видел? — спросил Павлуша.

— А что со старика взять! — возразил Володька. — Разве он понимает что-нибудь.

— Понимает, что надо понимать, — ответил Павлуша. — А вот ты видно не понимаешь.

В это время Володьку увидел капитан Мудрынин. Махнул ему призывно рукой. Володька подбежал к нему.

— Слушайте, — сказал ему капитан Мудрынин. — Далеко не уходите, будьте тут. Соберите вокруг себя человек восемь или десять таких же, как вы, техников. Нужны будете. — Повернулся и пошел к Амосову, но потом, вспомнив что-то, опять вернулся к Володьке.

— У вас велосипед есть? — спросил он.

Володька утвердительно махнул головой.

— Это хорошо, а то я думаю, что мне скоро понадобятся велосипедисты. Соберите их.

Володька вернулся к Павлуше.

— Слушай, Павел, у тебя кажется, тоже есть машина?

— Есть, — ответил тот.

— А ты не помнишь, у кого еще есть?

— У кого? — переспросил Павел и затем, увидев группу техников,

23

Во время революционных событий 1917 г. красные повязки носили бойцы противоправительственных сил и солдаты Красной Гвардии.

крикнул им. — Витька, иди-ка сюда!

Группа направилась к Павлуше и Володьке.

— Слушайте, — начал Володька. — Кто из вас имеет велосипеды?

— Я, — ответил кто-то несмело из толпы.

— Неужели только один? — спросил Володька.

— Нет, не один, — ответил Володьке рядом стоящий с ним техник в кепке. — И я имею, да вот и Шурка тоже. А ты сначала скажи нам, зачем тебе знать об этом понадобилось.

— Зачем? Мне капитан Мудрынин сказал, чтобы я набрал несколько человек велосипедистов — сказал Володька. — Он хочет дать нам какое-то поручение.

— А ты что — начальником будешь? — спросил техник в кепке.

— Нет, я и не думаю быть начальником. Капитан Мудрынин, наверное, сам назначит кого-нибудь из офицеров. Мне он только сказал, чтобы те, кто имеет машины, не расходились бы. Вот и все! А что касается меня, так лишь бы только скорее в бой.

— Ну, уж, и в бой, — сказал приземистый техник, который не имел машины. — В бой-то вы с кем пойдете на велосипедах? Разве только с коровами, — продолжал он насмешливо.

— Зачем с коровами, — обиженно ответил техник в кепке. — Мы можем и не с коровами.

— Ха-ха-ха! — залился смехом приземистый техник. — Смотрите, — сказал он, обращаясь к остальным. — Наш Витя-то какой! Вон! Прямо на Москву так на велосипеде и попрет.

— На Москву — не на Москву, — возразил Володька серьезно, — а на Пермь, наверное, придется идти.

— Ну, и давай вам Бог удачи! Прямо на велосипедах в Пермь прикатить.

В это время из клуба вышел капитан Шадрин. Он увидал приземистого

техника и крикнул ему:

— Валя, иди-ка сюда!

Тот бросился бегом к Шадрину. Шадрин взял его под руку, и они вошли в помещение клуба. Валя не удержался и, будучи уже на самом пороге, оглянулся на техников и помахал им рукой.

— Куда это его? — ревниво спросил Володька.

— Как куда! — ответил Павлуша. — Вероятно, твой гвардеец просто забыл про то, что тебе сказал. Надо будет дождаться Валю и к нему.

— Ну, нет, — возразил техник в кепке. — Я думаю, что Шадрин назначит Вальку писарем куда-нибудь. Ведь, Валя родственник Шадрину.

— Как родственник? — сказал кто-то из толпы техников. — Совсем не родственник, а седьмая вода на киселе.

— Нет, не седьмая вода. Мать-то Вали — тетка Шадрину.

— Так, значит, они братаны!

— Да, вероятно, так, — ответил опять техник в кепке.

— Ну, тогда и пусть будет писарем. Нам писать еще в техничке надоело,

— сказал Павлуша.

В это время вышел капитан Мудрынин, он подошел к техникам и спросил:

— Ну, так сколько же человек велосипедистов?

— Здесь пятеро, — ответил Павлуша.

Володька молчал.

— Это маловато, — сказал капитан Мудрынин. — А впрочем, вот что, вы, ведь, ребята, сюда пришли без машин, так вот, идите -ка за ними домой, а потом приезжайте сюда. Здесь сразу же вызовете меня.

Техники повернулись, чтобы идти, но капитан Мудрынин вновь их остановил.

— Вот еще что, — если из вас кто знает других мальчиков, имеющих машину, пусть за ними зайдет и приведет их сюда. Велосипедисты нам очень будут нужны.

Техники повернулись и, гордые первой задачей, побежали домой.

Воткинск в этот день был праздничный. Все жители, несмотря на то, что время шло уже к обеду, были на улице. То там, то тут виделись вооруженные рабочие с красными повязками на руках.

Володька бежал домой. В его мозгу все время стояла фраза, что велосипедисты скоро понадобятся, что им скоро будет дано какое-то дело.

«Вот Леля за меня обрадуется, — думал он, — Вот, скажет, какой у меня Володька! Не трус! — Но вдруг мысли перескочили на другое. — Надо только ботинки снять и надеть высокие сапоги. Это будет красивее. Эх, жаль, что меня назначили не в кавалерию, а то можно было бы нацепить шпоры, саблю. Шел бы по дамбе, а шпоры: дзынь, дзынь. Все на меня оглядывались бы».

Потом думы перешли на Павлушу.

«Да, конечно, с повязкой не так красиво. Получается здорово похоже на красных. Лучше бы погоны. Дадут нам винтовки или нет? Без винтовок мы совсем не будем походить на солдат. Кто увидит, скажет: ученик, да и только». А может быть нас заставят разносить пакеты! Ну, нет, если только разносить пакеты, то я не согласен. Сразу же скажу, — увольте. Пойду тогда в пехоту».

Дома Володьку встретила мать.

— Ты что? — спросила она испуганно. — А отец где?

— Отец? — растерянно переспросил Володька. — Я его не видал. Разве он еще не вернулся?

— То-то и оно, что не вернулся. Ты не знаешь, — среди фронтовиков есть убитые или раненые?

Но Володька и этого не знал. Ему стало вдруг до боли стыдно, что он был в клубе, а про отца забыл. Так хотелось успокоить мать.

— Да брось, мама, думать! Переворот произошел так быстро и так хорошо, что ни одного фронтовика не зацепило. Да и стрельбы-то, ты сама слышала, почти не было.

— Может быть, — сказала в раздумье мать. — Только вот сердце что-то не спокойно, — и, видя, что Володька стал переобуваться, спросила, — А ты разве опять идешь?

— Ну, конечно! — ответил тот, натягивая высокие сапоги.

— А когда вернешься-то?

— Вот этого-то я и не знаю, мама, — ответил откровенно Володька. — Вернусь тогда, когда отпустят.

— Господи! — скорее не сказала, а прошептала мать. — И отца нет, да и сына берут. Володя, — обратилась она к сыну, — ты, голубчик, остался бы со мной. Сердце что-то болит у меня.

— Ну, что ты, мама, — испуганно вскричал Володька. — Все идут, неужели я останусь! Что ты, родная, чтобы меня трусом называли.

— Зачем же трусом, — возразила мать. — Ведь, все знают, что не трус. Но только, как я одна-то? Господи! Вот пришли времена-то, — несмышленышей и тех забирают. Просто, как под гребенку, — и заплакала.

— Мамочка, — старался успокоить ее Володька, — зачем же плакать? Не надо, родная!

— Да, я не плачу. Что ж, раз нужно идти — иди, родной. Господь с тобой. Только вот еще вчера была семья, — был муж, сын, а сегодня я уже одна. Совсем одна — и, что-то шепча, ушла в кухню.

У Володьки навернулись слезы. Ему так стало жаль свою мать, что он даже задержался, надевая второй сапог, но скоро пришел в себя.

— Собрался уже, родной? — выходя, спросила мать.

— Собрался, мама, — коротко ответил Володька.

— Может быть, пообедаешь хоть со мной, — робко уговаривала мать.

— Да больно задержусь, — колеблясь, ответил Володька, а у самого так и урчало в животе, так и тянуло сесть и что-нибудь покушать.

Мать заметила его не совсем решительный голос.

— А ты скоренько пообедай, мой мальчик, а потом и поедешь. Ведь, на машине ты в минуточку туда прилетишь.

Вышла. Потом вернулась, неся в руках горшок с горячими, вкусно пахнущими щами. Володька не стал больше упираться.

«Пообедаю», — решил он и, сев за стол, принялся сначала за щи, потом съел и мясо.

— Спасибо, мама, — сказал он, целуя ее в щеку. — Теперь я должен

ехать.

— Ну, и поезжай с Господом, — ответила мать.

Перекрестила его, но, не сдержавшись, горько заплакала и припала к его плечу.

Володька нежно отвел голову матери, схватил велосипед и, не оглядываясь, выбежал на улицу. За ним с заплаканным лицом вышла мать. Она остановилась в калитке и смотрела вслед сыну, крестила его. Сухие губы, что-то шептали. Когда же Володька скрылся в облаке пыли, мать утерла слезы

Коробейников А.В., Простнев С.К. Ижевско-Воткинское восстание- книга полковника Н.А.Протопопова фартуком и вошла в дом.

ГЛАВА XI

(с.174; Победа восстания в среднем Прикамье.)

Весть о воткинском восстании сразу же распространилась по всем соседним заселениям и в течение первых же дней подняли весь округ Воткинска. Так, в селе Бабка, которое отстоит от Воткинска на 35 верст и которое расположено на самом берегу реки Камы, стало известно о восстании еще в Преображение Господне, то есть 19-го августа. В этот день почти все православное население Бабки было в церкви. Божественная Литургия еще не успела окончиться, как председатель волисполкома коммунист Г.П. Белоногов назначил на соборной площади общий митинг, на который должны были придти все обитатели села Бабки.

Крестьяне, толпясь вокруг импровизированной трибуны, с тоской посматривали на небо, где громоздились темные облака и то и дело вспыхивали молнии.

— Эх, и хорошо бы было, если бы Господь послал дождичка, — сказал один крестьянин в новеньком, как видно надетом ради праздника, армяке.

— Да, — медленно произнес другой, рядом с ним стоящий, — Хорошо было бы. Глядь, весь этот митинг сразу же смыло бы, — и засмеялся.

Стоящие вокруг него также засмеялись.

— Ишь ты, Парфеныч, што сказал! Смыл бы. Да наш-то поди Белоногов в непромокайке придет.

— В непромокайке ему нельзя, — возразил какой-то молодой парень. — Нет, непромокайку-то он дома оставит. Побоится.

— А што бояться ему? — сказал крестьянин с мрачной внешностью. — Аль тебя, богатыря, он побоится.

— Ну, меня не меня, а все же, — сказал парень и отвернулся.

— Нет, ты отвечай, а нечего рожу-то отворачивать, — приставал мрачный крестьянин к парню.

— Я, брат, если тебе отвечу, так ты, пожалуй, не устоишь на ногах, — зло ответил парень.

— Нет, а ты попробуй! — опять пристал тот.

Но в это время из сельсовета, окруженный несколькими красногвардейцами, вышел товарищ Белоногов и вразвалку подошел к толпе. Толпа притихла. Ждала. Белоногов, не спеша, чувствуя себя начальником, влез на трибуну. Вместе с ним влезло несколько человек красногвардейцев. Белоногов осмотрел собравшихся и, видя, что среди них много стариков и ребят, сказал:

— Я, кажется, звал только тех, кто военнообязанные. А эти-то зачем явились!

Один из красногвардейцев, стоящих рядом, посмотрел в сторону, куда указывал Белоногов, потом сплюнул через зубы и, не обращаясь ни к кому,

сказал:

— А черт их знает, зачем! Ну, послухают, а когда поймут, что их не касается, то уйдут...

— Разве что только так, — сказал Белоногов и опять посмотрел на толпу.

— И што он нас держит? — произнес кто-то из толпы. — Таперя в самую пору было бы прогреть брюхо чайком... Наверное, моя старуха-то шанешек испекла.

— Ишь, ты, буржуй! — ответил чей-то голос в другом конце площади.

Белоногов посмотрел в сторону говорившего, а потом, как бы сразу накаляясь, начал:

— Товарищи! Я назначил здесь митинг только для мобилизованных, а сюда, вишь, собрались все, кому только не лень... Так, товарищи, нельзя! Надо исполнять приказы Исполкома, а не выдумывать самому, что и как надо... А кто будет выдумывать, так мы — власть, сумеем от этого заумника отобрать то

самое место, которым он думает. И пусть он тогда думает тем, на котором сидит.

Остановился, думая, что дешевая плоская острота вызовет смех. Но толпа напряженно молчала.

— Так вот, — продолжал Белоногов. — Надо сейчас же собрать тех, кто мобилизован и отправить их на сборный пункт в Оханск.

— Не хотим, — громко вдруг сказал кто-то.

— Что! Не хотите? — грозно сказал Белоногов. — А вас мы спрашивать будем о том — хотите али нет? Не спросим — просто отправим. Силы у нас на это хватит.

— Да што он нам грозит! — крикнул мужик с рыжей всклокоченной бородой. — Вишь, какой грозный!

Кто-то громко засмеялся.

— А, так., — уже не сдерживая себя и прибавляя несколько тяжелых ругательств, крикнул Белоногов. — А, так! Контрреволюция. Ну, так я вам сейчас покажу., — и с этими словами хотел, было, сойти с трибуны.

— Не пускай его! — крикнул опять чей-то голос. — Не пускай!

— Да што там смотреть на него, — закричал молодой парень. — Арестовать его!

Толпа двинулась. Председатель Белоногов не сопротивлялся, как не сопротивлялись и стоящие с ним рядом красногвардейцы. Белоногова связали и потащили к волости, где была каталажка.

— Стойте! — крикнул парень. — Ведь, сейчас должен придти пароход... Белоногов-то, вишь, ждал его, чтобы отправить мобилизованных. Смотри, как бы с пароходом-то не приехали сюда красногвардейцы.

Толпа остановилась.

— Што же делать? — спросил старик в рваной рубахе.

— Што? Эх, вы, мужики, а хуже нас, баб, — взвизгнул бабий голос. — В реку его! Пусть покормит раков.

— И то дело, — сказал высокий парень и, вся толпа направилась к реке.

Через пять минут все было окончено. Но народ не расходился. Все стояли

на берегу и обсуждали положение. В это время сверху показался пароход. Он начал уже описывать дугу, чтобы, развернувшись, пристать к пристани. Вот он подошел к конторке, вот с парохода полетела чалка. Какой-то мальчишка, лет двенадцати, подобрал грузик и потянул чалку к конторке. Пароход дал задний ход и, шипя, выпуская клубы пара, стал пришвартовываться. Сбросили сходни. В это время из села выбежала простоволосая, в разорванном сарафане, высокая рябая жена Белоногова. Она, расталкивая встречающихся ей по пути крестьян, бросилась к пароходу и как только вбежала на сходни начала на высоких надрывных нотах причитать.

— Батюшки мои! Болезные... Утопили мово-то мужа... Утопили! Меня, бедную, не пожалели... Нету у меня таперя мужа любимово... И што я стану одинокая делать-то, где голову свою приклоню, — упала, заливаясь слезами.

К ней подбежало несколько красногвардейцев.

— Да ты, тетка, говори толком — кого утопили-то?

Она, не обращая на них внимания, продолжала:

— И косточек-то теперь мово милово не собрать... И похоронить то таперя ево, роднова, не смогу и на могилку-то к нему не приду... Не смогу поделиться-то с ним горем-радостью!

— Слышь ты, али нет? — сказал высокий матрос. — Кого утопили? Говори, а то и тебя к ракам отправим...

— Кого? — подняла баба голову. — Как кого? Мужа мово, вот кого.

— А муж-то у тебя кто? — спросил тот же матрос.

— Муж-то мой? Белоногов он, председатель волисполкома.

—Председатель, — недоуменно спросил матрос, а потом, как бы спохватясь, крикнул: — Слушай, ребята, да здеся восстание!

Эти слова подействовали на всех, как удар бича. Все, кто только был на палубе, бросились вниз, в каюты, не то за оружием, не то затем, чтобы спрятаться. Высокий матрос бросился в рубку.

— Отваливай, сукин сын! — крикнул он на перепуганного капитана парохода. — Отваливай! А не то я тебя, — грозил он, доставая из кобуры револьвер.

Но и без приказания, по собственному почину, кто-то из матросов обрубил пароходные чалки, и пароход теперь несло по течению. Капитан дернул звонок в машинное отделение.

— Тихий, — сказал он в рожок телефона.

Но в это время матрос, который стоял около него, крикнул:

— Какой тихий, сволочь ты этакая! Полный давай, — и вероятно для большей убедительности стукнул капитана рукояткой револьвера по спине. Капитан ахнул, испуганно оглянулся на матроса, а потом опять, дернув ручку звонка, крикнул в телефон:

— Впредь до полного, — подождал, а потом опять: — Полный!

Пароход, шлепая плицами колес, стал быстро отходить от пристани,

направляясь вверх по Каме.

Толпа на берегу, как только увидела жену убитого Белоногова, разбежалась по деревне, а некоторые, в том числе и высокий парень, направились в Воткинск за оружием.

Когда на пароходе увидали, что толпа разбежалась, то матросы, оправившись от страха, несмотря на то, что там была небольшая команда, все же решили остановить пароход немного выше Бабки и высадить на берег десант.

В этот же день вспыхнуло восстание и в другом заводе, который отстоял от Бабки всего лишь в 12 верстах — в Ножевке. Эти два восстания не были связаны между собою, но вспыхнули одновременно.

В Ножевку из села Частых, которое считалось на Каме гнездом коммунизма, приехал для производства мобилизации, а также для производства

выема излишков комиссар и с ним человек шестьдесят красногвардейцев. Комиссар сразу, как только приехал в Ножевку, направился к председателю сельсовета И.И. Авдееву — ярому коммунисту и потребовал от него, чтобы тот сейчас же собрал всех ножевцев. Авдеев призвал к себе сторожа и сказал:

— А ну-ка, Павлуша, вдарь в набат.

Сторож подошел к колоколу, что висел у дома сельсовета и начал звонить пожарную тревогу.

Ножовцы, в большинстве, в это время сидели за обедом. Услышав тревогу, они выскакивали на улицу, осматривали ее, а потом бегом направлялись к сельсовету. На площади у сельсовета, под горой, где когда-то помещался сад бывшего помещичьего дома, около самой каменной стены, была сооружена трибуна из порожних ящиков.

Ножевцы спрашивали встречных:

— Слышь ты! Что там?

— А Бог их знает, что там, — отвечали некоторые.

Другие же только отмахивались рукой. Толпа все густела.

Из дома сельсовета вышел приезжий комиссар и с ним Авдеев. Надо сказать, что Ивана Авдеева население в Ножевке не любило, и потому его все звали презрительной кличкой — «ветошенок». Следом за Авдеевым и комис -саром вышли и красногвардейцы. Комиссар и Авдеев направились к трибуне, а красногвардейцы обошли толпу и окружили площадь.

Приехавший комиссар тяжело взобрался на трибуну и, осмотрев всех собравшихся, начал:

— Товарищи! Я уполномочен вам заявить, что наша коммунистическая власть твердая и никому пощады не дает... Я вам заявляю, что мы не допустим никакой критики. Довольно, раньше вы позубоскалили! Теперь времена не те... Мы зубоскалов не потерпим, а так как на нашей стороне сила, то мы сумеем показать не только всем буржуям-кулакам и прочим прихвостням старого царского времени, но и вам, что отошла масленица. Капиталы мы поделим, а буржуев заставим на нас работать, да так работать, как никто в мире не работал. Мы их заставим работать круглые сутки! Вот до Оханска дошли слухи, что будто в Ножевке не все спокойно, что в Ножевке больно много разговоров. Пора заткнуть рты-то! Вы помните, что товарищ Базаркин наложил на вас штраф? Говорят, вы не хотите платить! Нет, товарищи, мы этого не потерпим и все, что на вас наложено, вы заплатите без замедления. Вот сейчас же, здесь же. А если кто заикнется только, так я сумею показать ему, что такому нет места на зем., — и не докончил.

Кем-то метко брошенный довольно крупный камень попал комиссару в голову. Красногвардейцы сначала растерялись, но потом бросились в дом волостного правления, забаррикадировались там и оттуда по телефону дали знать о случившемся в Частых. В Частых быстро сорганизовали карательный отряд и послали его в Ножовку.

Отряд шел ночь и на утро совершенно неожиданно для ножовцев

появился в селе. Начались аресты. Начались расстрелы...

Жители Ножовки разбежались и спрятались, куда кто мог. Некоторые ушли в леса, другие спрятались по оврагам, а часть, разбившись на небольшие группы, ушла в Воткинск.

В Воткинске, из пришедших туда из Бабки и Ножовки, были сорганизованы два отряда, — один Бабкинский, во главе с прапорщиком Н.Я. Ощепковым, и второй — Ножовский, под командой подпрапорщика Ф.П. Рябкова.

Пятого сентября красные были разбиты и, в Ножевку пришла пехота — рота под командой поручика Чиркова. Теперь началась чистка Ножевки от коммунистов. Было сорганизовано новое правление волости, в которое были избраны: председателем П.Г. Кузнецов, членом Г.А. Бобылев и секретарем Рябков. Комендантом Ножовки был назначен штабс-капитан Ханьжин. Это же правление объявило мобилизацию. На всех заборах, на столбах висели объявления.

«Все под оружие! Все в ряды армии! Все должны выявить свое лицо. Кто с кем? Сочувствующие красным, пусть идут к ним, а кто хочет с нами — вставай в наши ряды. Время настало такое, что середины не должно быть Теплоходным оставаться нельзя».

Мобилизация происходила без всяких задержек. Являлись целыми деревнями, просили только об одном, чтобы, зачисляя их, оставляли всех вместе, создавали бы целые части из однодеревенцев или односельчан.

После очищения Бабки и Ножевки от красных, отдельные красные отряды рассеялись по окрестностям и начали грабить ближайшие деревни. Надо было что-то предпринять новой власти, и она решила послать свои вооруженные силы на очищение от красногвардейцев соседних сел и деревень.

Красногвардейцы почти нигде не вступали в бой с бабкинцами или ножевцами. Стоило только отрядам Рябкова или Чиркова показаться вблизи, они сейчас же уходили дальше в сторону Частых или Осы.

Однажды Ножевка осталась без воинского прикрытия. Об этом узнали в селе Частых красные и решили воспользоваться этим промахом белоповстанцев. Коммунисты собрали конный отряд и послали его в Ножовку. Этим отрядом командовал коммунист — ножовец Ф.М. Буксин — по прозвищу «сорока».

Отряд Буксина по дороге задержался в одной из деревень и, благодаря этому, весть о нем пришла в Ножевку на несколько часов раньше, чем сам отряд. В Ножевке началась паника: многие стали прятаться. Одному из белых ножевцев случайно удалось связаться с конным отрядом С.Г. Кудрина. Когда Кудрин узнал, что Ножевке грозит опасность, он, несмотря на то, что его отряд только что совершил сорокаверстный переход, не дал отдохнуть лошадям, а выехал навстречу отряду товарища Буксина. На рысях, через леса, поля, без дорог вышел отряд Кудрина на дорогу между Ножевкой и Частыми. Кудрин выбрал мелкий перелесок, что около самой Ножевки, и занял его опушку.

Перед леском было поле с небольшим уклоном в сторону Частых. Вся дорога, как на ладони.

Товарищ Буксин решил, что напасть на Ножевку лучше днем, а не ночью и потому вел отряд не спеша. Он знал от перебежчиков, что в самой Ножевке нет ни одного вооруженного человека и потому не опасался нападения. Отряд шел без всяких мер охранения. Вот отряд Буксина вышел из леса, — перед ним небольшое поле, дальше начинается мелколесье. Из -за этого мелколесья видна даже Ножевка... Буксин решил подтянуть отряд; он слез с коня, закурил. Закурили и красногвардейцы.

Отряд Кудрина горел нетерпением атаковать товарищей, но Кудрин сдерживал его.

— Подождите, — говорил он. — Надо дать красным хоть половину поля пройти. Наши лошади устали, и если после атаки красные станут уходить, то нам их не догнать по лесу-то.

И отряд ждал. Буксин кончил курить и вскочил на коня. И красные без всякого строя, толпой тронулись.

В голове Кудрина только одна мысль: «Господи, только бы какая-нибудь лошадь не заржала. Только бы не выдала».

Махнул рукой — знак сесть на лошадей. Когда же отряд товарища Буксина прошел большую половину поля, Кудрин вынул шашку. Вынули шашки и остальные. Лошадь Буксина, не то почуяв лошадей отряда Кудрина, не то получив нечаянный толчок ногой, вдруг вынеслась вперед. Кудрину показалось, что отряд переходит на рысь. И он, забыв отдать команду, поднял своего коня в галоп. Выскочил в поле и с диким визгом бросился на Буксина. Отряд товарища Буксина растерялся. Большая половина его повернула и стала уходить к лесу. Другие же, просто потеряв управление, неслись в сторону; часть попадала с коней.

Буксин тоже упал с коня, и когда Кудрин, соскочив с лошади, склонился к нему, то оказалось, что он был уже мертв. Не то от страха, не то от удара при падении с ним произошел разрыв сердца. Рабочие отряда Кудрина преследовали уходящих буксинцев, и почти ни одному из них не удалось уйти. Эта попытка нападения была в будущем учтена белым командованием Ножевки, и с этих пор она никогда не оставалась без вооруженной охраны. Правда, эти вооруженные люди не были сосредоточены в одном месте, они не представляли также собою постоянно готового отряда и не жили в одной казарме. Но они были всегда готовы по первому же зову, по первой тревоге броситься на сборный пункт, чтобы защищать свои родные дома.

Красному командованию Ножевка не давала покоя, и поэтому они неоднократно пробовали отбить ее. Но все эти пробы кончались для красных неудачей. Тогда красные послали свои вооруженные суда по Каме, чтобы артиллерией выбить из Ножевки белых. Но и тут их постигла неудача. У Ножевки, над самым берегом реки Камы, возвышалась большая гора — «Раздорная» звали ее старики. Так вот на этой горе ножевцы устроили

наблюдательный пункт, и оттуда в Ножевку наблюдатель давал знать, если только появлялись на Каме какие-либо суда. Постоянным наблюдателем вызвался быть старик Рябков. Он же подал белому командованию и мысль, чтобы на Раздорную поднять большую чугунную пушку, что осталась в помещичьей усадьбе и раньше служила для пальбы во время Светлой Заутрени. Над стариком сначала посмеялись, но все же пушку на гору подняли, даже укрепили ее на обрыве. Старик осмотрел ее, зарядил и довольный стал сооружать около нее шалашик из валежника. Ему помогал в этом внучонок Кузя, парнишка лет десяти.

— А ну-ка, Кузька, поторапливайся, — говорил старик внучонку, который собирал и таскал ему валежник. — Мотри, как бы красны не пришли. Кузька только махал ручонкой.

— Куды имя, деда, придти! Вишь, у нас пушка есть...

И не успел докончить, как увидел на плесе Камы серый пароход.

— Мотри, деда, какой-то пароход сверху бегит! — крикнул он старику.

Старик Рябков приложил руку ко лбу и из-под нее стал осматривать Каму.

Действительно, из-за поворота реки выходил серый пароход. На палубе этого парохода видны были, как муравьи, люди.

— Ишь, ты, — сказал дед. — Кузька, беги-ка скореича в село... Скажи — там, мол, красны идут!

Кузька, не оглядываясь, бросился в село. Дед поднял камень и втолкнул его в дуло пушки. Подождал, когда пароход подошел ближе, перекрестился и приложил фитиль к затраве пушки. На затраве сначала вспыхнул огонек, потом что-то зашипело, и пушка грохнула. Камень раскололся, и осколки его осыпали палубу парохода. Красные не ожидали, что у ножевцев есть артиллерия; они растерялись и сразу же повернули назад. Пароход стал уходить вверх.

— Деда! — кричал Кузька чуть не плача. — Што же это ты не подождал меня! Я хоть бы посмотрел, как ты стрелил.

— Ничего, Кузька, — успокаивал его дед Рябков. — Ничего, родной, еще увидишь и не раз увидишь.

На гору вбегала пехота ножевцев.

ГЛАВА XII

(с.188; Разведка в сторону Галёва и бой с латышами. Спасение мельника. )

Вечером разведчиков не распустили по домам, а сказали, что им необходимо остаться при штабе, так как они могут понадобиться каждую минуту. Разрешили только поужинать. Володька сел на машину и помчался домой. Вихрем влетел в дом и, забыв поздороваться с отцом, обратился к матери:

— Мамочка, дай-ка поужинать, а то мне надо, как можно скорее, возвращаться.

— Чего там торопиться-то? — недовольным тоном произнес отец.

— Как чего торопиться! — возразил Володька. — Нам сказали, чтобы мы не задерживались. Мы можем понадобиться каждую минуту.

— И какой дурак вам это сказал? — спросил равнодушно отец. — Куда это вас сосунков ночью, в темноте-то, да на велосипедах пошлют.

Володька смутился. Вспоминая, что ему и на самом деле никто не говорил, чтобы он возвращался поскорее; вспомнил, что сказали лишь только одно: «ночевать будете здесь, в штабе».

— Да, собственно, нам сказали, что ночевать мы должны там, в штабе, — начал Володька.

— Об этом и без тебя знаю, — ответил спокойно отец. — Может быть, и на самом деле утром, на рассвете, можете понадобиться. А сейчас нечего тебе мать торопить. Она, сам видишь, и так из-за нас с тобой всю ночь не спала, вся намоталась. Видишь, едва на ногах стоит. Ее тоже надо пожалеть.

— А ты, отец, тоже в союз пойдешь? — спросила мать.

— Нет, я не пойду сегодня, дома буду. Пусть за меня сын дежурит, — сказал отец и потянулся. — Эх, и здорово же все-таки я за ночь устал.

— Ну, еще бы не устал, — ответила из кухни мать. — Вот, сейчас поужинаешь и ложись с Богом, отдыхай, — и суетливо стала накрывать на стол.

Около десяти часов вечера Володька вернулся в штаб. Все разведчики уже собрались и сидели на дворе на бревнах, что были скатаны штабелью в одном из углов. Никита рассказывал разведчикам о том, как они накануне разоружили китайскую заставу на Ижевском тракте.

— И ни один не сопротивлялся? — спросил техник в кепке.

— Ни один! — ответил Никита. — Просто, как бараны. Сняли оружие и положили на траву. А когда мы их погнали в Воткинск, так они шли толпой, понурив головы. Вероятно, думали, что мы их на расстрел ведем.

— Ну, а теперь где они? — спросил кто-то из техников.

— Где? В своих казармах сидят. Только около казарм поставили двух часовых, чтобы не разбежались. Вот и все!

— Да., — протянул опять техник в кепке. — Эх, господа, знаете, если так пойдет и дальше, так, ведь, право, недалек тот час, когда мы сумеем занять не только Пермь, а и весь Урал. Да не только Урал, а и Москву.

— Ну, а в Москве, что ты будешь делать? — спросил его кто-то.

— Как что? — загорячился техник в кепке. — В Москве-то, брат, найдется много работы!

— Ну, ты ближе к делу, — продолжал расспрашивать тот же голос.

— В Москве-то, брат, сейчас собрались все коммунисты, — там вся их головка.

— Что же, что головка? — опять спросил тот же голос, как, видимо, желая позлить техника в кепке. — Ну, и пусть ее. Тебе-то какое дело!

— Как какое дело? Да ты понимаешь, что если взять Москву, то конец всякому коммунизму. Понимаешь, — конец!

— Так что же ты собираешься на машине катить в Москву?

— Почему на машине? Может быть с боями, а все же я верю в то, что в Москве побываю.

— Блажен, кто верует, — ответил, зевая Никита, а потом, став серьезным, спросил: — Слушай, Виктор, а ты стрелять-то из винтовки умеешь?

— Ну, еще бы! — ответил Виктор с гордостью. — Я не раз стрелял из ружья.

— То из ружья, а то из винтовки, дурья твоя голова, — ответил сердито Никита. — Ведь, винтовки совсем не то, что ружье. Винтовку надо уметь хотя бы зарядить.

— А ты умеешь? — спросил Виктор.

— Конечно, умею. Меня еще в Иже Солдатов научил. Вот что, господа, пошли в штаб, там я вам покажу, как надо заряжать винтовку и как стрелять.

В штабе Никита каждого по отдельности заставил несколько раз зарядить винтовку обоймой. Показал, как надо пользоваться прицельной рамкой.

— Да. Это дело, — сказал приземистый техник с расцарапанной щекой.

— Я, ведь, думал, что винтовка заряжается одним патроном. Вот был бы я хорош в бою!

— А ты думаешь, нам придется быть в бою? — спросил Витя.

— Конечно, придется, — ответил за него Никита. — И думаю, что скоро придется.

Все притихли. В это время в штаб пришел Юрьев и с ним капитан Мудрынин.

— Так вот, — говорил на ходу капитан Юрьев. — Говорят, что утром на рассвете этот пароход будет в Галево. Надо бы его перехватить.

— Ну, это совсем просто, — беспечно сказал капитан Мудрынин. — Возьму с собой человек тридцать и перехвачу пароход.

— Конечно, раз вы беретесь, Григорий Ильич, за это дело, то я спокоен. Знаю, что вы сумеете это сделать.

— Не беспокойтесь — будет сделано, — подтвердил капитан Мудрынин и повернулся к велосипедистам. — Слушайте, Никита, вы с велосипедистами, как только будет светло, отправляйтесь к Сиве на кордон. Надо посмотреть, что и как там... Только, помните, если там есть красные, то в бой не вступайте... Лучше дайте знать сюда. — Потом снова повернулся к капитану Юрьеву. — Видите ли, к нам в Воткинск, уже совсем под вечер, с Сивы приехал крестьянин, и он говорил, что на мельницу пришло человек десять красных. Я думаю, неплохо было бы посмотреть, что они там собираются делать.

— Конечно, конечно... Надо послать, — согласился капитан Юрьев. — Только, я думаю, что не стоило бы для этого употреблять велосипедистов.

— Ну, а кого же? — спросил капитан Мудрынин.

— Кого? Послать, по-моему, лучше кого-нибудь из союза. Ну, хотя бы Близорукова.

— Нет, господин капитан, Близоруков завтра здесь будет нужен. А

мальчонки скатают туда и обратно часа за два. Понюхают, что там есть и вернутся. А если там на самом деле есть что -нибудь серьезное, так мы пошлем туда отряд, чтобы ликвидировать эту группу.

— Хорошо, я согласен. Делайте так, как находите лучше, — ответил капитан Юрьев и вышел из штаба.

— Вы, Никита, слышали вашу задачу? — спросил капитан Мудрынин. — Как вы думаете, справитесь?

— Конечно, справимся! — ответили хором юноши.

— Ну, если справитесь, так и слава Богу. А теперь вот что — давайте потихоньку, без шума, соберите сюда вот этих..., — и он стал перечислять фамилии.

Каждый из велосипедистов, получив две-три фамилии, бежал по адресам и вызывал в штаб тех, кого ему было поручено.

Было почти совсем светло, когда техники с базара привели с десяток крестьянских подвод. 24 Фронтовики, рассевшись на них, тронулись по направлению Г алево. Никита тоже собрал свою группу и она, мелькая спицами, покатила по направлению Сивы. Сначала дорога шла полем, и велосипедисты ехали по тропинке, что шла параллельно дороге; потом дорога втянулась в лес, и ехать стало труднее. Тогда велосипедисты слезали с машин, вели их в руках. Вышли на поляну. Стали садиться на велосипеды, как откуда-то неожиданно стукнул выстрел. Пуля дала рикошет почти перед самым велосипедом Никиты и, визжа, умчалась ввысь.

— Это что такое? — спросил удивленно техник в кепке.

— А ты не знаешь, что ли? — зло ответил Никита. — Стреляют...

Задние попятились в лес, и только Никита с Володькой остались на

дороге. Никита лихорадочно стал снимать бинокль, что висел у него на ремне в футляре. Но только вынул его, как снова стукнул выстрел, и бинокль, выбитый пулей из рук Никиты, упал к его ногам. Володька вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил. Было слышно, как впереди кто -то грузно упал на землю, ломая сучья. Никита и Володька подождали несколько минут и, когда убедились, что кругом тихо, оставили свои велосипеды на дороге, а сами, пригибаясь, побежали к впереди лежащему лесу. За ними побежали и техник с расцарапанной щекой.

— Ты куда стрелял? — спрашивал на ходу Никита.

— Вон туда, — показал Володька. — На сосне он сидел.

Мальчики осторожно подошли к сосне и увидели, что среди кустов можжевельника кто-то лежит. Перевернули лежащего. Это был красногвардеец. Пуля Володьки попала ему в голову, и он был убит наповал. Рядом с ним валялась винтовка со сломанным штыком. Они подняли винтовку, отобрали от убитого патроны и довольные вернулись к своей группе. Через минуту они продолжали свой путь дальше:

— Молодец ты, Володька, — говорил возбужденно техник в кепке. — Вот

24

Не иначе, повстанцы мобилизовали их вместе с владельцами?

если бы мне пришлось, так я, наверное, не сумел бы его так снять. Ты что — охотник?

— Да. Раньше я часто ходил на охоту, — ответил Володька.

— То-то и видно, — начал было снова техник в кепке, но его перебил Никита.

— Подожди ты, Витька, болтать, — и, подняв руку, остановил группу. — Оставим машины здесь, а сами в цепь.

— То есть, как в цепь? — опять спросил Витя.

— Ну, как! Ты пойдешь вон там вдоль дороги, немного левее тебя пойдет Володя, потом вот он, — показал Никита на техника с расцарапанной щекой, — а дальше Павлуша и последним пойду я. Шура, ты останься здесь с машинами. Только, господа, смотрите, пока нас не видят — не стрелять.

Техники положили машины на траву, а сами, отделившись друг от друга на несколько шагов, стали заряжать винтовки.

— Володя, а Володя, — позвал техник в кепке, — у меня патроны что-то не лезут, посмотри, пожалуйста.

Володька подошел к нему, помог зарядить винтовку, а потом, вероятно, боясь, что Витя произведет начальный выстрел, поставил винтовку «на курок». Пригибаясь к земле, техники стали продвигаться к Сиве.

Сначала на плотине было все спокойно. Мальчики прошли уже почти половину поля и в это время заметили, что из мельницы вышло несколько красногвардейцев, которые затем подошли к реке и стали всматриваться по направлению к лесу. Они оживленно разговаривали между собой, при этом указывали на лес. Наконец, один красногвардеец отделился от остальных, вошел на мельницу и через минуту вышел оттуда с винтовкой за плечами и направился через плотину.

— Не стрелять! — шепотом от одного к другому пронеслась команда Никиты.

Мальчики лежали за копнами только что сжатой ржи, и смотрели на плотину. Сильно бились их сердца, а руки невольно тянулись к винтовке. Красногвардеец перешел плотину и теперь шел по дороге прямо на техника в кепке. Это был сильный, совершенно белый латыш. Он беспечно закинул винтовку за плечи и нес ее дулом вниз.

Техник в кепке растерялся. Сначала он повернулся на бок, потом снова лег на живот, выдвинув вперед винтовку; потом, не стерпев, вставил ее в плечо и, зажмурив глаза, нажал на гашетку. Но выстрела не было. Тогда техник, видя, что враг надвигается на него, вскочил на ноги. Красногвардеец растерянно остановился. Никита выстрелил, но не попал. Красногвардеец, опомнившись, повернулся и, смешно пригибаясь к земле, зигзагами, бросился бежать к плотине. Вслед ему гремели выстрелы.

Красногвардейцы, которые находились на другом берегу, как только услышали стрельбу, бросились на мельницу и через несколько минут вывели со двора ее две подводы, на ходу сели в них и погнали лошадей вскачь.

Красногвардеец же, что был на этой стороне, добежав до плотины, упал и теперь лежал, поперек ее не двигаясь.

Никита собрал свой отряд и повел его к мельнице.

— Ты что же это, — сказал он, обращаясь к Вите, — вскочил-то?

— А черт знает зачем! — огрызнулся тот. — Дали мне какую-то дрянь, что даже не стреляет, а я лежи. Жди, когда он на меня наступит.

— Так ты что хотел делать-то? — допытывался Никита.

— Что! Я его хотел штыком прямо в живот кольнуть.

Все засмеялись.

Подошли к лежащему на плотине красногвардейцу. Оказалось, что в него попало две пули, и он был уже мертв. Отобрали и у него так же, как и у первого, винтовку, патроны, тело столкнули в воду.

— И што вы воду-то поганите! — послышался из-под плотины чей-то голос. — Али нет места на земле?

Никита нагнулся, стараясь через прясло, которым была отгорожена плотина от берега, рассмотреть, кто находится в тени под плотиной.

Но там была настолько густая тень, что первое время он ничего не мог увидеть и, только присмотревшись, заметил, что около самой плотины треплется и бьется по воде клок седых волос. Никита перегнулся совершенно и тогда ясно увидел, что около досок была чья-то голова, а клок седых волос есть не что иное, как длинная седая борода. С посинелого лица на Никиту смотрела пара больших глаз.

— Кто там? — спросил Никита.

— Подь сюды, — донеслось в ответ. — Подь сюды... Помоги мне.

икита броском перескочил перила и, на ходу сбросив с себя сапоги,

рубаху и брюки, кинулся в воду. Вода была холодная, и сильным течением его бросило к плотине.

— Глубоко здеся, — услышал Никита. — Мотри, осторожно, а то утопнешь.

Никита подплыл к торчащей из воды голове. Теперь, когда он был рядом, то увидел, что она принадлежала старику, который был кем-то привязан к плотине с таким расчетом, чтобы над водой оставалась только одна его голова.

— Ты что, дедушка, — спрашивал Никита. — Кто это тебя?

— Кто? Известно кто! — отвечал старик. — Вот, развязать-то, пожалуй, ты и не сможешь. Перерезать веревки лучше.

Никита сильными взмахами поплыл обратно на берег, где достал из кармана брюк нож и, зажав его в зубах, вернулся обратно к старику. Остальные техники собрались на берегу и смотрели, что собирался делать Никита.

Найти под водой веревку, которой были привязаны руки, было не трудно, гораздо сложнее перерезать ее, так как Никита боялся поранить старика. Затем стал искать под водой, где привязаны ноги, и когда нашел, то так же осторожно, так же боясь поранить, перерезал и эти веревки. Поддерживая старика одной рукой, Никита поплыл к берегу. На помощь ему бросился Шура, который, не

снимая с себя одежды, смело вступил в реку, подплыл и хотел, было, поддержать старика с другой стороны. Но его помощь была только лишней. Он мешал Никите.

— Оставь, Шура, — сказал Никита. — Лучше сам плыви к берегу. Я один справлюсь.

Шура послушался и в несколько взмахов выплыл к берегу, где, стоя по пояс в воде, ждал, когда Никита подплывет ближе. И когда старик поравнялся с Шурой, то он подхватил его за руки, и они вдвоем с Никитой вытянули его на берег. Но и на берегу нужна была помощь старику, так как он совершенно не мог стоять на ногах, которые у него были все покалечены, — в волдырях и кровоподтеках. На тех местах, где находились веревки, кожа была сорвана и висела лохмотьями.

— Кто это тебя, дедушка? — испуганно спросил Никита.

— Кто? Знамо кто... Вот эти нехристи. Вишь, пришли они сюды вечор к ужину, ну, и давай пытать меня... По-русски-то почитай даже не говорят, а деньги, вишь, им нужны. Деньги давай! А каки у меня деньги -то. Я говорю — нет денег-то! А они: «врешь, говорят, сволочь! Есть, говорят, у тебя деньги. Спрятал», говорят. Били меня, спрашивали... А потом говорят: «утопим, говори, да и все». Потащили меня к плотине и давай окунать. «Говори, где деньги спрятал?». Я опять свое — нетути, говорю, денег-то. «Нету? Ладно», говорят. Принесли это они шкворень, раскаленный на огне, и давай мне ноги жечь. Пожгуть, пожгуть, да в воду... «Говори!» Нету, — говорю. «А, так, ладно!» — говорят и взяли меня, да и привязали к плотине. «Помокни, говорят, до утра, авось тогда вспомнишь». Вот и сидел я здесь. И помер бы, да вот вы спасли меня..., — и устало закрыл глаза.

Техники молча стояли вокруг.

— А вы-то каки-таки? — спросил старик, открыв глаза. — Вы-то откуда взялись да еще обворуженными?

— Мы из Воткинска, дедушка.

— Из Воткинска! А што там в Воткинске-то?

— В Воткинске восстание, дедушка — обрадовано сказал Володька. — Там красных нет теперь.

— Восстание? Красных нет! Слава Тебе, Господи, — прошептал старик.

С трудом поднял руку и перекрестился.

—Слава Тебе, Никола Милостивый. Пожалел Ты наш народ хрестьянский. Освободил от красных-то. Так кто же теперя там?

— Там, — замялись техники сама, не зная, как сказать, кто сейчас в Воткинске. — Сейчас там белые, дедушка.

— Белые... Ну, храни их Господи, белых-то. Вот, только помогли бы вы мне, деточки. Вишь, идти-то я не смогу сам-то... Помогли бы вы мне добраться до дому. Там мнученок у меня — Колька, маленький. Не видать его что-то, — наверно, напужался мальчонка-то. Забился куда-нибудь.

Техники подняли старика и понесли в избу. В избе, там, где обычно висят

иконы, закрывая собою божницу, висело распятое тело ребенка...

Ручонки и ножонки были приколоты к стенам. Тело уже посинело.

— Господи! — прошептал старик, увидев тело. — Што же это такое? Неужто Колька это! Господи, да што они, звери што-ли кровавые. А ребенка-то за што? Мальчонка-то имя што сделал плохого. — Глядел, и слезы катились по высохшему сморщенному лицу, останавливались на бороде, смешивались с речной водой. — Мальчонка-то за што! — снова повторил он. — Господи!

В это время в избу вошел техник в кепке.

— Слушай Никита, во дворе подвода с зерном стоит.

— Вот хорошо, — ответил шепотом, не отрывая глаз от страшной картины, Никита. — Ты, Виктор, сбрось зерно-то на землю и, давай, выводи подводу на дорогу.

Виктор вышел.

— Слушай, дедушка, — обратился Никита. — Тебя оставить здесь нельзя. А нам идти надо обратно в Воткинск. Ты поедешь с нами?

Старик молчал. Глаза его были закрыты и, казалось, он был без чувств.

— Слушай, дед, нам идти надо, — повторил Никита.

Старик как бы проснулся.

— Ну, что же, если надо идти — идите с Богом, — ответил он. — А я здеся останусь, с мнученком помирать буду.

— Нет, дедушка, мы оставить тебя не можем. У нас подвода есть, и мы тебя на подводе увезем, вылечим, — уговаривал Никита.

— Ну, што ж, увезете, так увозите, — безразлично согласился старик. — А вот как с мнученком-то быть? Похоронить бы его надо.

— А мы его положим к тебе на подводу, а приедем в Воткинск и похороним, — сказал Володька.

— Ну, коль так, так везите, — согласился старик. — Когда ноги заживут,

— сам воевать пойду... За мнученка-то отплатить имя надо...

Техники вынесли старика, положили его на телегу. Затем вернулись, и преодолевая тошноту и страх, кое-как сняли тело ребенка. Завернули его в какую-то тряпку, вынесли и положили в ноги старику.

Наконец, тронулись. Впереди ехали на велосипедах Никита с техником в кепке, потом подвода, а за ней уже Володька и все остальные разведчики. Только к обеду мальчики были в Воткинске.

ГЛАВА XIII (с. 203; Володя становится «белым рыцарем».)

Около пяти часов вечера Володька с винтовкой за плечами возвращался на велосипеде с обеда из дома в штаб. Он только что проехал Вешняки, как заметил на дамбе Лелю. Решил догнать ее, чтобы хоть несколько минут побыть с нею.

«Ведь, я не видал Лели с вечера накануне восстания, — думал он. —

Наверное, она уже успела забыть меня. Во всяком случае, успела забыть то, о чем мы тогда с ней говорили».

Володька нажимал на педали, стараясь догнать Лелю, боялся, что она успеет дойти до своего дома. Леля, как бы почувствовав, что ее кто-то догоняет, на момент остановилась около своих ворот. Володька лихо подкатил к ней и спрыгнул на полном ходу.

— Ох! — вскрикнула Леля. — Как вы напугали меня!

— Чем напугал? — спросил Володька.

— Как чем! Так неожиданно и на таком ходу спрыгнули. Ведь, вы могли упасть и расшибиться, — посмотрела на Володьку и улыбнулась ему.

Улыбнулась не только губами, но и глазами. Володька понял, что Леля не забыла ни его, ни того, о чем они говорили в ночь восстания.

— Вы, Володя, сейчас свободны? — спросила она.

Володя сначала было замялся, но потом, как бы решившись, сказал горячо:

— Ну, конечно! У меня сегодня весь вечер свободный.

— Вот хорошо! Раз вы сейчас свободны, то давайте погуляем. Вот только куда бы поставить ваш велосипед?

— Ничего, Леля, я поведу его в руках, и он нам мешать не будет.

— Ну, если так, то пошли.

И они медленно пошли сначала вдоль дамбы, а потом свернули и стали подниматься на гору, направляясь к кладбищу.

— Знаете, Володя, я уже думала, что никогда не увижу вас. Ведь, все так произошло стремительно, так неожиданно... Я даже не слышала, — говорила Леля, блестя глазами, — как выл в ту ночь гудок, не слышала и стрельбы. Я спала, как убитая, а когда проснулась, то узнала, что переворот уже окончен, и что у нас в Воткинске нет красных. Тогда я подумала о вас. Думаю: «ну, а как Володя? Он не такой засоня, как я; наверное, не проспал... Наверное, сейчас где-нибудь уже сражается!». Правда, я не ошиблась? — и она дотронулась до руки Володи.

— Видите ли, Леля, — не желая сознаться в том, что и он проспал самый переворот, протянул Володька. — В первый день мне воевать не пришлось. Нас только сорганизовали в отряд, и мы весь день провели в штабе.

— Да, об этом я уже знаю. Знаю также и то, что сегодня утром вы показали себя очень храбрым и решительным, когда ездили в разведку к Сиве.

— Ну, какое там храбрым, — кокетничал Володька.

— Нет, Володя, не отрицайте! Я, ведь, уже все знаю... Мне об этом рассказал Никита.

— Никита? — спросил Володька, и в его тоне послышались ревнивые нотки. — Вы видели Никиту?

— Да. Я встретила его сегодня на дамбе и говорила с ним о вас. Спрашивала — где вы сейчас, почему вас не видно... А он мне рассказал, как утром вы все ездили в разведку к Сиве, и что там вы первый увидели

красногвардейца и даже сумели его подстрелить.

За разговором они незаметно подошли к кладбищу и, забравшись в самую глубь его, подошли к какой-то заброшенной, заросшей травой могиле. Только крест, да небольшая посеревшая от дождей и непогоды лавочка показывали, что здесь был кто-то когда-то похоронен. Раньше, вероятно, кто -то заботился об этой могилке, а теперь ее никто не посещает.

— Давайте сядем здесь, — предложила Леля.

— Сядем, — ответил Володька, забыв о том, что он был отпущен из штаба домой только пообедать и то, что его в штабе ждут.

Он положил велосипед на холмик могилы, снял с плеча винтовку и положил ее также.

— Вы, Володя, застрелили красногвардейца вот из этого ружья? — спросила Леля и погладила винтовку по ее ложу.

— Да, из этой винтовки, — ответил он.

— Как вы сказали? — переспросила Леля. — Почему из винтовки? Я думала, что это ружье.

— Нет, Леля, — гордо ответил Володька. — Ружье это только для охоты, а это солдатская винтовка.

— А когда же вы выучились стрелять из нее? — спросила Леля и опять погладила винтовку.

— Я и раньше еще умел стрелять, — ответил уклончиво Володька.

— Вот как! Это хорошо. А знаете, Володя, когда мне Никита рассказал, как вы вскинули винтовку и затем выстрелили из нее, и как тот красногвардеец упал в кусты, я даже гордилась вами. Знаете, Володя, я тогда думала, что вот именно вы должны быть таким. Думала о том, что вы недаром мой рыцарь, что недаром в этот день болело мое сердце.

— И это правда, Леля? — сказал, задыхаясь от счастья, Володька. — Скажите — правда! Вы думали обо мне?

— Ну, конечно, думала. И не только думала, а... — и смущенно замолчала.

— Ну, и что? Что, скажите! — просил Володька.

— А и боялась за вас... Мечтала встретить вас, но почему-то мне казалось, что наша встреча, тогда, там, помните на вечеринке, была случайностью, и вы говорили только под влиянием минуты.

— Нет, Леля! — горячо возразил Володька, опускаясь перед ней на колени. — Нет! Вы не знаете, как на другой день я мечтал вас встретить. Как мне хотелось видеть вас хоть на минуту, хоть на секунду. Хотелось спросить вас..., — и он приник поцелуем к ее руке.

— О чем хотели вы спросить?

— Хотел спросить вас, что может быть, вы только пошутили тогда... Ведь, я — увалень, я еще ни за кем никогда не ухаживал.

— Ну, что вы, Володя, полноте... Поднимите вашу голову, посмотрите в глаза мне. Разве я шучу?

Володька поднял голову. Взглянул. Прямо перед ним сияли большие черные глаза Лели. Он видел, как в них горели огоньки. Он чувствовал, как они

— эти огоньки, проникали в его сердце, и от этого на душе у него становилось отрадно и хорошо. Володька снова склонился к руке Лели. Перебирал ее пальчики, целовал каждый отдельно. Леля ласково гладила взъерошенную голову Володьки.

— Милый, — говорила она. — Знаете, на другой день я приходила на дамбу и больше получаса ждала вас... Знала, что вам сейчас не до меня, что вы заняты. Но все же ждала. Думала, может быть, вы поедете куда-нибудь, и тогда я увижу вас хоть издали... А вы думали обо мне?

— Еще бы не думал! Я в этот день проехал два раза мимо вашего дома. Ждал, авось вы выйдете случайно. Заглядывал в окна, мечтал увидеть вас, сказать вам...

— Ну и что же вы остановились? Я слушаю.

— Я скажу, но только боюсь, что вы обидитесь или — что еще хуже — смеяться будете.

— Нет! Ни обижаться, ни смеяться я не стану. Скажите.

— Хотел сказать, — шептал Володька, — что я вас, Леля, люблю. Что для вас, Леля, я готов на что угодно. Я только и думаю о вас.

— Мальчик ты мой, — сказала нежно Леля и, подняв голову Володьки, наклонилась к нему.

Володька, сам не понимая того, что делает, обнял Лелю и поцеловал ее. Леля ответила поцелуем на поцелуй.

— Знаешь, — шептал, закрыв глаза, Володька, — вот если бы сейчас умереть. Умереть вместе с тобой — как было бы хорошо!

— Нет, родной, не надо и думать о смерти. Зачем? Сейчас наши жизни нужны Родине. И разве мы с тобой не сумеем быть счастливыми?

— Да, да, конечно, — соглашался Володька. — Конечно, мы будем счастливы. Теперь я буду всегда думать о тебе, мечтать о тебе. Знаешь, Лел я, теперь, если придется идти мне снова в бой, то я пойду с твоим именем на губах, как ходили раньше рыцари.

— Рыцарь ты мой, — говорила Леля, снова целуя, Володьку.

— Да! Я хочу быть твоим рыцарем, хочу быть таким рыцарем, которому нельзя предъявить никаких обвинений.

— Рыцарем без страха и упрека, — подсказала Леля.

— Да, именно! Но только твоим рыцарем.

— Нет, Володя, не моим рыцарем ты должен быть, а рыцарем совершенно другой.

— Никакой другой я знать не хочу, — начал горячо возражать Володька.

— Да подожди, милый. Я хочу, чтобы ты был рыцарем без страха и упрека Белой дамы.

— Не хочу, — упрямо твердил Володька.

— Но, Володя, ты не дослушал. Я хочу, чтобы ты был рыцарем Белой

дамы — мечты о нашей Родине, мечты о России. Рыцарем белой России.

— Да, конечно, — согласился теперь Володька, — Но, Леля, ведь, ты же знаешь, что я люблю тебя и хочу быть твоим рыцарем. Я хочу иметь право мечтать о тебе, драться за тебя и умереть с твоим именем на губах.

— Мальчик ты мой, любимый. Но зачем опять эти грустные разговоры о смерти. Зачем? Разве тебе не хочется жить? Разве тебе не хочется видеть, к чему все придет, когда успокоится, когда окончится эта война? Разве тебе не хочется личного счастья, не хочется радости? — говорила Леля, и слезы звенели в ее голосе.

— Нет, Леля, я хочу жить, хочу и радости, и счастья. Хочу быть с тобой вот так, близко-близко. Хочу видеть твои глаза, видеть, как в них пробегают вот эти искорки. Знаешь, Леля, я никогда не видел и, конечно, не увижу девушки лучше тебя.

— Милый ты мой мальчик, — говорила Леля и опять гладила Володьку по его вихрастой голове, — Мальчик ты мой любимый. Рыцарь ты мой белый.

— Леля, — ловя и целуя ее руки, говорил Володька. — Знаешь, что хотел у тебя попросить. У тебя есть карточка? Я хотел бы, чтобы ты дала мне одну, — чтобы она всегда была со мной. Чтобы я мог каждую минуту видеть тебя, твои глаза, говорить с тобой.

— Да, но знаешь, Володя, говорят, что дарить карточку нехорошая примета.

— Ну, ведь, мы не будем с тобой верить приметам!

— Не будем! Когда ты пойдешь меня провожать, я дам тебе мою карточку. Но только и ты должен мне дать свою. У тебя она есть?

— Есть дома. Как бы это сделать? Впрочем, — махнул рукой Володька,

— знаешь, я слетаю домой на велосипеде и привезу ее тебе.

В это время на заводе завыл гудок.

— Что это? — испуганно спросил Володька. — Сколько же времени сейчас?

— Г удок — значит семь, — ответила Леля. — А ты что торопишься?

Володька не ответил. Ему было жаль расставаться с Лелей, но в то же

время он понимал, что надо было идти. Леля встала.

— Пошли, родной, — сказала она, — Я знаю, что ты и так из-за меня уже опоздал. Правда?

— Подожди. Ну, хотя бы минутку! Поцелуй один раз, — просил он.

Леля обняла его и крепко поцеловала, а потом оттолкнула от себя и

сказала:

— Ну, а теперь пойдем, милый. Проводи меня домой, а потом, когда освободишься хоть на минутку, приезжай ко мне. Постучи в калитку, — я выйду.

— А как дома? — спросил Володька.

— Дома — ничего. Я скажу маме. Она, ведь, знает тебя. Я у нее одна, она меня любит, а, следовательно, будет любить и того человека, которого я

полюбила.

— А ты любишь? — спросил тихо Володька.

— Конечно, люблю. Люблю моего мальчика, моего белого рыцаря. Ну, а теперь все же пошли, — она помогла ему поднять машину и держала ее, пока он надевал через плечо винтовку.

На дамбе встретили Никиту.

— Ты куда это запропал? — крикнул Никита. — А мы тебя ждали!

— Да вот, задержался, — уклончиво ответил Володька.

— Вижу, что задержался. Ну, теперь ты можешь ехать домой. Нас отпустили. Ночевать мы будем дома. В штабе на случай тревоги остались Павлуша и Витя. Они, если надо будет, вызовут. До свиданья! — Никита хотел ехать дальше, но его остановил Володька.

— Подожди, Никита. А завтра?

— Завтра, как всегда, — ответил тот, вскакивая на велосипед. — Завтра к 6 утра будь в штабе.

Уехал.

— Знаешь, Леля, я сейчас съезжу домой и привезу тебе карточку. Хорошо?

— Конечно, хорошо родной, — радостно ответила Леля. — Я буду ждать тебя, — и потом тихо добавила. — Буду ждать моего белого рыцаря.

Володька вскочил на велосипед и, сильно налегая на педали, помчался вдоль дамбы к Вешнякам.

Через двадцать минут Володька, оставив дома винтовку, был уже около дома Лели. Не успел стукнуть и двух раз в калитку, как она вышла из нее.

— Видишь, — сказала она. — Я ждала тебя. Пойдем.

ГЛАВА XIV

(с. 213; Боевые дела Первого полка Воткинской Народной армии.)

В начале сентября месяца по штабу Воткинской народной армии было отдано распоряжение свести все отряды или в роты, или батальоны, или полки. Из нескольких отрядов был сформирован 1-ый Воткинский Заводской 17-го августа стрелковый полк, командиром которого был назначен капитан Мудрынин, его первым помощником прапорщик Н.Я. Ощепков и вторым — прапорщик В.А. Белоногов.

В состав первого Воткинского полка входило три батальона, каждый из четырех рот, приблизительно по 250 штыков. (т.е. 3 батальона по 250 штыков?- А.К.)

Полк к этому времени был расположен по частям. Третий батальон, под командой поручика Дробинина, находился в 11 верстах от Воткинска и стоял в деревне Нижняя Осиповка. 1-ый батальон был послан на помощь Бабке, а 2-ой

— Ножовке. При третьем батальоне находилась вся конная разведка, под командой прапорщика Вдовина. 14 сентября прапорщик Вдовин прислал

донесение командиру третьего батальона, что красные, занимающие деревню Головниха, почему-то не выставили сторожевого охранения. Командир третьего батальона не знал, на что решиться, но в это время туда приехал командир полка — капитан Мудрынин и с ним несколько человек из его штаба. Поручик Дробинин сделал доклад, и тогда сразу же было решено сделать налет на деревню Головниха.

Была собрана вся конная разведка, которая, имея впереди только один разъезд, под командой прапорщика Вдовина, отправилась в сторону деревни Головниха. Конные разведчики к этому времени уже успели почти все обмундироваться за счет красных; так как Воткинская народнореволюционная армия погон не носила, то они мало отличались по наружному виду от красногвардейцев.

Головной разъезд прапорщика Вдовина влетел в занятую деревню и прошел ее почти до самой околицы. За разъездом вошли главные силы <разведки>, под командой Белоногова, остановились около избы, где был расположен красный штаб. Соскочив с лошадей и оставив их у коноводов, разведчики, во главе с прапорщиком Белоноговым, вошли в штаб.

Было уже около 12 часов ночи.

У стола в избе сидело несколько красногвардейцев, они пили чай.

— Что вы, черти, сидите здесь? — крикнул на них прапорщик Белоногов.

— Или не знаете, что наши все уже отступили?!

Красногвардейцы поглядели на него с удивлением.

— Что глаза-то пялите! — продолжал он. — Сидите здесь и даже телефона не сняли. Вот попадете в плен к белым, так узнаете.

Красногвардейцы дальше не слушали. Они поспешно выскочили из избы и бегом пустились вдоль улицы, а прапорщик Белоногов спокойно снял со стены телефон и вышел во двор.

— Куда красные-то ушли? — спросил он оставшихся во дворе с лошадями разведчиков.

— Да вон туда, на околицу, — ответил ему кто-то из коноводов.

В это время в направлении околицы послышалось несколько выстрелов.

— Что там? Никак бой, — спросил кто-то из коноводов, и все спешно стали разбирать поводья. Но в это время прискакал ординарец и доложил, что разъезд сейчас обстрелял каких-то красных, которые выходили из села. Красные в панике бежали.

Наутро капитан Мудрынин получил сообщение, что красные начали усиленное наступление на правом фланге, а на Галевско -Бабкинском направлении произошла неудача. Там была разбита рота, и попал в плен к красным ее командир — прапорщик Наугольных.

Капитану Мудрынину пришлось спешно отправиться в штаб. Там в это время происходило совещание, на котором присутствовал и командующий Ижевской армией — капитан Журавлев.

На совещании обсуждали, главным образом, вопрос — что надо

предпринять? Так как фронт очень растянулся и своим правым флангом далеко выдвинулся вперед. Капитан Журавлев настаивал отодвинуть фланг от Бабки верст на 10-12 в сторону Воткинска, но с этим не соглашались капитан Юрьев и капитан Мудрынин.

— Да что там разговаривать! К чему мы будем отодвигать? — говорил капитан Мудрынин. — По-моему надо этот фронт выровнять за счет противника.

— То есть, вы хотите сказать, что надо ваш левый фланг продвинуть вперед? — спросил капитан Юрьев.

— Ну, конечно, его надо продвинуть вперед, — ответил капитан Мудрынин.

— Но, господа, — возражал капитан Журавлев. — Этим вы поставите под удар всю остальную группу, и она легко может оказаться отрезанной от Воткинска и даже попасть в плен.

— Кто это попадет в плен? Уж не наши-ли воткинцы! — насмешливо спросил капитан Мудрынин. — Ну, нет! Это вы оставьте, господин капитан. — Воткинцы в плен никогда не попадут.

— Очень хорошо, что вы так в своих уверены, — возражал капитан Журавлев. — Но мне все-таки кажется, что решение продвинуться вперед левым флангом очень и очень сомнительное.

— Бросьте спорить, господа, — сказал командующий Воткинской армией капитан Юрьев. — Я, лично, согласен с Григорием Ильичем и думаю, что лучшим исходом будет продвижение наших левым флангом вперед.

— Но я еще раз говорю, что этим вы ставите под удар даже самый завод,

— горячился и возражал капитан Журавлев.

— Не надо беспокоиться за завод, — спокойно сказал ему капитан Юрьев.

— Мы не беспокоимся. А вы знаете, что у меня здесь имеется семья.

— Да и у меня также, — сказал капитан Мудрынин и, обращаясь к капитану Юрьеву, добавил: — На всякий случай, Георгий Николаевич, не забудьте о моих в случае чего...

— Ну, конечно, конечно! Об этом даже и говорить не приходится, — ответил ему капитан Юрьев. — Если будет надо, то о ваших, как о своей семье, я позабочусь. А теперь не стоит дольше тянуть. Надо действовать.

Капитан Мудрынин встал и подошел к столу, на котором стоял телефон, и стал звонить. Долго на его вызов никто не отзывался, и ему пришлось потратить несколько минут, чтобы дозвониться.

— Это третий батальон! — кричал в телефонную трубку капитан Мудрынин. — Третий! Слушаешь, что ли, черт тебя дери! А? Что? Да что ты там, — оглох, что ли? Позови прапорщика Ошепкова. Скорее!

Прошло опять две или три томительных минуты. Телефон тихо звякнул. Капитан Мудрынин взял трубку.

— Николай Яковлевич, ну, слава Богу! Насилу дозвонился. Вот что, дорогой, давай-ка спешно вышли в деревню Нижняя Осиновка роту

прапорщика Улитина, а Вдовину прикажи с конной разведкой сейчас же выступить на шоссе к селу Полозово. Что? Там красные? Знаю! Надо отрезать путь отступления красным... Что? Они еще не отступают? Ничего — отступят! Ты распорядись-ка лучше, чем разговаривать. Да только поскорее. Я сам сейчас выезжаю... Как куда? Конечно, в село Нижняя Осиновка. Туда и присылать все донесения. Да, вот еще что. Ты слушаешь? Ровно в три часа ночи ты с остальными ротами начинай наступление. Да, да. Связь тяни в деревню Нижняя Осиновка не через Воткинск, а прямо через болото. Понял? Ну, ладно! Нет, письменного распоряжения не будет. До свиданья.

Положил трубку и дал отбой. Потом попрощался с оставшимися в штабе капитаном Юрьевым и капитаном Журавлевым и вышел из штаба.

На дворе уже стояла готовая подвода. Капитан Мудрынин сел в телегу и с места крупной рысью выехал со двора.

Около семи часов вечера он приехал в деревню Нижняя Осиновка. Там уже находился командир батальона — поручик Дробинин, его адъютант-поручик Беркутов и прапорщик Улитин.

Поручик Беркутов на карте, издания вятского земства, указал капитану Мудрынину где находится противник, и как он расположен.

— А как люди? — спросил его капитан Мудрынин. — Не устали?

— Ну, как не устать! Ведь, они уже третий день не выходят из боя, — ответил поручик Дробинин. — Сегодня даже еще и не обедали.

— Это почему? — удивился капитан Мудрынин.

— Как почему? Идет бой!.. Когда же тут обедать! Я думал накормить их, когда уже стемнеет.

— Ну, знаете, батенька мой, так нельзя. Сейчас же распорядитесь, чтобы приготовили обед. Ночью пойдем в наступление и тогда трудно будет кормить людей.

— Но, господин капитан, — пробовал было возражать поручик Дробинин.

— Без всяких но. Людей накормить и дать им немного отдохнуть. В три часа ночи назначено общее наступление. Ваш батальон будет двигаться правее роты прапорщика Улитина. Думаю, что в наступление надо будет послать из вашего батальона только две роты, а остальные пока надо держать в резерве за вашим флангом. Тогда же собрать и всю, какая у вас имеется, конницу. Я буду при роте прапорщика Улитина. Сигналом наступления будут три пущенных красных ракеты.

С этими словами они вышли из избы, которую занимали Дробинин и Беркутов, и направились в соседнюю. Там в это время вовсю кипела работа. Три или четыре человека готовили пельмени.

Капитан Мудрынин, поручики Беркутов и Дробинин приняли горячее участие в их стряпке.

Ровно в три часа ночи, в темное по-осеннему небо взвились, одна за другой, три красных, как кровь, ракеты. И тонкие цепочки воткинской пехоты

тронулись в атаку. Красные сейчас же открыли беспорядочный огонь. Но роты шли, не задерживаясь. Тогда со стороны красных заговорила артиллерия.

— Нечего сказать, — ворчал капитан Мудрынин, спотыкаясь и падая через какую-то кочку.

— Да, — глухо ответил ему прапорщик Улитин. — Нарвались! У нас артиллерии-то нет.

— Ничего, — успокаивал его, поднимаясь, капитан Мудрынин. — И без артиллерии осилим.

— Ой! — вдруг простонал прапорщик Улитин.

— Ты что? — спросил, останавливаясь, капитан Мудрынин.

— Да вот зацепило, — ответил тот и стал перевязывать вынутым платком раненую руку.

Капитан Мудрынин ему помог перевязать.

— Вперед! — крикнул прапорщик Улитин.

Цепи бросились, было, за ним. Но, сделав несколько шагов, залегли. Напрасно прапорщик Улитин и капитан Мудрынин старались поднять их криком. Огонь красных был настолько силен, что не было возможности поднять даже головы. Шрапнели рвались над самыми головами цепей.

В это время на левом фланге вскочил какой-то рабочий с гармоникой в руках. Он был без шапки, — его рыжеватые волосы были всклокочены, глаза горели. Рябое лицо было бледно. Растягивая до отказа меха гармоники, он не пел, а, скорее, орал сиплым голосом:

«Эх, шарабан мой,

Американка.

А я девчонка Да шарлатанка».25

Звуки разухабистой песни подняли залегшие цепи. Грозные, как мстители, встали они враз и, как один, бросились туда, где был противник. Бросились туда, откуда еще неслась бешеная стрельба, откуда, свистя, летели сеющие смерть шрапнели. Бросились и смяли противника. Противник в панике бежал. Бежал, бросая винтовки, бросая сумки, снаряжение, патроны. Бросил даже свой обоз. Надорванным от крика голосом капитан Мудрынин командовал своим пяти ординарцам.

— Артиллерию, артиллерию не прозевайте!

И ординарцы с места карьером бросились в атаку на батарею.

Батарея еще стреляла. Когда ординарцы вынеслись под самые дула пушек, красный командир успел выпустить последний снаряд на картечь. Потом он упал на колени и крикнул:

25

Эта песенка «Самарский шарабан» была известна в Поволжской Народной армии, а после приобрела известность и в Белом войске. Кроме приводимого здесь, нет иных свидетельств, что её пели и в Прикамской НА.

— Сдаюсь!

Но ординарцы были уже среди орудий и рубили бежавшую в страхе прислугу. Старший унтер-офицер Лейб-Гвардии Уланского полка Вяткин ударом шашки снес начисто голову красному командиру.

В это время обозы красных показались за лесом. Они отступали на рысях на село Кельчино. Ординарцы бросили орудия и помчались туда. Помчались прямо через пашни, через мокрую луговину. Охрана обозов красногвардейцев сдавалась им пачками. Обозы остановились.

Прапорщик Улитин начал подтягивать и собирать около себя свою роту.

— Эх, мать честна, — говорил рябой гармонист, — Вишь, ты, сволочь кака! Меха-то у гармошки порвало как, — и показал рядом стоящим с ним воткинцам дырку от шрапнели.

— Ничего, — смеясь, говорили ему, — заклеишь как-нибудь.

— Да, заклеить-то, конечно, можно... Вот только обидно, што не видал когды она только попала сюда.

— Хуже было бы, если бы да эта самая пуля попала в тебя, — ответил какой-то пожилой рабочий, снимая сапог. — А вот меня так, вишь, куда садануло, — и он показал на завязанную ногу. — Но ничего, терпеть можно — Только кожу содрало...

Прапорщик Улитин выяснял потери. Оказалось, что потери были сравнительно небольшие. Убитых не было совершенно, а раненых было человек тридцать. Охрипший от крика и усталый после ночного боя капитан Мудрынин говорил по телефону с Воткинским, докладывая капитану Юрьеву результаты боя.

— А я, признаться, очень боялся за вас, — говорил в телефон капитан Юрьев. — Боялся того, что вы не только не сможете разбить красных, но даже не сможете удержать их, когда они пойдут на Воткинск... Ждал, что вот-вот на ваших плечах красные ворвутся сюда.

— Как видите, они не только не ворвались, а даже бежали в Кельчино, — смеялся капитан Мудрынин.

— Да, да... Но слушайте, Г ригорий Ильич, что у вас голоса нет, что ли? Вас почти не слышно. Приезжайте сюда и отдохните здесь... А я сейчас по тревоге соберу весь Воткинск и объявлю радостную весть о вашей победе.

Мудрынин согласился.

В семь часов утра тревогой завыл в Воткинске заводской гудок. Рабочие из завода, семьи рабочих выскакивали из домов. С тревогой спрашивали у встречных.

— Господи! Да что это такое?

— Красные, говорят, наступают...

— Господи! Вот беда-то!

Гудок выл. Рабочие, некоторые с винтовками, некоторые с самодельными пиками или с саблями, бежали к штабу. Догоняя их и даже перегоняя, бежали дети, бежали женщины. Но чем ближе подходили жители к штабу, тем у них

яснее чувствовалось спокойствие. Пришедшие сюда ранее уже знали о том, что одержана победа, знали, что сейчас сообщит об этом командующий Воткинской народно-революционной армией.

После некоторого ожидания, когда площадь у управления Камско-Воткинского горного округа была вся заполнена народом, из управления вышел в сопровождении небольшой свиты капитан Юрьев. Он был в обычном офицерском защитном кителе, в синих галифе, заправленных в высокие щегольские шевровые сапожки, и в офицерской фуражке. Вместо погон на правом рукаве кителя досадно алела красная повязка с грязно-намалеванными перекрещенными винтовками и надписью: «Воткинская народно-революционная армия», а вместо офицерской кокарды виднелось выцветшее пятно.

В руках у капитана Юрьева был тоненький стэк26, которым он все время похлопывал себя по правому сапогу. Вместе с капитаном Юрьевым вышли несколько офицеров штаба и редактор газеты «Воткинская жизнь» петербургский присяжный поверенный Г.Л. Миленко.

Капитан Юрьев остановился на крыльце дома и отсюда начал речь к собравшимся на площади рабочим.

— Товарищи! Сегодня ночью большевики разбиты нашими доблестными частями под деревней Нижняя Осиновка. Красные бегут по направлению к Кельчино и даже дальше — на Полозово. Сейчас нет уже никакой опасности для нашего завода, а потому я говорю вам: идите спокойно по своим цехам и работайте. Воткинска мы никогда не сдадим. Никогда красным не видать нашего Воткинска. И пока мы живы, мы будем бить и гнать красных. А нашим доблестным защитникам, тем, кто сейчас там, на фронте, тем, кто сейчас гонит всю красную нечисть все дальше от родного Воткинска, ура!

И многоголосное, восхищенное «ура» прокатилось по площади. Кричали взрослые, кричали дети, кричали женщины. Махали платками, бросали вверх фуражки, шапки, кепки. Многие плакали.

— Господи, — говорила какая-то довольно пожилая женщина, утирая фартуком глаза. — Господи, вот было бы счастье, если бы красных совсем прогнали!

— Да, — вторила ей вторая. — Вот, у меня сын в Перми. И весточки от него нет. А кабы прогнали, так бы, наверное, он приехал сюда к нам.

— И чего он, черт его дери, по тревоге-то нас собирал, — говорил какой-то старый рабочий в засаленном картузе. — Я так спешил, что оставил в горне нагреваться полосу. Сейчас, поди, она уж сгорела.

— Ничего, Петрович, не ругайся — ведь победа! — уговаривал его рядом идущий.

— Победа! Знаю, что победа. Знаю, я радуюсь. У меня ведь сын там, в отряде-то у Мудрынина. Поди и он дрался. А все-таки по тревоге собирать не годится.

26 Трость или хлыстик.

Народ расходился с площади, и у них было радостное настроение. У всех на душе было как-то празднично, светло.

В полдень на желтой оберточной бумаге вышел номер газеты «Воткинская жизнь». И на первой странице большими жирными буквами было напечатано: «В ночь на сегодняшний день разбиты красные банды, что группировались у Нижней Осиновки, намереваясь напасть на Воткинск. Теперь красные банды бежали, но оставили на поле сражения много трупов, побросав свое вооружение. Нашими отрядами взято в плен более 300 человек красногвардейцев, два орудия с зарядными ящиками, 18 пулеметов с патронами. Количество взятых винтовок выясняется, а также подсчитываются и те трофеи, что попали к нам в отбитом у красных банд обозе. У нас потерь нет».

К полудню было получено новое сообщение от действующих частей. Оказалось, что посланный ночью капитаном Мудрыниным в обход красных конный отряд, под командой прапорщика Вдовина, желая выгадать время, решил пройти напрямки и потому попал в болото. Из этого болота отряд прапорщика Вдовина смог выбраться только на рассвете, и, потеряв дорогое время, он не смог оказать существенной помощи тем отрядам, которые наступали с Нижней Осиновки на Полозово. Видя свою ошибку и желая ее, во что бы то ни стало, исправить, прапорщик Вдовин бросился карьером за уходящими красными и занял село Полозово на плечах отступающих красных частей.

Красные отошли дальше. В это же время штаб Воткинской народно-революционной армии получил донесение от командующего Шарканским фронтом капитана Русанова, что против него сосредотачиваются значительные силы, и что у него вряд ли хватит сил сдержать предстоящий напор. Тогда командующий народно-революционной армией капитан Юрьев, оценив обстановку, вызвал к телефону капитана Мудрынина.

— Слушайте, Григорий Ильич, — начал он. — Сейчас я только что говорил с Шарканом, с капитаном Русановым. Знаете, он уверяет, что против него красные собрали довольно значительные силы, и, если только они пойдут в наступление, то Русанову не сдержать их. Не смогли бы вы дать капитану Русанову помощь? Что вы говорите? Не слышно! — кричал Юрьев в телефон.

— Некого! Ну, как некого. Поймите, что это необходимо. Ну, хотя бы, роту.

Результатом этих переговоров штаба с капитаном Мудрыниным было то, что на Шарканский фронт была отправлена снятая с Галевско -Бабинского фронта рота поручика Решетникова. Не успела рота поручика Решетникова прибыть на Шарканский фронт, как красные двинулись в наступление. Воткинцы встретили их огнем. Но это не остановило красных, и они продолжали идти вперед. Тогда из роты поручика Решетникова выскочил вперед вихрастый, одетый в серый армяк и лапти мужичок и, увлекая за собою других, бросился в атаку. Атака была настолько стремительной и настолько неожиданной для красных, что те сначала остановились, а потом в панике

начали отступать. Воткинцы, как смерч, шли вперед, сметая перед собою все и всех. Вот перешли горку. За горкой, среди кустарника, стояли брошенные красными два орудия и рядом с ними зарядные ящики.

— Ура! — прокатилось по рядам воткинцев.

— Ура., — вторило им эхо.

Воткинцы бросились к пушкам. Захватили их. Но наступление остановилось. Оба отряда перемешались между собой. За колеса, за лафет старались втащить на гору пушки, старались вытащить зарядные ящики.

А красные, видя, что преследование прекратилось, и что воткинцы даже не выслали вперед простого охранения, подтянулись и, отдохнув, снова перешли в наступление. Они коротким ударом опрокинули тех, кто успел оказать им хоть какое-нибудь сопротивление. Бросились на орудия. Около орудий, собрав несколько человек воткинцев, красным оказывал сопротивление бывший конногвардеец — Василий Феклистов. Но и это сопротивление было сломлено. Все защитники, несмотря на безумную отвагу, были переколоты.

На этом и красная атака захлебнулась.

«Деньги» периода Восстания. Из фонда Воткинского музея.

За нераспорядительность капитан Русанов был смещен, а на его место назначен штабс-капитан Болонкин, который соорганизовав отступивших воткинцев, сам перешел в наступление и заставил красных отойти назад.

Наступило сравнительное затишье. Красные решили попробовать свои силы и возможности в других направлениях. Они решили перейти в наступление на Галевско-Бабинском фронте и одновременно начать наступление на Ижевск. Это наступление было намечено красным командованием на 29 октября.

В ночь на 27 октября на позиции Галевско -Бабинского фронта, которые занимались полком капитана Мудрынина, вышли три парламентера. Их тотчас же провели к капитану Мудрынину.

Красные вошли несмело, неуверенными шагами подошли к столу, за которым сидел капитан Мудрынин и прапорщик Белоногов. Остановились. Капитан Мудрынин посмотрел на них, и сказал приветливо:

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста.

Парламентеры сели.

— Извините, я не знаю, как к вам обратиться, — произнес один из них.

— Я — капитан Мудрынин.

— Очень приятно, я начальник артиллерии красного отряда — поручик Дробышев, а это фельдфебель, — показал он на тощего, низенького, подслеповатого, одетого в кожаную тужурку и такие же брюки, — а это уполномоченные от солдат — красногвардейцы.

— Чаю хотите? — спросил его Мудрынин.

— Нет, извините. У нас время очень ограниченное, а необходимо многое выяснить, о многом поговорить.

— Ну, для разговоров, я думаю, чай не помешает — и, повернувшись в сторону двери, крикнул. — Эй, Степа!

Дверь отворилась и оттуда выглянула чья-то голова.

— Как у нас насчет чайку?

— Сейчас! — ответил густым басом Степа и затворил за собою дверь.

Парламентеры не стали дожидаться, когда подадут чай, а приступили к

делу сразу же.

— Видите ли, — начал поручик Дробышев, — сегодня нами получен приказ, что в ночь с 28 на 29 октября мы должны будем начать наступление против ваших частей, расположенных на Галевско -Бабкинском фронте, и в это же время остальные наши части поведут наступление в направлении Ижевска. Наша задача собственно является только сильной огневой демонстрацией, с целью отвлечь как можно больше сил на нас и не дать вам возможности сосредоточить резервы в направлении Ижевска. Наше командование решило, что давно необходимо покончить с восстанием, а потому сейчас бросает против вас все свои силы. Но наша часть, в свою очередь, решила не драться с вами, а перейти к вам. И вот для этого направила нас сюда.

— Значит, вы хотите нам сдаться? — спросил капитан Мудрынин.

— Нет, не сдаться, — ответил поручик Дробышев, — а перейти к вам во время боя. Видите ли, когда начнется наступление, мы будем стрелять, но с таким расчетом, чтобы пули и снаряды летели в сторону Камы, — и, как бы ища подтверждения своим словам, он взглянул на своих спутников.

— Да, — подтвердил один из них. — Мы — артиллеристы, постановили стрелять не в вас, а только по направлению Камы.

— Видите ли, господин капитан, — продолжал поручик Дробышев. — Если только мы перейдем к вам сейчас, то комиссары на наше место поставят других. Может быть, наступление оттянется на некоторое время, но и только. А если мы перейдем к вам во время боя, то, мы думаем, этим сможем принести большую пользу для вас.

— Конечно, — согласился капитан Мудрынин.

Подали чай и белый пушистый хлеб. Красные солдаты с жадностью начали пить чай и есть белый хлеб.

— А вот у нас белого-то хлеба уже месяцев пять, как не видно, — сказал один из них.

— Ну, этим-то добром мы богаты, — смеялся капитан Мудрынин.

— Конечно, богаты. Как не быть вам богатыми хлебом, когда у вас, то есть за вами, стоит вся Сибирь, — сказал Дробышев. — Я, ведь, сам из Вятки — сын соборного протоиерея, и я знаю, как богата хлебом Сибирь.

Капитану Мудрынину не хотелось сознаться, что у воткинцев связи с Сибирью почти нет. Он промолчал. Парламентеры кончили пить чай и стали собираться.

— Ну, значит, так и решили, — говорил поручик Дробышев. — Во время боя вы нас атакуете, и мы переходим к вам.

— Да, да, — соглашался капитан Мудрынин, — Но только вот что, а как комиссары?

— Комиссары не знают о нашем решении, — сказал, смеясь фельдфебель.

— От них мы, конечно, это скрываем. И не дай Бог, если они узнают!

— Да, конечно, не дай Бог, — согласились и остальные красногвардейцы.

— Тогда нас всех арестуют и все, что задумали — пропадет.

— Но, как же мне узнать, что с вами ничего не случилось? — спросил капитан Мудрынин

— Как? — проговорил кто-то из красногвардейцев. — Ведь наше наступление начнется артиллерийской подготовкой. Когда увидите, что снаряды падают в Каму, тогда поймете.

— Но мне бы хотелось до этого! — настаивал капитан Мудрынин.

— Это трудно сделать. Не только трудно, а просто невозможно, — сказал поручик Дробышев и, круто повернувшись, вышел из избы.

Ночь была темная. Шел мелкий холодный дождь, который превратил все дороги и поля в непроходимую грязь.

— Вот, тут и попробуй воевать, — сказал фельдфебель, скользя и чуть не падая.

— Да, гадость большая, — ответил ему чуть видный во тьме поручик Дробышев, поднимая воротник у шинели. — А знаете, господин капитан, — сказал он, обращаясь к шедшему рядом с ним капитану Мудрынину, — собственно наших товарищей соблазнило перейти к вам только то обстоятельство, что вы — наши, то есть такие же, как и мы рабочие и крестьяне. То, что вы, как и мы, даже не имеете никаких отличий, никаких погон.

Подошли к цепям воткинского сторожевого охранения, стали прощаться.

— Итак, — сказал Дробышев, — значит до завтра!

Пожали друг другу руки. Разошлись. Сразу же красные парламентеры потонули в темноте, и только слышно было как хлюпала грязь под ногами, и это выдавало, что где-то впереди идут люди. Вот впереди раздался свист. Ему ответили где-то дальше двойным. Потом среди кустов мелькнул огонек.

Капитан Мудрынин вернулся к себе, взял телефонную трубку и стал вызывать штаб армии. Но сколько ни звонил, штаб не отвечал.

— Спят, — сказал прапорщик Белоногов. — Полно, Григорий Ильич, звонить-то, все равно никто не подойдет. Да, пожалуй, и лучше будет, если они не будут знать, о чем мы только что договорились с красными.

— И то дело, — ответил капитан Мудрынин. — Но знаешь, все же я думаю, что надо бы поставить ижевцев в известность, что на них намечается нападение.

— Это и завтра не поздно, — ответил прапорщик Белоногов, зевая, — А сейчас давай-ка, брат, лучше заснем.

— Спать, так спать! Утро вечера мудренее, — сказал, укладываясь на широкой лавке, капитан Мудрынин.

Прапорщик Белоногов подошел к столу и прикурил от лампы, потом дунул в стекло. Огонек лампы мигнул, но не потух, Белоногов дунул еще раз. Огонек вздрогнул и погас. В углу, под большой русской печью, завел свою песенку сверчок.

Наступал рассвет. Еще лучи солнца не прорезали ночной тьмы, как в сторожевом охранении воткинцев началась тревога. Из штаба полка были посланы разведчики, которые через несколько минут привели какого-то красногвардейца, прискакавшего верхом на лошади на воткинские заставы. Капитан Мудрынин всмотрелся в лицо приведенного и узнал в нем того фельдфебеля, который был у него вместе с поручиком Дробышевым. Фельдфебель был в куртке, но без брюк.

— Вы какими судьбами? — удивился капитан Мудрынин.

— Какими судьбами, — проговорил сердито фельдфебель. — Понимаете, когда мы ушли от вас, то до самого дома шли благополучно. Но только мы вошли в избу, где жил Дробышев, как туда же пришел комиссар и с ним несколько красногвардейцев из пехоты. Комиссар спросил Дробышева, где это он пропадал. Дробышев сказал ему, что, мол, мы ходили проверять сторожку. Комиссар, как мне показалось сначала, поверил. Я пошел к себе. Но только стал

переодевать штаны, как вдруг слышу — стрельба. Я выскочил во двор, слышу, стреляют в избе Дробышева. Ну, думаю, пропало все! Разузнали. Открыли. А в это время мой вестовой вывел из конюшни заседланную лошадь. Он куда-то собрался ехать. Я к нему: «Иди, кричу, в штаб! Там, видишь, нужно взять скорее бумаги». Ординарец, было, хотел на лошадь, а я ему: «Да не на лошади, дурак, пешком иди! Скорее будет». Он набросил тогда поводки на жердь забора и пошел, а я вскочил на его лошадь, да и к вам.

— Так вы думаете, что все пропало? — спросил Мудрынин.

— Пропало, — убитым голосом повторил фельдфебель. — Только мне и удалось ускакать. Верно, кто-то Богу молился за меня.

В сторожке, а потом и дальше снова началась стрельба.

Прапорщик Белоногов, собрав охотников, решил пойти на разведку. Но не успел он выйти еще из деревни, как из сторожевого охранения пришло донесение, что красные спешно начали отступление в сторону Оханска.

ГЛАВА XV

(с.236; Воткинские коммунисты бегут в Пермь. Фёдор становится чекистом.)

Только на третий день, поздно вечером, Серебряков и Федя сумели выйти на железную дорогу, что вела от Очера в Пермь. Вздохнули свободно. Им все время казалось, что за ними кто-то гонится, кто-то их преследует. Переночевали у председателя Очерского Исполкома, а на утро на поезде отправились в Пермь для доклада командарму 6-ой краснознаменной армии. Приехали. В Перми на платформе вокзала стоял автомобиль. Шофер открыл дверцу, а когда Серебряков, а за ним и Федя, вошли в машину, он захлопнул ее.

— Куда, товарищ? — спросил шофер, повернувшись в сторону Серебрякова.

— Я думаю, сначала в штаб, — ответил тот.

— Значит, надо на Александровскую, — заключил шофер.

Через десять минут Серебряков и Федя были в штабе. В приемной толпилось много народа. Здесь были потрепанного вида штатские, были и какие-то красногвардейцы. 3а столом, на высоком трехногом стуле, сидел прыщеватый молодой человек и старательно вырезал перочинным ножом на доске стола свой вензель.

Серебряков направился к нему.

— Скажите, товарищ, — начал он, — как нам пройти к командарму товарищу Смилге?

Молодой человек посмотрел на Серебрякова, подумал и только тогда ответил:

— К товарищу Смилге? А вы-то, товарищ, кто такой?

— Я? Председатель Коллегиального правления Воткинска — Серебряков. Только что приехал из Воткинска и мне надо спешно видеть

товарища Смилгу или товарища Лашевича...

— Гм! Не знаю, здесь ли они, — протянул молодой человек. — А, впрочем, пройдите в дежурную комнату. Там укажут.

Серебряков повернулся и хотел, было, направиться направо — вдоль коридора, но его остановил молодой человек.

— Вы не туда пошли, надо налево.

Серебряков вскипел.

— Так ты чего же, сволочь этакая, раньше молчал! Что, ты не видишь, что

ли?

Молодой человек сразу переменился, он вскочил и подобострастно побежал вперед. Отворил дверь в дежурную комнату.

— Вот, сюда, пожалуйста, товарищ. Вот сюда! Вот этот товарищ и проведет вас к товарищу Смилге. Простите, пожалуйста, я, право, вас не знал. Я, право, не знаю, — соизволил ли уже приехать в штаб товарищ Смилга. Я не видал.

Серебряков не стал с ним разговаривать. Он вошел в дежурную комнату и, подойдя к столу, из-за которого ему навстречу встало двое одетых в кожаные курточки, спросил:

— Товарищ Смилга сейчас принимает? — и, не дождавшись ответа, — Доложите,— и с этими словами протянул им свою визитную карточку.

Человек, одетый в кожаную куртку, взглянул на карточку и сказал:

— Пожалуйста, товарищ, пройдемте. Товарищ Смилга приказал, как только ви приезжай, так вас провести к нему. Их кабинет на второй этаж.

Прошел, указывая дорогу. Серебряков и Федя направились за ним.

Кабинет командующего пятой краснознаменной армией латыша Смилги, занимал громадную угловую комнату. Почти посредине комнаты стоял большой письменный стол. На столе было много бумаг. Прямо против стола, на стене, висела карта Пермской губернии, и на этой карте было воткнуто множество флажков разной окраски и величины. Пол кабинета покрывал пушистый мягкий ковер. На особой этажерке в углу комнаты стоял гипсовый бюст Маркса. На столе в красивой дорогой рамке стоял портрет полной женщины.

Командарм 5-ой армии сидел в кресле за столом и читал газету, когда к нему вошли Серебряков и Федя. Он опустил газету и, немного прищурившись, взглянул в их сторону. Встал.

— А, товарищ Серебряков! — узнав вошедшего, проговорил он негромко.

— Рад вас видеть. Как, все благополучно? А это кто с вами?

— Это — мой адъютант. Благодаря ему я только и смог выбраться из этих проклятых закамских лесов, — проговорил Серебряков. — Благодаря ему я только и спасся.

— А что, разве было опасно? — совершенно ровным голосом, безо всякого выражения и ударений, спросил Смилга.

— Да еще как! Я думаю, что сейчас в Воткинске не осталось никого из

наших в живых.

— Как же это вы-то так прозевали? — спросил опять Смилга. — А впрочем, надо по порядку. Садитесь.

Серебряков сел и только хотел приступить к рассказу, как Смилга его остановил.

— Подождите, товарищ. Я сейчас позову сюда товарища Лашевича и моего начальника штаба. У них также, наверное, имеется интерес к тому, о чем вы сможете рассказать нам.

Позвонил. На его звонок тотчас же вошел, словно он стоял за дверью и ожидал звонка, высокий рослый латыш. Смилга сказал ему несколько слов по-латышски. Тот вышел.

— Ну, как вы доехали? — спросил Смилга Серебрякова. — Надеюсь, вам в пути никто не чинил никаких препятствий. Я, как только узнал, что вы пришли в Очеры, сразу же отдал распоряжение, как можно скорее и как можно с большим комфортом доставить вас сюда.

— Да, мне были оказаны все услуги, — сказал Серебряков. — Вот только здесь в штабе какой-то дурак принял нас довольно невежливо.

— Какой дурак? — спросил Смилга, поднимая голову и взглядывая на Серебрякова своими бесцветными, но в то же время сверлящими глазами.

— Право, не знаю, кто он такой. Сидит в передней. На пропусках, вероятно.

— На пропусках? — тихо произнес Смилга.

Позвонил. И снова также быстро и также бесшумно появился второй латыш. Смилга и к нему обратился на латышском языке. Сказал только несколько слов. Латыш вышел.

— Теперь все в порядке, — сказал Смилга и улыбнулся.

В его улыбке была такая жестокость, что даже Феде стало жутко. В это время в кабинет вошел Лашевич и с ним высокий мужчина, как видно бывший офицер генерального штаба.

Лашевич при виде Серебрякова воскликнул радостно:

— О! Кого я вижу! Пропащая душа нашлась! Здравствуйте, рад за вас. Право, рад, что вам удалось спастись. Ведь, такие, как вы, нужны партии. И нам. Правда? — спросил он Смилгу.

Тот наклонил голову.

Начальник штаба только издали поклонился Серебрякову и, взяв стул, сел с другой стороны стола.

— Ну, а теперь рассказывайте! — пригласил Серебрякова Смилга.

— Да, собственно, и рассказывать-то нечего, — ответил тот. — Все это произошло так быстро и так неожиданно, что трудно разобраться.

— Да, но все же. Нам хотелось бы знать — кто и как произвел этот бунт.

— Видите ли, комиссар чрезвычайной комиссии, товарищ Баклушин, давно настаивал на том, чтобы ликвидировать и арестовать всех бывших военных, входящих в союз фронтовиков. Я тоже был не прочь, но остальные

члены Коллегиального правления, — главным образом товарищ Нельзин, — говорили, что если мы это сделаем, то сразу же весь завод, а за ним и весь Воткинский округ восстанут. Вы помните, я не раз доносил вам, что к нам в Воткинск необходимо направить какую-нибудь часть для усиления войск нашей чрезвычайной комиссии. Просил об этом не раз и в центре, то есть, — поправился он, — в Вятке. Но почему-то, ни вы — штаб армии, ни центр не обратили на это никакого внимания. Но вот взбунтовался Ижевск. Мы ждали восстания так же, но прошло несколько дней, и все было тихо. Союз фронтовиков перестал даже собираться. Тогда я в ночь на 17 августа решил собрать все Коллегиальное правление и хотел с ним поговорить о том, какие меры нам принять в дальнейшем. Но было поздно.

— А куда же девался товарищ Баклушин? — спросил Лашевич.

— Товарищ Баклушин так же, как и мы с товарищем Федором, — показал Серебряков на Федю, — успел выпрыгнуть в окно из кабинета. Он нам посоветовал даже идти в Шаркан, а куда сам пошел — не знаю.

— Жаль парня, если пропадет, — сказал Лашевич. — Я его знаю давно, еще по Нарыму. Парень умный и ловкий.

— Ну, и дальше? — равнодушно спросил Смилга.

— Дальше? Я и товарищ Федор вышли переулками из Воткинска и направились в сторону Шаркана. Уже подходя к Шаркану, товарищ Федор отговорил меня заходить туда, а поэтому мы обошли Шаркан и пришли на хутора. С хуторов на лошадях уехали в Очеры.

— И хорошо сделали, что не зашли в Шаркан, — сказал начальник штаба, блестя на солнце стеклами пенсне. — Там в этот день был разоружен и перебит восставшими целый отряд.

— А кто стоит во главе восстания? — не слушая, что говорит начальник штаба, спросил Смилга.

— Кто сейчас находится во главе? Не знаю. Знаю только одно, что переворот провел союз фронтовиков. Именно из этого союза пришли арестовывать нас.

— Но персонально кто? — настойчиво, но все также бесцветно спрашивал Смилга.

— Персонально, — растерялся Серебряков и взглянул на Федора.

Федя стал подсказывать:

— Мудрынин..., Близоруков..., Щетников..., Мерзляков.

— Ну, сейчас там другие, — перебил его Смилга.

— Конечно, там сейчас другие, — сказал Лашевич, — мавр сделал свое дело и мавр должен уйти.

— А теперь, что бы вы хотели, товарищ, делать? — спросил Смилга Серебрякова.

— Мне безразлично, — ответил тот.

— Если так, то я думаю, лучше будет вас назначить в управление дороги. Там идут какие-то перебои в работе, и вы, наученные теперь горьким опытом

воткинского восстания, думаю, не прозеваете и сумеете вычистить все и всех.

— Что ж, на железную дорогу, так на железную дорогу, — сказал Серебряков.

Смилга встал и этим дал понять, что прием окончен. Все встали также.

— Знаете что, — сказал Лашевич. — Я думаю, что мне лучше сейчас товарища Серебрякова информировать о работе на дороге. Вы не устали? — спросил он Серебрякова.

Серебряков в это время разговаривал о чем-то с начальником штаба и в ответ только отрицательно покачал головой.

— Если не устал, так поедем со мной, — сказал Лашевич и шумно вышел из кабинета.

За ним вышел начальник штаба, потом Федя и последним — Серебряков. Лашевич направился сразу же к лестнице и, перепрыгивая через ступеньку, сбежал вниз в вестибюль. За ним, едва поспевая, шли Серебряков и Федя. За дежурным столом вместо прыщеватого юноши сидел уже другой. Вензель был так и не окончен. Вышли. У подъезда стояла и ждала их роскошная карета-автомобиль. Лашевич широким жестом открыл дверцу и предложил сесть Серебрякову и Феде, а сам сел рядом с шофером.

— В епархиальное, — сказал он.

Машина, с места набрав сильную скорость, понеслась по Александровской в Епархиальное училище, где сейчас, вместо чистых русских девушек, сидели мрачные, почти все не русские, чекисты.

В епархиальном товарищ Серебряков и Федя получили назначение — Серебряков комиссаром на пермскую железную дорогу, а Федя был оставлен при пермской чрезвычайной комиссии по борьбе с саботажем и контр-революцией и назначен в следственный отдел. Его начальником был еврей Дубсон. В епархиальном училище через несколько дней Федя встретился и подружился с бывшим студентом медицинского факультета Пермского государственного университета Андреем Росье.

Андрей Росье был очень талантливым человеком, но в то же время и большим неудачником в жизни. Высокий, стройный, с правильными красивыми чертами лица, с черными, как вишня, глазами, он производил сильное впечатление на женщин, и многие из них были от него без ума. Он довольно недурно писал стихи, играл на рояли, рисовал. Но, в то же время, не было ничего в нем глубокого, — все было случайное, чисто дилетантское. Андрей Росье любил бывать в обществе; много читал, но, в то же время, в письмах к женщинам делал бесконечно большое количество самых грубых, самых непростительных грамматических ошибок.

С Федей он сошелся быстро. Они оба дежурили по Пермской Чека и, встретившись случайно вечером в столовой, разговорились. Узнав, что Федор из Воткинска, и что он учится в последнем классе Воткинского технического училища, Андрей сказал:

—Знаете, моя мечта когда-то тоже была стать техником,

инженером-конструктором. Но, вот видите, как жизнь сыграла. Вместо техника

— я студент медик... И то неизвестно, смогу ли я когда-нибудь окончить университет.

— А почему? — спросил Федя, прожевывая кусок ветчины.

— Как почему! Сами видите, какие сейчас идут события; кто знает, как они развернутся в дальнейшем. Разве можно предсказать это? У меня лично какое-то странное предчувствие, что из всей этой истории я не выберусь. Не выплыву!

— Странно..., — тихо произнес Федор. — И у меня по временам бывает такое же убеждение. Часто возвращаясь домой, я думаю, что вот-вот из-за угла кто-то выйдет и ударит меня... И знаете, я почему-то уверен, что удар будет прямо по голове.

— Нет, а я так знаю, что меня убьют из огнестрельного оружия... Убьют, может быть, на фронте, может быть, здесь, вот в этих же подвалах. Но обязательно убьют... Убьют выстрелом в затылок — вот именно сюда, — показал он рукой на то место, где находится мозжечок. — И, вероятно, поэтому часто я чувствую, как холодная сталь револьвера приближается к моему затылку, и тогда сильная дрожь охватывает меня.

Росье вынул из кармана маленький, светлого стекла, флакончик. Отвинтил пробочку и, вынув из кармана тужурки тупо отточенное гусиное перышко, зачерпнул им из флакончика какого-то белого кристаллического порошка. Поднес перышко к носу и, зажав левую ноздрю рукой, правой резко втянул в себя порошок. Зачерпнул снова и эту новую порцию поднес к левой ноздре. Снова втянул. Не спеша завинтил пробочку, спрятал флакон и перышко в карман и при этом взглянул на Федю. Федя заметил, что глаза Андрея стали какие странные — зрачки сузились, остановились и совсем сделались стеклянными.

Федя ничего не понимал.

— Почему вы так смотрите? — спросил Андрей, стараясь выдавить на своем лице подобие улыбки.

— Я! — смутился Федя. — Просто так.

— Вы не нюхаете? — спросил опять Андрей.

— Нет... Впрочем, я даже не знаю... Я впервые вижу, как нюхают.

— А... , — протянул Андрей. — Но все равно, если не сейчас, то скоро узнаете, и сами будете нюхать. Все равно привыкнете.

— К чему? — спросил Федя.

— К чему? Вот к этому кокаину, — ответил Андрей и опять достал флакон, — Это так хорошо помогает от тоски, — сказал он тихо и еще тише добавил: — Помогает от снов и видений... Когда понюхаешь, то забываешь все... Понимаете — все! Даже самого себя.

Осторожно отвинтил пробку, понюхал сам и протянул флакон Феде.

— Хотите попробовать?

— Нет, спасибо, — отказался Федя.

— Что ж, не хотите сейчас, будете просить потом, — сказал он и с этими словами вышел из столовой.

Прошло два месяца. Как-то Андрей Росье предложил Феде, вместе с сотрудницей осведомительного отдела — Тамарой, пойти в цирк.

— Сегодня, — говорил Андрей, — в цирке бенефис клоуна — «Лакиндрошки». Пойдем, Федя, там хоть немного посмеемся.

Но Феде было с утра не по себе, и он стал отказываться.

— Нет, Андрей, иди один с Тамарой, а я лучше лягу спать. Голова еще трещит после вчерашнего.

— Э, полно! — остановил его Андрей. — Что значит вчерашнее? Я понимаю, если пить, так пить так, чтобы даже не встать... А то ты выпьешь на грош, а задаешься на рубль, — смеялся он. — Вот, возьми, опохмелись, — и он налил полстакана коньяку.

Федя выпил. Коньяк горячей струей попал в желудок, кровь заволновалась, сильнее побежала по жилам. Голова стала как будто свежее, перестало ломить висок.

В цирке, куда они пришли уже с некоторым опозданием, было много народу. Казалось, не было ни одного свободного места. Были видны, главным образом, матросы и красногвардейцы. И вся эта толпа грызла семечки. Везде — в проходах, в фойе, в коридорах была шелуха от семечек. В самом цирке даже во время представления слышалось щелканье их.

Андрей показал какой-то пожилой, потрепанной билетерше свое удостоверение, и та сразу же повела компанию в ложу. Эта ложа была самая большая и самая лучшая в цирке.

Федя, Андрей и Тамара вошли в ложу. На арене цирка в это время скакала накрашенная и уже не первой молодости наездница.

Она часто поднимала то одну, то другую ногу, разводила руками и после каждого номера, усиленно прижимая пальцы к ярко-красному рту, посылала публике воздушные поцелуи. Когда Андрей и Федя вошли в ложу, то наезд -ница, заметив их, при объезде следующего круга арены послала им поцелуй.

— Ты знаешь ее? — спросил Федя Андрея.

— Ну, конечно, знаю, — ответил тот. — Кто у нас в Чека не знает Розы?

— Да, но откуда ты ее знаешь? — настаивал Федя.

— А что, она тебе понравилась? — спросила Тамара. — Не стоит, товарищ Федор, с ней связываться — заболеешь...

— Но я-то не заболел! — сказал со смехом Андрей.

— Конечно, трудно заболеть, когда сам давно болен, — ответила зло Тамара. — А, впрочем, после тебя-то она, вероятно, и стала рассадником всяких болезней...

— Ну, уж ты скажешь! — недовольно сказал Андрей и, вынув флакон с кокаином, понюхал.

— Вот так-то лучше, — произнесла Тамара и тоже вынула из своей сумки флакончик с кокаином и стала нюхать.

— Неужели же и я буду когда-нибудь нюхать кокаин? — спросил грустно

Федя.

— А ты думаешь, нет! - Зло сказал Андрей. — Видеть кровь, видеть муки... Слышать стон и не кончить вот этим. Этого нельзя.

— Тогда лучше на фронт, — ответил Федя и хотел, было, встать, но его остановила Тамара.

— Подожди, товарищ Федор... Одну только минутку подожди. Я хочу, чтобы ты видел «Лакиндрошку». Сейчас будет его номер.

Федя устало опустился на стул и стал при затемненном свете осматривать зал. «Но что это? Вон там! Возле самого оркестра... Не может быть! — Федя, казалось, весь ушел в то, чтобы разглядеть. — Нет сомнений — это Нина. Ну, конечно, это она!».

В этот момент вспыхнул яркий свет. Не то под влиянием пристального взгляда Феди, не то просто так, Нина повернулась в сторону ложи и взглянула туда, где сидел Федя. Встретилась с его глазами, и ужас, неподдельный ужас отразился на ее лице. Федя встал.

— Куда? — остановила его Тамара. — Подожди, — просила она, удерживая его за рукав.

Федя не мог оторвать взора от Нины.

— Посмотри, — тянула его Тамара. — Видишь, выходит «Лакиндрошка»...

Федя послушно сел.

Цирк загудел. На сцену навстречу «Лакиндрошке» летели яблоки, сахар, селедки. Клоун, одетый в смятый линялый костюм, перекидывался плоскими, ничего не говорящими остротами, а сам в это время собирал подношения своих поклонников.

— Подожди! — шептала Тамара Феде. — Вот кончится только номер «Лакиндрошки», и мы вместе выйдем... Мне надо с тобой поговорить. Понимаешь, поговорить! — и она многозначительно сжала руку Феди.

В это время «Лакиндрошка» приступил к исполнению своего номера. Он схватил метлу, на которой была натянута одна струна, и, напевая, водил по ней тросточкой.

«Пароход идет,

Дым-то кольцами...

Будем рыбку кормить Добровольцами...».

— Э... да... э... Кто это будет кормить? — спросил выходящий из публики клоун — помощник «Лакиндрошки» — загримированный под чеха.

— Кто? — переспросил пискливым голосом «Лакиндрошка». — Конечно, мы — коммуна.

— Как, как вы сказали? — спросил чех.

Но в море рукоплесканий ничего не было слышно. В море криков тонули

дальнейшие слова. Свет на минуту потух, но тотчас же вспыхнул снова. Теперь на «Лакиндрошке» не было линялого костюма... Теперь на нем был не то фрак, не то визитка. На помощнике же рваный пиджак и брюки.

Помощник сел на барьер арены, вынул из кармана штанов маленькую гармошку и стал наигрывать и подпевать:

«Пей ты шампанское.

Рябчиков жуй...

День твой последний

27

Приходит буржуй...». 27

«Лакиндрошка», стоя в стороне, разевал рот, показывая, что он как будто бы что-то жует; запрокидывал голову, показывая, что он будто бы пьет.28

Тамара все ниже склонялась к Феде. Горячо дыша в ухо, шептала ему:

— Неужели ты такой? Неужели ты еще совсем дурачок! Слушай, Федя, ты пойдешь со мной, ты проводишь меня...

Федя отшатнулся от нее. Он хотел видеть глаза Нины, — его тянуло туда.

— Почему ты такой холодный? — шептала снова Тамара. — Я так хочу тебя, твоих губ.

Федя встал.

— Ты уходишь? — задыхаясь от злобы, спросила Тамара.

Федя не отвечал. Он смотрел туда, где только что была Нина. Он искал ее.

— Ты что, уходишь? — спросил, обернувшись к нему, Андрей.

— Понимаешь, вон там, около оркестра, была она, — прошептал Федя.

— Она! Кто это — она? — прищурившись, спросила Тамара. — Хотела бы я увидеть ее... Хотела бы, чтобы она попала ко мне в руки...

Безумными глазами Федя посмотрел на нее и вышел из ложи. Он шел по коридору, а в ушах все звенело:

«Пей ты шампанское,

Рябчиков жуй...

День твой последний

Приходит буржуй. ».

Подошел к двери, что вела на балкон, к тому месту, где сидела Нина. Вошел. Но на том месте, где только что была она, теперь сидела полная женщина, — не то кухарка, не то горничная. Она грызла семечки и смеялась остротам «Лакиндрошки».

Нина тосковала по дому. Ждала вестей из Воткинска. Хотелось узнать, как там отец, мать, Никита. Часто плакала.

27

Стихи В.В.Маяковского . В оригинале первая строка: «Ешь ананасы...»

28 Лакиндрошка - клоун с таким псевдонимов был известен в Вятской губернии с дореволюционного времени.

В этот же день ей было особенно тяжело. Утром она прочитала в газетах знаменитый истерический приказ Троцкого: «сравнять вероломные Ижевск и Воткинск с землей, а воткинцев и ижевцев уничтожить беспощадно с их

29

семьями».

30

Прочитала телеграммы в «Пермских Известиях» ; в них говорилось, что «защитники Ижевска и Воткинска под давлением наших сил очищают территорию, захваченную во время восстания, и близок тот день, когда карающая рука большевиков без пощады расправится с теми, кто нарушил доверие, кто поднял свою руку».

Тетка Нины едва-едва уговорила ее пойти в цирк.

«Авось, даст Господь, девочка хоть немного успокоится, — думала тетка.

— Забудется».

Пришли в цирк. И когда наступает интересный момент, когда на сцене появляется «Лакиндрошка» — любимец публики, вдруг округленные от ужаса глаза. Задыхающийся шепот Нины:

— Тетя, родная, уйдем. Скорее уйдем.

И Нина, пользуясь тем, что в эту минуту потушили свет, быстро вышла, увлекая за собой тетку.

— Бежим!

— Но, Нина, подожди. Что случилось?

— Бежим скорее, бежим, — как одержимая повторяла Нина. — Потом, после расскажу.

И переулками, там, где вчера ни за что не пошла бы, они бросились домой. Дома Нина, едва выговаривала от страха, шептала:

— Понимаешь, он там, в цирке!

— Да кто он-то? Скажи! — настаивала тетка.

— Он. Помнишь, я тебе рассказывала, что у нас в Воткинске есть чекист Федор, который убить Никиту хотел.

— И, полно, голубка. Тебе показалось, — успокаивала тетка.

— Нет, тетя, не показалось. Я его видела, и он видел меня. Теперь мне надо бежать, сейчас же бежать из Перми. А то плохо будет.

Заразила своей боязнью тетку.

— Ну, что же, уезжай, — согласилась та. — Поезжай к тете Вере Бушуевой в Кунгур. Там искать-то, ведь, тебя не будут.

— Да, но как выехать?

Пригласили на совет квартиранта. Это был уже пожилой рабочий из пермских железнодорожных мастерских; он сразу же помог разрешить вопрос.

— Нужно ехать в Кунгур, — говорил он, — ну и поезжайте. Вот, завтра утром я вас устрою с товарным. Посажу в теплушку и закрою. А в Кунгуре вас

29 Такой приказ историками, кажется, пока не обнаружен.

30

"Известия Пермского губернского Исполнительного Комитета Советов Рабочих, Крестьянских и Армейских Депутатов"

выпустят.

Ночью Нина уже сидела в закрытой пустой теплушке и ехала в Кунгур.

ГЛАВА XVI

(с.255; Нина переходит линию фронта через Кунгурскую пещеру)

В Кунгур поезд пришел около шести часов утра. Наступал рассвет. Нина решила дождаться где-нибудь полного света и тогда уже идти разыскивать свою тетку, жившую около базара, за рекой. Ждать на вокзале было опасно, можно было навлечь на себя подозрение вокзальных чинов Чека, а потому Нина, взяв чемодан, отправилась в город пешком. Было холодно и в воздухе нет-нет да мелькали белые снежинки. Нина думала:

«Вот дойду вон до той церкви и зайду в нее, постою немного, помолюсь, заодно дождусь, когда будет светло, и все проснутся. Авось, тогда найду извозчика, а то так тяжело тащить чемодан. Собственно, и вещей -то у меня нет никаких, а все же чемодан тяжелый».

Дошла до церкви. Церковь была еще заперта. У Нины едва слезы не брызнули из глаз.

«Не везет», — подумала она.

И вдруг испугом вспыхнула мысль:

«А вдруг и тетки не найду. Что же тогда? Куда тогда деваться! Неужели же вернуться обратно в Пермь, прямо в руки Федору. Нет, лучше умереть!..».

Вспомнила, что в Югокнауфском заводе живет ее подруга. «Тогда поеду в Югокнауфский завод. Там и пережду».

В это время к церкви, хромая, подошел старик-сторож и стал молиться перед запертыми дверями. Нина наблюдала за ним. Старик долго, кряхтя, клал земные поклоны; долго шептал слова молитвы высохшими старческими губами. Наконец, окончил. Тяжело поднялся с колен и, порывшись в глубоком кармане шубы, достал большие тяжелые ключи. Стал отпирать церковь. Замок долго не поддавался его усилиям; когда же отомкнулся, то сторож с натугой отворил тяжелые, обитые железом двери и вошел в церковь. Следом за ним в церковь вошла и Нина. Гулко отдавались ее шаги под церковными сводами. Сторож оглянулся.

— Ты што, девушка, — прошамкал он, — аль помолиться пришла? А пошто вещи-то с собой притащила сюды?

Нина не знала что ответить.

— Может, ты с вокзала? — подсказал сторож.

— Да, с вокзала, дедушка, — подтвердила она. — Вот, приехала сюда в Кунгур к тетке, а сама хорошо не знаю, где живет она. Вижу церковь, думаю: зайду, подожду рассвета, а там, когда народ будет на улице, легче мне и разыскать будет ее.

— А ты чья будешь-то? Отколь приехала-то? — продолжал старик.

— Я, дедушка, из Ижевска сама, а приехала из Перми.

— А., — протянул старик. — Так! Ну, а тетка твоя — кто будет?

— Тетка — Бушуева. Может быть, ты, дедушка, слышал — у нее свои мельницы были.

— Бушуева? Знаю, знаю, почтенная. Да и кто у нас в Кунгуре не знает Бушуевых. Первы богачи были. А вот теперь раскулачили их. Плохо таперя им приходится. Вишь, самого-то два раза, а то поди и более арестовывали. Денег, говорят, уйму взяли у них. Вишь, все запасы отобрали, да и из дома-то выгнали. Они сами-то сейчас живут в сторожке при мельнице. Знашь, поди, где мельница-то?

— Нет, дедушка, не знаю. Я впервые в Кунгуре.

— А, не знаешь! Ну, што же с тобой поделаешь. Вот, подождь. Начнется служба, я сбегаю за внучкой, она тебя и проведет к Бушуевым -то. А, сейчас, касатка, давай-ка чемодан-то. Я его вот сюды поставлю!

Кряхтя, поднял чемодан и занес его в свечной ящик.

— Ты, касатка, посиди. Притомилась, с дороги-то, наверно...

Нина села в уголок. Тепло и полутьма церкви приятно действовали на взбудораженные нервы, и вскоре ее стало клонить ко сну; она закрыла глаза и, незаметно для себя, погрузилась в сон. Нина не слышала, как ходил старик-сторож, зажигая лампады перед иконами; не слышала она и того, как он начал звонить в малый — будничный колокол, как в церковь пришли старик-священник с псаломщиком, и как начали они совершать проскомидию.

Нина проснулась, почувствовав, что ее кто -то трогает за плечо. Она широко открыла глаза и долго не могла придти в себя. Не могла понять, где она, что с ней. Перед ней стоял старик-сторож, а рядом с ним маленькая девочка, одетая в широкую и длинную до пят шубу и большие валенки.

— Проснись, касатушка, — говорил ласково старик. — Вот, Анютка-то тебя проводит таперя.

Только теперь Нина поняла, где она. Встала. Старик-сторож вынес ее чемодан на паперть.

— С Богом! — сказал он, когда Нина с Анюткой стали выходить из ограды.

Нине повезло. Не успела она пройти и нескольких шагов, как ей попался порожний извозчик. Нина остановила его и, не торгуясь, села в пролетку.

— Куды везти-то тебя? — спросил, оборачиваясь на сиденьи, извозчик.

— На мельницу.

— На каку мельницу-то?

— К Бушуевым, — пропищала Анютка.

Извозчик подобрал вожжи и тронул лошадь. Спустились к реке, потом снова поднялись на берег. Проехали почти весь город и на самом выезде въехали в большой двор мельницы.

— Вот, здеся..., — сказал равнодушно извозчик и ткнул кнутовищем в полуразвалившуюся избу.

— Вишь, в каку хоромину переселили их, — сказала Анютка со вздохом.

— Эх, ты жисть!

Извозчик слез с козел и помог Нине донести чемодан до крыльца.

Тетка встретила Нину растерянно.

Знаешь, Нинуська, — сказала она, — не стану от тебя скрывать, что самое непродуманное, что только сделали вы с моей сестричкой, так это то, что она отправила тебя ко мне. Сама посмотри: живем мы сейчас здесь, вот в этой развалине. Есть почти нечего, и каждый день угроза, что тебя арестуют, что тебя посадят, что ночью ворвутся к тебе совершенно чужие люди, будут рыться в твоем грязном белье, будут издеваться... Знаешь, иногда кажется, что не выдержишь, кажется, что не стоит и жить... И тогда бросишь все, сядешь за стол, подопрешь рукой голову и сидишь так часами. Понимаешь, сидишь без мыслей, без дум, — тихо заплакала. — А тут еще вдруг Ваня заболел. По -нимаешь, и раньше у него был сахар, — ему необходима строгая диета, а теперь кроме картошки и есть-то нечего. На ноге рана открылась... Болит. Ходить человек не может, а ему комиссар говорит: «Нет, буржуй, ты нас не обманешь... Довольно! Ты нам на мельнице нужен». И вот он с больной ногой, голодный, идет на мельницу и стоит там часами. Работает за мельника. А конца не видно. Нина не знала, что и делать. Она понимала только одно, что жить здесь, в Кунгуре немыслимо.

— Ну, что же голову то повесила! — вдруг ободряюще крикнула ей тетка.

— О чем задумалась-то?

— Да, вот, думала, что ехать и отсюда надо будет куда-нибудь, — ответила Нина.

— А куда поедешь-то?

— В Югокнауфском заводе подруга есть у меня. Может быть, поехать к

ней?

— Эх! — махнула рукой тетка. — А ты уверена, что ей живется легче, чем нам? А ты знаешь, что она жива?

Нина отрицательно покачала головой.

— Ну вот, то-то и есть! Сюда приехала все же не к чужим, а к своим, а туда приедешь к чужим, да и за сорок верст от железной дороги. А вдруг что-нибудь случится? И не выедешь.

— Если бы можно было как-нибудь пробраться в Екатеринбург, — сказала мечтательно Нина.

— Ну, знаешь, родная, об этом и мечтать не приходится. Лучше брось. Давай пока поживем здесь, а там — видно будет.

Прошло дней пять после того, как приехала Нина. Однажды, как-то вечером, к ним пришла монашка из кунгурского женского монастыря, принесла Бушуевым просфорку. Увидела Нину и разохалась над ней.

— Господи! И молоденька-то кака, и хорошенька-то — просто ангелочек небесный. А путь-то какой совершила! И одна.

Рассказала, что у них в монастыре вот уже пятый день живет одна дама — жена офицера, все хочет как-то перебраться к мужу в Омск.

— А как перескочишь-то! Ведь, смотри, красны-то везде своих солдат наставили. И не пройти, не проехать. Вот только одна у нас матушка Аглая говорит, что она сумеет эту офицершу провести через фронт каким-то подземным ходом. Да боится, вишь, офицерша-то одна ютится, потому что мать-то Аглая как-бы не в себе иногда бывает — заговаривается.

У Нины заблестели глаза. Она решила: «Увижу эту офицершу, поговорю».

Когда монашка ушла, Нина поделилась своей мыслью с теткой.

— Ну, уж, если тебе не терпится, — ответила как-то безразлично тетка, — то, пожалуй, попробуй. Только, думаю, что ничего из этого не выйдет. Впрочем, подожди, вот придет Ваня — у него спросим лучше совета.

Вечером, когда дядя Ваня вернулся с работы, тетка рассказала ему о намерении Нины. Дядя сначала стал, было, отговаривать ее, но потом согласился.

— Да, когда-то и я лазал по этому ходу. Собственно, назвать подземным ходом эту пещеру, конечно, нельзя... Это просто огромная, даже не сталактитовая пещера... Она имеет много разветвлений, коридоров. А куда эти коридоры выходят, вряд ли кто знает. По-моему, никто их еще не исследовал. Но все же, если только эта Аглая не врет, то попробовать можно.

Наутро Нина пошла с теткой в монастырь. Уговаривать монашек познакомить их с приезжей женой офицера пришлось довольно долго и только с разрешения матери игуменьи их провели на скотный двор, где под видом белички-послушницы жила эта дама. Познакомились.

— Понимаете, — возбужденно говорила новая знакомая, — мать Аглая рассказывает, что она девочкой часто спускалась в эти подземелья и бродила там... Она уверяет, что этим подземельем можно выйти где-то между станциями Шаля и Сылвой. А ведь это будет уже в тылу у белых. И конечно, если бы не было так жутко мне одной идти с ней, я пошла бы. Но одна — боюсь!

— А если я пойду с вами, — проговорила Нина, — Со мной не побоитесь?

— Полно те, милая девочка. Да разве вы сможете идти? — отмахнулась

та.

— Нет, я вас серьезно спрашиваю: если пойду — то не побоитесь со мной

идти?

— Конечно, нет!

— Если не побоитесь, так пойдем, — ответила Нина.

Варвара Александровна, так звали жену офицера, на этот раз поверила Нине. Она попросила Нину с теткой подождать, а сама куда-то ушла. Ходила недолго. Вернулась вместе со старой монахиней, которую она и представила тетке Нины.

— Вот та самая мать Аглая, про которую я вам только что говорила. Мать Аглая уверяет, что она нас с Ниной сумеет провести этими пещерами к Сылве и мы, таким образом, сможем пробраться через фронт к белым.

Мать Аглая была маленькая, вся сморщенная старушка. Черные колючие

глаза прятались у нее под длинными как у Вия, ресницами, голос был глухой и иногда казалось, что это говорит не она, а кто -то рядом с ней стоящий.

— Так как же, матушка, — спросила тетка Нины, — уверены вы, что пройти там можно?

— Если бы я не знала, так не пошла бы, — ответила мать Аглая. — Я, ведь, не мирская и врать мне не полагается. Да и не из -за выгоды иду. Вот она,

— ткнула пальцем в сторону Варвары Александровны, — разжалобила меня. Плачет все. Ну, решила я тогда, что проведу. А то и в жизнь не пошла бы. Надо будет свечей побольше взять, а то там в темноте-то страшно.

Сразу не решились определенно назначить срок, когда выйдут. Но все же решили готовиться.

Прошло три дня. Ночью неожиданно кто -то стал стучать к Бушуевым. Сквозь замерзшее окно не ясно, но все же было видно, что по двору ходят какие-то люди. И было слышно, как эти люди ругаются.

— Ну, скоро, что ли? — крикнул кто-то со двора. — Аль ломать дверь заставите!

Тетка и Нина спешно набросили на себя шубки и отворили дверь. Несколько красногвардейцев ввалились в избу.

— Да он что, играет, что ли! — сразу же зашумели они. — Вишь, ты — к буржуям на постой, говорит, назначу. А сам, вишь в каки хоромы-то нас ткнул. Да здесь и лечь-то будет некуда.

— А вы что, к нам ночевать пришли? — робко спросила испуганная тетка.

— Какое ночевать! — отмахнулся высокий, весь заросший красногвардеец — Полк сюда в Кунгур на постой назначили. Ну, следовательно, солдат по буржуйским квартирам распределили, а нас к вам назначили. Только не понимаю я, как же это вышло-то. Сказал комиссар нам к буржуям, а поселил нас, вишь, в хибарке какой-то.

— Может быть, вы ошиблись? — попробовала заговорить Нина.

— Как ошиблись? — ответил ей маленький белесоватый солдат. — Он прямо нам так и сказал — к Бушуевым. А Бушуевы-то вы будете?

— Мы, — ответила за Нину тетка. — Только, наверное, вы все же ошиблись. Дом Бушуевых-то на горе. Вот, если вы хотите — выйдем во двор, со двора я смогу показать этот дом, — уговорила тетка.

— Может, братцы, и впрямь ошиблись! — несмело проговорил кто-то из солдат.

— Да где ошибиться — сказано на мельнице, — зло оборвал высокий красногвардеец и сел на постель Нины.

— Нет, товарищи, право, это ошибка, — настаивала тетка Нины.

— И чего зря говорить будем, — сказал тот же красногвардеец и, подняв ногу, стал было разуваться.

Его остановил один из солдат.

— Ты, Васька, подождь разоблакаться-то. И впрямь мы ошиблись. Вот он, вишь, сел на постель и думает, что ему одному будет только лафа. Нет, брат, а

Коробейников А.В., Простнев С.К. Ижевско-Воткинское восстание- книга полковника Н.А.Протопопова мы как же!

— А мне наплевать на вас, — ответил высокий. — Где хотите, там и ложитесь.

— Мы ложиться не будем, — прохрипел закутанный солдат. — Да и тебе не дадим. Сказано нам всем надо быть вместях. Ну, и будем вместях. Айда, робята, пусть баба покажет, где дом Бушуевых-то.

Высокий солдат нехотя поднялся и вместе с остальными вышел во двор.

— Вон там. Видите церковь? Так правее. Отсюда видна красная крыша.

— А, это што, самая ни на есть высокая? — спросил белесоватый.

— Да, да. Самый высокий дом, — ответила тетка Нины.

— Ну, коли так, то и пошли, робята.

И солдаты вышли со двора, направляясь в сторону города.

— Знаешь, Нина, ждать нечего, — сказала тетка, лишь только вошла в дом. Надо нам уходить. И не только тебе, но и мне с тобой надо идти. Как только станет светло, пойдем в монастырь и сговоримся.

Через день монахиня мать Аглая, тётка Нины, Нина и Варвара Александровна вышли из Кунгура и направились вверх по речонке. Шли тайком, часто оглядываясь, боялись, что за ними кто-нибудь наблюдает. Но когда втянулись в мелкий кустарник и стали подходить к обрыву реки Сылва, успокоились. Сылвой прошли версты две и, наконец, подошли к небольшому овражку, сильно заросшему кустарником.

— Вот, здесь вход-то, — сказала монахиня. — Здесь отдохнем, помолимся и полезем в пещеру. Только не пугайтесь. Там раньше всякой ночной птицы много было. Теперь, может в холоде-то птицы и нет, но все же,

— предупредила мать Аглая.

Первой в пещеру вошла мать Аглая, за ней Нина, а потом уж остальные. Мать Аглая зажгла толстую церковную свечу и при ее слабом свете они увидели темный земляной свод, который уходил куда-то вниз и вправо. Тронулись гуськом. И чем дальше углублялись в пещеру, тем безнадежнее, тем отрешеннее казалась их жизнь.

Шли молча. Наконец, вышли в большую пещеру. Под ногами у них что -то захрустело. Нина наклонилась и подняла кусочек белого гранита. «На память»,

— подумала она.

— Вот отсюда, из этой пещеры, есть несколько выходов, — сказала мать Аглая. — Вишь, вон там коридор, — махнула она налево рукой, — и вон там... Кажись, надо самым левым идти... А впрочем, сначала посмотрю.

Вошла в ближайший коридор, но скоро вернулась обратно.

— Что, мать Аглая, или не тот? — спросила ее Варвара Александровна.

— И впрямь не тот, — ответила та сердито. — Но все равно. Вишь, ошибиться-то здесь пока трудно — всего только два коридора... Но все же вы, бабоньки, побудьте здеся, подождите меня, а я посмотрю. — И опять ушла в коридор.

Ожидающие сели прямо на сырую, засыпанную осколками мелких

камней, землю. Мать Аглая ушла и унесла с собой свечу. В пещере было настолько темно, что даже рядом сидящую нельзя было видеть. Только, прислушиваясь, можно было почувствовать чье-то дыхание.

— Страшно! — проговорила шепотом Варвара Александровна.

— Ничего, — успокаивала ее тетка Нины. — Сейчас вернется мать Аглая, и тогда опять будет светло.

— Тетя, а почему бы нам не зажечь еще свечу? — спросила Нина. — У меня в сумке есть штук десять.

— Нет, Нина, свечи надо беречь, — возразила ей Варвара Александровна.

— Бог знает, сколько времени нам понадобится здесь промучиться...

Замолчали, прислушиваясь, — авось где-нибудь вдалеке, рассыпавшись, зашумят камешки под ногами матери Аглаи. Было страшно молчать, но и говорить не хотелось. Стали стынуть ноги. Нина встала.

— Ты что? — испуганно спросила ее тетка. — Сиди лучше, а то, не дай Бог, попадешь куда-нибудь.

— Холодно, — ответила чуть не плача Нина.

— Ну, что же, что холодно... Сейчас вернется мать Аглая и тогда пойдем дальше...

Время шло, а мать Аглая все не возвращалась.

— Что же это? — с тревогой в голосе спросила Варвара Александровна.

— Уж не случилось ли что с матушкой, уж не упала ли она?

— Разве пойти посмотреть!

— Но как же без света-то? — спросила опять Варвара Александровна. — Еще провалишься в какую-нибудь пропасть или сломаешь ногу.

— Придется зажечь свечу, — согласилась тетка. — Нина, достань-ка свечу-то...

Нина сняла с уставших плеч котомку, порылась в ней.

— Вот, достала! — сказала она.

Варвара Александровна чиркнула спичкой. Спичка вспыхнула, выхватила из непроглядного мрака бледное лицо Варвары Александровны, ее широко открытые глаза. Потухла... Снова Варвара Александрова чиркнула спичкой и стала зажигать свечу. Нина и тетка с затаенным дыханием наблюдали за ней. Свеча слабо мигнула, но потом разгорелась. И стало как-то сразу спокойнее, даже как будто теплее. Посоветовались и решили идти на розыски матери Аглаи все вместе. Поднялись и опять гуськом, осторожно ступая по мокрому скользкому полу, двинулись к коридору. Лишь только завернули в черную дыру коридора, как к ним навстречу, держась за стенку, вышла из-за поворота мать Аглая. Она была вся в глине, и из одной руки капала кровь. Рука была сильно расцарапана.

Современный план части пещеры: с официального сайта.

— Ну, бабоньки, думала я, что смертушка пришла за мной, — начала она.

— Иду это я по этому вот коридору. Сначала — все ничего. Только, смотрю это я, а он снова делится на два. Ну, думаю, мне ясно: надо идти левым. А все же, дай взгляну, думаю... Повернула я туда, да и сама не помню как, не-то запнулась за что-то, не-то просто поскользнулась, а только упала. Чувствую, что расцарапала руку, а посмотреть не могу, — свеча-то, вишь, выпала у меня из рук и погасла. Серничек-то я не взяла. Ну, думаю, надо назад. А как пойдешь? Кричу — не слышите. Значит, думаю, смертушка пришла моя. Помирать видно время. И начала тогда я ползти... Вот так на четвереньках, как зверь какой -то лесной, поползу, поползу, да остановлюсь, отдохну. Крикну, прислушаюсь —

31 Спичек.

нет ответа, ну и снова ползу. И сколь времени я ползла — один Бог знает... Вдруг, впереди, словно звездочка, огонек малый блеснул... Ну, думаю, слава Тебе, Господи! Услышал Ты, Батюшка, молитву мою, пожалел Ты меня недостойную. Встала я, да и пошла на огонек-то. Сторожко пошла, прежде, чем ступить, ногой землю щупаю, а другой за стенку держусь... Вот, и вышла к вам.

— истово перекрестилась она несколько раз. Перекрестились за ней и остальные.

— Поснедать бы теперь время, — сказала мать Аглая. — Да и отдохнуть мне надо прежде, чем дальше-то идти. Небось, и вы проголодались!

Сели. Вынули из котомок вареные яйца и хлеб. Поели. Свеча, тихо потрескивая, освещала глинистые, неровные стенки пещеры.

— Свет-то надо беречь, — сказала мать Аглая. — Сернички-то у тебя, што ли, Варвара Александровна?

— У меня, мать Аглая. Вот в кармане есть да и в котомке коробка три

есть...

— Надо разделить сернички-то, — сказала мать Аглая. — А то, не ровен час, вдруг кто останется, али упадет. Надо, чтобы и свеча была у каждого, и сернички тоже.

Варвара Александровна вынула несколько коробок лапшинских спичек. Дала каждой по коробке.

— Ну, вот так-то лучше будет! — сказала мать Аглая. — А что, бабоньки, сколько сейчас времени-то будет?

Нина взглянула на часы. Часы показывали ровно три часа. Послушала —

идут.

— Три часа, — сказала Нина. — А дня или ночи — не знаю!

— Трудно различить, — ответила мать Аглая. — Здесь, ведь, как в могиле. И света нет, да и звуков не слышно.

Дунула на свечу. Огонек вздрогнул, мигнул и погас. И сразу же тьма охватила их.

Часы показывали пять часов, когда женщины двинулись дальше. Шли в прежнем порядке: впереди всех, высоко держа свечу, шла мать Аглая, за ней Нина, потом тетка; Варвара Александровна замыкала шествие. Не прошло и полчаса, как они вышли на то место, где упала мать Аглая. В этом месте, как видно, когда-то протекал ручеек и он промыл небольшую канавку. Мать Аглая не заметила этой промоинки и, оступившись, упала. Свеча откатилась в сторону, и они нашли ее почти под самой стенкой. В стенах, рядом почти с промоиной, были видны вырытые руками человека ямки-ниши.

— Ну, слава Тебе, Господи, — сказала мать Аглая. — Верно идем. Вот здесь мы часто детьми играли. Вон, и троны наши, — указала она на ниши. — Здесь мы отдыхали. Сейчас мы, бабоньки, прошли самую малую, самую легкую часть. Трудная-то впереди еще. Ну, да ничего — Бог поможет нам...

Идти дальше было на самом деле гораздо труднее. Коридор часто настолько сужался, что пролезать надо было боком; а иногда становился

Коробейников А.В., Простнев С.К. Ижевско-Воткинское восстание- книга полковника Н.А.Протопопова настолько низким, что приходилось ползти на коленях.

В Кунгурской ледяной пещере.

Вышли в новый зал. Этот зал, в отличие от первого, был весь как бы украшен белыми колоннами, которые даже при самом тусклом свете свечи блестели и сверкали мелкими капельками бриллиантиков.

— Какая красота! — тихо сказала Нина.

— Да, красота, — ответила ей за всех мать Аглая. — А дотронься до этой красоты и увидишь, что это только вода. — А потом, обращаясь ко всем остальным, добавила:

— Бабоньки, сейчас, вон там, я наберу водички. Поснедаем немного и спать... Завтра надо будет много сил... Тяжело будет.

Отошла и скоро вернулась, неся в жестяном чайнике холодной чистой воды. Женщины уселись. Поели. Выпили воды. И затем расположились, как могли, на ночь. Мать Аглая укрепила возле себя свечу, помолилась и тогда решительно ее задула. И сразу же мрак обнял все, сразу же ступила какая-то звенящая тишина.

Нина старалась заснуть, но сон не шел к ней. Ей все казалось, что кто-то где-то совсем близко возится. Она поднимала голову с котомки, но ничего не было слышно. Только капелька воды, сорвавшись с колонны, звонко падала в маленькую лужицу воды. Да в стороне, у самой стенки, журча, переливался ручеек. Скоро мать Аглая, а за ней и остальные, захрапели. С этими звуками живых людей Нине стало легче.

Теперь Нина попробовала закрыть глаза, но сон все же не шел. Мешал спать однообразный звук падающих капель. Хотелось встать и заставить каплю изменить промежуток падения, хотелось сбить вот эту ритмичность, с которой звук упавшей капли раздавался по пещере. Хотелось хоть немного света в этой непроглядной тьме. Мысли лезли в голову, и казалось, им конца не будет. Вставали один за другим образы, и среди этих мыслей, среди этих образов был главным образ Никиты.

«Где-то сейчас Никитушка, — думала Нина, — Думает ли обо мне!.. Вспоминает ли... Может быть, это страшное путешествие будет напрасно... Может быть, им все уже забыто. Может быть, и его самого уже нет в живых... Мало ли что бывает! Вот, и Федор почему-то пришел в Пермь из Воткинска. А разве он ушел бы оттуда, если бы не сумел отомстить Никите? Нет, Федор не таков. Господи! Неужели же моего Никитушку убили».

И волна боли, волна горечи захватила сердце Нины. И из закрытых глаз на сумку покатились одна за другой слезы. Ей стало вдруг так жалко себя, что она перестала сдерживаться, и скоро ее всхлипывания перешли в рыдания.

— Нина, что с тобой? О чем ты? Успокойся, родная. Испугалась, что ли, чего, — говорила ей проснувшаяся тетка.

— А ты перекрести ее хорошенько, да дай испить водицы, она и

замолкнет, — говорила сонным усталым голосом мать Аглая.

Нина постепенно успокоилась. Ее рыдания становились все тише, а потом перешли в всхлипывания.

— Что с тобой? — спрашивала тетка, — видишь, разбудила всех, а ведь мать Аглая говорила, что завтра будет самый трудный день.

— Никитушку убили! — прошептала Нина.

— Какого Никитушку, — недовольно спросила тетка. — Полно тебе, это

приснилось тебе только, а ты сама знаешь, что видеть во сне живого

покойником — значит, тот жив и здоров и думает о тебе!

Слова тетки ложились целебным бальзамом на измученную душу Нины. Успокаивали ее.

— На, испей водички, — шептала снова тетка, — засни, голубка.

Нина выпила воды, легла. Тетка дунула на свечу, и снова наступила тишина, снова наступил мрак. Снова стало, как в могиле.

— Думает обо мне, — шептала Нина, засыпая.

Следующий день принес им много тяжелых минут. Коридор, по которому они шли, становился все ниже и ниже. Путницам теперь часто и подолгу приходилось ползти на четвереньках. Ручеек, что сначала струился тоненькой струйкой вдоль стены коридора, теперь становился все шире и часто, разливаясь по коридору, заливал все свободное место. Тогда приходилось идти по воде.

Вдруг, где-то сильно грохнуло. Казалось, будто какая-то тяжесть ударила по земле, и этот грохот отдался по всему коридору. Где -то обвалилась земля, и комья ее с шуршанием сползали вниз. Путницы остановились. По

морщинистому лицу матери Аглаи полз страх...

— Господи, — шептала она громко, — где-то стреляют, должно быть! Вот выстрелят, и попадет пуля-то в землю аккурат туда, где мы стоим. Обвалится земля, тогда так, без покаяния, и похоронит здесь. И знать никто не будет, где мы похоронены. Господи, и зачем это я пошла на старости лет, хотя бы на деньги польстилась, — причитала она.

Тетка и Варвара Александровна тоже готовы были поддаться панике. Но Нина — не то под влиянием выплаканных ночью слез, не то из боязни, что паника захватит и ее, лишит воли всех, сказала:

— Да будет вам, мать Аглая. Разве это может быть. Ведь, уж сколько времени здесь идут бои-то. Ведь, не один снаряд падал здесь уже. И если бы от снаряда коридор обвалился, так он давно был бы весь завален... А то видите, здесь нигде нет никаких следов.

Теперь Варвара Александровна, а за нею и тетка поддержали Нину.

— И впрямь, мать Аглая, — сказала Варвара Александровна, — сама посмотри.

Мать Аглая стала успокаиваться.

— Ну, что же, не стоять же здесь, — сказала она уже спокойно. — Пошли дальше.

Пошли. Коридор все время извивался, — он шел то вправо, то влево, то опускался, то снова поднимался. Кроме шагов идущих, да звона пробегающих струй ручейка, не было слышно ничего. Становилось трудно дышать; шли медленнее, тяжелее.

Нина замечала, что становилось труднее дышать тогда, когда пол коридора поднимался, а не опускался. Остановились, когда коридор <?>, сняли с себя котомки, сели на них. Дали возможность отдохнуть усталым плечам, усталой груди.

— Далеко еще, матушка? — устало спросила Варвара Александровна.

— Не по земле идем! — сердито ответила мать Аглая. — Версты-то здесь поди, не мерены и не считаны. Значит, и сказать, далеко или близко, нельзя. Вот выйдем к подземной реке, тогда скажу вам — половина. А сейчас, право, не ведаю.

Настроение упало и разговоры, как-то сами по себе, прекратились. Через час пошли дальше. Коридор все суживался. Он стал настолько узок, что пришлось с трудом протискиваться. Но зато из-под ног пропал ручей. Они не заметили, когда он свернул в сторону.

Кое-как проползли узкую щель и снова вышли в большой зал, и опять стало слышно журчание ручья. И, вместе с тем, сделалось прохладнее и чувствовалась сырость. Мать Аглая остановилась и стала на стенке щели делать кресты, потом взяла свечу и около крестов стала коптить на глине большое пятно.

— Ты что это, мать? — спросила ее тетка Нины.

— А вот отметку делаю, — ответила та. — Вишь, досюда-то я хорошо

помню, а вот дальше боюсь, что забыла. Знаю только, что отсюда выйдем вот еще в такую же горницу, и там будет река. И тогда берегом этой реки пойдем уж до самого выхода. А чтобы не плутать, если мы ошибемся и придется вертаться, я делаю отметку. И сколько этих отметок мы делали раньше, и счесть нельзя. А, вишь, оне все зарастают, — ни одной не осталось.

Мать Аглая хотела здесь остановиться отдохнуть, но Нина и ее тетка настояли идти дальше. Тронулись берегом ручья, который становился все шире и порой превращался в небольшую речку. Снова вошли в коридор. Берег стал подниматься. В то же время ручей стал суживаться и углубляться.

—Смотрите, бабоньки, — предупреждала всех мать Аглая. — Осторожнее, ненароком не свалитесь. А то здесь ручей-то страсть глубокий, — утопнете...

Стали идти осторожнее. Но вот коридор стал опять расширяться, и они вышли снова в зал. Откуда-то из темноты посредине зала плавно несла свои воды подземная река. Вода казалась настолько темной, что она даже лучей свечи не отражала, она производила впечатление адской реки. Нина подошла и зачерпнула воды. Хотела было поднести чашку ко рту — напиться, да мать Аглая ее остановила.

— Перестань, дуреха, прежде...

Нина перекрестилась и попробовала воду. Вода была холодной, ломило зубы, но вкус ее был какой-то странный, вяжущий.

— Вишь, сколь в ней извести-то, — сказала мать Аглая, когда Нина поставила чашку на пол.

И правда, даже при слабом свете свечи было видно, что дно чашки покрыто известью.

— А может, Нина зачерпнула близко к берегу, — сказала Варвара Александровна...

— Нет, бабонька, не потому. А потому, что, ведь, эта река-то и проделала вот эту всю пещеру. Весной она как разольется, так в пещеру и ходу нет. Все коридоры водой заполняются. Все воды она из Сылвы весной берет. Ведь, наша Сылва не разливается у Кунгура никогда. Эта река страсть строгая. Помню, мне мать покойница, царство ей небесное, — мать Аглая перекрестилась широким крестом, — говорила про эту реку-то. Говорила, что она когда-то как брат с сестрой текла рядышком с рекой Сылвой. Только и разделял их, вишь, небольшой бережок. А потом случилось там, где выход из пещеры на свет Божий, большое зло. И тогда ушла эта река от Сылвы, ушла под землю. Не могла она, вишь, смотреть на свет Божий...

— Расскажи, мать Аглая, какое зло случилось, — стала просить Нина.

— Негоже здесь рассказывать-то про это. Не любит этих рассказов река-то. Накажет она нас за болтовню-то напрасную.

— Расскажи, матушка, — молила Нина.

— Ну, ладно, так и быть, расскажу тебе. Только потом не пеняй на меня, если что случится.

Видишь ли, вот там, где эта река сейчас выходит из подземного царства на свет Божий, на том месте стоял монастырь. Много лет он стоял. И славился он иконой Божией Матери. Чудотворная была икона, то и на поклонение к ней ходило много тысяч разного народу. Игуменьей монастыря в те времена была честная мать Феврония. Строгая игуменья была, а пришла она в монастырь из закамских лесов — откуда-то из-под стараго, седого Уржума. Пришла не одна, а вместе с молодой послушницей, почти еще девочкой, которую звали Кирой. До ее прихода в монастыре несчастье за несчастьем шло. Сначала умерла мать игуменья, потом скот стал падать, потом Бог посетил пожаром, и сгорело тогда, почитай, все. И церковь сгорела, и кельи, и даже коровники. Осталась всего-навсего только одна келейка маленькая, в которой жила схимница — мать Агафия. Вот и говорит мать Агафия, а она, надо вам, бабоньки, сказать, ясновидящая была.

— Сам Бог, говорит, тебя, мать Феврония, к нам прислал. Быть тебе здесь игуменьей. Потрудись только ради вот Ее — Матери Божией, — и показала на чудотворную икону Всех Скорбящих Радосте. — Церковку Ей, Матушке, построй.

И стала тогда мать Феврония с схимницей матерью Агафией, да девочкой Кирой народ собирать. Стали они лес катать, хотели сруб ставить. Долго ли, не упомню я, но только зима, вишь, настала суровая. А зимой всегда по этой реке обозы гнали из Перми на Екатеринбург. Народа зимой много шло. И раньше весь этот народ в монастыре остановку делал, а монастырь и жил от этих обозов. А тут зима наступила, — обозы идут, а монастыря-то нетути. Конечно, возчики ехали дальше и приставали теперь все у стараго родника, где брат с сестрой постоялый двор основали весной в этот год.

Зиму кое-как прогоревали мать Феврония с матерью схимонахиней Агафией, да девочкой Кирой, а весной, как стало льды-то на реках ломать, как вздуло реку-то, да как понесло, видят оне, это раз вечером, что на льдине несет кого-то. Присмотрелись, несет какого-то мужичка крещенаго. Перекрестилась тогда мать Феврония, да в ботик. Багром толкает, к льдинке норовит пристать. Кое-как пристала. Ну, с льдинки на ботик мужичок перешел. Перекрестился да и говорит.

— Спаси тебя Пресвятая Владычица Богородица, — дай Г осподи только выплыть мне, а там, где я выплыву на берег, даю обет построить храм.

— Монастырь, батюшка! — подсказывает мать Феврония.

— Монастырь, — повторил за ней мужичок. — А ты, мать, будешь там игуменьей.

Выплыли это они к самому погорелому монастырю. Вылез мужичок из ботика, бухнул матери Февронии в ноги.

— Благослови, честная мать, говорит, монастырь ставить здесь.

— Бог, —говорит мать Феврония, — тебя благословит.

Ну, и стали они вместе молиться. Оказалось, мужичок-то не простой был, а богатеющий купец самарский — Ложкарев по фамилии-то. И вот, как только

просохли дороги, стали к монастырю стекаться плотники, каменщики, столяры. И поставили они в два месяца не только что церковь в честь Пресвятой, Пречистой, Преблагословенной Владычицы Богородицы Всех Скорбящих Радосте, но и кельи для матери Февронии, и схимонахини Агафии, и для других сестер.

Перекрестилась мать Аглая, перекрестились и ее спутницы.

— Выстроил и странноприемную — продолжала она, — и, трапезную... А там приехал владыка Пермский, освящение церкви произвел. И стал с тех пор монастырь красоваться. Еще больше, чем раньше, к себе молящихся принимать. А игуменьей, как было предсказано, была поставлена мать Феврония. И вот, живут они уже несколько лет. Монастырь богатеет, ширится, а постоялый двор хиреет, и все-то у него валится. Пришел тогда в монастырь хозяин постоялого двора, Яков по прозванию. Пришел в монастырь, как будто ко всенощной, а на самом деле с игуменьей поговорить, поторговаться — не купит ли она постоялый двор у него. Пришел, стоит всенощную, дивуется на благолепие, да на красоту неземную церковную. Кира, что с матушкой пришла сюда, шестопсалмие читала. Увидел это ее Яков-то, распалился, земной греховной страстью к ней запылал. И «Хвалите» не дождался — из церкви вышел, да на крыльце у игуменьи стал дожидаться матушку. А когда она его, святотатца, приняла, то Яшка сразу приступил:

— Отдай, говорит, Киру мне. Не отдашь, грозит, плохо будет и тебе и монастырю всему.

А матушка только перекрестилась, на икону Всех Скорбящих Радосте показала и говорит:

— Не грози, шальной, вот Она мне и монастырю Заступница. А ты, богопротивец, иди-ка домой. Когда успокоишься, да вину свою поймешь, приходи о постоялом поговорим.

Но Яшка и слушать не стал.

— Не о постоялом говорить с тобой, мать, я хочу. Отдай, говорит, Киру мне. Не отдашь ее мне, — ни тебе, ни ей, ни мне не жить.

Встала тогда мать Феврония грозная и величественная.

— Будь ты проклят, если только ты не выбросишь из мыслей своих нечестивую мечту свою.

— А, ты меня проклинаешь! Ладно, —говорит, —вспомнишь меня!

Пошел и дверью так хлопнул, что крюк, на котором висела икона,

сломался. Икона упала, но стекло на киоте у нее не разбилось. Задержалась, вишь, икона и упала на мягкую подушку, что лежала у матери Февронии у аналойчика. Подняла икону матушка Феврония, понесла Владычицу в церковь монастырскую. А по монастырю-то уже слух прошел, уже все сестры знали о том, как и чем Яшка грозил, и что на это матушка игуменья ответила. Стали сестры молебны петь. Молиться.

Прошло так с неделю, только вдруг ночью загорелся сарай скотский, что у монастыря у самой стены стоял. Выбежали монашенки. Тушить стали. Народ

собрался. Только в это же время вспыхнула и церковь.

—Церковь горит! Спасайте церковь, православные! — крикнула матушка Феврония.

Бросилась сама, было, туда, да споткнулась, упала. Над ней наклонились сестры, стали ее поднимать. А по монастырю крики:

— Разбойники напали! Церковь грабят...

Выстрелы послышались. Народ-то, было, врассыпную бросился, да в это время выскочила из горящей церкви Кира, а в руках у нее икона Божией Матери Всех Скорбящих Радосте.

За Кирой бросился в погоню Яшка с разбойниками. А она без боязни прибежала вот на эту реку, разостлала свою ряску старую, встала на нее. И вдруг река взбунтовалась, гребнями, валами, волнами покрылась и понесла Киру, как будто на лодке, куда-то вверх по течению. Яшка тогда как закричит:

— Все равно, — говорит, —я проклят! Все равно! Так пусть она никому не достанется.

Вскинул ружье, да как выпалит. Упала Кира. А река-то, как бешеная, — бурлит, несется. Вдруг что-то как грохнет. Земля затряслась, а река пропала... А тут ветер поднялся такой, что все люди с ног попадали. Когда же ветер стих, то оказалось, что стоит народ на берегу сухого русла реки. Монастырь догорает уже. Народ-то как взвоет, да как бросится на Яшку, да на сестру его. Вмиг растерзали. Только клочья кровавые на земле остались. А тут матушка Феврония пришла в себя.

— Икону-то, православные, спасите! — кричит.

Бросились тогда все туда, где Кира пропала. Видят, лежит икона на берегу на той ряске, что Кира сняла с себя, когда клала на воду. Лежит икона и свет от нее во все стороны. Упали тогда все на колени, да и запели.

И мать Аглая вдруг запела тонким писклявым бабьим голосом:

— Заступница Усердная, Мати Господа Вышняго..., — и эхо повторило эти слова, и пронеслись они под сводами по всему подземелью.

— Ну, а потом, — продолжала мать Аглая, окончив петь стихиру, — от монастыря остались только головешки. И решили тогда монашки на том месте, где нашли икону Божией Матери, поставить часовенку, а на старом месте самый монастырь... Только вот беда, — сколь монастырь ни строили, сколь ни старались — горит он, да и только. Что ни год — обязательно сгорит... Ну, решили тогда перенести монастырь-то в Кунгур. Так и сделали: построили и до сего времени Господь хранит монастырь.

— А игуменья? — спросила Нина.

— Игуменья недолго прожила после того, как монастырь перенесли в Кунгур... Скоро преставилась матушка. А какой святой и чистой жизни была она, и посейчас многие верующие посещают ее могилку. Панихиды служат по ней, молятся — она от зубной болезни помогает тем, кто верует.

Замолчала. Молчали и остальные.

— Ну, бабоньки, коли отдохнули, то и тронемся далее. Теперь все пойдем

по бережку вот этой реки, а когда выйдем к подземному озеру, то, значит, скоро будет конец нашему путешествию. Вот только не знаю, как озеро обойдем. Ну, да Бог поможет, да и матушка Феврония помолится за нас, поможет нам.

Встала. Накинула на плечи суму и пошла вперед. Тронулись за ней и остальные.

— Взбранной Воеводе Победительная, — запела мать Аглая. — Яко избавивши от бед, — подхватили остальные, и под звуки этого торжественного гимна они пошли берегом реки.

Идти было теперь во много раз труднее. Берег реки был глинистый, скользкий. Часто вода подходила почти к самой стене пещеры, и тогда приходилось жаться к самой стене и, осторожно держась за кое-какие выступы камня, переходить опасное место. Свет свечи отражался в воде, но вода казалась совершенно мертвой. Она даже не журчала и поэтому производила впечатление, что стоит на одном месте — ни волны, ни зыби.

В одном месте Нине показалось даже, что это не вода, и тогда она подняла осколок камня и бросила его в реку. Осколок упал где -то недалеко. Был слышен всплеск воды и, только спустя некоторое время, к берегу пришла ленивая волна; она, как бы нехотя, плеснулась о берег, и река снова замерла.

— Ты что? — испуганно спросила тетка, когда Нина бросила камень.

— Эх, касатушка! — укоризненно прошептала мать Аглая, — Зачем? Не надо тревожить покой этой реки... Нехорошо это.

— Поймите, я больше не могла, — чуть не плача сказала Нина. — Мне все казалось, что это не вода... Мне казалось, что это обман какой-то...

— А ты, касатушка, не сомневайся, а сомневаешься — перекрестись лучше. Вот, помнишь, там, где мы вышли к реке -то, ты тоже сомневалась, зачерпнула воды и попробовала. Не надо сомневаться, верить надо... Пони -маешь, верить в Бога надо, а не испытывать Его...

Но Нина теперь уже сама раскаивалась в том, что бросила камень.

Пошли дальше... На ночлег расположились, когда вышли к подземному озеру. Это озеро было настолько велико, что оно заполнило собою всю громадную пещеру, и только едва заметный кусочек земли виднелся выступом у стенки пещеры.

— Вот по этому выступу мы и пойдем, — сказала мать Аглая своим спутницам. — А сейчас надо лечь спать, а то на завтра много, ох, как много сил нам будет надо.

И правда — на этот переход озера понадобилось очень много сил. Выступ был настолько узок, что иногда было опасно на него встать; все время можно было ожидать того, что вот-вот он обвалится, и тогда идущий упадет в воду. Вода же здесь была настолько холодной и глубокой, что невольный страх заползал в душу. Судорожно хватались за каждый, даже едва заметный, выступ камня. Мешала зажженная свеча, которую теперь приходилось нести каждой. Мешала и котомка, которая оттягивала плечи и, одновременно, не давала возможности там, где это было необходимо, плотнее прижаться к земле. ,

Сколько времени продолжалось такое движение, Нина не знала, так как она забыла завести часы, а обнаружила, что часы стоят, лишь тогда, когда они остановились отдохнуть на более широкой площадке.

— Ну, бабоньки, — сказала мать Аглая. — Много прошли, много горя хлебнули, теперь осталась совсем ерунда. Но только эта ерунда уж больно тяжелой покажется. Закусите, да и с Богом.

И снова двигались.

Но, несмотря на предсказания матери Аглаи, что этот кусок пути будет еще тяжелее, оказалось, что теперь гораздо легче идти. Берег был шире, и только в одном месте вода подходила к самой стене пещеры.

— Как же дальше-то? — с ужасом спросила Варвара Александровна.

— Что же, бабоньки. Придется, видно, по водичке, — ответила мать Аглая.

— Да, но тут глубоко, — возразила тетка.

— И глубоко, мать, пойдешь. Не возвращаться же назад. Да у нас и свеч-то не хватит, да и жевать-то будет нечего.

Поняли, что и на самом деле возврата быть не может.

Мать Аглая подобрала выше свою старую ряску, подтянула голенища рыжих сапог и, осторожно ощупывая дно ногой, вошла в воду. За ней тронулись остальные.

— Смотрите, бабоньки, берегите свет. Если плыть придется, так пока я плыву — вы стойте на месте. Когда же я зажгу там свет, то вы плывите поодиночке.

Но вода оказалась неглубокая. Она не доходила даже до колен, но была настолько холодная, что временами казалось Нине, что она идет по снегу босыми ногами. Выбрались снова на сухое место.

— Переобуйтесь, бабоньки, — сказала мать Аглая. — Небось сухонькие-то чулки у каждой есть.

Запас чулок, конечно, у всех нашелся. Все сели и переобулись. И лишь только ноги почувствовали сухие чулки, как стали гореть. От этого согрелось и все тело.

— А ну, с Богом, пошли, — сказала мать Аглая, и опять тронулась вперед.

Через некоторое время пламя свечи стало колебаться.

— Слава Богу! Помолимся, бабоньки, выход близко. Вишь, как огонек-то трепещет, как будто крылья бабочки.

Все опустились на колени... И казалось Нине, что ни до того времени, ни после, она никогда так жарко и так горячо не молилась и не благодарила Создателя. Тронулись...

Пещера делала крутой поворот. И лишь только повернули за выступ скалы, как ветром сразу же у всех задуло свечи. Настала темнота, но когда пригляделись, то увидели, что впереди чуть-чуть заметно серело какое-то пятно.

С трудом мать Аглая зажгла свечу и, закрыв ее ладонями, медленно стала двигаться вперед. Остальные шли теперь ощупью, потому что горевшая свеча не помогала, а скорее слепила шедших позади. Несколько раз падали. Но вот, наконец, и выход.

Вылезли.

Был яркий, светлый, солнечный день. Выпавший снег горел и переливался всеми цветами радуги. Его белизна была настолько ослепительна, что, невольно, вылезшие из пещеры закрыли глаза руками и так простояли некоторое время.

Где-то позади далеко-далеко гремела артиллерия.

— Господи! — молилась вслух мать Аглая. — Благодарю Тебя, Создатель, за то, что Ты не оставил меня грешную. Помог мне, недостойной рабе Твоей, выбраться из ада подземного. Благодарю Тебя, Создатель, что не оставил меня, грешницу, Своей милостью.

К матери Аглае присоединили свою благодарность Создателю и остальные.

— Смотри, Пашка, это што — не то бабы, не то черти какие! — послышались вдруг голоса.

Молящиеся поднялись с колен.

— Да, и вправду бабы, — ответил густой бас. — Отколь это оне, суки, здесь взялись-то?

— А ты поди, да и спроси их — предложил первый.

— А што — испужались их, што ли? — ответил опять бас.

Раздвинулись кусты, и из них вышли два обозных солдата. За спиной у

каждого висела винтовка.

— Стой! — крикнул один из них, — Кто таки будете? Отколь взялись?

— Мы из Перми — в Екатеринбург идем, — ответила за всех Варвара Александровна.

— Из Перми, — недоверчиво протянул бас. — А как же вы это фронт-то перешли? А почему вы, как черти, мазанные? Што это вы намазались, чтобы пужать людей, што-ли? Пойдем к командиру, он разберет!

И солдаты повели путешественниц к командиру. Нина оглядела всех и поняла, почему солдаты с таким недоумением смотрели на них и сомневались. Они все были настолько грязны, что нельзя было различить их одежды. Лица, руки, все платье было так сильно покрыто грязью, что ничего нельзя было различить. Грязь была особенная. Она была местами черная, местами желтая, белая, а иногда красная.

— Вот, господин поручик, — докладывал один из солдат своему командиру. — Мы с Егором Вдовиным привели к вам не то баб, не то чертей каких-то. Мы их арестовали около дороги, у часовенки.

Командир посмотрел на арестованных и от души рассмеялся.

ГЛАВА XVII

(с. 290; Поражение Восстания. Гибель и похороны Володи.)

Красные наступали. Все тяжелее становилось сдерживать их безумное наступление на Воткинский и Ижевский заводы. К этому же времени у воткинцев и ижевцев наступило затруднение с патронами. Гильзы, порох, даже пули еще можно было как-то достать или самим сделать, а вот капсюлей совершенно не было. Вся надежда была только на то, что достанут солдаты налетами на красных. Вся надежда была на то, что красные, убегая в панике, бросали свои обозы, и тогда воткинцы и ижевцы имели какое-то пополнение огнестрельными припасами.

Кому-то из инженеров пришла в голову мысль начать приготовлять капсюли. Но на заводе совершенно не было гремучей ртути. Тогда этот инженер решил сам начать ее выделку. Он нашел на заводе незначительный запас ртути, переоборудовал заводскую лабораторию и начал приготовлять препараты. Возился долго, но все же достиг хороших результатов. Получил гремучую ртуть, и завод мог приступить к выделке капсюлей. Казалось, все было хорошо, но скоро запас этой ртути закончился, а пополнить его было неоткуда.

Запросили Ижевский завод, но и там запаса ртути не было. Решили тогда собрать с завода и со всех частных домов градусники, чтобы, хотя этим небольшим запасом пополнить израсходованные капсюли. Целыми днями воткинские девушки ходили из дома в дом и отбирали градусники. Многие несли градусники сами.

В лаборатории градусники разбивались, ртуть оттуда выливалась, и ее бережно, боясь потерять хотя бы каплю, собирали в пробирки. Но недаром говорят, что несчастье никогда не приходит одно.

Однажды, когда обработка собранной ртути подходила к концу, кто -то в лаборатории уронил пробирку, в которой была капля гремучей ртути. Произошел взрыв всей гремучей ртути, и этим взрывом инженеру, который работал над ее приготовлением, оторвало руку. Этот же взрыв уничтожил последние запасы готового препарата. Производство капсюлей закончилось. Медленно, но все же для восстания наступал конец.

Пришла весть и из Ижевска. Добровольцы и мобилизованные солдаты-вотяки разошлись по домам. Разошлись без всякого предупреждения, оголив фланг дерущихся рабочих-ижевцев. Надо было как-то заткнуть дыру, кого-то послать туда, чтобы не дать красным воспользоваться прорывом и выйти в тыл ижевцам.

В Воткинске были собраны последние резервы, были розданы последние патроны. В число этого последнего резерва попали и велосипедисты. Группа молодежи весело и быстро собралась около штаба и через несколько минут уже катила в сторону прорыва. Рядом с Никитой ехал Володька.

— Ты что это, Володя, пасмурный какой-то? Нездоровится, что ли? —

спросил Никита...

— Нет, Никитушка, — ответил рассеяно Володька. — Я здоров, а просто сам не знаю, что со мной... Понимаешь, мне все время кажется, что я что-то забыл дома или оставил где-то... И вот я все время стараюсь вспомнить, что забыл, и никак не могу.

— Ну, что ты мог оставить? — Смеялся Витя. — Сердце оставил, наверное!

— Уж ты скажешь, — с укором ответил Володька. — Сердце. Совсем не сердце, а вот что-то другое оставил. — И он стал снова одной ощупывать свои карманы.

— А знаешь, Володька, — сказал, поравнявшись с ними, Павлик. — Есть народная примета: если где-либо оставишь или забудешь вещь, то обязательно, вернешься туда... Вот, значит, и будь уверен, что ты вернешься домой.

Володька ничего не ответил.

Отряд велосипедистов только что выехал из перелеска на широкое, уже сжатое поле. Где-то впереди, почти на самом горизонте, синел лес да блестели в золотых лучах солнца кресты сельской церковки... Дорога шла прямая. Вдруг, справа раздались выстрелы. Стреляли, как видно, неумело, наспех, а потому пу -ли прошли высоко над головами. Мальчики спрыгнули с велосипедов и залегли в межу пашни, чтобы выяснить: откуда и кто стреляет. Вскоре они заметили, что впереди, справа от дороги, на склонах небольшого оврага, рассыпались какие-то люди.

— Смотри, вон там... Вон у тех кустов, — показывал Володька Никите. — Видишь? Ну, конечно, это красные.

Никита поднялся, чтобы лучше рассмотреть, но не успел выпрямиться, как из оврага раздалось несколько выстрелов. Одна из пуль ударилась у ног Никиты и подняла облачко пыли. Никита лег на землю.

— Я говорил тебе! — Начал, было, Володька.

— Ладно! Довольно разговаривать, — оборвал его Никита. — Лучше возьми Павлушу и Витю и попробуй незаметно пробраться к оврагу.

Володька, Павлик и Витя начали отползать в сторону, а потом, воспользовавшись межой, стали перебегать по одному к кустам.

Никита с оставшимися отвечал на выстрелы красных. К мальчикам скоро подошло подкрепление из рабочих-воткинцев, и тогда они перешли в наступление. Красные сначала держались стойко, но когда слева в тылу у них поднялась стрельба, открытая Володькой, они, отстреливаясь от наседавших воткинцев, стали медленно отходить. Воткинцы преследовали их, чтобы не дать им возможности отойти к селу, где была единственная переправа через небольшую речонку, но которая в данное время разлилась от осеннего паводка. Когда красные начали свой отход, группа Володьки перестала стрелять, решив воспользоваться густым кустарником и обогнать красных, чтобы затем выйти им в тыл.

Пригибаясь к земле, незаметно, мальчики пробежали весь кустарник и

заняли небольшой пригорок, откуда вся дорога и все поле перед селом были у них, как на ладони. Засели. Когда же красные вышли из овражка, они открыли огонь. Красногвардейцы растерялись. Вместо того, чтобы сбить трех мальчиков с пригорка, красные в панике бросились бежать. Воткинцы преследовали их и, через какой-нибудь час, красное село было занято. Здесь воткинцам досталась большая добыча. Были взяты три пулемета, несколько повозок с винтовочными патронами.

Казалось, что прорыв уничтожен... Но это только казалось...

Те красные, которые успели из села проскочить через переправу, дали знать в свой штаб, и красным командованием к селу были направлены большие силы.

Воткинцы уничтожили мост, но красные, все прибывая, растягивались вдоль берега и, таким образом заставляли воткинцев тоже растягиваться, а это грозило тем, что воткинцы могли оказаться отрезанными от своих главных сил. С донесением и просьбой о помощи в Воткинск помчался Витя.

В Воткинске собрали остатки резерва и направили их под командой только что перешедшего на сторону воткинцев полковника Альбокринова на помощь рабочим в сторону прорыва. Помощь поспела вовремя. Красные еще раз были отбиты с большими для них потерями.

Бой затихал. Около села, которое прочно занимали теперь мальчики, не было видно ни одного красного.

— А хорошо было бы, — говорил полковник Альбокринов капитану Быкову, — посмотреть на той стороне. Только вот кого послать?

Это услышал Володька. Он подошел к полковнику Альбокринову и, вытянувшись перед ним, сказал:

— Разрешите мне сходить туда!

— Вам? — удивился полковник Альбокринов. — Одному в разведку не принято ходить...

— Так я возьму кого-нибудь из наших техников, — настаивал Володька.

— Если так, то, конечно, кроме благодарности, я ничего не могу сказать...

Володька довольный побежал к своим, и через несколько минут уже

втроем — Володька, Никита и Павлуша — осторожно переправлялись по разрушенному мосту на другую сторону реки. Остальные техники наблюдали за ними. Перешли. Махнув прощально рукой в сторону оставшихся, мальчики направились к перелеску, куда только что отошли красные. Шли тихо, цепью. Часто останавливались. Прислушивались. Царила тишина, и никого не было видно.

Но в тот момент, когда мальчики подошли к самой опушке леса, когда они хотели, было, повернуть уже назад, раздался залп. И сейчас же показалась красная пехота. С криками красногвардейцы бежали за мальчиками, а те, вскинув на ходу винтовки и отстреливаясь, стали отступать в сторону села. В селе услышали ружейную перестрелку, и оттуда на помощь мальчикам было отправлено несколько человек. Мальчики отступали. Володька шел правым. Он

видел, что им на помощь переправляются воткинцы, а потому крикнул:

— Держись, Никита. Наши идут!

И только успел крикнуть, как пуля попала ему в грудь. Володька споткнулся, винтовка выскользнула из его рук. Володька не почувствовал сначала боли и нагнулся, чтобы поднять ее, но силы оставили его. Он упал и, падая, задел щекой за сломанный стебель сухой горькой полыни. Расцарапал щеку. Почувствовав боль, коснулся рукой щеки и, когда увидел кровь, подумал: «Ранен... Надо бы дать знать Никите, что я ранен...».

Хотел подняться, но сил не было. Уронил голову на траву. В глазах пошли синие, красные круги.

«Что же это такое? — подумал он. — А как же мама? Как Леля?».

Еще раз попробовал подняться, но хлынула горлом кровь. Горячая кровь заливала ему лицо, руки, траву. «Значит, конец...», — подумал Володька. И ему казалось, что это слово он не подумал, а произнес, и оно прокатилось вокруг.

— Больно..., — прошептали побелевшие губы. — Мама..., — позвал он.

Хотел еще что-то сказать, но захлебнулся. Вздрогнул, вытянулся и замер.

Никите и Павлуше помощь подоспела во время. Несколькими залпами они отбили красных и, когда те бежали в лес, мальчики направились к мосту. Спустились уже в лощинку.

— Стой! — крикнул Павлуша. — А Володька где?

Но никто не видал, где и когда упал Володька.

— Нет, так уйти нельзя! Надо обязательно найти его... Может быть, он ранен, — горячился Павлуша.

Никому не хотелось возвращаться туда, где только что они были, и где, казалось, еще витает смерть.

— Ну, если никто не хочет идти со мной, то я один пойду, — решительно сказал Павлуша и направился к лесу.

Никите в это время какой-то пожилой рабочий перевязывал руку.

— Подожди, Павлик, — сказал Никита. — Сейчас и я пойду с тобой...

— Да, но куда ты раненый! Ведь, если Володя ранен или убит, то надо будет нести его... А ты ранен в руку... Какая же мне от тебя помощь?

— Разве мы отпустим тебя одного-то, — сказал пожилой рабочий. — Вот они, — показал он в сторону остальных, — подождут пускай нас здесь, а мы пойдем...

Пошли... Красные обстреливали их редким ружейным огнем. Павлуша заметил что-то черное. Подошел. Володька лежал, уткнувшись лицом вниз и широко разбросав руки, как бы обнимая весь мир.

— Ишь ты, сам себе крест сделал, — сказал тихо рабочий и стал поднимать Володьку.

Подняли и с трудом, часто останавливаясь и отдыхая, понесли тело к мосту.

Тело Володьки привезли в Воткинск. В кладбищенскую церковь, где отпевали Володьку, собрались все техники и вся молодежь. Яркие солнечные

лучи, проходя через разноцветные стекла храма, красными, зелеными, белыми бликами падали на пол. Один из ярких лучей упал на лицо Володьки, и оно казалось от этого живым. Хотелось верить тогда, что Володька не убит, что он не мертв, а только спит, а когда проснется — откроет серые глаза, улыбнется. В особенности уверенность в том, что Володя не убит, придавала царапина, что тянулась по лицу от уголка рта к глазу. Она была настолько свежа, что казалось из нее вот-вот снова пойдет кровь.

Отпевали Володю два священника. Но пока собиралась публика, пока священники облачались, в церкви стояла тишина. Только изредка хриплый кашель диакона нарушал тишину, да было слышно воркование и возня голубей под крышей.

Мать и отец Володьки стояли около гроба. Пелагея Яковлевна не плакала. Ее горе было настолько велико, что ей не до слез было. Она, не отрываясь, смотрела в лицо Володьки, и перед ее глазами проходили одна за другой сцены из жизни мальчика... Отец же весь как -то сгорбился, как-то сразу постарел.

Рядом с Василием Ивановичем стояла Леля. Она так же, как и мать Володи, не могла отвести своих огромных глаз от его лица. По ее лицу, она не замечала их, катились одна за другой слезы. Катились. Падали. Смачивали кофточку... Дальше стояли техники, и среди них — Никита с подвязанной рукой. Тихо, неслышно ступая, прошел церковный сторож, раздавая всем свечи. Его шаги на момент оторвали Никиту от дум, что родились в его голове, и заставили вернуться к действительности. Но ненадолго. Через какую-нибудь минуту мысли его снова вернулись к тому моменту, когда он пришел с тяжелой вестью о гибели Володьки к его матери.

Стоит только закрыть глаза, как все снова всплывает у него в памяти. Мать Володьки в это время стояла на кухне и чистила картофель. Она подняла на него свои глаза и, вероятно, предчувствуя что-то, положила на стол нож и неочищенную картофелину. Никита молча поздоровался с ней.

— Ты что, Никита? — спросила она.

— Да мне надо..., — замялся Никита, думая, что лучше вызвать отца Володьки и ему рассказать о гибели сына.

— Что надо? — заволновалась Пелагея Яковлевна. — Ты пришел сообщить о Володе? Да говори же! — зло крикнула она. — Случилось что-нибудь с Володей? Где он? Почему у тебя рука на перевязи? Ты ранен, что ли? — забросала она его вопросами.

Никита не знал с чего и как начать. Мать почувствовала, что с Володькой случилась беда. Она поспешно сбросила фартук и, подойдя к Никите вплотную, сказала:

— Веди!

— Куда? — спросил растерянно Никита.

— Туда, где Владимира ты оставил... Понимаешь, я видеть его хочу... Он ранен?

Никита покачал отрицательно головой.

— Не ранен... Значит убит? Да говори же! — сказала она.

— Убит, — прошептал Никита.

— Ну, а тело? Тело-то его хоть вынесли! Тело-то его привезли сюда? — начала она и боль звенела у нее в голосе.

— Привезли, — ответил Никита и заплакал.

— Ну, что же, — сказала покорно Пелагея Яковлевна. — Выше Бога не будешь.

И, повернувшись в сторону спальни, крикнула:

— Отец, а отец, иди-ка сюда!

— Сейчас, мать, — отвечал Василий Иванович. — Слышу, слышу... Вот только сапог не могу найти.

Никита повернулся и хотел идти, но Пелагея Яковлевна остановила его.

— Подожди, Никита. Проводи нас с отцом-то к нему. Да и поможешь нести. Ведь, надо что-нибудь собрать ему.

В это время вышел Василий Иванович. Он нес в одной руке сапог, второй сапог был у него на ноге.

— Господи, — плаксиво вздохнул он. — Расскажи, Никита, как это случилось-то...

Никита стал рассказывать, а Пелагея Яковлевна с окаменелым от горя лицом доставала из шкафа вещи Володьки. Достала рубашку, развернула ее, стала рассматривать. Что-то, вероятно, не понравилось, потому что она достала новую. Достала брюки, белье; свернула все в узелок, закатала в газету.

— Ну, пошли, — сказала она.

Никита встал и вышел за нею на крыльцо. Вышел и Василий Иванович. Он так и не надел сапога и нес его в руке.

— Полно, отец, убиваться-то, — сказала ему Пелагея Яковлевна. — Бог дал — Бог и взял... Вот только надо по-хорошему собрать его...

Но видя, что Василий Иванович не слушает ее, а хочет спуститься с крыльца босой, она крикнула:

— Да сядь ты, отец! Обуйся прежде.

В церковь пришли они, когда там собралось уже несколько соучеников-техников.

Пелагея Яковлевна, не спрашивая никого, вошла в притвор церкви. На лавке, посредине притвора, лежало тело Володьки. Его лицо было закрыто чистым носовым платком. На платке там, где обозначался приблизительно рот покойника, едва заметно алело пятнышко, и над этим пятном вилась муха.

Пелагея Яковлевна заботливо отогнала муху и открыла платок. Никита ждал, что вот она заплачет, упадет в обморок. Но она долго смотрела в лицо сына, долго ее губы что-то беззвучно шептали. Провела несколько раз по голове Володьки, как бы стараясь пригладить его непокорные вихры, а потом встала и тихо, едва слышно, сказала:

— Воды кто принес бы.

Никита не понял. Он думал, что Пелагея Яковлевна просит воды пить, а

потому поспешно, расплескивая из кувшина воду, налил стакан и подал матери.

— Что ты, Никитушка, — сказала Пелагея Яковлевна укоризненно. — Да разве стакана хватит. Надо больше, в тазике, что ли, каком-нибудь. Ведь, обмыть его надо, — и показала рукой на Володьку.

Кто-то из техников сбегал в сторожку и принес ведро воды, таз и губку. Пелагея Яковлевна, стала раздевать Володьку.

— Вот так, как маленького, — сказала она, когда расстегнула последнюю пуговицу на рубашке. — Эх, сказать бы ему — встань, родной, разденься! — и слезы зазвенели в ее голосе, но она сдержала их. — Нет, не встанет... Не разденется.

Хотела, было, одна поднять тело, да сил не хватило. К ней подскочили техники и стали помогать раздевать Володьку.

Мать начала мыть лицо Володи. В это время отворилась дверь притвора и тихо, осторожно, точно боясь кого-то разбудить или испугать, вошла Леля. Пелагея Яковлевна взглянула на нее.

— Выйдите, — сказала она. — Ведь, он — мальчик, а вы — девушка... Вот оденем его, тогда и войдете.

Леля вышла.

Когда раздели Володю, Пелагея Яковлевна сама, не позволяя никому дотронуться до него, тщательно обмыла его. Одела. Намочила даже волосы, стала их причесывать.

— Вот так всю жизнь, — сказала она Никите и показала на вихры Володьки. — Всю жизнь я мечтала хоть один из них пригладить... Так и не удалось... Так вот и в могилу уйдет, вихрастым таким... — и, припав к голове сына, стала его целовать.

В углу, прижавшись к стенке, плакал навзрыд Василий Иванович.

— Возьмем, — сказала мать техникам через минуту, — поднимем его. Надо в гроб положить...

Техники подошли и, подняв тело Володьки, положили его в уже приготовленный кем-то белый глазетовый гроб.

— Ну, а теперь, — как бы про себя сказала Пелагея Яковлевна. — Пусть и эта девушка войдет.

Никита вышел и начал искать Лелю, но ее было трудно сразу найти. Она забралась в самый отдаленный угол кладбища, села на ту скамейку, где когда то она сидела с Володькой, и горько, безудержно плакала.

— Леля! — позвал ее Никита.

Леля подняла голову, посмотрела на Никиту.

— Ну, почему! Скажите, почему именно он, а не другой, — воскликнула она. — Почему именно его убили красные. Его, такого чистого, такого светлого. Володеньку убили, рыцаря моего белого...

Закрыла лицо руками и забилась в рыданиях.

— Леля, пойдемте, сейчас начнется отпевание, — сказал Никита.

— Да, да... Надо идти... Надо.., — заторопилась Леля и, не дожидаясь

Никиты, роняя на песок дорожки платок, сумку, зонтик, побежала вперед.

Никита поднял растерянные ею вещи и пошел за ней.

Отворились Царские врата и из них вышли священники и дьякон. Началась последняя лития... У Никиты ныла и болела рука, но он не хотел уходить до тех пор, пока не будет окончено все. Никита видел, как вошел в церковь директор технического училища, за ним вошел командующий Воткинской народной армией капитан Юрьев. Видел, слышал все, но как-то не понимал, что творится, что происходит вокруг.

Мать Володьки не слышала ни литии, ни отпевания. Она стояла за гробом сына и, не отрываясь, смотрела на его лицо. Ей все казалось, что это обман. Игра. Что вот-вот Володька поднимет веки и его серые глаза заискрятся, заблещут, и он спросит:

— Мама, а что — хорошо я тебя обманул!

Матери хотелось протянуть руку, чтобы коснуться его. И она все время принималась что-нибудь поправлять у гроба или пыталась приглаживать сыну вихры. Но коснувшись его лица, убеждалась, что не проснется ее Володька, не скажет.

Вспоминалось Пелагее Яковлевне, как однажды Володя заболел. Сколько тяжелых, бессонных ночей она тогда провела. Вспомнилось, как вырывала она его из объятий смерти, боролась за него.

«А зачем? — шептали беззвучно ее белые губы. Зачем? Неужели же только для того, чтобы отдать его таким взрослым... Чтобы пожертвовать им... Господи!.. И счастья-то, ведь, мальчик не знал... Ведь, даже, кажется, кроме меня, своей матери, из женщин и не любил никого. Разве только перед самой смертью начал увлекаться... И может быть ради этого увлечения и на смерть-то пошел. Господи! — стонала в душе мать. — Хотя бы слезы были, может быть поплакала и легче тогда стало бы. Как болит сердце, как ноет душа».

Вспомнила, каким Володька был в последнее время — ласковым, нежным. Вспомнила, как нашла у него карточку Лели. «Моему белому рыцарю, — писала Леля на обороте. — Моему мальчику на память об его обещании быть всегда без страха и упрека».

— Да, вот без страха и упрека теперь он лежит в гробу. Вот и нет рыцаря,

— шептала Пелагея Яковлевна.

Панихида шла. Но мать ее совсем не замечала.

— Упокой, Господи, душу раба Твоего, — пели священники и эти слова впервые дошли до ее сознания.

«Почему — раба? — подумала Пелагея Яковлевна. — Разве Володька, ее мальчик — раб. Разве он уже взрослый? Разве он уже большой? Господи!».

Машинально, без мыслей, стала креститься... Панихида шла.

— Со духи праведных скончавшихся... Душу раба Твоего Спасе упокой...,— пел хор и звуки тихо разносились по церкви.

Кто-то из девочек, стоящих рядом с Лелей, рыдал, уткнувшись в платочек. У большинства техников также текли слезы по щекам.

В лучах солнца вился синеватьий дымок ладана. Тихо потрескивая, горели свечи. Строгими печальными ликами смотрели с икон святые.

— В покоище Твоем, Господи, иде же вси Святии Твои упокоеваются... Сам и ныне раба Твоего упокой...

«Упокой моего рыцаря... Упокой, Господи, рыцаря светлой мечты, — молилась со слезами Леля. — Сохрани душу его светлую, чистую, там именно, где все святые Твои, Господи. Раз нужна была его светлая, чистая жертва — прими ее, Господи... Прими и помоги нам, здесь оставшимся, в борьбе нашей... Помоги Родине! — губы шептали, а рука крест за крестом клала. — Я же, Господи, вот здесь, сейчас, даю свое обещаниие, — пусть забуду я навсегда свой девичий смех, пусть навсегда откажусь от радостей. Пусть! Но я хочу остаться верной ему — моему белому рыцарю. Я хочу посвятить себя больным и раненым, сиротам и убогим. Но не в монастырь хочу идти я, Господи, нет, не в монастыре хочу спасаться я... Я останусь в миру, там, где больше соблазнов... Господи, прими жертву мою.

Закончилось отпевание. Пропели последние напевы:

— Приидите, воздадим последнее целование...

Все ждали, когда подойдет Пелагея Яковлевна, но она стояла, не сознавая ничего. Она все еще смотрела на вихрастую голову Володьки. К ней подошел Василий Иванович, постаревший, сгорбившийся, плачущий:

— Что же, мать, — сказал он и коснулся ее руки. — Проститься надо.

Только теперь Пелагея Яковлевна поняла, что он хочет от нее. Дикими,

страшными глазами посмотрела она на него.

— Проститься с ним, с моим мальчиком? С Володенькой! — крикнула она и упала без чувств.

Ее, успели подхватить техники, у кого -то нашелся нашатырный спирт.

Спрыснули водой.

— Господи, — шептала она, придя в себя.

— Подойди, мать, — опять тихо сказал Василий Иванович. — Поцелуй его, перекрести.

И встала тогда Пелагея Яковлевна, опять высокая, сильная, наружно спокойная. Подошла она тихими, ровными шагами к гробу, наклонилась. Погладила рукой волосы Володьки вихрастые. Венчик поправила. Перекрестила его медленно широким крестом. А потом припала поцелуем к его уже холодным сжатым губам. Припала, и долго не могла оторваться, а затем снова, как камень, свалилась в обмороке. Снова техники ее подняли, снова стали приводить в чувство.

После Пелагеи Яковлевны к гробу подошел Василий Иванович. Он долго клал земные поклоны, потом поднялся, перекрестил Володьку, поцеловал его и, всхлипывая, как маленький ребенок, отошел от гроба.

Следом за отцом подошли техники. Один за другим целовали иконку, что на груди покойника лежала. Некоторые целовали Володьку в лоб — в венчик. Последней подошла Леля. Она поцеловала Володьку в самые губы... И вдруг ей

почудилось, что Володька ответил на ее поцелуй... Отшатнулась в испуге Леля. Упала.

Пришла в себя, когда гроб стали выносить из церкви на кладбище. Бросилась за гробом. Ей хотелось еще хоть раз взглянуть в лицо Володьки, запомнить его.

Подошли к раскрытой могиле. Гроб дрогнул, остановился. Его стали устанавливать на две круглые жерди, что лежали поперек могилы. Леля, расталкивая всех, подошла к гробу и встала в его ногах — рядом с Пелагеей Яковлевной. Та взглянула на нее и взяла ее за руку. Леля наклонилась и прижалась губами к грубой шершавой от работы руке Пелагеи Яковлевны.

— Не надо, милая девочка, — сказала тихо Пелагея Яковлевна и погладила Лелю по голове.

Говорили речи.

Первым выступил командующий Воткинской народной армией — капитан Юрьев. Как всегда наигранно, в торжественных тонах, он описывал, насколько красива и хороша смерть на поле брани, насколько красива и хороша смерть за Родину и именно в тот самый момент, когда Родина так нуждается в смелых и Храбрых сынах, нуждается в тех, кто может своей смертью запечатлеть свою преданность ей. Говорил о красоте и смелости подвига.

— И вот ты, юный, отдал Родине все, что только может отдать простой и рядовой человек. Конечно, ни мы, ни Родина твоего подвига, твоей смерти не забудем... Конечно, твоя смерть будет долго храниться в нашей памяти, и — кто знает, может быть именно твоя юная жизнь, так смело и просто брошенная тобой на весы войны, сразу же перетянет чашу весов в нашу сторону и вернет нам военное счастье.

Твоя юная жизнь, возможно, будет венцом нашей победы, и мы все, объединившись, склоним свои головы и скажем: «Блаженны сосцы

вскормившие тя..». Склоним головы и перед красотой твоей жертвы и поклянемся в том, что ни одного шага земли мы не уступим красным... Поклянемся в том, что мы все умрем, но не отдадим нашего Воткинска на позор и разграбление... Поклянемся в том, что твоя могила не будет никогда попрана красным сапогом... Спи, мальчик, спокойно... Мы, оставшиеся в живых, позаботимся и о тебе, и о твоих...

Кончил. Театрально вытер выступившие слезы надушенным платком, поклонился поясным поклоном и отошел, уступая место директору училища.

Директор училища говорил немного, и вся его речь сводилась только к воспоминаниям о Володе, как об ученике. Окончил...

Гроб стали заколачивать. Гулко, как в пустую бочку, стучали молотки... Один гвоздь загнулся, не шел.

— Дай новый, — ворчал рабочий.

— Да выпрями его, — шепотом отвечал ему второй.

Но гвоздь не выпрямлялся. Тогда Василий Иванович взял у рабочего молоток и сам заколотил последний гвоздь в гроб сына. Потом гроб тихо на

белых холстинах опустили в могилу. Вот гроб коснулся дна, и тогда выдернули холстины из-под него; с шуршанием осыпалась с холмика земля.

Старик священник нагнулся, взял горсть земли и бросил ее в могилу. Г улко стукнули первые комья земли о крышку гроба.

— Володенька ты мой! — Крикнула мать и как подкошенная упала на землю.

К Леле подошел Никита:

— Лелечка, киньте немного земли, — сказал он.

Леля взглянула на него не понимая.

— Куда, Никита? — спросила она.

— Туда, в могилу. Ведь, это так принято, так нужно, — сказал серьезно Никита.

Леля наклонилась, подняла небольшой кусочек слежавшейся земли. Подумала и бросила снова его на землю.

— Не могу, Никитушка, — сказала она тихо плача. — Ему и так тяжело. Смотрите, какой уже холм земли на него насыпали. И мне показалось, что если я брошу этот ком, то он ляжет такой тяжестью, такой тяжестью, что Володя не сдержит ее.

— Полноте, Лелечка, — успокаивал ее Никита. — Знаете, мне сейчас кажется, что Володя счастливее нас с вами. Он останется в родном Воткинске. А что будет с нами? Знаете, иногда мне кажется, что мы уйдем отсюда и никогда не вернемся. И тогда ужас меня сковывает... Становится так больно, что хочется выть.

Публика понемногу расходилась с кладбища. Только мать, отец, да Леля с Никитой оставались еще около могильного холмика.

— Ну, что же, мать, — сказал тихо Василий Иванович, дотрагиваясь до ее плеча. — Пойдем, старуха.

Пелагея Яковлевна тихо поднялась с колен, оглянулась невидящими глазами на кладбище и пошла, не разбирая дорожек, к выходу. За ней плелся Василий Иванович.

— Ну, Лелечка, пошли и мы, — сказал Никита.

— Идите, Никита, — сказала ему Леля. — Я хочу еще минуту остаться тут, у Володи.

— Нет, Леля, я вас оставить не могу... Пойдем вместе, — настаивал Никита.

Леля не слушала его. Она опустилась на колени перед холмиком и вся ушла в молитву. Из ее глаз катились одна за другой слезы. Кончила молиться. Встала с колен... Подумала, а потом нагнулась и подняла тот самый кусочек земли, что хотела,было, бросить на могилу Володьки. Вынула носовой платок и завязала этот кусочек в него.

— Хочу взять на память, — сказала она тихо Никите. — Боюсь, что нам на самом деле придется уйти из Воткинска... И тогда я унесу с собой этот кусочек... Буду хранить его до смерти... А когда буду умирать, попрошу, чтобы

этот кусочек земли положили со мной в гроб. Пусть со мной будет хоть часть моего Володи, моего белого рыцаря.

*

Прошло несколько дней. Как-то под вечер, когда в штабе Воткинской народной армии сидели и, от нечего делать, курили несколько человек, было получено известие, что эскадра адмирала Старка, опасаясь наступающих морозов, а, следовательно, и того, что она может ледоставом быть отрезана от главных сил белой армии, наступающей от Уфы, ушла из Камы в Белую и разоружается где-то в ее верховьях.

Командование поняло, что это сигнал к тому, что надо уходить на соединение с белыми частями под Красноуфимск и уходить надо скорее, иначе возможно окружение, а тогда красным ничего не будет стоить уничтожить всех восставших.

Был созван совет солдатских и народных депутатов Воткинска, и на этом совете было принято решение начать эвакуацию завода.

Но события начали нарастать, как нарастает снежный ком. Уже в первых числах октября белому командованию пришлось очистить Сарапуль и отойти к Ижевску. С падением же Сарапуля создалось опасное положение — армия белоповстанцев была зажата в кольцо. Последний выход на реку Белую был также закрыт, и только надежда на помощь извне — из Красноуфимска от чехов, поддерживала ижевцев и воткинцев. Но помощь не приходила, а уверения «верховных правителей эс-эров», что самарские «товарищи» спешат на выручку не только людьми, но и деньгами, была только на словах. Союзные армии, о которых так много говорили в Прикамском Комуче, были только фатаморганой .

8-го октября пала Самара. Тогда красные бросили на Белую громадные силы для того, чтобы окончательно отрезать выход ижевцам и воткинцам к белым армиям, оперировавшим на Урале.

*

«Силы повстанцев слабели, — писал очевидец — Гутман Ган, в своей статье «Два Восстания». — Они сражались героически, отдельные отряды молодежи и интеллигенции сдерживали натиск во много раз превосходящих их красных. Стало ясно, что падение Ижевска неминуемо и необходимо заблаговременно эвакуироваться. «Комуч», однако, не сдавался и продолжал уверять, что помощь идет. На заводах царило паническое настроение. Красные подходили к Ижевску. Был трагический момент, когда они были совсем близко от завода и даже послали делегацию, состоящую из трех татарских мулл, к ижевскому рабочему комитету с предложением выдать всю интеллигенцию, ко -мандный состав, оружие. За это рабочим была обещана полная амнистия.

32 т

Те. миражом, сказкой Ь11р://е11Ьгагу.ги/Ш1е_аЬои1.азр?1Ь=33940

Письмо попало в штаб. Ночью было созвано экстренное совещание. Решили принять энергичные меры: по тревожному гудку в 4 часа ночи были созваны все жители Ижевска на митинг, на котором был сообщен приказ командарма Федичкина о введении смертной казни за бегство с фронта. Сам же Федичкин с несколькими ротами в ту же ночь повел энергичное наступление, и красные были еще раз разбиты и отогнаны... Бодрое настроение снова вернулось к ижевцам... Федичкин после этого неоднократно предлагал «комучу» заранее эвакуировать заводы, но Евсеев и Бузанов всякий раз с упорством отклоняли это предложение. Знали, что с момента эвакуации их власть кончится, и они будут на положении только просто терпимых».

Тогда было решено созвать всенародный митинг... На этом митинге выступил командующий Воткинской народной армией — капитан Юрьев. Он всенародно и клятвенно уверял, что на помощь ижевцам и воткинцам двигаются из Уфы два полка народной армии, и эта помощь очень и очень недалека... Члены комуча подтверждали это и требовали от собравшихся резолюции — «отклонить эвакуацию заводов, а держаться, во что бы то ни стало, до прихода помощи». Эвакуация была отсрочена. Но, уже через каких-нибудь два-три дня, эскадра красных подошла к пристани Гальяны и начала обстрел берега. Ижевцы и воткинцы теперь определенно находились в мешке. Красные высадили у Гальян десант, который не только занял самую пристань, но и пытался продвинуться в сторону Ижевска. Штабу и части отря -дов ижевских войск удалось спастись по дороге на Воткинск, а тысячи жителей и рабочих, не успевших выехать, попали в руки красной Чека.

Благодаря тому, что Воткинск некоторое время был прикрыт с тыла отступающими ижевцами, жителям его сравнительно благополучно удалось переправиться через непокрытую еще льдом Каму и уйти на соединение с белыми частями к Красноуфимску.

За ижевской же армией тянулось двадцатитысячное население Сарапульского уезда. Надо было все это количество кормить, надо было все это количество как-то размещать на квартирах. А красные не давали ижевской и воткинской народным армиям ни минуты отдыха и на каждой остановке тревожили их. Воткинцы и ижевцы отбивались, и каждое такое нападение дорого обходилось красным.

ГЛАВА ХУШ

(с.316; Красные входят в Ижевск и Воткинск. Расправа с повстанцами.)

Федя, не найдя Нины в цирке, решил сразу же уйти. Ему стало настолько противно быть сейчас вместе с Андреем и Тамарой, что он решил не ходить в эту ночь спать в коммунальную квартиру сотрудников пермской Чека, а уйти куда-нибудь, где можно было бы забыться до утра в угаре вина.

Федя знал, что где-то по Ямской улице имеется нелегальный притон, где можно ночью поиграть в карты и напиться до положения риз.

Пошел.

Фонари горели тускло, и едва-едва освещали тротуар, по которому надо было идти Феде. Голова его была совершенно пустая и, сколько не настраивал себя Федя на мысль о Нине, все было бесполезно. Когда он вышел по Ямской улице почти на самый конец города, то невольно остановился:

— Собственно, куда же это меня черт занес... Тот дом, по-моему, недалеко от кладбища, а когда я шел, то кладбище не видал. Надо вернуться.

Вернулся и не успел пройти нескольких шагов, как его остановили два каких-то подозрительных, плохо одетых человека.

— Подождь, товарищ, — сказал один из них. — У тебя, нет ли спичек?

Федя не струсил.

— Есть, — ответил он и сунул руку в карман, как бы доставая спички.

Но вместо них он выхватил револьвер и без предупреждения выстрелил.

Один из остановивших упал; второй бросился бежать. Федя хотел броситься за убегавшим, но его схватил за ноги упавший и сильным рывком повалил на землю.

— Стой! — хрипел он, стараясь схватить Федю за горло. — Стой, сукин сын! Я тебе покажу, варнак.

Федя сопротивлялся. Наконец, упавший изловчился и так ударил его кулаком по голове, что Федя на минуту потерял сознание. Когда же он пришел в себя, то около него возились уже двое. Бандиты тщательно связали Федю, вывернули у него все карманы, а потом, вероятно соблазнившись хорошим пиджаком и сапогами, сняли их с него.

— Ну, что, Егор, пошли? — сказал тот, который бежал от Феди.

— Пошли, — ответил второй, сидя на бровке канавки. — Вот, только энтот варнак, вишь, из пистолета мне в ногу попал...

— А што, здорово поранил? — спросил опять первый.

— Нет, какое здорово, так только кожу, вишь, повредил. А все же надо завязать, чтобы не наследить больно.

— Пистолет-то нашел? — просил опять первый.

— Где тут найдешь! — ответил второй поднимаясь. — Вишь, темень какая. Вот на утро придем — посмотрим. Здесь не больно много народу-то ходит. Не возьмут.

— Ну, пошли! — опять позвал первый.

Тогда второй нагнулся и посмотрел на Федю. Федя, хотя и было темно, все же решил притвориться мертвым. Он закрыл глаза, и задержал дыхание. Наклонившийся посмотрел, послушал:

— Подох верно, — сказал он первому и ткнул Федю в грудь ногой, да так, что Федя едва сдержал готовый вырваться крик боли. — Ну, и пускай падаль валяется! А мы к куме.

— Подождь, — сказал первый. — Надо парня-то хоть в канаву, что ли, свалить... Все не так приметно будет..., — и стал ногой пробовать скатить Федю с тротуара в канавку.

Федя понял, что в этом его спасенье, и поэтому сам помог ему скатить

себя.

Ушли. Федя хотел встать, но не мог. Тонкие веревки, которыми бродяги связали ему руки и ноги, впивались при каждой его попытке пошевелиться. Пришлось смириться и лечь пластом на землю.

Светало. Выпала обильная осенняя роса; платье Феди было совершенно мокрым. Стало холодать. Федя сознавал, что если еще с час никто не покажется на улице, то он замерзнет. Попробовал кричать — не помогало. «Судьба», — решил он.

В это время из соседней калитки вышла какая-то девочка. Федя крикнул, и та остановилась, прислушиваясь, а потом направилась на звук его голоса.

— И куды тея нечистая сила несет! — крикнула вышедшая следом за ней высокая худая женщина. — Пошто ты прешь в город-то? Разве я тебе не наказала идти на футора?

— Да вон тамотка, мамка, кто-то кличет!

— Кто тебя, дуру, кликать-то будет! Просто поблазнилось тебе.

Федя крикнул еще раз. Его крик услыхала и женщина.

— И впрямь кто-то кличет, — сказала она. — Надо пойтить посмотреть.

И она направилась вместе с девочкой в сторону Феди.

— Кто тутока? — испуганно спросила она.

— Помогите! — осиплым голосом через силу выговорил Федя.

— Напился, што ли, голубчик? — спросила баба и нагнулась к нему. — Господи! Да ты никак связанный, да и раздетый. Вот, бяда-то! Слухай, Оринка, беги-ка скореича домой, принеси нож — надо парня-то разрезать.

Оринка бросилась домой.

— Ишь ты, болезный, — причитала над ним баба — Какой молодой. А, вишь, как руки-то посинели. Бяда, если познобил — останешься без рук...

Оринка принесла нож, и баба под причитания разрезала веревки, связывающие руки и ноги Федора. Федор пробовал пошевелить пальцами, но они его не слушались...

— Помогите мне подняться, — попросил он.

Баба взяла его под руки и поставила на ноги. Но ноги тоже не держали его и Федя упал.

— Подождь, родной, — сказала баба. — Я вот за мужиком сбегаю.

После этого происшествия Федя проболел дней десять.

— Нет, в Перми я быть не хочу, — решил он, когда поправился. — Пойду в армию.

И в первый же день, как только выздоровел, стал проситься у Лашевича и Серебрякова в армию. Сколько его не уговаривал Лашевич, Федя не соглашался остаться в Перми. Лашевич, в конце концов, согласился и назначил его комиссаром в отряд латыша Крайса, который должен был выступить на фронт в самые ближайшие дни. Этот отряд был назначен в решительное наступление на Ижевский завод со стороны станции Чепца.

11 ноября части красных, разбив слабое прикрытие ижевцев, ворвались в завод. Арьергард, а также часть не успевших уйти солдат ижевцев, бросились спасаться, кто куда только мог. Многие из солдат, побросав винтовки и остальное снаряжение, побежали на завод. Но красные части окружили самый завод и стали делать поверку рабочих. Тех из рабочих, которые имели рабочий билет, отпускали, но которые не могли доказать, что они здесь работают, латыши из отряда Крайса выводили на церковную площадь и здесь расстреливали. В первый же день господства красных в Ижевске было убито более 800 человек.

Трупы растрелянных сначала были брошены на церковной площади, и только через день красные приступили к их уборке. Сколько ни просили родные и близкие Федю или Крайса выдать трупы для погребения, те всем отвечали одинаково:

— Нет! Мы сами их похороним...

13 ноября на уборку трупов было поставлено три обывательских подводы и пять человек из арестованных, уголовников. Эти уголовники наваливали трупы на подводы, а потом везли их через весь завод в лес к заводскому озеру, где и сбрасывали их в огромные ямы, из которых когда-то заводское управление брало глину.

15 ноября к трем подводам и пяти арестантам было прибавлено еще семь подвод и десять рабочих, и все же только через три дня удалось очистить площадь. С первого же дня в Ижевске стала работать и Ижевская чрезвычайная комиссия.

Агенты Чека ловили и хватали всех тех, на кого указывали скрывавшиеся ранее местные коммунисты. Хватали часто тех, на кого поступали просто ложные доносы, а потому через два дня их работы все местные арестные помещения были переполнены настолько, что нельзя было посадить более ни одного нового арестованного. Стали тогда садить по сараям, погребам и даже частным домам. А чтобы освободить места, производились каждую ночь расстрелы.

Все притихло. Все спрятались.

Отряды латышей, мадьяр, китайцев ходили из дома в дом и открыто грабили те квартиры, хозяевам которых удалось уйти. 33

Федя не хотел задерживаться в Ижевском заводе. Он всей своей душой рвался в Воткинск. Ему хотелось как можно скорее попасть туда. Он надеялся в Воткинске найти Никиту. Он горел жаждой мести.

И чем ближе он подходил к Воткинску, тем сильнее ненавидел тех, кто восстал, тем сильнее ненавидел тех, кто заставил его уйти из Воткинска.

Дня за два до вступления в Воткинск, вечером, к Феде на квартиру зашел еврей - политрук соседней части. Федя в этот день был пьян.

33

Документы о деятельности ЧК за тот период сохранились в архиве УФСБ по УР. Мы готовим их к публикации. В них нет упоминаний о массовых расстрелах, но есть свидетельства того, что ЧК расстреляла несколько красноармейцев, замешанных в грабежах населения.

— Что, Федя, радуетесь, что скоро придем? — спросил Герш Белопольский.

Федя взглянул на говорившего, но ничего не ответил.

— Что же это вы, товарищ Федор, даже разговаривать со мной не хотите?

— спросил Белопольский, и хотел было сесть.

Но Федя вскочил, схватил со стола свой тяжелый Кольт и, размахивая им, направился к Белопольскому. Тот выскочил из квартиры Феди ни жив, ни мертв.

— Это просто сумасшедший какой-то, — жаловался он в тот же вечер командиру китайского отряда. — Понимаете, — сумасшедший. Бешеный Федя.

Китаец кивал головой в знак согласия и улыбался.

Наутро отряд Феди начал бешеное наступление в сторону Воткинска. Но арьергарды ижевцев и части воткинцев не только сдерживали эти атаки, но сумели отогнать латышей на некоторое расстояние. Феде, который был в передовых цепях латышей, казалось, что в рядах сражающихся воткинцев он видел своих товарищей. Иногда ему казалось, что он видит Никиту. Он торопил латышей, но те были настолько утомлены, что сколько Федя ни старался, он не смог их ночью поднять в наступление.

Утром была послана разведка, которая ходила, вернулась и донесла, что она до самого Воткинска не встретила ни одного человека. Только тогда отряд выступил, но было поздно, так как в Воткинске не осталось никого, кого так страстно искал, кого так страстно хотел найти Федя.

Только какой-то местный коммунист, желающий угодить «бешеному Феде», как его с легкой руки товарища Белопольского стали называть в отряде, указал на могилу Володи.

Федя пошел на кладбище. Остановился у креста. Взглянул на надпись, прочел ее.

— Ну, что же... Мы с мертвецами не воюем, — сказал он, повернулся и хотел, было, уже уходить, но сам, не отдавая себе отчета, обошел могилу. И там, где висел засохший венок из полевых одуванчиков, прочел надпись, сделанную женской рукой, как видно, наспех.

«Белому, чистому рыцарю — рыцарю без страха и упрека, от его дамы».

— Дурак! — выругал не то себя, не то Володьку, не то местного коммуниста Федя и приказал латышу, что шел с ним:

— Крест сжечь, а могилу сравнять... Чтобы и следа этой могилы не было. Слышите, товарищ?

И в тот же день на кладбище было прислано два арестанта-уголовника, которые перекопали не только холмик над могилой Володьки, но и соседние могилы. Один из арестантов, видя, что конвойный отвернулся, поднял и положил кирпич на то место, где была могила Володьки.

Т римааиати 116С1 зсе стстрв<1ка(11 Во г камской Иаролмоа Прении пагз ш и(11 13 601а

с большеаикарш у сена Степаново 13 с<?1цябр<? ^O^S гопа

Современный памятник на Воткинском кладбище. Фото С.К.Простнева.

— Авось, вернутся когда-нибудь. Пусть знают, где лежит мальчишка-то. А когда уходил с кладбища, то задержался в калитке на секунду, как

будто поправляя завязку у лаптя, а сам шепнул сторожу кладбища, проходившему мимо:

— Слышь, Михеич, где сейчас срывали могилу-то, я положил кирпичик. Ты пометь чем-нибудь это место-то.

Конвоир, не то китаец, не то сарт34, крикнул:

— Эй, стоп не надо! Твоя ходи надо...

Арестант заторопился и догнал впереди идущего товарища. Сторож же постоял, посмотрел вслед арестантам, покачал головой:

— Вишь ты — арестант, может убивец какой, а душа-то человечья. Кирпичик, вишь, положил. Знать, и у убивца душа-то лучше, чем у тех, что пришли сюда... Не побоялся мне сказать. Отметь, говорит... И впрямь, надоть отметить. — И пошел к могиле.

В Воткинске в это время хозяйничали латыши и китайцы. Они открыто забирались в чужие квартиры, рылись в оставленных вещах, забирали все, что им нравилось.

Жителей в Воткинске оставалось не так много. Те, которые в чем-нибудь были замешаны или замечены, ушли с армией и сейчас были вне досягаемости карательного отряда. Но зато те, которые остались, переживали минуты ужаса. Ни один из жителей не был гарантирован, что он не будет арестован или расстрелян. Расстрелян только за то, что какому-либо из латышей или китайцев понравилась та или иная его вещь. Жители Воткинска боялись выходить из квартир, а потому самый завод и поселок сейчас казались лагерем военных.

После того, как Федя посетил кладбище, он решил поднять отряд латышей и идти с ним в преследование Воткинской народной армии. Федя пришел к командиру отряда — товарищу Крайсу.

— Слушайте, товарищ, — начал Федя горячо. — Я думаю, что лучше было бы, если мы сегодня же выступим вдогонку за воткинцами... Я, знаете, сегодня опросил многих оставшихся воткинцев и от них узнал, что у армии нет совершенно патронов и снарядов... Нам ничего не будет стоить их нагнать и разбить наголову.

Командир латышского отряда, товарищ Крайс, слушал Федю невозмутимо. Он сидел у стола и продолжал курить глиняную трубку. Только иногда поглядывал на Федю своими бесцветными, водянистыми глазами.

— Понимаете, товарищ, — горячился Федя, — если мы выступим, сегодня, то завтра уже успеем разгромить их. А тогда все разговоры о восстании этой банды будут окончены... Тогда и самый завод можно будет пустить в ход.

Латыш продолжал молчать.

— Так как же, товарищ Крайс, — вы думаете выступать?

Латыш только отрицательно покачал головой.

— Но почему! — крикнул Федя с досадой. — Я думаю.

Латыш перебил его.

— А фи, товарищ Федор, не думайт. Думайт только я, а фам не надо думайт...

— То есть, как же это, товарищ! Я — политический комиссар.

— И сто же сто фи политический комиссар?

34 Народ Средней Азии, близкий к узбекскому.

— Значит, я отвечаю за.

— Фи отвечайт только за политику... А я командар и я отвечайт за бой... Люди устаит и будет отдыхай...

— Хорошо же, товарищ. Я об этом сейчас же доложу в Пермь в штаб армии — товарищу Лашевичу...

— Пошел фон, мальчишка! — крикнул разъяренный латыш. — Г офори кому хочешь, но знай, сто без приказ товарища Вацетис ни я, ни мои люди не пойдут...

Федя выскочил на улицу.

— Что же делать? — думал он вслух. — Сидеть здесь, в Воткинске, не хочу... Сейчас же буду просить перечислить меня в кавалерийский отряд.

Пошел на телеграф и дал Лашевичу срочную телеграмму. А наутро по телеграфу же получил приказ: «Переводитесь в отряд товарища Ли-Хун-чан точка. Предписываю отрядом заняться очищением района Ижевска-Воткинска от оставшихся там белых банд точка Лашевич»

Федя с досады теперь чуть не отгрыз себе пальцы.

— Вот, черт! — ругал он не то себя, не то кого-то. — Не пустили на фронт... Ну, зато здесь я не дам никому пощады.

И в этот же вечер отряд Ли-Хун-чана выступил с экспедицией снова в сторону Ижевска.

ГЛАВА XIX

(с. 328; Бои повстанцев на левобережной Каме с войсками «начдива Айзена».

Нина встречает Никиту и Воткинцев. Исход в Сибирь.)

В ночь с 4 на 5 ноября последние эшелоны воткинцев покинули пределы своего завода и по переправе, устроенной в районе пристани Г алево (переправу строил поручик Летков), перешли на левый берег Камы. В это же время отряды, прикрывающие переправу, переходили реку у села Неумоино. Для переправы у села Неумоино в распоряжение капитана Мудрынина были посланы штабом Воткинской народной армии пароход и баржа.

Переправа, благодаря распорядительности командования, а частью тому, что красные части были исключительно пассивны в этом направлении и проявляли себя только в районе Неумоино, прошла благополучно. Правда, создавалось опасение, что красное командование захочет преследовать отступивших и потому также начнут переправу через реку. Все средства переправы были своевременно распоряжением белого командования на правой стороне уничтожены. Но это опасение было напрасно, — красные продолжали оставаться пассивными.

Штаб Воткинской армии решил назначить в береговое охранение учебную команду, под командой штабс-капитана Горчаковского, в которую, к тому времени, были влиты и все велосипедисты, а также и другие соединения,

состоящие только из молодежи.

Учебная команда была рассыпана в цепь по берегу и вела непрестанное наблюдение за правым берегом. Сначала красные не появлялись вовсе, но потом стали собираться кучками, ходили по берегу, как будто что-то разыскивая.

Теперь у береговой охраны создавалось убеждение, что красные хотят начать переправу, несмотря на то, что в этот день по реке шло густое «сало». Штабс-капитан Горчаковский послал в штаб донесение, а результатом этого донесения береговая охрана была усилена конной разведкой из отряда капитана Мудрынина.

В это же время, по инициативе капитана Юрьева, было произведено переформирование всех оставшихся частей Воткинской народной армии в Воткинскую дивизию.

Воткинцы простояли на берегу около двух недель, а когда Кама настолько замерзла, что стал возможен переход через нее не только пеших, но и конных, то красные стали проявлять стремление окружить воткинцев, чтобы отрезать их, не дать возможности им соединиться с белыми частями, что вели наступление навстречу воткинцам и ижевцам с Урала.

Тогда Воткинская дивизия начала отходить от берега Камы, через Богородский и Тетюшевский завод, направляясь в сторону Красноуфимска.

Богородский и Тетюшевский заводы в это время были заняты сильной красной латышской частью. Перед воткинским командованием встал вопрос — во что бы то ни стало выбить красных из этих заводов, хотя бы для того, чтобы дать возможность усталым людям и лошадям отдохнуть. В наступление была послана 1-ая бригада капитана Мудрынина.

Эта бригада с налета выбила красных из заводов и заняла их. Но только успели занять, как красные, оправившись от неожиданности, повели атаку за атакой, чтобы вернуть эти заводы. Воткинцы отбивались. Драться приходилось одному против троих и даже пятерых... Красные, видя, что их атаки одна за другой отбиваются, решили окружить заводы и взять их одновременной атакой с трех сторон.

Но и это им не помогло. Воткинцы еще раз отбили атаку. Тогда командир красной дивизии, товарищ Айзин, решил страхом заставить свои части еще раз атаковать воткинцев. Он отобрал из некоторых полков несколько десятков солдат и объявил остальным, что он этих заложников лично сам расстреляет, если только заводы не будут сейчас же взяты.

Но это только обозлило красных солдат, и они решили при первом же удобном случае перейти к воткинцам. В следующую же ночь 2-ой советский Петроградский полк, в своем полном составе, во главе с командиром полка и с офицерами, перешел на сторону воткинцев.

35

Это сильно подействовало на красного начдива Айзена , и он срочно заболел, уехал в Пермь. Бои под Богородским и Тетюшевским заводами не

35

Видимо, в обоих случаях речь идет о командире 28 дивизии РККА В.М. Азине.

прошли даром и для воткинцев. У них появились раненые, убитые. Воткинскому командованию приходилось срочно формировать подвижные полевые лазареты; приходилось срочно формировать перевязочные летучки. В некоторых частях появились добровольцы — сестры милосердия, которые, когда были раненые, то перевязывали их и ухаживали за ними. Когда же раненых не было, то несли службу, как простые солдаты, с винтовками в руках.

К числу таких сестер-солдат принадлежала и Леля. Она остригла свои волосы, надела мужской костюм и храбро пришла к штабс-капитану Горчаковскому проситься в отряд. Тот сначала не хотел ее брать. Он ссылался на то, что ей одной среди мальчиков будет тяжело. Пробовал уговаривать ее идти к врачам и проситься устроиться сиделкой или сестрой в лазарет, но Леля настаивала:

— Если вы не хотите меня взять к себе в отряд, — сказала она Г орчаковскому — то я пойду в другой. Все равно куда-нибудь да устроюсь.

— Ну, что же с вами делать! — сказал, наконец, сдавшись, штабс-капитан Горчаковский. — Так и быть, приму. Но только условие дороже денег: во-первых, найдите себе компаньонку, чтобы не быть одной, и второе, чтобы не было у меня в отряде никакого флирта. Если только я замечу флирт, то в тот же день отправлю вас в перевязочный пункт. Согласны?

Леля, конечно, была согласна и, выйдя от штабс -капитана Горчаковского, отправилась в другой конец поселка, где остановилась ее подруга по гимназии Шура, уговаривать и ее поступить добровольцем в ряды учебной команды. А через несколько дней, упрямо сжимая винтовку в усталых, замерзших руках, часто проваливаясь по колено в снег, она шла с учебной командой по направлению завода Бикбарды.

Прошло несколько месяцев. Красные неоднократно пробовали уничтожить воткинцев и ижевцев, но все их попытки кончались неудачей. В конце февраля месяца белые сибирские части были настолько близки к воткинцам, что красное командование решило еще раз попытаться разбить эти народные армии.

В сторожевом охранении воткинцев в этот день стоял 2-ой Осинский полк, которым командовал поручик Балабанов. Штаб воткинской группы, узнав, что к Бикбардинскому заводу со стороны Красноуфимска приближаются части сибирской армии под командой генерала Гривина, приказал, в свою очередь, атаковать красных и взять, во что бы то ни стало, завод Бикбарду.

Телеграмма из штаба дивизии пришла капитану Мудрынину рано утром, и вестовой, который привез ее, разбудил комбрига. Капитан Мудрынин прочитал приказ и сейчас же стал собираться.

— Ты куда, Григорий Ильич? — спросил его прапорщик Ощепков.

— Да вот, пришел приказ... Надо брать Бикбарду. Ну, я и хочу ехать к Балабанову. Все как-то спокойнее для меня будет, когда сам я там буду.

— Да ты бы, Григорий Ильич, хоть чаю напился бы, — сказал Ощепков, видя, что капитан Мудрынин надевает уже шубу.

— Некогда, — отмахнулся капитан Мудрынин. — Потом напьюсь в Бикбарде.

Вышел. Сел в кошевку, которой правил старик доброволец Стариков из Ножевки, и лошадь с места крупной рысью пошла по ровной, гладко укатанной дороге на фронт.

Около семи часов утра капитан Мудрынин приехал в расположение резерва.

— А командир полка где? — спросил он командира батальона, когда тот окончил подробный доклад о положении полка.

— Командир полка еще в штабе, — замялся командир батальона.

— Так, — протянул капитан Мудрынин. — Это дело. Полк на позиции, а командир изволит прохлаждаться в штабе. Сейчас же сообщите ему, что я приехал сюда и хочу его видеть... Передайте, а я пойду и посмотрю, где и как противник.

— Господин капитан, — остановил капитана Мудрынина командир батальона, когда он дошел до пригорода. — Дальше идти опасно. Вон на тот мост может выйти броневик, и тогда начнется обстрел нас из артиллерии.

— Ну, и пускай его стреляет, — беспечно ответил ему капитан Мудрынин.

И словно командир батальона напророчил. Не прошло и двух минут, как на мост вылетел броневой поезд красных и в упор открыл по группе начальства огонь. Пришлось залечь. Поезд пострелял, но видя, что цель скрылась, медленно ушел в завод.

В это время на фронт приехал командир полка и с ним бригадный священник отец Георгий. Поручика Балабанова капитан Мудрынин встретил очень неприветливо:

— Что же такое? Полк на позиции, а командир полка изволит быть в обозе. Да еще пьянствует, кажется! — сказал капитан Мудрынин и показал на горлышко бутылки, что торчала из кармана шубы поручика Балабнова. — Хотите, чтобы я вас отрешил от командования полком?

Поручик Балабанов растерялся, но потом стал оправдываться:

Г осподин капитан. Да у меня вчера жена именинница была. Ну, и как не выпить.

— Разве только, что жена именинница, а потому и простить можно, — сказал смягчившись капитан Мудрынин. — Но предупреждаю, что это — последний раз. Теперь же к делу. Ночью получено распоряжение — во что бы то ни стало взять завод Бикбарду. Есть сведения, что к этому же заводу со стороны Уфы подходят части сибирских войск, а потому нам надо постараться разбить красных здесь на заводе и скорее соединиться с сибирскими частями. Я уже осмотрел позиции и кое-что наметил. Но лучше давайте продвинемся еще вперед и оттуда я покажу, куда и как я думал бы направить удар.

Видя, что и священник отец Георгий направляется с ними, капитан Мудрынин спросил:

— А вы, батя, тоже с нами?

— Да видишь ли, — ответил спокойно батюшка. — Я ехал, было, в лазарет, а вот увязался за ним, — показал он на поручика Балабанова. — Не знал я, что у него вчера жена именинница была... может и не поехал бы тогда с таким гордым, который меня, своего духовника, не захотел пригласить... А сейчас вижу, что дело-то мое здесь.

— Да ты, батя, не ворчи, — ответил поручик Балабанов. — Вот, возьмем Бикбарду, ну, и ... — значительно щелкнул себя по воротничку.

В это время опять эту группу заметили красные. Опять их броневик вылетел на мост и сразу же открыл огонь. Снаряды падали близко, зарывались в снег, но не рвались.

— Вишь, ты, — проворчал кучер капитана Мудрынина. — Пужают нас, собаки...

Вышли на небольшой пригорок. Остановились.

— Видите, — показывал капитан Мудрынин поручику Балабанову на дерево, что стояло недалеко от моста. — Я думаю вот в этом направлении и сосредоточить весь удар. Нам важно захватить мост, не дать красным его испортить, а к этому дереву сравнительно нетрудно подойти. Но я думаю, чтобы отвлечь внимание красных, надо будет часть наступления направить правее, прямо на мост. Пусть они подумают, что мы их будем атаковать в лоб.

Броневик пострелял, пострелял и снова скрылся за мост.

— Обедать, стало быть, поехал, — сказал кучер Стариков.

Капитан Мудрынин обернулся и только теперь заметил его.

— Слушай ты, старик, — сказал он, — а ты-то, зачем сюда пришел? Лошадей-то на кого оставил!

— Как зачем? — обиженно ответил старик. — И я хочу посмотреть, где эти самы красны сидят. А лошадей, так я их привязал вон тамотка, — и махнул рукой назад.

— Ну, и иди туда, — строго сказал ему капитан Мудрынин. — Вот и мне надо будет скоро ехать в штаб бригады...

— А вот ты пойдешь, — ответил ему Стариков, — тогда и я пойду. А сейчас я тее не мешаю, кажись.

Капитан Мудрынин не стал больше с ним разговаривать.

— Ну, как? — обратился капитан Мудрынин к поручику Балабанову. — Ты готов?

— Готов, — ответил тот.

Встал и направился к передовым цепям. Вместе с ним пошел и священник.

— Ты что, батя? — обернувшись, спросил поручик Балабанов.

— Что! Я-то, ведь, тоже солдат, — ответил тот.

Подойдя к цепям, поручик Балабанов позвал к себе командиров батальонов и объяснил им цель наступления и способ его.

— Вот, ты, — сказал он, обращаясь к командиру третьего батальона,

который до этого был в резерве, — самыми редкими цепями начинай наступление на мост прямо в лоб. Первый батальон пойдет овражком к дереву, за ним второй... Как только выйдете на берег, так по реке на ту сторону и занимай мост. Второму батальону на той стороне наступать на самый завод... Понятно?

— Чего понятней, — ответил за всех командир третьего батальона и, поднявшись, пошел к себе в батальон.

Через несколько минут третий батальон, рассыпавшись по снегу, начал наступление в сторону моста.

Красные насторожились. Сначала открыли только ружейный огонь, но, видя, что воткинцы не останавливаются, открыли и пулеметный огонь. Цепи наступающих шли медленно.

Поручик Балабанов повел первый и второй батальоны. Впереди этих батальонов, надев на шубу епитрахиль и взяв крест в руки, шел отец Георгий... Снег в овраге был настолько глубокий, что движение было еще медленнее, чем у третьего батальона. Но все же кое-как они вышли на берег реки. Оказалось, что река здесь не замерзла, образовав широкую и длинную полынью. Полынья курилась туманом, и пройти на тот берег не было никакой возможности.

Поручик Балабанов послал донесение капитану Мудрынину, что река здесь непроходима, и что цепи лежат на берегу. Капитан Мудрынин приказал медленно начать отвод цепей в исходное положение. Тогда, словно только этого и дожидался, на мост выехал броневик красных и начал обстрел цепей 2-го батальона. Снаряды неслись через головы цепей и, зарываясь в снег, взрывались, поднимали тучи белой снеговой пыли, но не приносили никакого ущерба наступающим.

Капитан Мудрынин вызвал свою артиллерию, и та начала обстрел броневика. Несколько снарядов упало около самого его состава и броневик, выпустив клубы пара, поспешно скрылся в пролетах моста в сторону завода. День кончился. Наступала ночь.

Прошло около недели. Воткинцы лежали в снегу на виду завода, но двигаться не могли. Капитан Мудрынин получил сообщение из штаба дивизии, что сегодня Ижевская дивизия соединилась с белыми частями Сибирской армии.

Первым вестником этого радостного для белых события была конница генерала Гривина. Она обошла завод Бикбарду и, выйдя в тыл красным, не только соединилась с ижевцами, но и вела бой с востока за обладание заводом. Капитан Мудрынин двинул свою бригаду на помощь сибирским стрелкам.

Воткинцы бросились к мосту и ворвались на него в тот самый момент, когда красные хотели, было, взорвать мост. Перебили охрану и тем самым не дали красному командованию осуществить это намерение. Бегом перешли мост, ворвались в западную часть завода. В это же время сибирские части генерала Гривина бились и занимали постепенно завод с востока.

Здесь, на этом заводе, сибиряками были взяты большие трофеи. Был взят

броневик, запасы патронов, снарядов вооружения, продовольствия и много пленных. Бой окончился.

Стали к заводу подходить обозы отряда генерала Гривина. Подошел лазарет отряда. Из большой кошёвки36, что остановилась на заводской площади, выскочило несколько сестер. Одна, увидя проходящего воткинца, спросила:

— Скажите, здесь какая часть стоит?

— Здеся! — ответил воткинец, почесывая голову и рассматривая сестру, и узнав ее, вдруг радостно проговорил. — Аль не признала? Наши, небось воткинцы...

— Воткинцы? — повторила Нина, и ей казалось, что вот-вот ее сердце выскочит от радости.

— Да, воткинцы... А вот твои-то родители еще, наверное, не приехали. Они, вишь, едут медленно, с обозом. А впрочем, если хошь, то пойдем в штаб

— там тее скажут...

— Г осподи! Значит, мама и отец живы?

— Живы, — ответил воткинец. — Вот только дней с пяток, как я разговаривал с твоим-то отцом.

Пошли в штаб. Нина торопила провожатого и скорее бежала, чем шла.

— Да ты не торопись так-то, — останавливал ее солдат. — Не успею я за тобой, козой.

Нина шла медленнее, но скоро опять сбивалась, опять бежала.

Штаб Воткинской дивизии был расположен в центре завода. Около штаба стоял часовой.

— Ты што, Василь Семеныч, — спросил он воткинца, сопровождающего Нину. — Аль забыл што?.

— Да нет, не забыл. А вот эту стрекозу привел. Она наша, воткинска — Незнамова. Не признаешь?

— Нет, что-то не припомню, — ответил часовой.

В это время из подъезда вышел Никита.

— Никитушка! — крикнула Нина и бросилась к нему.

— Солнышко! — ответил Никита, хватая ее в объятия и, забыв о свидетелях, стал покрывать лицо Нины поцелуями. — Солнышко! Ты ли это, родная?

— Хм, дела, — сказал провожатый. — Ну, видать, что таперя и без меня дело обойдется.

— Без тея-то обойдется, — ответил, смеясь, часовой. — А вот без попа, наверное, не обойдется... Слушай. Микита! — обратился он, — ты коли венчаться будешь, так не забудь нас с Василь Семеновичем-то в дружки позвать. Вишь, без нас ты ее не нашел бы, наверное.

Никита махнул рукой.

— Пойдем, Нина... Здесь недалеко. И папа, и мама твои здесь. И моя мама

36 Санки с кузовом в виде плетёного короба.

здесь. Все вместе, на одной квартире.

Взял Нину под руку, повел.

— Ну, а Павлик, где? — спросила Нина.

— Павлик, — растерянно проговорил Никита и остановился, замолчав.

— Почему же ты молчишь? — остановилась так же Нина. — Что с ним?

— Павлик убит. Там, еще у самой Камы, — ответил, Никита.

— Господи! — вздохнула Нина. — Павлик, мой мальчик, мой братишка

— убит, — заплакала.

— Да. Он, вернее, не убит, а замерз. Понимаешь, Нина, был сильный бой. Мы шли в наступление. В цепи шел недалеко от меня Павлик. Все было хорошо. Красные отступали, а мы шли, не останавливаясь. Когда же дошли до самого села и заняли, то стали выяснять потери. Смотрим, а Павлика нет. Спрашиваю — где Павлик? Никто, понимаешь никто, не видал, когда и где он упал. Пошли искать. Нашли. В поле, не доходя до села саженей двести, лежит Павлик. Шинель примерзла, кое-как оторвали его от земли, принесли в село. Стали раздевать, видим, пуля попала в грудь. Он, вероятно, упал, крикнуть не мог.

Нина плакала.

— Павлушенъка... милый ты мой братишка... в снегу, один!

— Отец и мать уже смирились. Нина, не плачь, не надо, родная... Понимаешь, надо поберечь себя, поберечь маму. Нина, теперь я для тебя буду и братом и всем...

— Павлушенъка, — еще раз всхлипнула Нина. — Господи! Словно у меня сейчас части сердца не стало. Ну, ладно, не буду плакать. Подожди, — остановила она Никиту, видя, что тот собирается отворить калитку. — Дай слезы хоть утереть.

Вытерла лицо. Взглянула на Никиту и вдруг улыбнулась ему. И для Никиты словно луч яркого светлого солнца промелькнул среди серых нависших туч...

КОНЕЦ I КНИГИ.