CC BY
15
Евгений Рашковский,
доктор исторических наук
«ВОСТОЧНОЕ» В ГЛОБАЛЬНОМ: СУБЪЕКТИВНЫЕ ЗАМЕТКИ С НАУЧНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ РОССИЙСКИХ ВОСТОКОВЕДОВ
Научная конференция «Геном Востока: Опыты и междисциплинарные возможности» проходила в здании ИМЭМО 12-13 апреля 2004 г. под руководством директора ИМЭМО акад. Н.А.Симония, ректора Института стран Азии и Африки МГУ проф. М.С.Мейера и заместителя директора ИМЭМО члена-корр. РАН Г.И.Чуфрина. Основную тяжесть трудов по организационной подготовке конференции приняли на себя двое ученых из Института востоковедения РАН: А.М.Петров и С.В.Споленков.
* * *
Прежде всего — о нестрогости и одновременно насущности названия конференции. Понятие генома в науках социогуманитарного круга — лишь метафора. Но метафора сильная и запоминающаяся. Условно говоря, геном есть совокупность в определенном порядке сочетающихся генов, определяющих собой структуру и содержание информации, на которой строятся специфика и облик данного организма. Так что речь шла о тех принципах организации человеческого общежития, которые издревле пронизывают и продолжают пронизывать собой весь ход исторической жизни подавляющего большинства человечества и которые обнаружили в себе немалый запас прочности и — одновременно — внутренней недостаточности на протяжении последних двух-трех веков. И в разных ареалах земли, включая и Россию. И особенно — в нынешнюю эпоху основанных на современных знаниях, технологиях и формах общения глобальных связей.
К открытию конференции издательством «Гуманитарий» были опубликованы в виде 33 отдельных брошюр представленные к ней доклады. И сама работа конференции строилась не как последовательный пересказ участниками своих же собственных брошюр, но как живая дискуссия по поводу общего комплекса представленных к обсуждению материалов. Так что источниками этих заметок, не претен-
дующих «объять необъятное», служат не только тексты брошюр, но и мои конспективные записи двухдневных наших слушаний.
Закат востоковедения?
Как известно, самому условному понятию востоковедения (или ориенталистики) как первоначально выросшему на филологической, религиоведческой и искусствоведческой основе области комплексного, междисциплинарного изучения множественности существовавших и продолжающих существовать на земле человеческих общностей с мощными архаическими традициями социальной и духовной организации, в последнюю четверть прошлого века был брошен решительный вызов. Наиболее развернутое и аргументированное обоснование этого вызова было дано палестинским мыслителем Эдуардом Саидом. «Антиориенталистские» идеи Саида были подхвачены огромным количеством евро-американских, азиатских и африканских энтузиастов, так или иначе связанных с левыми, националистическими и антиглобалистскими движениями и с философскими исканиями постмодернистов.
Суть аргументации примерно такова. «Ориентализм» (т.е. исторически сложившиеся в условиях европейской культуры востоковедное знание и востоковедный дискурс) есть отражение европоцентрических, колониалистских и экспансионистских тенденций западного сознания, преднамеренно противопоставившего триумфалистскую буржуазную цивилизацию Европы и Северной Америки XIX — первой половины XX в. всему остальному человечеству, тогда как история народов Запада и отчасти даже России (с их либерализмом, индустриализмом, пролетарскими движениями и т.д.) — всего лишь частный и аномальный, хотя и мощный по размаху, случай в общечеловеческой истории. Впрочем, успех распространения этого «антиориен-талистского» взгляда подсказывался не только идеологической озабоченностью разноплеменной ученой или публицистической братии и не только размахом захватывающего оную братию «левого» (или даже «левоправого») политического дискурса, в котором Маркс и Фрейд перемешаны с Ницше и Хайдеггером. Дело было не только в поверхностных интеллигентских брожениях. Дело в том, что и сам кризис востоковедения оказался следствием глубинных тектонических сдвигов в европейско-американском и глобальном культурно-историческом опыте последних десятилетий. Выделю, по крайней мере,
три момента, связанные с этими сдвигами и подкрепившими взгляд на недостаточность востоковедного знания в том виде, в каком оно сложилось на протяжении XVIII — первой половины XX столетия.
Момент первый. Стоявшая во главе угла востоковедения старая европейская эпистема, восходящая к схоластике и картезианству, — эпистема, строившаяся на жестких дихотомиях объекта и субъекта, на аристотелианских логических альтернативах, на контрастах нормативного и эксцентрического (или, если угодно, экзотического), — эпистема, столь много сделавшая для становления европейской и мировой мысли и науки, для самооформления цивилизационного облика Европы, в значительной мере и России, в настоящее время выглядит и методологически, и философски, и теологически устарелой. Однако в элементарных процедурах мышления и практики она остается не отмененной, но, скорее, скорректированной более сложными и современными мыслительными технологиями и философскими посылками. Соответственно, и прежняя культурно-историческая дихотомия «Запад—Восток» не отменена, не отброшена напрочь, но именно скорректирована новыми формами исторического и интеллектуального опыта.
Момент второй. Жесткость этой старой дихотомии во многом поставлена под вопрос новыми формами мышления, хозяйствования и социальности, а сама эта старая дихотомия, скорректированная опытом Японии и новых индустриальных стран Азии отчасти приобрела форму дихотомии модерн-обществ и обществ традиционных.
Первые, зародившиеся в Западной Европе и вырвавшиеся на авансцену истории благодаря духовным, социальным и технологическим наработкам Средневековья и раннего Нового времени, исторически выстроили себя на трех, если угодно, антитрадиционалистских нормативных «китах»: на началах рыночной экономики; на началах рационального и эгалитарного правосознания; принципах безусловного внутреннего достоинства всех членов общества.
Принципы же организации традиционных обществ строятся на противоположной триаде: сакральная власть, именно по сакральному праву перераспределяющая в пользу собственную и, стало быть, в пользу своих клиентов и клевретов общественное богатство; иерархическая корпоративность (включая и слагавшегося веками принципы межобщинного и внутриобщинного подчинения и соподчинения; заведомо предписанный (как правило, прирожденный) статус всех членов общества .
И все же, проницаемость культурных, цивилизационных и национальных границ, мощнейшие товарные, финансовые, информационные, этнодемографические, а с ними и духовные потоки реляти-визируют эту жесткую западно-восточную антитезу. Релятивизируют и в нашей нынешней, постиндустриальной реальности, а через нее — и в нашей исторической ретроспективе. Ибо прошлое никогда не дается нам как нечто отчужденное и застылое. Оно, разумеется, непреложно. Но всякий раз оно открывается нам в богатстве новых ассоциаций, в новых познавательных ракурса. И потому непрерывно собеседует с нами.
Собственно, и посттрадиционный Запад и теснейшим образом связанный с наследием традиционных эпох Восток выработали свои специфические формы гнета и человеческого отчуждения, свои формы — если вспомнить терминологию нынешнего русского социального философа — «присвоения человека»: Восток — через сложившиеся в традиционные эпохи системы «традиционного священновла-стия», «царебожества»; Запад — через системы сложившегося в индустриальных и рыночных условиях товарно-фетишистского (Маркс) и рационально-бюрократического (Вебер) регулирования социокультурных процессов.
В нынешнюю же постмодерн-эпоху эта условная чистота теоретического разделения отчасти поставлена под большой знак вопроса. Тенденции гражданской эмансипации в сочетании с тенденциями рыночного отчуждения вырвались далеко за пределы своего изначального, Евро-североамериканского (и даже частично российского) лона; агрессивные же тенденции идеологического священновластия, в особенности, в исламистских его формах, наступают, что называется, по всем фронтам. Как подчеркивал на конференции синолог и религиовед Л.С.Васильев, в сегодняшних условиях активизация квазидуховных притязаний на распоряжение телами и душами людей во многих отношениях осуществляется благодаря новейшим технологическим и экономическим предпосылкам. В частности, и благодаря добыче высококачественного и дорогого углеводородного сырья, причем разрабатываемого подчас не только и даже не столько коренным населением «нефтяных» стран, сколько благодаря иностранным спецам и законтрактованным рабочим. Традиционалистская реакция наступает, утилизируя внешние и притом поверхностные достижения «национально-освободительного» и технологического «прогресса».
Однако и при подходе к пониманию истории Запада нельзя недооценивать традиционные, сквозь века и века прорастающие, предпосылки европейской, а за нею — и глобальной модернизации. Отошли в прошлое идеи абсолютной религиозной исключительности, своеволие государей, барская спесь и узость крестьянского местнического горизонта. Однако былая религиозная истовость превратилась в глубокое внутреннее благочестие среди заметной части западных обществ; суверенитет «благородных сословий» с его принципом noblesse oblige трансформировался в общегражданскую идею взаимосвязи обязанностей и прав, ограниченная психология сельского общинника обернулась самоотверженным трудолюбием и привязанностью к «малой родине». Вообще, как показал в своем докладе экономист-востоковед В.А.Мельянцев, наши нынешние востоковедные знания страдают от недостаточной глубины наших, условно говоря, западо-ведческих горизонтов. По мысли В.А.Мельянцева, новый количественный историко-экономический анализ исторической динамики стран Запада и Японии, определивший облик нынешнего, «глобального» мира индустриальный рывок этих стран (XIX — начало XX в.) носил более сбалансированный характер, чем это могло показаться позднее. Ибо рывок этот, согласно историко-статистическим исследованиям В.А.Мельянцева, был во многом связан с процессами не только подавления, но и интенсификации старой сельскохозяйственной базы экономического развития, с процессами внутреннего содержательного обновления старого социокультурного наследия и т.д. Короче, технологические и социальные революции модерн-эпохи имели мощную социо-экономическую и социокультурную подоплеку...
Во всяком случае, весь этот круг мыслей и исследований, опирающийся на интенсивные разработки в разных областях знаний о человеке и обществе, на взгляд нынешних российских ученых, не отменяет былых наработок и традиций востоковедения и западоведе-ния, славяноведения, русистики и т.д., — но полагает их в более сложный контекст тематического и междисциплинарного взаимодействия, которое может совершаться в разных и не всегда конвертируемых друг в друга научных парадигмах: формационной, цивилизаци-онной или глобальной. И это притом, что релятивизируются, не теряя своей исходной специфики, в общем-то, расплывчатые, но неуп-разднимые понятия Запада и Востока, Севера и Юга, капитализма и социализма. Тем более важно уяснить несходство, нерасторжимость и
— притом — соотносительность этих понятий для тех, кто живет в России и внутренне связан с ее теоретической и жизненной проблематикой.
Момент третий. В своих обличениях «ориентализма» (механически ставя ему в вину все смертные грехи европоцентризма, колониализма, европейского мировоззренческого «логофаллоцентризма», либерализма) мы подчас забываем, что, превознося цивилизацион-ные специфики внезападных (да и внероссийских) ареалов, затаптываем и собственное цивилизационное наследие, затаптываем духовно-исторические предпосылки самих себя. Ибо, исторически, именно постреформационная и посткартезианская европейская эпистема
— в лице Вико, аббата Рейналя, Гердера, философов и поэтов романтизма, лингвистов и антропологов — эпистема, исходящая из анализа истории и внутренних структур человеческой мысли и сознания, позволила поставить вопрос о структурном и содержательном своеобразии больших культурно-исторических массивов человечества. И более того — о ценности структурного и содержательного многоединст-ва человеческой истории.
Впрочем, и сама эта эпистема возникла не на пустом месте. Спорадические прорывы к пониманию иных, доевропейских или внеевропейских культурно-исторических массивов (античность, Израиль, христианский Восток, арабская философия и наука) были известны и схоластической мысли, и Ренессансу, и Реформации. Католические миссионеры ренессансных и постренессансных времен постигали языки и культуры множества ареалов Земли и, более того, способствовали развитию местных литератур, книгоиздания, словарного дела. Но, повторяю, новоевропейский интерес к субъектным аспектам мысли и сознания сумел обосновать правомерность «моноплюралистического» (выражение Бердяева) представления о мире людей...
И что удивительно и печально: более всего торопятся на «отпевание» исторических наработок востоковедного знания не те, кто трудится над историческими источниками, над языками, над цифровым материалом, над структурами религиозной и философской мысли, но те, кто занят по преимуществу комбинаторикой современных поп-философий и идеологем (хотя и такие занятия подчас небесполезны). Но — как показывает подавляющее большинство подготовленных к нашим слушаниям докладов — и за остросовременными глобализационными процессами угадываются сложнейшие сочета-
ния разновременных, разнорегиональных и разнокультурных предпосылок, прорастающие сквозь декады, века, тысячелетия...
Порабощенность и свобода
Историографически, проблема «генома» Востока во многом сопряжена с проблематикой «азиатского способа производства», получившего наиболее подробную проработку в трудах немецкого востоковеда-марксиста Карла Августа Виттфогеля.
Концепция «азиатского способа», не давая исчерпывающего ответа на вопрос о «геноме Востока» — вопрос столь актуальный в течение последнего столетия, ознаменованного глобальным усилением этатистских и тоталитарных тенденций на индустриальной, а ныне и постиндустриальной технологической базе, — все же проливает некоторый свет на дальние исторические предпосылки становления «генома».
Как раз этой проблеме и были посвящены брошюра-доклад, а также два краткие выступления пишущего эти строки. Причем за всеми изложенными мною соображениями — не только востоковед-но-теоретические занятия последних тридцати с лишним лет, но и работа с оригиналами библейских, талмудических и восточнохристи-анских текстов (переводы, теология, литургика, экзегетика).
Итак, концепция «азиатского способа» — не слепок с индийской, персидской или китайской, или же с ассирийской или российской, или же египетской, ацтекской, кхмерской или какой еще угодно реальности. Эта концепция — не более, чем эвристическая модель востоковедного исторического познания, сама по себе ничего не решающая, но небесполезная в плане понимания некоторых основополагающих, «матричных» особенностей традиционных обществ Востока. Особенностей, отчасти воспроизводимых и поныне в категориях политического авангардизма. Пролетарского ли, почвеннического, — смотря по обстоятельствам места и времени. На это обстоятельство неоднократно указывал и Виттфогель, за что этот старый коминтер-новец и антифашист заслужил такую лютую ненависть со стороны нашего конформистского, а также западного леворадикального и вос-токолюбивого научного истэблишмента.
У марксистской интеллектуальной традиции — особые заслуги в деле обоснования «азиатской» концепции. Однако сложность в том,
что эта форма макроисторического дискурса воспринимается нами слишком обедненно — как прямолинейное выведение феномена «восточного деспотизма» из технологических и институциональных условий«гидравлического общества» и общинной организациисель-скохозяйственного производства и — шире — деревенской жизни.
Слов нет: институциональные и культурно-исторические «матрицы», оформившиеся в зонах великих речных цивилизаций Древнего Востока, наложили свой несомненный отпечаток на всю после -дующую общечеловеческую историю.
Но еще Виттфогель предупреждал, что связь этих «матриц» с последующими цивилизационными и универсальными судьбами — далеко не прямолинейна и опосредуется множеством экологических, социальных, технологических и духовных факторов. Вплоть до того, что формы «восточного деспотизма» способны со временем отрываться от своих исходных технологических (то бишь «гидравлических») предпосылок. А кроме того — добавил бы я от себя — те высокие эстафеты человеческого духа, которые так или иначе полагают пределы властным поползновениям «восточных деспотизмов», так или иначе, прямо или опосредованно, повлияли на генезис либеральных ценностей Нового времени. Ибо уходящий в глубину тысячелетий генезис этих ценностей также многозначно связан с духовным и интеллектуальным наследием великих речных цивилизаций. Об этом — труды К.Ясперса, А. Дж. Тойнби, Дж. Бернала, Шм. Н. Айзенштад-та, Я.Ассмана, у нас — протоиерея А.Меня, Е.В.Завадской, Г.С.Померанца, а также — отчасти — и пишущего эти строки.
Длительные занятия библеистикой, иудаикой, восточно-христианскими сюжетами, кавказоведением, в какой-то мере и исла-моведением (т.е. теми комплексами знания, что содержат в себе огромные и восходящие к глубокой древности востоковедные пласты) заставили меня отчасти пересмотреть сложившиеся в востоковедной науке условные конструкты «азиатского способа производства». На мой взгляд, весьма продуктивным может быть обращение не к привычному конструкту дихотомическому (земледельческая община, жизнедействующая на основе «гидравлического» землеустройства и землепользования, versus система патримониального священновла-
стия), но к конструкту по формуле библейской числовой прогрессии 3+1*.
Смысл этой, казалось бы, случайной формулы применительно к сюжету о «восточном геноме» примерно таков.
Судя по источникам по истории древнейших обществ великих речных цивилизаций (Египет, Месопотамия, Индия, Центральная Азия, Китай), общества эти складывались из взаимодействия трудно сочетаемых, но объективно присужденных к хозяйственному и культурному симбиозу элементов: 1) общинно-«гидравлического» земледелия; 2) торгово-ремесленных и культурных групп, исторически составлявших технологическую и социокультурную основу архаического городского общежития; 3) кочевой Степи, бравшей на себя не только функцию «тяжкого млата» (Пушкин) в отношении компактных или же распыленных средоточий оседлого населения, но и функцию налаживания караванных связей. И, стало быть, относительно дальних экономических, информационных и духовных коммуникаций.
И вот над этой-то триадой и надстраивается четвертый элемент — жесткий элемент-медиатор, силовым, сакральным и информационно -культурным образом связывавший эти три «несовместные» элемента в относительное хозяйственное, институциональное и символическое единство. Имя ему — традиционное священновластие. Таков употребляемый в моих статьях и книгах, который есть смягченный псевдоним закрепившегося в марксистской традиции жестко-оценочного понятия восточного деспотизма .
*
См.: Притч. 30:15- 23. Можно привести один из самых ярких примеров этой прогрессии:
От трех вещей содрогается земля, четырех она вынести не может: раба, воссевшего на царство, разъевшегося глупца,
продажной девки, что становится хозяйкою в дому,
*л*ужанки, что захватывает ложе госпожи своей... (там же, 30:22- 23).
Скрупулезный доклад А.Н.Мещерякова показывает, что властные и ритуальные полномочия и - шире - весь символический статус «священного царя» мог иметь самые разные культурно-исторические и теологические акцентировки. Но в любом случае этот статус был важнейшим юридическим и символическим (и даже литургическим) интегратором ориентального или же ориентализированного общества (см.: А.Н.Мещеряков, указ. соч.).
Одним из важнейших следствий «царебожеской» концентрации власти и собственности было разрастание самодовлеющей мощи, в конечном счете, самого на себя работающего распределительного и перераспределительного чиновнического аппарата, чей символически персонифицированный лик — священный монарх — подчас мог оказываться в положении безвольного заложника внешне раболепных и подобострастных бюрократов. Да и ныне вождистски персонифицированная гипертрофия чиновничьей власти, присваивающей и подавляющей в обществе все горизонтальные связи и разъедаемой внутренней коррупцией, может оказываться предпосылкою регенерации самых «крутых» форм ориентализации в современных и постсовременных условиях.
Мне думается, что предложенная в моем докладе и изложенная выше структурная (и в сущности — либеральная) ревизия одной из ценнейших макроисторических интуиции марксистской мысли может помочь новому прочтению истории — не просто как истории дурной бесконечности форм перманентного гнета, но и как истории глубочайшим образом связанных со становлением сознания и — шире — с процессами антропогенеза эстафет самосознания, протестов, компромиссов и вечных чаяний Святыни, достоинства, примирения и свободы . Чаяний, непрерывно отчуждающихся в эмпирическом ходе истории, но воспроизводящихся в ней и животворящих весь комплекс ее непрерывных и дискретных процессов.
Возможно, изложенный востоковедный дискурс менее детер-министичен, нежели те, которые, как правило, закрепляются строгими и выдержанными теориями «азиатского способа». Смею предполагать, что этот дискурс сможет как-то помочь в осмыслении многообразия и многозначности характерных для последних двух-трех столетий мучительных переходов от социальной архаики к отношениям
более гибким и свободным. И, следовательно, к отношениям более
*
Сама биогенетическая программа человека так или иначе включает в себя мучительные моменты осмысленного переобучения, выбора, самоопределения, самопознания. Если угодно - присужденности к некоторой доле свободы. Причем не только в плане индивидуальных существований, но и в плане коммуникационного опыта. На мой взгляд, в истории естественных наук особенно близко подошла к этой идее тесно связанная с отечественной философской и обществоведческой традицией школа попу-ляционной генетики (труды Н.Н.Воронина, Ф.Г.Добжанского, Н.К.Кольцова, Н.В.Тимофеева-Ресовского, В.П.Эфроимсона и др.)
отвечающим понятиям о человеческом достоинстве. А ведь последнее предполагает за человеком не только право на отстаивание самого себя, но и на познание самого себя. Следовательно, права не только на будущее, но и на прошлое. А права эти, как мне думается, — взаимосвязаны и взаимозависимы...
С годами убеждаюсь: одну из важнейших проблем всемирной и глобальной истории можно было бы сформулировать так. Важно в изучении истории не только то, как строятся, транслируются и преобразуются во времени отношения власти и гнета, но и то, каким образом человеческий дух ухитряется сохранять и отстаивать в рамках этих отношений, а подчас и, перерастая эти рамки, поддерживать и создавать в истории (если вспомнить терминологию нынешнего русского философа М.А.Розова) некие эстафеты свободы, которые, по сути дела, являются и эстафетами выживания. Или — если вспомнить терминологию нынешних западных теологов — хлебом выживания.
Важно, на мой взгляд, также и то, что востоковедные занятия дают некоторый урок по части изучения не только предпосылок и эстафет духовной свободы, пробивающихся сквозь толщи истории, но и некоторых элементарных эстафет общественного достоинства человека, без учета которого все разговоры о свободе рискуют остаться пустым звуком. Так («очевидное — невероятное»!) сквозь изучение экономической истории восточных обществ просматриваются и некоторые экономические корреляции проблемы свободы: пусть крайне ограниченная, придавленная, но все же инициатива в малом производстве и торговле отчасти компенсирует разъедаемую безответственностью и воровством государственную мегаломанию; веками сохраняемые — пусть даже в урезанном и приниженном виде — гетерогенные социокультурные вкрапления и анклавы подчас способны воспроизводиться и продуктивно действовать в качественно новых социо-экономических, технологических и культурных условиях.
Все это — некий глобально-исторический упрек тоталитаристским увлечениям европейских, а за ними — и многих иных народов в прошлом, XX веке. А также — и объективный вековой упрек набравшей в нынешние дни особый оборот исламистской идеологии религиозного террора, которая опирается на параноидальную программную ненависть к исторически сложившемуся именно среди народов Европейского ареала понятиям о человеческой свободе и о правовых гарантиях свободы как одной из непреходящих родовых человеческих ценностей.
Некоторые уроки на сегодня и на завтра
Эти уроки можно было бы свести, казалось бы, к банальности. Однако никакое развитие мысли невозможно без учета банальностей. Восточный «геном» воспроизводится в самых различных обстоятельствах и в самых несхожих пространствах сегодняшней истории. Но — в условиях качественно новых. В условиях, когда очевидна историческая изжитость и традиционализма, и одностороннего прогрессизма, когда впереди — некий новый и далеко не идиллический путь интеллектуально-духовных и социальных исканий, когда мысль и деятельность обречены на взаимное соотнесение трудно примиримых понятий и жизненных практик. Не смешение, но именно соотнесение .
Но все это возможно лишь, преодолев пренебрежение востоковедными знаниями, так и тенденции столь модного в последние годы антизападнического нигилизма. Нигилизма — не побоюсь сказать — щедро финансируемого из нефтяных, наркомафиозных и криминальных зон нынешнего мира. Нигилизма, на который падки ныне многие среди интеллектуалов, по тем или иным преходящим социокультурным обстоятельствам «обкушавшиеся» благополучием и внешней свободой.
Однако общественная свобода не может строиться на духовной и метафизической пустоте. Но, к сожалению, многие среди мирового интеллектуального сообщества не вполне отдают себе отчет в том, что духовная и метафизическая насыщенность истории Европы, Северной Америки, да и во многих отношениях России, оказалась одной из непреложных не только экзистенциальных, но и институциональных предпосылок свободы.
Без признания, по сути дела, прирожденного человеческого права на внутреннюю жизнь, на субъективное время (бергсоновскую durée* не могут разворачиваться и институциональные гарантии свободы . И особенно в нынешний период, когда демократические общества, отчасти провоцируемые мировым терроризмом, рискуют свертыванием, инволюцией в «государства национальной безопасно -сти».
*
Кстати сказать, это отчетливо понимали великие мыслители Индийского «ренессанса» - от Раммохан Роядо Махатмы Ганди.
А опыт жизни грозно свидетельствует нам: вместе с эрозией духовных предпосылок свободы этого, по сути дела, общего, не до конца выговариваемого кроссцивилизационного «надтекста» человеческой истории, вместе с перерождением свободы в ублажение собственных капризов и похотей, в одержимость эстетскими или оккультными играми — умирают и предпосылки институциональные. Как мысль, культура или любовь, свобода не может передаваться автоматически от человека к человеку, от поколения к поколению, от народа к народу. Она требует от каждого сознательного труда возобновления, и притом — сообразуясь со своей собственной внутренней структурой.
И посему так важно, когда в условиях экспансии технологической постмодернистской постцивилизации, на нынешнем информационном витке истории, набирают такую мощь антирациональные, архаические, ориентально-«геномные» тенденции взаимного отождествления власти и собственности, в ответ набирали силу интенсивные занятия историей народов Востока и востоковедной культурологией.
Востоковедные занятия — во всей их нынешней познавательной новизне, да к тому же и в нынешнюю эпоху проницаемых структур мысли, информации и власти — часть не только смыслового обогащения нашей эпохи и не только, к сожалению, неизбежная часть порождаемых интенсивностью нынешних контактов тенденций «смесительного упрощения», но и часть универсально-человеческой гигиены свободы. Критичность, совестливость и глубина востоковедных и сравнительно-исторических занятий объективно противостоит сегодняшней мировой, да и нашей российской тенденции «бегства от свободы» ради власти, комфорта, безопасности, возможности прибиться к начальству и т.д.
Тоталитарно-террористическое зомбирование человека, в самых разных его формах, характерных для истории XX — начала XXI столетия есть вольное или невольное следствие растворения человеческого сознания в соблазнах передоверения себя бесчинной власти и в соблазнах информационных шумов. Здесь — родовая угроза и Западу, и Востоку, и — в нынешней глобальной развертке — Северу и Югу, не говоря об обществах, которые пытаются найти свой нелегкий и многозначный статус в тысячелетних и доселе не исчерпанных коллизиях Запада и Востока .
Впрочем, погруженность в эти коллизии характерна и для нынешнего, пронизанного массовыми восточными диаспорами Запада,
и для нынешнего Востока, с его неизбежными попытками встроиться в мир западоцентрических понятий, хозяйственных практик, технологий и институтов. Эта погруженность характерна и для нас, россиян, в нашей перманентной исторической ситуации витязей на распутьях.
* * *
И еще: last, but not least. При всех вопиющих трудностях последней четверти века (постепенное обнищание науки, эмиграция, уход значительной части талантливой молодежи в политику, чиновничество и бизнес-структуры) — все же не умирает востоковедное знание и не умирают теоретические интересы и искания в России.
Статья написана специально для бюллетеня «Россия и мусульманский мир».
