CC BY
122
УДК 32.001 М.А. Шульга*
«ВОСТОЧНИКИ» И ЕВРАЗИЙЦЫ:
ДВЕ ВЕРСИИ ОДНОЙ ГЕОСТРАТЕГИИ?
На основании сравнительного анализа концепций «восточничества» и евразийства автор приходит к выводу о том, что представители этих концепций, оперируя одним и тем же понятием «наследие Чингисхана», ведут речь о разных измерениях и задачах российской геостратегии континентализма. У «восточников» это понятие обозначает важность для России самостоятельной и независимой от западных держав внешней политики по отношению к её дальнему, «монго-ло-тибето-китайскому» (П. Бадмаев), Востоку. У евразийцев же оно обозначает политическое объединение России-Евразии путём экономического и культурного освоения внутреннего для неё Востока, представленного «системой степи» (Н. Трубецкой).
Ключевые слова: «восточничество», евразийство, «наследие Чингисхана», российский континентализм.
“Easterners” and Eurasians: two versions of one geostrategy? MARINA A. SHULGA (Taras Shevchenko National University of Kyiv).
Basing on a comparative analysis of the conceptions of «Easternism» and Eurasianism, the author concludes that their representatives, using the term “the legacy of Genghis Khan”, are nevertheless talking about different dimensions and goals of Russian geostrategy of continentalism. For “Easterners” the term is linked to the importance of Russian foreign policy, independent from the Western powers, towards “Mongolian-Tibetan-Chinese” (P. Badmaev) East. For Eurasians “the legacy of Genghis Khan” primarily refers to the political unification of Russia-Eurasia by means of economic and cultural development of Russia’s “internal East”, represented by its “system of the steppe” (N. Trubetskoy).
Keywords: “easternism”, eurasianism, Genghis Khan legacy, Russian geostrategy of continentalism.
Российскую геополитическую мысль, как правило, отождествляют с евразийством. Однако в её истории имела место концепция, не только отличающаяся от евразийства, но и во многом полемизирующая с его исходными положениями и выводами. Интересен тот факт, что некоторые понятия можно встретить как в евразийстве, так и в указанной концепции, но смысл этих понятий имеет в последней несколько иные практические интенции.
Речь идёт о так называемом восточничестве, представители которого, по выводу Бориса Межу-ева, предприняли попытку создать и популяризировать новое представление об идентичности России, а также её исторических традициях [3, с. 35]. Сама эта попытка была представлена двумя оппозиционными точками зрения на призвание российских геостратегических интересов на Дальнем Востоке в конце Х1Х - начале ХХ в. Первая точка зрения представляла Россию как барьер против
* ШУЛЬГА Марина Андреевна, доктор политических наук, профессор кафедры государственного управления Киевского национального университета им. Тараса Шевченко.
Е-mail: [email protected] © Шульга М.А., 2014
«жёлтой угрозы», а потому её политика в этом вопросе должна была двигаться в фарватере политики ведущих европейских государств (В. Соловьев); вторая утверждала, что Россия - это союзник «жёлтой» Азии, а её политика в отношении последней не имеет и не должна иметь ничего общего с политикой западных держав [3, с. 2930]. Что касается второй позиции, то, например, Э. Ухтомский писал о выпавшей России миссии духовного умиротворения восточного мира, «пробуждённого алчным Западом» [цит. по: 3, с. 34]. П. Бадмаев утверждал, что Россия идёт в Азию не для эксплуатации азиатских племён, как это делают западные государства, а ради блага самих жителей Азии - своих соседей. А потому нужно всячески оберегать самостоятельное и благоприятное во всех отношениях историческое продвижение России на Восток [1, с. 20-21]. «Тёмные» же стороны этого продвижения, считает П. Бадмаев, были следствием непонимания отдельными лицами своего высокого призвания на Востоке. С. Сыромятников в описанном им диалоге с неким немецким археологом в книге «Очерки русской мысли» (1901) с пафосом произносил: «Мы станем проводниками бедных материальными благами и богатых духом <...>. Отныне мы не будем защищать грудью Европу от Азии, как защищали её от нашествия татар. Мы пойдем заодно с этой Азией, потому что мы нашли себя, обдумали себя и увидели, что вы идете не на дело жизни и творения бога, а на дело смуты и служения дьяволу» [11, с. 30] .
В то же время Б. Межуев считает неправомерным именование «восточниками» всех без исключения, кто так или иначе связывал судьбу России конца Х1Х - начала ХХ в. с Востоком. Он ограничивает их количество лишь теми сторонниками сближения с «жёлтой» Азией, которые устанавливают основания (и аргументы) для такого сближения путём включения в российскую культурную традицию так называемого «наследия Чингисхана» (Э. Ухтомский, П. Бадмаев, С. Сыромятников.) «... “Восточники” первыми увидели Россию в совершенно иной исторической перспективе - как преемницу империи Чингисхана, тем самым заложив фундамент столь популярного сегодня евразийского континентализма» [3, с. 35-36].
Именно «наследие Чингисхана» станет впоследствии одним из краеугольных понятий евразийства, обозначив идею политического объединения Евразии за счёт овладения «системой степи» (Н. Трубецкой), проходящей через всю Евразию с запада на восток. Именно эта идея, утверждает Н. Трубецкой, со временем была увязана с пра-
вославием и, получив христианско-византийское обоснование, унаследована Российской державой [6, с. 222]. Россия поэтому является наследницей монгольского государства не только в плане территории и некоторых особенностей государственного строя, но и по самому своему идейному замыслу и государственному идеалу [6, с. 223]. Но можно ли на основании этого утверждать, что «восточники» были предтечей евразийства? Иными словами, является ли «наследие Чингисхана», к которому апеллируют и «восточники», и евразийцы, тождественным для них понятием, отражающим сходное понимание ими задач российской геостратегии континентализма? Или же это понятие используется «восточниками» и евразийцами для обозначения двух версий этой геостратегии, не противостоящих друг другу, а свидетельствующих о сложности и комплексности задач, на решение которых она нацелена? Аргументом в пользу такого предположения может быть то, что у «восточников» и евразийцев «наследие Чингисхана» по-разному определяет для России географические контуры её Востока.
То, что принято считать Дальним Востоком, отмечает П. Бадмаев в своей работе «Россия и Китай» (1900), является, прежде всего, Востоком монго-ло-тибето-китайским, по отношению к которому Россия должна выработать чёткую последовательную позицию, поскольку малейшая ошибка, допущенная здесь российским государством, будет фатальной для его будущей судьбы. Это во многом обусловлено тем, что истинный восточный вопрос локализирован не на берегах Мраморного моря, а на побережье Тихого океана. А ключ к его решению будет пребывать в руках того государства, которое раньше и ближе остальных успеет познакомиться с политико-экономическим положением Китая, являющемся, благодаря своим природным богатствам и стратегическому положению, настоящим Срединным государством дальнего Востока и в таком качестве существующем как «лакомый кусок» для западных государств. Не случайно, пишет П. Бадмаев, распространение Англией своего влияния на Тибет со стороны Кашмира фактически ознаменовало собой начало овладения ею всем южным Китаем. Франция распространяет политико-экономическое влияние в Китае, связывая свои железные дороги с китайскими железнодорожными путями, а Германия поставляет в Китай своих инструкторов, что бесспорно определит дух всей проектируемой китайской армии.
С учетом вышеперечисленного прочное положение России на монголо-тибето-китайском Востоке и дружественные отношения с Китаем важны
не только в свете запланированного строительства железной дороги на территории Маньчжурии с целью обеспечения поддержки боеспособности российского Тихоокеанского флота. Необходимость такого положения диктуется ещё и тем несомненным фактом, что безграничные богатства Китая в руках европейских стран превратятся в страшное оружие против России, а сама Россия одновременно подвергнется жёсткому давлению как со стороны Запада, так и со стороны Востока. «Для России же вопрос о политико-экономическом влиянии на Китай любого государства имеет фатальное значение, особенно в условиях великого сибирского рельсового пути с его значительной протяжённостью по чужой территории» [1, с. 56]. Поэтому Россия должна обеспечить своё присутствие на Дальнем Востоке не столько за счёт наращивания здесь своего военного влияния - не одно только лишь обеспечение российских окраин вооружёнными силами является потребностью дня, -сколько за счёт активного политического участия в дальневосточных вопросах. Преследуя в этих вопросах исключительно собственные интересы, Россия в то же время должна предлагать их решение в «духе евангельского учения», посылая странам тибето-монголо-китайского Востока «привет и ласку» [1, с. 15, 16] .
Такая позиция в свою очередь, считает П. Бадмаев, требует соблюдения нескольких условий. Во-первых, досконального изучения разных сторон жизни Китая и всего Дальнего Востока. Во-вторых, создания самобытного российского дипломатического корпуса, формирующегося не только исходя из критерия совершенного знакомства его будущих представителей с языком, бытом, обычаями и положением монголо-тибето-китайского Востока, но и с учётом надлежащего понимания этими представителями исторических задач России на дальневосточном направлении её внешней политики. Требование самостоятельной по отношению к европейским государствам деятельности такого корпуса обусловлено тем, что Россия не имеет потребностей и оснований входить в любые соглашения и заключать какие-либо сделки со своими восточными соперниками, поскольку они ставят под угрозу её интересы на всем Дальнем Востоке.
Третьим условием самостоятельной и эффективной дальневосточной политики России П. Бадмаев называет выдвижение в пограничные с ним российские земли «свежих русских сил» с целью осуществления научной, сельскохозяйственной, торгово-промышленной, политико-экономической и культурной эксплуатации этих земель. С. Сыромятников также утверждает, что
восточные территории России - это не столько её колония, сколько зародыш новой России, более приближённый к Америке, чем к Европе или Азии. Поэтому России следует смотреть на эти окраины так, «как хороший мужик смотрит на собственные земли», т.е. исходить из того, что она не «слабая», никчёмная страна на Тихоокеанском побережье, а «большой склад» жизненных сил и энергий [11, с. 8]12.
И, наконец, четвёртое условие активной роли России на Дальнем Востоке - это энергичное использование здесь возможностей торговой политики, чтобы таким образом достичь торгово-политического сближения России и Китая. В отношении двух последних пунктов (в которых фактически акцентируется важность сочетания геоэкономики с задачами геополитики), отмечает П. Бадмаев, особенно ценным для России должен стать опыт Англии, государственные деятели которой, поняв, что сила находится в руках тех, кто обладает материальными средствами, первыми начали способствовать созданию различных частных торговых компаний. Российскому правительству следует признать, что в системе мер, предпринимаемых им для расширения торгового влияния России на монголо-тибето-китайский Восток, не хватает именно тех, с помощью которых Англия и достигла своего могущества. Разве не является факт последнего, вопрошает П. Бадмаев, неоспоримым подтверждением того, что в международной борьбе на всемирном рынке торговли, промышленности и сельского хозяйства ведущее место принадлежит частному предпринимательству под протекцией государства? [1, с. 63].
В процессе анализа условий выполнения Россией активной роли на Дальнем Востоке П. Бадмаев разрабатывает положение о «наследии Чингисхана» как о своеобразной квинтэссенции этих условий. «Наследие Чингисхана» в этом контексте служит метафорическим обозначением российской политики на монголо-тибето-китайском Востоке, принципиально отличающейся от политики по отношению к нему со стороны западных
12 Подобное мнение высказывал и П. Столыпин, подчёркивая важность «амурского вопроса» как такового и необходимость решения этого вопроса не только в техническом и стратегическом плане, но и с политической, а также и общегосударственной точек зрения. В частности, речь шла о важности заселения «далёких суровых окраин» России и их освоения не «для борьбы» с внешним врагом, а для успеха «российской культурной работы». «Если мы будем спать летаргическим сном, то край этот будет пропитан чужими соками, а когда мы проснемся, возможно, он окажется русским только по названию» [10, с. 122].
теоретическое измерение общества
государств. В первом случае речь идет о «привете и ласке», которые Россия посылает своим соседям на Дальнем Востоке в качестве единственного государства, действительно заинтересованного в сохранении исторического существования их национально-государственных и культурных традиций.13 Во втором же - всего лишь о «корыстолюбивых целях» и «хищнических планах», направленных на порабощение (не обязательно военными средствами) Дальнего Востока.
У С. Сыромятникова «наследие Чингисхана» связано с тезисом о существовании в истории народов-правителей, на которые Бог возложил тяжкую обязанность править другими народами. Народы-правители должны иметь способность проникать в души и характеры инородцев, формулируя более широкие, чем у них, идеи. И в то же время - уметь брать от этих инородцев всё самое лучшее с тем, чтобы развивать и приумножать его с пользой для всех. Соответственно «наследие Чингисхана» определяется как некоторое предостережение, а именно «... огромная опасность состоит в уничтожении духа покорённых, равно как опасно для народа-правителя брать для своего употребления право, мораль, философию побеждённых» [11, с. 108].
России необходимо изучение и воплощение в жизнь восточных идей с одновременным формулированием собственной идеи с тем, чтобы, как отмечалось выше, «заодно с Азией» выступить против Европы, но остаться при этом Россией, а не стать ещё одной «азиатской» или «восточной» страной. Историческая задача для России, пишет С. Сыромятников, состоит не в каком-либо мессианстве и не в том, чтобы осчастливить весь мир или создать мировую монархию, а единственно в том, чтобы развить свою народную личность и вступить в семью народов в качестве личности индивидуальной, имеющей своё лицо, свои привычки и свой характер. В решении этой задачи и должно помочь «наследие Чингисхана», которое, с одной стороны, учит развитию «положительных отличий» между людьми и нациями, а с другой -указывает на опасность отсутствия у государства собственной идеи, способной обеспечить духовное единство своих подданных. Н. Трубецкой в
13 Монгольские правители Китая и Индии, писал
Н. Трубецкой, делали ставку на кочевой быт, не связанный с какой-то определенной религией, а потому неизбежно ассимилировались местным населением. Они целиком принимали все старые местные традиции, и каждое государство, отделившись от остальных частей монгольской империи, снова становилось тем, чем оно было раньше, [6, с. 216, 237].
90
первом случае употребит термин «абсолютная веротерпимость», которую исповедовала империя Чингисхана в отношении завоёванных им народов и которая была следствием несоответствия между широким размахом монгольской государственности и расплывчатой бесформенностью шаманизма. Во втором же случае отметит, что именно «абсолютная веротерпимость» была одним из факторов упадка Золотой Орды, так как сделала невозможным изобретение единой религиозно-догматической формулы для её государственной идеи [6, с. 238]. По мнению же Э. Ухтомского, определение географических границ Востока требует учёта «исконного» положения России на рубеже противостоящей ей западной культуры, содержанием которого является всеобъемлющее проникновение в народный быт россиян восточных соображений и верований. И в целом принципиально иного, мистически окрашенного в пункте своих высоких идеалов, мировоззрения, чем то, что определяет европейца среднего уровня и характеризуется «материалистическими устремлениями» и «эгоистическими предрассудками».
Работа Э. Ухтомского «К событиям в Китае. Об отношении Запада и России к Востоку» (1900) интересна попыткой определить в качестве исторического культурного мира для России не греко-славянский (как у В. Ламанского), не славянский (как у Н. Данилевского) или византийский (как у К. Леонтьева) миры, а мир «последнего и первозданного Востока». Этот мир существует в виде совокупности культурных особенностей ислама, брахманизма, конфуцианства и различных разветвлений буддизма. Сочетание понятий «Россия» и «Восток» в пределах одной органично целостной группы народов позволяет не только резко противопоставить последние западным государствам, но и обеспечить удержание Азии в сфере российского влияния путем отыскания необходимых для этого культурно-исторических параллелей между ней и Россией.
Арийские и индоевропейские характеристики России используются Э. Ухтомским как аргумент в пользу глубинной, но ещё не осознанной, а потому преимущественно инстинктивной связи России с Индией, являющейся аванпостом и наиболее типичной страной Востока. Индия, пишет
Э. Ухтомский, с широтой ее сказаний, любовью к чудесам, кроткой покорностью и суровым величием духовного облика напоминает «допетровскую Русь», а её прошлое с грустью и печалью в материальном отношении подобно российскому прошлому. Крайне интересны исторические и культурно-духовные «фактовые» параллели. Это
сходство арийцев Вед, противостоявших темнокожей цивилизационной «чуде», и славян, которые селились вдоль лесов и рек доисторической Руси и так же противостояли «нечистым» инородцам; борьба против хищнических устремлений степного Турана; варварская роскошь царских дворов; аналогичность судеб и символичности Калькутты и Петербурга; преобладающая однородность уклада жизни славянина и индуса; исторические и этнографические узы, скрепляющие русский народ с Ирано-Тураном (от Каспия до Ганга). Все эти параллели, будучи, на первый взгляд, тенденциозными и во многом фантастическими, свидетельствуют о далеко не случайном родстве России как с «олицетворением глубокого Востока» - Индией, так и с Востоком как таковым, который в духовном отношении составляет вместе с Россией некоторое органическое целое. «Вот откуда, вероятно, исходил назойливый ток странных взглядов, чувств, мистических порывов, - возможно, и са-морождённых в глубине российской по сравнению с новейшим сознанием, но вряд ли без прямого воздействия браминской Индии» [12, с. 7] .
Осознание этого родства, считает Э. Ухтомский, позволяет, например, понять непостижимое, на первый взгляд, преобразование маленького удельного Московского княжества в колоссальную по своим пространственным измерениям империю путём постепенного его слияния с Востоком. Объясняется это принципиальной разницей между освоением Востока европейцами и россиянами. Первые по мере своего продвижения вглубь Азиатского континента встречали здесь диковинные для себя иноверно-иноязычные расы с цивилизацией, диаметрально противоположной своей, и вынуждены были вступать с этими расами в неизбежную борьбу. Вторые, расширяя очертания своих окраин, открывали для себя мир, в чём-то знакомый, с иными языком, обычаями, повадками и т. п. Поэтому для европейца посетить смежный населённый континент всегда означало открыть для себя и своих соотечественников новый мир, а для россиянина это было простым движением в пределах ему известной Скифии, не признающей никаких границ [12, с. 21, 79].
Не случайно, отмечает Э. Ухтомский, в России отсутствуют чётко очерченные границы за Каспием, Алтаем и Байкалом, а переходные оттенки между российским и китайским владениями практически неуловимы [12, с. 48]. Грандиозная панорама, созданная природой древних восточных окраин России, пишет автор, с её мрачно-величественной пустыней, стоящей на страже непочатых безмерных богатств, полностью соответствует тем
условиям, в которых формировались характеры и Чингисхана, стремившегося развернуться вширь и преодолеть непреодолимые препятствия, и выдающихся аскетов монгольской крови, которым было свойственно стремление предельного самоуглубления, и казаков-завоевателей Востока, олицетворяющих собой русско-инородческие удаль и мощь [12, с. 49]. В Азии поэтому, утверждает Э. Ухтомский, для России не может быть никаких границ, кроме необъятного моря, подобного своей необузданностью русскому духу.
Акцентирование и детальное исследование коренного единства России с Востоком, засвидетельствованного многочисленными точками соприкосновения российской и индийской культур, по мнению Э. Ухтомского, является делом первостепенной важности, поскольку неизбежно будущее пробуждение Востока, которому Запад не сможет противостоять исключительно с помощью грубого насилия и угроз. России же выпало на долю незаметно укрепляться среди своих северных и степных пустырей в ожидании спора двух миров, решение в котором, однако, будет принадлежать не им14. Это обусловлено тем, что спор Азии и Запада уже незримо разыгрывается в Калькутте и Петербурге и фактически является противостоянием «духовной политической обособленности» России слишком требовательному к ней романо-германскому миру.
Такое противостояние будет эффективным при условии приобретения Россией образа обновленного «восточного» мира, что в свою очередь предусматривает предупреждение превращения азиатских народов, прежде всего китайцев и индусов, в послушных исполнителей указаний «военных инструкторов» из Англии. «... Для Всероссийской державы нет другого выхода: или стать тем, чем она испокон веков призвана быть (мировой силой, объединяющей Запад и Восток), или бесславно и незаметно пойти по пути падения, потому что Европа сама по себе, в конце концов, нас подавит своим внешним преимуществом, а не нами пробуждённые азиатские народы для российских со временем будут еще опаснее, чем западные иноплеменники» [12, с. 85]. Связи, объединяющие Россию с Ирано-Тураном, а через него и с Индией и Китаем, подчёркивает Э. Ухтомский, настолько
14 Восприятие Э. Ухтомским России, отмечает Б. Межуев, как мирно усиливающейся в ожидании получения наследия Чингисхана - власти над Азией, было оригинальным дополнением к прагматизму С. Витте, который отстаивал ту же внешнеполитическую стратегию и ближайшим сотрудником которого был Э. Ухтомский [3, с. 34].
исконны и прочны, что российское государство мало понимает их значение и своё призвание в вопросах внешней и внутренней политики на Востоке и восточных окраинах своих владений, ограничиваясь здесь лишь «традиционной безопасностью» и «могучей ленью». «Между тем насущной является необходимость иначе посмотреть на вещи, глубже посмотреть на Азию, считать изучение её делом первоочередной значимости и важности» [12, с. 43] .
Поиск внутреннего - духовно-культурного -родства России с Востоком призван, таким образом, предоставить аргументы в пользу незавершенности российского продвижения вглубь Азии. Потому что лишь будучи взята во всём своём объеме Азия является той же Россией, а Восток должен восприниматься в качестве такой же органической по своему духу принадлежности Российскому государству, которой в свое время стали Заволжье и Сибирь. «Чингисханы и Тамерланы, вожди необъятных вооружённых масс, создатели непобедимых царств и крепких духом дальновидных правительств, - всё это закалило и оплодотворило государственными замыслами долгополую, по-китайски консервативную, мудрую подобно змею допетровскую Русь, давшую толчок обратному переселению восточных народов потоку западных элементов вглубь Азии, где мы - дома» [цит. по: 3, с. 35].
Таким образом, культурно-исторические мотивы у Э. Ухтомского, в которых опять же просматривается «наследие Чингисхана», не являются самоценными, а подчинены задаче обострения в России «политического чутья» относительно Востока. Чутья, которое ослабло вследствие восприятия последнего как естественной обители для России, в то время когда Восток всё больше становился ареной западноевропейского натиска. Образ России как главной части Востока, его покровительницы и даже ключа к его пониманию и познанию, следует противопоставить общественному сознанию Европы, ведь Европа, подчёркивает
Э. Ухтомский, не поняла того факта, что усиление морского государства за счет континентальных государств Востока является не только аморальным, но и эфемерным, «ибо земля тяготеет к земле, и опытом доказано, насколько непродуктивна роль Карфагена, когда на свете существуют римские легионеры» [12, с. 23].
Тяготение земель друг к другу, как следует из соображений Э. Ухтомского, можно ускорить и упрочить путём поиска и акцентирования культурно-исторических параллелей между ними, что значительно облегчается в условиях развития
средств сообщения. Сегодня эта мысль прослеживается, например, у А. Панарина, отметившего, что консолидация «большого континента» и обретение им ясной, выраженной посредством языка идеологии и политики, идентичности возможны лишь только в поле мощного притяжения друг к другу северного (Россия) и южного (Индия) полюсов Евразии. Формирование такого поля должно происходить путём реконструкции трёх крупных континентальных традиций - православной, мусульманской и индусской - и создания условий для их диалога. Это, во-первых, позволит интегрировать мусульманство в систему большого континентального синтеза, а во-вторых, - выстроить универсалии индоевропейской культуры на основе чёткого их отграничения от океанических псевдоноваций. Искомый диалог, по мнению А. Панарина, имеет прецедент в древнем индоевропейском синтезе, приобретающем сегодня признаки своеобразного провиденциального завета [7, с. 165, 175, 236, 240].
Как отмечалось выше, в «восточничестве», апеллирующем к «наследию Чингисхана», Б. Ме-жуев усматривает предтечу евразийского конти-нентализма, называя самих «восточников» «протоевразийцами». Однако стоит отметить, что одна и та же культурная посылка - «наследие Чингисхана» - у «восточников» и евразийцев всё же подчинена решению различных задач, подобно тому, как, например, православие в качестве такой же посылки имеет различные геополитические последствия у Ф. Тютчева, Ф. Достоевского и Г. Федотова. Так, у евразийцев «наследие Чингисхана» используется преимущественно для обоснования задачи государственного объединения России-Ев-разии, географические очертания которой задаются «системой степи», длинной, относительно непрерывной полосой безлесных равнин и плоскогорий, тянущейся от Тихого океана до устья Дуная. Овладение этой полосой, по мнению евразийцев, составляет условие развития российского государства в качестве «континента-океана» (П. Савицкий) или «континента в себе» (Н. Трубецкой), некоего автаркического мира в целом15, и
15 Следует отметить, что автаркия у евразийцев отнюдь не означает изоляцию России, а предусматривает, скорее, последовательный континентализм. Благодаря этому Россия, став Росиией-Евразией, не только перестаёт быть уязвимой для экономической и культурной экспансии со стороны «океанических держав», но и ставит под сомнение необходимость тождества мировой торговли и океанических перевозок. Она отстаивает приоритетность и демонстрирует выгоды континентального проекта осуществления мировых торговых связей.
может быть осуществлено за счёт отыскания механизмов синтеза славянского и туранского начал русской культурной стихии.
Чингисхан впервые осуществил государственное объединение Евразии, подчинив себе «систему степи», а после него российское государство инстинктивно пыталось воспроизвести такое объединение и вследствие этого выступало как преемник и продолжатель исторического дела Чингисхана. «И станет оно возможным только тогда, когда окончательно будут изжиты увлечения европейской цивилизацией и придуманными в Европе идеологиями, когда Россия перестанет быть кривым зеркалом европейской цивилизации, а получит свое собственное историческое лицо и снова станет сама собой - Россией-Евразией, сознательным носителем и преемником большого наследия Чингисхана» [12, с. 266]. «Поход на Восток» поэтому, подчёркивал Н. Трубецкой в своей работе «Религии Индии и христианство», ни в коем случае не означает предпочтение «восточных» религий и «мистики Востока» прелестям западной культуры или попытку синтезировать первые с христианством. То, чему действительно стоит поучиться у народов нехристианского Востока, - это, прежде всего, их отношения к религии, восприятию её не как совокупности абстрактных формул, а как первоочередного и реального фактора повседневной жизни [12, с. 294].
Фактически у евразийцев «наследие Чингисхана» связывается с внутренним Востоком России, без освоения которого невозможно государственное существование России-Евразии. При этом, считает Н. Трубецкой, очень важно не повторить ошибку Чингисхана, установившего свою власть не только над всей Евразией, но и почти над всей Азией, что уже не было задачей исторически необходимой. «К монархии великого монгольского завоевателя и его ближайших потомков принадлежала почти вся Азия, а между тем как бы ни распространяла своё влияние Россия на Китай, Персию, Афганистан, все эти страны всё же не входят в Россию, и, если бы Россия присоединила их к себе, она изменила бы коренным образом своё историческое лицо» [12, с. 213]. Русские евразийцы, отмечал П. Милюков, поэтому обрезают территорию Евразии и с запада, и с востока, отделяя от неё, с одной стороны, место развития культур Западной Европы, а с другой - место развития остальных культур южной и восточной Азии [4, с. 69]. Поэтому внутренний Восток России существует у евразийцев в качестве туранского начала, являющегося наряду с началом славянским неотъемлемым и равноценным элементом российской
культуры. Туранское начало символизирует собой кочевой образ жизни с его этнографическими и географическими условиями, диктуемыми «системой степи». Подлинное «примирение» степи, заключает П. Савицкий, означает превращение исконно отданного кочевому быту пространства в земледельческую область [9, с. 335]. Колонизация и распахивание степи, превращение её из кочевья в ниву, утверждает и Н. Трубецкой, ознаменовали собой переход евразийской государственности из рук туранцев в руки россиян [6, с. 260]. Именно в этом пункте и проясняется главное отличие золотоордынского и российского государств: «... монголы, в собственном смысле, не были «колонизаторами», а русские являются ими: доказательство, что целиком к “монгольству” никак не свести Россию» [9, с. 334].
Однако, признает Савицкий П., с точки зрения существующей агрономии значительные пространства российской степи определяются как область неизбывного трехполья. Это означает, что земледельческий уклад южной, юго-восточной и восточной России и некоторых частей Сибири обозначен непреодолимой хозяйственной экстенсивностью, а некоторые части российской степи вообще никогда не поддадутся земледельческому заселению и останутся областями «абсолютного» скотоводства [9, с. 336]. Общекультурное значение этого факта заключается в привитии русской этнографической стихии степного начала, в превращении его в неотъемлемую составляющую новейшей российской истории. Экстенсивность, которая неизбежно присуща земледельческому укладу степи, является не только сельскохозяйственной характеристикой, но и некоторым средством сохранения в земледельческом населении своеобразного «ощущения степи». Именно из-за невозможности окончательной «запашки» степи, пишет П. Савицкий, наряду с «народом-земледельцем» в пределах русского национального целого формируется «народ-всадник», практикующий трехполье и представляющий собой «... переход от тех экономических «европейцев», которыми могут стать земледельцы русской лесной и лесостепной полосы и население промышленное, где бы оно ни осуществляло свои занятия, к кочевнику-мон-голу, киргизу, калмыку, который не исчезнет и не сможет исчезнуть ...» [9, с. 337]. Поскольку Рос-сия-Евразия не ограничивается исключительно степью, а объединяет её с зонами леса, пустыни и тундры, на территории евразийского пространства, отмечает М. Трубецкой, возникают особые смешанные культурно-бытовые типы, могущие служить основой для целой «радуги евразийских
культур», являющихся разновидностями единой общеевразийской культуры [6, с. 260].
Этот факт в сочетании с невозможностью «примирения» степи оружием и полного её «охвата» земледелием, по мнению П. Савицкого, превращает задачу политического объединения Евразии (утверждение Евразии в качестве России-Евразии) в задачу культурного творчества, базирующегося на тезисе о срединном, синтетическом характере её культуры. Мир этой культуры, сочетающий в себе западные и восточные начала, «оседлую» и «кочевую» стихии, имеет не меньшую ценность и историческое значение, чем европейская и азиатская культуры. Именно поэтому, подчёркивает П. Савицкий, одностороннему отождествлению русской культуры с культурой славянской, которое принадлежит славянофилам, не стоит противопоставлять такое же одностороннее её отождествление с культурой туранской [9, с. 37-39]. Только с учётом критики славянофилов и с целью указания на их односторонность, а не ради существенного истолкования русской истории есть смысл говорить о наличии в ней «туранского элемента». Памятуя при этом, что он, однако, не является самодостаточным для преобразования географической целостности Евразии в целостность государственную, поскольку кочевая стихия не смогла удержать и сохранить осуществлённое ею политическое объединение Евразии.
Задача духовного синтеза западных и восточных начал, обусловленная «примирением» степи и всего евразийского пространства путём культурного творчества, актуализирует проблему средств сообщения как, прежде всего, проблему овладения «сухопутной связующей стихией». Попытка такого овладения, отмечает П. Савицкий, принадлежала уже кочевникам, фактически бывшими посредниками между разрозненными мирами оседлых культур. Российская империя продолжила это дело, воплотив, благодаря построению Великой Сибирской железной дороги, идею степи в условиях современной для неё политической и хозяйственной жизни [9, с. 42]. Именно через Россию, считает П. Савицкий, должны проходить пути из Европы в Персию, Индию и Китай, а российская железнодорожная сетка должна ориентироваться на транзитное европейско-индийское движение [9, с. 296]. Причём это касается не только железных дорог, но и автомобильного, а также воздушного сообщения.
«Охват» степи и, соответственно, пространства Евразии с помощью транспортных средств, резюмирует П. Савицкий, позволит России стать настоящим - не только в смысле географиче-
ском - «срединным миром», соединяющим воедино материковые окраины Старого Света (Европу, Переднюю Азию, Иран, Индию, Индокитай, Китай, Японию) [9, с. 296]. Задачей для России-Ев-разии является использование «серединности» своего географического положения для выполнения роли посредника в пределах Старого Света при одновременном сохранении собственной самодостаточности, статуса «континента в себе». «Не в обезьяньем копировании “океанической” политики других, которая много в чём к России не может быть применена, а в осознании “континен-тальности” и в приспособлении к ней - экономическое будущее России» [9, с. 418]. Кроме всего прочего, это предполагает использование принципа континентальных соседств, позволяющего компенсировать дороговизну сухопутных перевозок получением дешёвых продуктов лишь от соседних областей. К тому же предусмотренное этим принципом взаимное хозяйственное дополнение пространственно граничащих между собой областей российского континентального мира будет стимулировать производство в континентальных странах-соседях. Ведь интересы этих стран требуют экономического развития не просто «каких-то там» районов мирового хозяйства, но конкретных, приграничных областей, лишь в обмене с которыми и можно преодолеть недостатки собственной «континентальности» [9, с. 408, 410, 411].
На первый взгляд, Г. Вернадский «выбивается» из общепринятого у евразийцев понимания Востока как внутреннего для России. В частности, в пункте размышлений о важности для евразийства учитывать факт выхода азиатских владений России к Тихому океану. «Несмотря на свою удалённость от центра нашей страны, Восточный океан имеет для России огромное значение: из всех морей, омывающих наши пределы, это единственно открытое - и пока не задвинутое властолюбивыми иностранцами - водное пространство» [2, с. 91]. Именно здесь, отмечает Г. Вернадский, будут решаться задачи общения до сих пор чуждых друг другу народов и стран, завяжутся новые экономические интересы, сформируются будущие главные торговые связи и сообщения. Калифорния и Панама, с одной стороны, Китай и Япония - с другой, австралийский материк на юге, множество разных стран, прилегающих к Тихому океану с разных сторон, - всё это, по мнению Г. Вернадского, не может не вызвать к жизни новых отношений и их комбинаций, способных осуществить кардинальные сдвиги в мировом равновесии. Россия не должна отказываться от той роли, которую сама история предрекла ей в этих местах, - роли
гигантской коммуникации, «истинного центра событий», вокруг которого и будут вращаться все весомые интересы и сообщения, определяя «новую и оригинальную будущность истории» [2, с. 98-99]. Однако стать таким центром событий Россия может лишь при условии соединения континентального и океанического направлений своей геополитики и хозяйственной жизни. А это предполагает как «примирение» степи, так и овладение «сухопутной связующей стихией» и не противоречит тезису П. Савицкого о важности для России обретения статуса «континента-океана» [9, с. 338-339].
Н. Трубецкой отстаивает необходимость несколько шире взглянуть на саму автаркию, в частности понять, что исключительно хозяйственных оснований и связей для неё недостаточно. Подлинная автаркия требует, прежде всего, «живого ощущения» общности культурных и исторических традиций, причём такая общность должна быть не только теоретически признана, но и глубоко осознанна, т.е. заложена в психику человека. «... Основной плюс автаркии - ее неизменность, гарантирующая мирное сожительство внутри и снаружи, - возможен только при условии, если области, объединённые в особый мир, сплочены друг с другом не одной лишь экономикой, но и историей (“общностью судьбы”), цивилизацией, национальными особенностями и национальным равновесием (чтобы не было белого “мастера” и чёрного раба)» [12, с. 436].
Исследовательские акценты должны быть смещены с хозяйственной автаркии тех государств, которые не являются особым миром, на систему действительно автаркических, особых в культурном отношении, государств-миров, представляющих собой иную форму организации мирового хозяйства, чем та, что предложена европейской цивилизацией. Если предлагаемая последней форма организации мирового хозяйства предусматривает единый тип цивилизации при различных жизненных стандартах для каждого отдельного государства и для разных частей внутри одного государства, то система автаркических миров, наоборот, является многообразной относительно цивилизаций и в то же время равно стандартной в пределах каждого автаркического мира [12, с. 436-437].
Поскольку территория России потенциально является автаркическим миром, населённым разными народами, некровными, но связанными между собой общей исторической судьбой, то её автаркия - существование в качестве особого мира или «континента в себе» - будет зависеть от уме-
ния сформулировать идею, которая, во-первых, позволит построить Россию-Евразию с учётом этнопсихологического единстве её славянского и туранского элементов, а во-вторых, будет конкурентоспособной при построении мира по образу и подобию романо-германской культуры за счёт резкого духовного отграничения России от Европы. Внешнеполитическим измерением такой идеи призвана стать азиофильськая ориентация России, содержанием которой является неразрывное сочетание её интересов с интересами Турции, Персии, Афганистана, Индии, Китая и другими странами Азии [12, с. 344]. Если такая идея не будет сформулирована, Россия, предостерегает Трубецкой, будет иметь лишь тень самостоятельности, что неизбежно обернётся для неё бесславной гибелью.
Таким образом, у евразийцев «наследие Чингисхана» в большей мере связано с внутренним Востоком России и подчинено задаче политического объединения России-Евразии на основании принципа континентального соседства, позволяющего находить и упрочивать жизнеспособные славяно-туран-ские синтезы, составляющие бессознательный и до конца не осознанный компонент русской культуры. И лишь успех на этом поприще может гарантировать самостоятельность и последовательность внешнеполитических шагов России.
У «восточников» «наследие Чингисхана» используется для обоснования роли России как союзницы и заступницы дальнего - монголо-ти-бето-китайского - Востока, по отношению к которому Россия должна проводить самостоятельную политику, действуя в духе православной веры («привет и ласка») и используя потенциал торговых отношений.
И «восточники», и евразийцы сходятся между собой в пункте задачи достижения Россией автаркического (исходящего из второстепенности «океанического» принципа в хозяйственном и культурном становлении России)16 положения в мире. Восточники ведут речь преимущественно о внешнем измерении такой автаркии - активная и независимая от западных держав роль России на монголо-тибето-китайском Востоке с тем, чтобы иметь в лице «жёлтой» Азии мирного соседа и торгового партнёра. А евразийцы уделяют больше внимания внутреннему её измерению - экономи-
16 Н. Трубецкой указывал на важность осознания относительной ценности европейской культуры для потребностей российского культурного строительства и необходимость для России поиска иной культурно-исторической базы для решения политических вопросов, чем та, что предусмотрена ценностями «общечеловеческой цивилизации» [12, с. 89, 91, 94-97, 103, 351].
95
ческому и культурному, достигаемому не на пути «обезьяньего копирования» западной политики внутренних преобразований, а за счёт поиска продуктивных синтезов славянского и туранского начал российской культуры.
При этом П. Бадмаев вскользь говорит о важности разнопланового освоения граничащих с монголо-тибето-китайским Востоком российских земель, а Н. Трубецкой - об азиофильстве как о внешнеполитическом измерении евразийской идеи. Кроме того, наличие в российской культурной стихии туранского начала и делает возможным активную и независимую от Запада позицию России в делах дальнего для себя Востока. Умелое и жизнеспособное сочетание этого начала с началом славянским позволяет России сохранить свою индивидуальность перед лицом «жёлтой» Азии. Увязав «наследие Чингисхана» с важностью для России жизнеспособных славяно-туранских синтезов, евразийцы фактически ответили на риторический вопрос С. Сыромятникова о том, «как вступить в семью народов в качестве личности индивидуальной».
Бесспорные точки соприкосновения «восточников» и евразийцев оправдывают их рассмотрение в смысловой рамке «предшественники - последователи». Но это в основном касается единой цели российской геостратегии континентализма -превращения России в самостоятельного игрока на международной арене. Евразийцы делают упор на внутренних предпосылках такого превращения: экономическая и культурная самодостаточность, базирующаяся на охвате пространства России-Ев-разии при помощи транспортных коммуникаций, связывающих воедино «материковые окраины Старого Света» (П. Савицкий). Восточники базируются на внешних предпосылках, в частности важности для России прояснить свои интересы в отношении «жёлтой» Азии и научиться их последовательно и профессионально отстаивать. При этом «восточники» и евразийцы не противостоят друг другу в своих версиях одной геостратегии, а лишь фиксируют разнонаправленность её задач и важность синхронизации практических шагов по их решению. Последователями же восточников евразийцы являются скорее в том смысле, что уясняют условия успеха внешней политики России в направлении её Дальнего Востока, программа которой до них была очерчена восточниками, ведь надлежащая внутренняя проекция «наследия Чингисхана» - залог успешного и последовательного отстаивания Россией своих внешнеполитических интересов, и не только перед лицом «жёлтой» Азии.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бадмаев П.А. Россия и Китай. СПб., 1900.
2. Вернадский Г.В. Политическое равновесие и Англия. СПб., 1877.
3. Межуев Б.В. Моделирование понятия «национальный интерес». На примере дальневосточной политики России конца Х1Х - начала ХХ века // Полис. 1999. № 1. С. 26-39.
4. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры: в 3 т. Т. 1. Земля. Наследие. Экономика. Сословие. Государство. М.: Прогресс, 1993. 528 с.
5. Новая имперская история постсоветского пространства: Сборник статей (Библиотека журнала «Ab imperio») / под ред. И.В. Герасимова. Казань: Центр исследований национализма и истории, 2004.
6. Основы евразийства: антология / ред. Н. Ага-малян. М.: Арктогея центр, 2002.
7. Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование в условиях стратегической нестабильности. М.: Эдиториал УРСС, 1999.
8. Россия в условиях стратегической нестабильности // Вопросы философии. 1995. № 9. С. 13-40.
9. Савицкий П.Н. Континент Евразии. М.: Аграф,1997.
10. Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия... Полное собрание речей в Государственной думе и Государственном совете, 1906-1911. М.: Молодая гвардия, 1991.
11. Сыромятников С.Н. (Сигма). Опыты русской мысли. Книга первая. СПб., 1901.
12. Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М.: Прогресс-Универс., 1995.
13. Ухтомский Э.Э. К событиям в Китае. Об отношениях Запада и России к Востоку. СПб., 1900.
REFERENCES
1. Badmaev, P.A., 1900. Rossiya i Kitay [Russia and China]. Sankt-Peterburg. (in Russ.)
2. Vernadskiy, G.V., 1877. Politicheskoe
ravnovesie i Angliya [Political balance and England]. Sankt-Peterburg. (in Russ.)
3. Mezhuev, B.V., 1999. Modelirovanie ponyatiya «natsionalnyiy interes». Na primere dalnevostochnoy politiki Rossii kontsa Х1Х - nachala ХХ veka [Modeling the concept of «national interest». The case of Far Eastern Policy of Russia in the late XIX -early XX century], Polis, no. 1, pp. 26-39. (in Russ.)
4. Milyukov, P.N., 1993. Ocherki po istorii russkoy kulturyi v 3-h t. T. 1. Zemlya. Nasledie. Ekonomika. Soslovie. Gosudarstvo [Essays on the history of Russian culture. Vol. 1. Earth. Heritage. Economy. Class. State]. Moskvа: Progress. (in Russ.)
5. Gerasimov, I.V. ed., 2004. Novaya imperskaya istoriya postsovetskogo prostranstva: Sbornik statey
[New imperial history of post-Soviet space: collected papers. Kazan: Tsentr issledovaniy natsionalizma i istorii. (in Russ.)
6. Agamalyan, N. ed., 2002. Osnovyi evraziystva: Antologiya [Fundamentals of Eurasianism: Anthology]. Moskva: Arktogeya tsentr. (in Russ.)
7. Panarin, A.S., 1999. Globalnoe politicheskoe prognozirovanie v usloviyah strategicheskoy nestabilnosti [Global political forecasting under conditions of strategic instability]. Moskva: Editorial URSS. (in Russ.)
8. Rossiya v usloviyah strategicheskoy nestabilnosti [Russia under conditions of strategic instability], 1995, Voprosi filosofii, no. 9, pp. 13-40. (in Russ.)
9. Savitskiy, P.N., 1997. Kontinent Evrazii [Eurasia Continent]. Moskva: Agraf. (in Russ.)
10. Stolyipin, P.A., 1991. Nam nuzhna velikaya Rossiya... Polnoe sobranie rechey v Gosudarstvennoy dume i Gosudarstvennom sovete, 190б-1911 [We need a great Russia... Complete collection of speeches in the State Duma and the State Council, 190б-1911]. Moskva: Molodaya gvardiya. (in Russ.)
11. Syiromyatnikov, S.N. (Sigma), 1901. Opyty russkoy misli. Kniga pervaya [Experience of Russian thought. Book 1]. Sankt-Peterburg. (in Russ.)
12. Trubetskoy, N.S., 1995. Istoriya. Kultura. Yazyik [History. Culture. Language]. Moskva: Progress-Univers (in Russ.)
13. Uhtomskiy, E. E., 1900. K sobyitiyam v Kitae. Ob otnosheniyah Zapada i Rossii k Vostoku [To the events in China. On the relations of the West and Russia to the East]. Sankt-Peterburg. (in Russ.)
