Дваждырожденная «Евразия» и геостратегические циклы России Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ЕВРАЗИЙСТВО

Дваждырожденная «Евразия» и геостратегические циклы России *

Вадим Цымбурский

С начала имперской эпохи российская геостратегия членится на три изоморфных сюжетных цикла: 1726—1907, 1907—1939, 1939—? Они складываются из одинаковых в своей последовательности событийных фаз. В рамках каждого цикла фаза А отмечена участием России во внутреннем антагонизме Запада, когда она действует как вспомогательная сила и в то же время старается установить свою гегемонию в Балто-Черноморье, выйти на Ближний Восток; в фазе В она пытается силой утвердить некий свой проект для Европы; в евразийской фазе С — выстроить за пределами Европы особый «мир России». В каждой фазе есть эпохальная геополитическая тема; ею задается, какие идеи получат развитие, а какие будут отброшены или «задепонированы» до иной эпохальной конъюнктуры.

Примером может служить разбираемое в статье понятие «Русская Евразия». Оно было введено В. П. Семеновым-Тян-Шанским в начале 1910-х годов в первой версии его известной работы «О могущественном территориальном владении применительно к России» в связи с планом ускоренного развития земель между Волгой и Енисеем ради упрочения восточноазиатских позиций Империи. Сформулированное еще в духе первой евразийской фазы (1856—1907), но уже на переходе к балтийско-черноморской фазе (1907—1917), оно оказалось не ко времени и в окончательной версии той же работы (1915) было обесценено идеей меридионального вытягивания России к Ближнему Востоку. Так разлом геополитических фаз претворился в семантико-прагма-тическом разломе геополитического текста, а понятие «Русская Евразия» оказалось «отложено» до второй евразийской фазы 1920—1930-х годов, когда эпохальная конъюнктура благоприятствовала его доосмыслению и превращению в знамя евразийского движения.

Вадим Леонидович Цымбурский, старший научный сотрудник Института философии Российской академии наук, Москва.

* Данное case study написано в ходе подготовки автором монографии «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII—XX веков».

I

Пять лет назад вышла моя статья о смысловой структуре понятия «Евразия» как обозначения России у первых русских евразийцев — П. Н. Савицкого и Н. С. Трубецкого \ Я писал о том, что этот термин и вместе политический лозунг мог быть инспирирован знаменитым словосочетанием the heartland of Euro-Asia в «Географической оси истории» Х. Макиндера, которое парономасически стыковало «Евразию» как название для континента, введенное Э. Зюссом, с обозначением внутриконтинентальных равнин Европы и Азии в англоязычной географической литературе XIX века: Euroasian-plain, Euroasiatic plains. Двойные истоки словопонятия, двойная его мотивированность — идеей материка как целого и, вместе с тем, представлением об особом пространстве, где Азия переходит в Европу, — претворились в двойственном видении «России-Евразии» у ранних евразийцев. С одной стороны, она предстает как бы образом всего континента в его географической тотальности и родиной той культуры, что призвана со временем восторжествовать на нем, вытеснив европейскую культуру за океан. Я пытался показать связь такого осмысления «России-Евразии» с историософией русского православия: в глазах Савицкого и Трубецкого «Россия-Евразия», географическая индивидуация православия, выступает законной представительницей всей «Большой Евразии» (= ойкумены) с ее областями «потенциального христианства» (Азией) — и этим контрастирует с выломавшейся из экуменической целостности, но в своей осколоч-ности ложно притязающей на всемирность, вселенскость западнохристианской Европой2. С другой же стороны, «Россия-Евразия» видится родоначальникам евразийства просто поликультурной протяженностью между Европой и Азией, обнаруживая черты обеих, но не принадлежа с определенностью ни той, ни другой; и именно такое, «энтропийное», восприятие берет верх в секуляризированном сознании позднесоветских и постсоветских евразийцев. Словопоня-тие утрачивает исключительную привязку к России: «евразийскими» становятся любые регионы смешения европейских черт с азиатскими, области-транзиты как в пределах уже политически распавшейся былой «России-Евразии» (Казахстан, Азербайджан и т. д.), так и за этими пределами (скажем, Турция).

Между тем стараниями А. Г. Дугина и его поклонников «Евразия» перетолковывается чисто по-западному — как имя не для

избранной земли, представляющей материковый массив, а для самого этого массива в его предполагаемой потенции образования антиамериканской «Евразийской Империи». При этом от русских, «утерявших» свою государственность в 1991-м, требуется преданность якобы единственной отныне их истинной родине — Большой Евразии от Берлина до Тегерана и Токио. По сути, Дугин пробует актуализировать и посредством паронимической подмены распространить на многоликую Евразию-материк эмоциональный комплекс, который у ранних евразийцев был сопряжен с «Россией-Евразией» как утверждаемым вселенским средоточием.

Воссоздавая историю нашей «Евразии», я в 1998 году лишь мельком затронул первое по времени, еще доевразийское применение этого слова к части российского пространства в 1910-х у В. П. Семе-нова-Тян-Шанского: тогда оно мне показалось малоинтересной конверсией западного эпитета «евроазиатский» (применительно к российским равнинам) в русский топоним3. Теперь же я нахожу, что эта первая «Евразия» нашей геополитики заслуживает серьезного разговора.

Меня всегда удивляло, что ранние евразийцы, особенно знаток русской географической литературы Савицкий, охотно выискивая себе в дореволюционной России идейных предтеч, будь то Д. И. Менделеев с его образом России как Империи на берегу Ледовитого океана или автор доктрины Среднего мира В. И. Ламанский, и при этом демонстративно отталкиваясь от именования Евразии-материка, выставляя «Евразию stricto sensu» по контрасту с «Евразией sensu latiore», — как бы начисто игнорировали «Русскую Евразию» Семенова-Тян-Шанского. А ведь у него так обозначались те самые земли на восток от Волги, которым Савицкий предрекал исключительное будущее в индустриальном подъеме России-Евразии4. Что же, просто ли принять как исторический курьез тот факт, что изобретенный Семеновым-Тян-Шанским в 1915-м термин «Евразия» для заволжской России как-то прошел мимо людей, заявивших себя через пять-шесть лет евразийцами? Или можно усмотреть некие причины для сознательного умалчивания в этом случае со стороны евразийцев о предшественнике-современнике?

Я хочу приложить к обсуждению казуса дваждырожденной русской «Евразии» мою концепцию циклов российской имперской геостратегии, сформулированную в 1995—1997 годах5. Я выделяю три событийно изоморфных цикла (1726—1907; 1907—1939; 1939—?), складывающихся из одной и той же последовательности фаз, которые

между собою различаются меняющимся отношением России к европейскому полуостровному пространству. В начальной фазе Россия выступает вспомогательной силой в междоусобной борьбе центров расколотого Запада (это 1726—1812 годы, от вступления России в первый ее западноевропейский союз на стороне Австрии против Франции и Пруссии до вторжения Наполеона; затем эпоха участия России в Антанте, 1907—1917 годы; наконец, время действия пакта Молотова-Риббентропа). В средней фазе после большого кризиса, вызванного переносом европейской войны внутрь России, она переходит в прямое наступление на Европу, выдвигая свой большой проект обустройства этого полуострова (таковы — Священный Союз вплоть до Крымской войны; попытка экспорта большевистской революции в Европу в конце 1910-х и в начале 1920-х; наконец, эпоха Ялтинской системы). Конечная фаза каждого цикла (в 1995-м мною едва ли правильно рассматривавшаяся как «евразийская интермедия» между циклами), наступающая после политического отбрасывания Империи из Европы силами консолидировавшегося Запада, бывает отмечена попытками выстраивания особого российского пространства, как бы не пересекающегося с географическим «домом» европейской цивилизации (это 1856—1905/7 годы, эпоха «между Севастополем и Порт-Артуром»; затем время «социализма в одной стране» с середины 1920-х до включения СССР в демонтаж Версальского порядка; пора, начинающаяся в 1990-х при явном всплеске евразийских настроений, тем не менее скорее характеризуется моментами, побуждающими думать об исчерпании и обрыве череды имперских геостратегических циклов).

К этим моим давним результатам я бы сделал сейчас одно существенное дополнение. На самом деле внутри каждого цикла начальная фаза характеризуется двумя поддерживающими друг друга тенденциями: не только российской союзнической ангажированностью во внутреннем раздрае Запада, но и попытками под этот антагонизм по-своему, в видах Империи организовать пороговый для Европы балтийско-черноморский («скандо-византийский») пояс, дотягивающийся на юге до Балкан и соприкасающийся с Ближним Востоком. Поддержка некоего западного центра силы в его борьбе и претензиях, при стремлении возобладать на путях из Балтики в Левант — так каждый раз выглядела имперская установка, открывающая новый геостратегический цикл6.

Можно сказать, что одни и те же устойчивые геополитические темы и векторы Империи меняют смысл и функцию в зависимости

от очерченных фазовых трендов. Скажем, «славянская» тема в средних фазах цикла — наших «европейских максимумах» — может выступать несущей конструкцией российского проекта для Европы, причем особенно велика оказывается роль Польши как главного плацдарма в нашем Drang nach Westen, связующем Россию с осваиваемой ею Германией. В фазах, замыкающих цикл, «евразийских», славянство может мыслиться либо необходимой частью «особого мира России» (у панславистов школы Данилевского), либо отслаивающейся от него проблемной периферией (у евразийцев 1920—1930-х), иногда даже способной вносить в него разложение и упадок (К. Н. Леонтьев; вспомним гонения на «панславистов» в СССР поры «социализма в одной стране»). В фазах же начальных, «балтийско-черноморских», та же «славянская» тема может прагматически аранжироваться в духе укрепления позиций Империи на «скандо-византийском» поясе от Зунда до Дарданелл — начиная, кажется, с пропаганды образа Днепра как объединительной «славянской реки» во время второго раздела Польши в 1793 году. Так же от фазы к фазе трансформируется в своих функциях тема «Константинополя и проливов» и т. д.

Особенно ценны случаи, позволяющие проследить преломление борьбы и смены фазовых тенденций в самом языке геополитики, в ее терминологии и фразеологии. Хороший пример — употребление выражений «новая Россия», «Новороссия» в XVIII веке. В 1735 году крупнейший географ и сенатский обер-секретарь И. К. Кирилов, закладывая «старый» Оренбург (позднее Орская крепость, Орск), отсекающий Башкирию от степей Средней Азии, и мысля об использовании этого опорного пункта для прокладки торговых путей в Индию и для скорейшего приведения в российское подданство Туркестана и Ташкента, поздравлял императрицу Анну Иоанновну с «Новою Россиею, которая... впредь почтена быть может не менее сысканных от европейских держав земель, прославленных металлами и минералами»7. В этой декларации звучат еще не утратившие жизненности настроения последних лет царствования Петра I с его увлечением замыслами трансконтинентальных (по Волге, Каспию и через Среднюю Азию) и циркумконтинентальных (по Ледовитому океану и через только предполагаемый тогда пролив между Азией и Америкой; также из Балтики вокруг Старого Света с намечаемой стоянкой на Мадагаскаре) путей в южную и восточную Азию. Эти «евразийские» увлечения Петра после завоевания гегемонии на Балтике и неудачи в столкновении с Турцией выглядят своего рода прелюдией к первому геостратегическому циклу, сформировавшей, в частности,

Кирилова как геополитика8. Когда же спустя поколение после его декларации наблюдаем фактическое замораживание российских рубежей восточнее Волги при закреплении имени «Новороссии» за отвоеванными у турок землями Украины и Северного Причерноморья, можно заключить с определенностью: в изменяющемся содержании формулы «новая Россия» проявляется подавление господствующей фазовой тенденцией противоречившего ей варианта геополитического имперского развития — отказ от «броска на юг» за Каспием и концентрация усилий в балтийско-черноморском поясе, на пороге Европы, вдоль древнего пути из варяг в греки. Петровская «евразийская» инициатива пересиливается мейнстримом геостратегической фазы, — что и выражается в конкуренции смыслов «новой России», в отторжении одного понимания и торжестве другого9.

Иначе дело обстоит с Евразией. Она, как уже сказано, вводилась в язык российской геополитики двукратно, в разных фазах имперского цикла, один раз не слишком удачно, а другой раз — успешно. Пять лет назад я писал о том, как «Россия-Евразия» Трубецкого, Савицкого и их единомышленников была укоренена в международных обстоятельствах 1920— 1930-х годов, когда после провала польского похода Красной Армии, а особенно после неудачных революций 1923 года в Германии и Болгарии Россия-СССР, потерявшая «всерьез и надолго» Польшу, прибалтийские владения, Западную Белоруссию, Бессарабию, была оттеснена с Европейского полуострова, однако сохранила за собою Среднюю Азию и значительно укрепилась в Монголии. В таких условиях идею нашего «особого внеевропейского мира» можно было развить гораздо последовательнее и радикальнее, чем между Севастополем и Порт-Артуром, когда за Империей все же оставались и польский плацдарм в Средней Европе и бессарабский подступ к европейскому подбрюшью. «Россия-Евра-зия» — законное детище этой фазы, замкнувшей второй геостратегический цикл Империи уже в ее измененном — большевистском, «второмосковском» — облике. Между тем «Русская Евразия» Семе-нова-Тян-Шанского как понятие и проект была заявлена в открывшую тот же цикл недолгую фазу, когда наше «возвращение в Европу» в составе Антанты соединилось с приступом балтийско-черноморской активности.

Когда я только приступал к этой разработке, мне хотелось поглядеть, как менялась идея «Русской Евразии» по фазам, обсудить, почему она не имела развития в том виде, как ее предложил Семе-нов-Тян-Шанский, — в отличие от «Евразии» Савицкого и Трубец-

кого с ее долгим путем смыслового упрощения, содержательного размывания, паронимических подмен и фальсификаций. Забегая вперед, скажу: результат моего анализа оказался неожиданным, хотя методика анализа по геостратегическим циклам и фазам себя вполне оправдала. Но не обнаружилось никакой «Евразии», которая была бы порождена балтийско-черноморским «антантовским» трендом, его основным потоком. «Русская Евразия» Семенова-Тян-Шанско-го должна расцениваться совершенно по-иному.

II

Обратимся впрямую к работе «О могущественном территориальном владении применительно к России», где появляется это понятие, вчитаемся в смысловую партитуру данного сочинения10.

Сначала автор характеризует три одаряемые солнечным светом и теплом земные оболочки — твердую, жидкую и воздушную, — в коих развиваются жизнь и человеческая цивилизация. Он уверяет: оптимальное развитие и природы, и человека не могло и не может происходить иначе, как в местах наиболее благоприятного сочетания этих факторов. Такое сочетание налицо на берегах так называемых великих средиземных морей — Европейского Средиземного с Черным, Китайского (Южного и Восточного) с Японским и Желтым и, наконец, Карибского с Мексиканским заливом. Все они лежат «на границе тропического и умеренного поясов между 0 и 45° широты», причем два евроазиатских средиземных моря отделены друг от друга «Индостанским и Малоазийско-Аравийским полуостровами». «Распорядителем и носителем просвещения для прилегающих материков становился народ, который завладевал одним из этих средиземных морей, соединял на более или менее продолжительное время всю цепь их благодатных побережий, в то же время удерживал более или менее в сфере своего влияния окрестные пустыни, вследствие чего, при ограниченности географических представлений в давно минувшие века, и считался “господином мира”. К нашему времени... “господином мира” все-таки будет тот, кто сможет владеть одновременно всеми этими тремя морями, или тремя “господами мира” будут те три нации, из которых каждая в отдельности овладеет одним из этих морей» 11.

Явным образом Семенов-Тян-Шанский на 30 лет опередил Н. Спайкмена с его тезисом о прибрежных полосах континентов с

омывающими их средиземными морями (mediterranean seas) как о питомниках сверхдержавной мощи. Нельзя не заметить, что обиталища «господ мира», обрисованные русским географом, либо совпадают с мировыми приокеанскими средоточиями силы по Спайкмену, либо составляют физико-географические части этих спайкменов-ских ареалов, включающих «атлантический прибрежный район Северной Америки, Европейское побережье и дальневосточную прибрежную область Евро-Азии»12. Но если Спайкмен в годы Второй мировой войны, испытывая страх перед угрозой окружения США с запада и с востока державами германо-итало-японской оси, вводит комплексное понятие евроазиатского «римленда» как источника вызовов сразу и для океанически-островных и для собственно континентальных народов, то Семенова-Тян-Шанского в 1910-х заботит иное: стратегия, которая бы обеспечила материковой Российской империи причастность к играм приокеанских претендентов на роли «господ мира».

Этой заботе служит выстраиваемая географом известная типология форм «могущественного территориального владения», куда входят: система колец, опоясывающих средиземные моря; система клочкообразных владений в разных частях мира — владений, соединяемых в одно целое трансокеанскими линиями; и, наконец, система империи «от моря до моря» 13. В конце XIX — начале ХХ века Россия пыталась утвердиться именно как владение «от моря до моря», связавшее европейское и восточноазиатское побережья — по крайней мере, окраинные бухты врезавшихся в них средиземных морей.

Ущербность российской системы, по Семенову-Тян-Шанскому, определяется истончением «меча» имперской колонизации на востоке к его тихоокеанскому концу, зажатому между северными пустынями и грозным напором желтых народов, берущих на вооружение лозунг «Азия для азиатов». Чтобы выстоять перед этим кличем, «русским следовало бы окончательно изменить... обычное географическое представление о Российской империи, искусственно делящейся Уральским хребтом на совершенно неравные по площади Европейскую и Азиатскую части. Нам, более чем кому-либо на свете, не следует различать Европы от Азии, а, напротив, стараться соединить ее (Империю. — В. Ц.) в одно географическое целое, в противовес... доктрине “Азии для азиатов”». В былые времена, вроде петровских, — пишет географ далее, — эту задачу стоило бы решать переносом имперской столицы на Урал, например в Екатеринбург. В ХХ же веке — «в наш сложный век дороговизны» — к ней надо

подступаться по-иному, делая ставку на доведение пространств между Волгой и Енисеем до той же степени развитости и населенности, что и Европейская Россия, дабы восточной окраине обрести прочную опору для сопротивления азиатскому натиску. Эта земля «между Волгой и Енисеем от Ледовитого океана до самых южных граней государства» как раз подлежит вычленению в Русскую Евразию, каковую надо «не считать... никоим образом за окраину, а говорить о ней уже как о коренной и равноправной во всей русской земле, как мы привыкли говорить о Европейской России». Эта Евразия может быть объединена с Европейской Россией в одну западную часть Империи в отличие от восточной, заенисейской, и «географически построена, при желании, по тому же культурноэкономическому типу, к которому мы исторически привыкли в Европейской России». Выходит, Евразия Семенова-Тян-Шанско-го — это не просто земля на переходе из Европы в Азию, но как бы «европеизируемая Азия», оформляемая по европейско-российскому типу, прочно отвоеванная у «Азии азиатов».

Для осуществления проекта Русской Евразии в ней надо создать мощные культурно-экономические колонизационные базы на Урале и Алтае — «азональные бойкие торгово-промышленные наносы», — подкрепив их южной базой в горном Туркестане и Семиречье, а также Кругобайкальской базой за Енисеем в Восточной Сибири: эта четвертая база, «несомненно, разовьется позже других». Все четыре базы могли бы сложиться как обособившиеся филиалы европейско-российских культурно-экономических баз: украинской, на Галицкой и Киево-Черниговской землях, Новгородско-Петроградской, Московской и Средневолжской. Главное — политэкономически нацелить эти филиалы не на отсасывание ресурсов «колоний» в интересах Европейской России, а на развитие Русской Евразии ради прочности Империи как целого14.

Дискурс Семенова-Тян-Шанского временами раздражает непоследовательностью. На уровне лексики, фразеологии, частных смысловых ходов то и дело подрываются целостности, постулируемые геополитическим сюжетом. Заявляется, будто «нам... не следует различать Европы от Азии», но тут же это различение утверждается в виде разграничения Европейской России и Русской Евразии. Прочертив свою Евразию «от Ледовитого океана до самых южных граней государства», географ через страницу отграничивает уральскую и алтайскую базы непосредственно «в Русской Евразии» от горнотуркестанской и семиреченской в «среднеазиатских владениях» —

стало быть, оные владения из Русской Евразии выводятся. Можно бы спросить: почему же Кругобайкальская база должна подниматься замедленно и запоздало, коль скоро она ближайшая к тому «острию меча», с обломом которого вся система «от моря до моря» рухнет и для укрепления которого, как объявлено, затевается весь проект Русской Евразии 15? И однако же, до сих пор геополитический сюжет Семенова-Тян-Шанского может считаться замечательно связным и последовательным — в сравнении с тем когнитивным диссонансом, который сотрясает его далее.

Первые его предвестники обманчиво малозаметны. Узнаем: «взамен... потерянных рынков сбыта» в обустраиваемой на собственных началах Русской Евразии «наши старые базы должны приобрести новые [рынки] на юг от Европейской России, что теперь легче, чем когда-либо осуществимо, если мы выйдем победителями из борьбы с Германией и получим проливы». Ниже в развитии этой мысли предлагается план «естественного продолжения» магистралей Москва — Одесса и Петроград — Одесса «путем доведения нашей ширококолейной магистрали до Измаила и оттуда иностранной колеей через Добружу и Болгарию на прямое соединение с Царьгра-дом и Афинами... такие дороги были бы вместе с тем и кратчайшим соединением России с Египтом и Палестиной и т. д.»16.

Ну хорошо, пусть себе европейско-российские базы в меридиональной экспансии обретут компенсацию за свою жертву широтному укреплению державы «от моря до моря». Но тут наш автор дает обширную ссылку на свой предыдущий труд «Город и деревня в Европейской России» — о том, как «стихийное стремление русской колонизации в широтном направлении к берегам Тихого океана могло бы быть сломлено только в двух случаях: посредством физических сил природы — в случае наступления новой ледниковой эпохи, или историческим путем — в случае вековых политических неудач в северной Азии». В этих случаях Кругобайкальская база, развиваемая, напомню, в последнюю очередь, была бы утеряна и «русская колонизация... стихийно и неудержимо ринулась бы в западной половине Империи к югу по направлению к Средиземному морю и Персидскому заливу и попыталась бы достичь пока еще никем не осуществленного господства от моря до моря в меридиональном направлении. В этом случае Кругобайкальская колонизационная база заменилась бы Малоазийско-Кавказской с обязательным обладанием Босфором и Дарданеллами» 17. «Западная половина Империи», в других случаях объединяющая у Семенова-Тян-Шанского Европейскую

Россию и Русскую Евразию, здесь в основном совпадает с первой, развертывание которой к югу оказывается в любом случае необходимо и неизбежно — все равно, в дополнение ли к широтной колонизации или взамен ее, коль скоро имперский «меч» обломается за Енисеем. Казалось бы, второй вариант остается в царстве гипотез: ледниковым периодом в начале ХХ века вовсе не тянуло и о «вековых политических неудачах в Северной Азии говорить не приходилось, на счету была лишь одна такая недавняя неудача — в русско-японской войне.

Но тут географ начинает муссировать «аналогию между природными движениями и колонизационными». Как «равнину Европейской России создала борьба двух приблизительно равных по силе дислокаций земной коры — меридиональной и широтной», как растительный покров этой равнины создан «борьбой леса со степью, вдвигающихся клиньями друг в друга в меридиональном направлении», так и «оседлый человек, выросший на этой равнине, бессознательно копирует оба эти движения в своей колонизации и от преобладающего в данное время успеха в том или другом направлении зависит и географическая форма его могущественного территориального владения»18.

Меридиональное вытягивание Европейской России оказывается естественной альтернативой широтному укреплению империи, а предпосылкой, чтобы предпочесть первый путь, видится уже не наползание ледников и не какие-то «вековые неудачи» на востоке, а просто сиюминутное соотношение успехов и неудач на том и другом направлениях. И вот, начав с необходимости развить Русскую Евразию, чтобы удержать Дальний Восток и не дать рухнуть широтной конструкции «от моря до моря», географ приходит к выводу: «Все-таки в наиболее прочном обладании России остается западная половина Империи приблизительно в ее нынешних границах (то есть Финляндия, Прибалтика, Польша, Бессарабия, а не Круго-байкалье и не Приморье. — В. Ц.) и защита именно ее... стихийно вызывает тот героический подъем народного духа, который так рельефно сказался в 1812 и в 1914—15 годах (явно по контрасту с русско-японской войною. — В. Ц.)»19. Западная половина Империи как поле прославляемых и успешных войн опять-таки совпадает с Европейской Россией.

Труд «О могущественном территориальном владении...» обычно причисляют к классике русской геополитической мысли. Но при внимательном чтении становится очевидным, что как дискурсивное целое — это текст, не состоявшийся из-за когнитивного диссонанса

и сбоя, порожденного решительной смысловой прагматической перенастройкой по ходу изложения. Провозглашенный и вроде бы хорошо обоснованный геополитический проект вдруг уходит в тень, перебиваясь другим, в системе которого смысл Русской Евразии как стратегической и политико-административной инициативы («следует выделить... особую культурно-экономическую единицу в виде Русской Евразии») оказывается неясен. Зачем хлопотать вокруг этой идеи, если из калькуляции «успеха в том и другом направлении» очевидно, что предыдущая война на востоке удручительно проиграна, а обретение проливов и рынков к югу от Европейской России «теперь легче, чем когда-либо осуществимо»? Но если труд написан ради такого вывода, для чего так долго толковалось о восточном «острие меча», об Урале, Алтае, Туркестане, Семиречье и Кругобайкалье?

Объяснить эту поспешную перенастройку, нарушающую связность текста, на мой взгляд, можно лишь вписав его в протекание циклов российской геостратегии, — более того, рассмотрев его в контексте конкретного момента этой циклической динамики.

III

Почему я трактую 50-летие с 1856 по 1907 год как «евразийскую» фазу отечественной истории?

Дело не только в практической геостратегии этих лет, хотя основные ее вехи — помимо зигзага 1870-х с первым Союзом трех императоров, балканским походом и Берлинским конгрессом — более чем наглядны. Это присоединение междуречья Амура и Уссури по договорам с Китаем от 1858 и 1860 годов; начинающееся сразу по замирении Кавказа большое наступление к востоку от Каспия, включившее Среднюю Азию до Памира и Тян-Шаня в Империю и сделавшее возможным в будущем образ «России-Евразии» как страны трех смежных долин — беломорско-кавказской, западносибирской и туркестанской (1864—1885); экономическое освоение Ирана; проходящая через все 50-летие холодная война с Англией на фронте, протянувшемся от Балкан до тихоокеанского Приморья (часто недооценивают, что русско-французский союз 1890-х имел не только антигерманскую, но и антианглийскую направленность, причем для России вторая была важнее первой: Антантой тогда не пахло20); пребывание в 1871 — 1881 годах русского военного контингента в Синьцзяне (Илийском крае); попытка русского сюзеренитета над

Афганистаном в 1878 году — вызов Британской Индии, схватка в 1885-м на р. Кушке с войском афганского эмира, возглавляемым англичанами; экспедиции Н. К. Пржевальского и П. К. Козлова в Монголию, Джунгарию и Тибет (последняя четверть XIX века), а затем в начале ХХ века сорвавшийся замысел присоединения Тибета к Империи; прокладка Транссибирской магистрали с важнейшим отрезком через китайскую Маньчжурию; аренда Квантунского полуострова (1898), оккупация Маньчжурии (1900), вооруженная концессия в Корее (1901—1903) — вся «желтороссийская» эпопея, взорвавшаяся войною с Японией. При этом радикальные перемены в силовом раскладе Европы — сокрушение Австрии Францией и Пруссией, затем французов пруссаками, утрата Дунайской монархией статуса европейского восточного центра и переход под опеку выдвинувшегося на эту роль Второго рейха, возникновение в начале ХХ века англо-французской Антанты, словом, окончательный переход Европы от старинной австро-французской биполярности к новой германо-английской — совершаются помимо России, лишь как принимаемые ею к сведению.

Но гораздо важнее фактографии практических шагов претворение того же процесса в идеологии, с захватом сферы собственно геополитической имагинации. Тут притягивают внимание:

— статьи А. И. Герцена в конце 1850-х, пропагандирующие размежевание России, чье «главное дело дома и в Азии», с Европой, благословляющие «чухонские и туранские элементы» в крови у русских и противопоставляющие сумеркам Европы зарю нового, русско-американского мира на Тихом океане — «Средиземном море будущего»21;

— тезис М. И. Венюкова (1873) о неизбежности для России, к добру или к худу выдвинувшейся в среднеазиатские степи и пустыни, взять их под свою руку во всем охвате: о возможности для нее восточнее Каспия лишь двух видов естественных границ — либо по разделу леса со степью либо по окружающей Среднюю Азию горной гряде22;

— программа Данилевского (1859—1860), не просто панславистская, но требующая контроля консолидированного славянства над «Западной, Средней и Восточной Азией», то есть над всем материком, кроме Западной Европы, а также «Аравии и обоих Индийских полуостровов», колонизуемых западноевропейцами23;

— предсмертная статья Ф. М. Достоевского о «новой России» в Азии, где «и русские европейцы», где в русских расцветет «самостоятельный предприимчивый дух», об азиатском «новом исходе в на-

шем будущем», о Константинополе как дальнем увенчании русского владычества над мусульманскими царствами24;

— оригинальная народническая геополитика С. Н. Южакова (1885), трактующая англо-русское противостояние как борьбу «мужика» с «капиталистом и лендлордом», продуктивной «военно-крестьянской» колонизации с хищной капиталистической; по этому сюжету Англия, насаждая реакцию и застой в трудолюбивой земледельческой Азии («Азии Ормузда»), для защиты своего господства направляет против России разбойную кочевническую Азию («Азию Ахримана»); вместе с тем эксплуатируя азиатские рынки, она может держать в нищете своих пролетариев, не нуждаясь в них как в по-купателях-потребителях; усмиряя «Азию Ахримана» и вытесняя «лендлордов» из «Азии Ормузда», Россия не только стимулирует обновление и прогресс азиатских обществ, но и подталкивает решение социального вопроса в самой Англии, где разворачиваемый к внутреннему рынку капитализм будет вынужден делиться частью доходов с тружениками, повышая их покупательную способность25;

— призыв К. Н. Леонтьева в видах социального «подмораживания» России объединить под эгидой Империи в «Великом восточном союзе» русских «славяно-туранцев», православные балканские народы и народы Ирана и Турции (в ее границах конца XIX века, охватывавших Сирию, Палестину, Аравию и Египет), — племена, верные традиции и привычные повиноваться верховной власти26;

— проект «русско-восточного соглашения» по И. Гаспринско-му — объединения всех тюрок-мусульман в границах Российской империи с последующей стратегической русско-мусульманской консолидацией «от берегов Ледовитого океана до экваториальной Африки» в совместном противостоянии двойному натиску — со стороны как западноевропейских колонизаторов, так и демографически набухающей буддистской Восточной Азии («монгольского мира»); историографическая аргументация Гаспринского в пользу этого проекта включала, в частности, указание на роль татарского владычества в выработке у великороссов идеи единства России27;

— доктрина Среднего мира по В. И. Ламанскому (1892) как одного из двух восходящих «миров будущего» наряду с англо-саксонским морским миром, который в перспективе низведет «мир настоящего» — романо-германскую Европу — до состояния своей захолустной периферии; поскольку собственно азиатские земли объявляются «мирами прошлого», открытыми для их освоения поднимающимися мировыми силами, границы российского Среднего мира с Азией

оказываются временными, лишенными ригидности, все время меняющимися в пользу Среднего мира28;

— движение имперского «восточничества» конца XIX — начала ХХ века, чей лидер князь Э. Э. Ухтомский, востоковед и спутник цесаревича Николая Александровича в его юношеском путешествии по Востоку, а позднее главный редактор «Санкт-Петербургских ведомостей», прославляя ценности восточных цивилизаций, доказывал отсутствие у России четких пределов в Азии, многообразие древних континентальных связей, соединяющих русских с азиатскими народами (тогда как европейцы вторгаются в Азию заморскими чужаками), преемственность Российской империи, созданной повернувшимися от моря к континенту носителями экспансивного «варяжского духа», также и по отношению к великим державам Чингиза и Тамерлана29;

— как авантюрная накипь того же «восточничества» — замысел «Желтороссии», подававшийся обер-секретарем А. М. Безобразовым под гарниром «интенсирования» интересов России «по сплошному протяжению ее территории... прогрессивно от запада к востоку»30;

— как реакция на «восточническую» волну — апокалипсис В. С. Соловьева, где Россия, отколовшаяся в тяге на восток от европейского христианского мира, оказывается первая сокрушена «панмонгольскими» модернизированными полчищами; не надо впрочем забывать, что «восточникам», причем столь разным по менталитету, как Витте и Безобразов, была весьма мила идея содружества с Европой в особом повороте, в виде антианглийского континентального союза России, Франции и Германии, замиряющего Европу и позволяющего Империи сосредоточить усилия исключительно на азиатских задачах.

Сюда же надо присоединить складывание и цветение в те же 50 лет сибирского областничества, чей крупнейший авторитет Г. Н. Потанин одновременно выступал участником и организатором экспедиций, открывающих тибето-монгольскую Центральную Азию для русских.

Конечной вехой этого тренда, истощившегося в русско-японской войне, становится размежевание сфер интересов по договорам с Англией (1907) и Японией (1907, 1910, 1912), объявшее Азию от Корейского полуострова до ирано-турецкой границы, сопровождаясь корректировкой английской позиции в вопросе о проливах и — шаг за шагом — притяжением России к Антанте. Новая фаза, открывшая второй геостратегический цикл империи, продлилась не

более десяти лет. Ее тренд не успел раскрыться в многообразии разработок, сравнимом с идейной радугой первой «евразийской» фазы, но тем не менее проявился более чем наглядно.

Теперь во главе Министерства иностранных дел ставятся люди (А. П. Извольский, С. Д. Сазонов), которые резко осуждают идею «завоевания гегемонии в Азии», усматривая в «восточничестве» отказ России «не только от своей исторической роли в Европе, но также и от своей... независимости у18-а-у1Б с Германией», путь ее превращения в «вассала Германской империи» 31, идущей к господству в Балто-Черноморье, на Балканах и на Ближнем Востоке. Империя хлопочет о поддержке в этом поясе сил, способных перекрыть германское шествие на юг, делая ставку сперва на турецко-балканскую федерацию, потом на славяно-православные государства, вклинившиеся между Австро-Венгрией и прогерманской Турцией. Теперь крупнейшие азиатские мероприятия России — поддержка автономии Внешней Монголии, куда по русско-китайской декларации 1913 года не должны были вступать китайские войска, и протекторат над отложившимся в 1914-м от революционного Китая Урянхайским краем — нацелены на буферное самоогораживание переориентировавшейся Империи от потенциальных вызовов на востоке, переводимом в ранг тыла. Сибири новые руководители внешней политики отводят статус «резерва до того времени, когда Россия окажется вынуждена направлять туда издержки своего населения» 32 — вполне в духе столыпинских переселенческих замыслов.

Новый геостратегический курс живо поддерживается кадетами — крупнейшей партией конструктивной оппозиции. П. Б. Струве и П. Н. Милюков клеймят «восточничество» рубежа столетий как выражение реакционности режима, якобы служившего кучке оторванных от общества дельцов. Выдвинутая Струве программа «Великой России» предлагала завоевать страны, выходящие к Черному морю в Европе и Азии, наступлением российской экономики и русской культуры с опорой на Донецкий угольный бассейн и черноморские порты33. По сути — на екатерининскую Новороссию, опять торжествующую над «утопиями» восточных «новых Россий», как и 150-ю годами ранее.

Рационализация смены курса происходит через алармистские ссылки на германскую доктрину «Срединной Европы», призванной под немецким водительством протянуться от Гамбурга и Берлина через Балканы к Багдаду и Персидскому заливу — и уже материализующейся в магистрали Берлин — Белград! Милюков в «Вооружен-

ном мире и ограничении вооружений», сопоставляя немецкие футурологические романы начала ХХ века с результатами опросов германских политиков и военных, виртуозно воссоздает образ Немецкого Будущего, исповедуемый элитой Второго рейха. В этом будущем соединившиеся немецкоязычные народы правят на Балканах, в Константинополе, в большей части Малой Азии, в Месопотамии. Наиболее радикальные поборники «Соединенной Европы» допускали создание тяготеющих к ней государств на Украине и в Прибалтике (Остзейском крае), предвосхищая обустройство Балто-Черноморья по Брестскому миру. Более сдержанные предпочитали не трогать Россию, отводя ей законные сферы влияния (если позволят Англия с Японией) в Монголии, Китайском Туркестане, Иране, может быть, в соседней с Ираном восточной части Турции. Допускалась даже заинтересованность русских в некой форме контроля над Босфором, в независимости от Рейха хозяйки Зунда Дании. Но несомненным основанием для войны империй считались бы попытки России втянуть в свое пространство целиком Малую Азию, Константинополь или Болгарию 34.

Сазонова, похоже, не покидал кошмар «Берлинского халифата», властвующего на Балтийском и Черном морях, по желанию запирающего эти океанические «окна» перед Европейской Россией, да к тому же теснящего ее на водоразделах между ними с помощью новой псевдонезависимой Польши, воссозданной как австро-венгерское орудие35. Струве уже под конец 1900-х пишет об опасности, которой обернулась бы для России расстыковка конфликтных полей Западной Европы и Балто-Черноморья (с Балканами): тогда высока была бы вероятность, что партнеры по Антанте дистанцируются от региональных интересов России и оставят ее на произвол Срединной Европы36. Милюков даже весной-летом 1917 года будет утверждать, что спроектированная германскими стратегами М1йе1еигора сделалась настоящей реальностью по ходу мировой войны, простершись через области, отнятые у Сербии и Румынии, через союзные Центральному блоку Болгарию и Турцию сплошной полосой до русских и английских окопов в Армении, Сирии, Месопотамии. Откажись даже Германия от своих захватов в Европе и России, — все равно при сохранении этого прогерманского долготного пояса Россия после войны будет в осаде на всем протяжении своей западной и юго-западной границы. Борьбу нельзя, писал Милюков, считать оконченной, пока этот пояс не будет сокрушен и разломлен37.

Меридиональный проект Срединной Европы до Персидского залива оказывается катализатором-возродителем идеи «меридиональной России» в развороте, примерно совпадающем с полем активности Империи во второй половине XVIII века, когда войска Елизаветы Петровны брали Кенигсберг и Берлин, а бейрутские друзы, восстав против султана при виде русской эскадры, присягали на подданство Екатерине II38. Своего исторического максимума в плане практической политики новая фаза достигает к 1915—1916 годам: стараниями Сазонова союзники признают за послевоенной Россией права на земли, окружающие черноморские проливы в Европе и в Азии (вместе с Константинополем), на острова Мраморного моря и на эгейские — у входа в Дарданеллы, а также на армянские и курдские земли в Восточной Турции и на ее черноморское побережье до Трапезунда39. На Черном море, говоря языком Семенова-Тян-Шан-ского, устанавливалось бы «кольцеобразное» господство России, а от Балтики до Дарданелл — ее же доминирование по формуле «от моря до моря». Вместе с тем Брусиловский прорыв 1916 года приблизил Империю к решению второй главной задачи войны — к овладению Галицией и всем карпатским звеном балтийско-черноморского водораздела.

За пределами практической геостратегии, в области геополитической имагинации эта фаза проявила себя не столь рельефно. Как отмечают специалисты, в эту пору «восточничество» находит приют в идейном багаже партий правее кадетов: отчасти у националистов, а особенно в прогрессистско-октябристских кругах, чьи газеты в полемике с курсом Сазонова продолжают писать о «неуклонном продвижении» «центра тяжести России... к центру великой северной равнины», ставят ценность Монголии как нового рынка не ниже ценности проливов и рассуждают об «особом мире» России, охватывающем славянские, ближневосточные, среднеазиатские и монгольские народы40. Видными антагонистами геостратегического мейнстрима выступают авторы, верные идеям времени от Севастополя до Порт-Артура. Таков прославленный генштабист А. Е. Снесарев, открыто нападавший на англо-русское размежевание 1907 года, отнявшее у России шансы выйти к Индийскому океану и возможность продолжать осаду Британской Индии вдоль тибето-афгано-иран-ской дуги41. Таков остроумный англофоб А. Е. Вандам, полагавший смысл эпохи в тяжбе Германии с Англией за власть на морях: в устремлении Срединной Европы через Балканы к Багдаду ему виделось всего лишь желание немцев обустроить себе линию снабжения,

недоступную для английской блокады, а в балтийско-черноморском антагонизме Германии и России — следствие английских козней, оттесняющих Рейх от Атлантики и тем стравливающих двух континентальных недругов владычицы морей42. Сочинения Вандама — ярчайший случай геополитической чепухи «большого стиля»: ибо опека Берлина над Веной налицо с 1870-х, распространение контроля этого блока на Балканы, на Болгарию и на Сербию Обренови-чей — с 1880-х, а «покровителем ислама» Вильгельм II себя объявил в середине 1890-х. Иначе говоря, последовательное долготное вытягивание Рейха началось уже в то время, когда его руководители не думали о вызове Англии: рывок к Багдаду стал просто следующим шагом на том же пути. Среди наследников «восточничества» — и недооцененная фигура князя В. П. Кочубея, противопоставившего в книге «Вооруженная Россия» две возможные сверхзадачи Империи: либо «вернуть России ее прежнее обаяние в странах, омываемых Тихим океаном, оправдать на деле гордое наименование Владивостока», либо, «оставив навсегда мечту о владычестве в Азии, создать из Балканского полуострова вассальную страну России». Кочубей доказывал, что время для решения второй задачи — для строительства «Великой России» Причерноморья уже упущено, более того, — что Империи едва ли устоять, если к германскому поясу примкнет Турция, способная взбунтовать Кавказ и перенести войну в район Царицына навстречу войскам Центрального блока, наступающим через Украину и Причерноморье. Кочубей, как и иные остаточные «восточники», находил лучшим решением для России либо компромисс с Германией, либо переход к обороне в Балто-Черноморье (при союзе с Турцией и вообще мусульманством) и возобновление азиатской политики начала века от Ирана до Приморья, правда, с учетом уроков русско-японской войны и быстрейшим военно-хозяйственным подъемом Кругобайкалья43.

А между тем, контрастируя с эпигонами ушедшей фазы, на геополитическом поприще появляются люди, успевшие в десятилетие Антанты выразить дух новой волны, иногда удивительно перекликаясь с XVIII веком.

Книга старшего лейтенанта флота Е. Н. Самарина «Морская идея в Русской земле» (1912)44, написанная в пропаганду возрождения Балтийского флота после цусимской катастрофы, предельно ярко выразила идеологию российского «похищения Европы» в ее претворении, типичном для начальных, «балтийско-черноморских» фаз нашего имперского цикла. Автор пишет о том, как в Новое время

центр западной — якобы «мировой» — хозяйственной жизни и секуляризирующейся культуры смещается из Средиземноморья в Северную Атлантику и именно здесь происходит «обобщение ценностей, оценка качества всех мировых сил и ценностей, возвышающаяся в прямой зависимости от близости этих сил и средств к фокусу человечества». Но тут же этот центр, сформированный Западом, расценивается как «не-истинный» и противопоставляется центру «истинному» — православно-имперской России: в то время как державы Запада спорят за преобладание в своем «фокусе человечества» и в Северной Атлантике, и на ее морях, параллельно два центра, североатлантический, взятый как целое, и другой, воплощенный в России, «находятся в борьбе, то есть стремятся поглотить один другой, и эта борьба есть реальное, данное как природа, явление». Чтобы контролировать положение дел в «неистинном», однако прагматически властвующем над ойкуменою центре, влиять на его внутренний расклад, выступать в нем третейским судьей, Россия должна располагать внушительной концентрацией силы в непосредственной к нему близости — и этой сверхзадаче обязан служить возрождающийся Балтийский флот. Квашнин-Самарин доказывает, что геостратегия, говоря по-сегодняшнему, сфокусированная на Балтике и на выходах из нее в Атлантический океан, всегда поддерживала необходимое влияние России на процессы в средоточии планетарной истории; тогда как «восточничество», зарывающееся ли в глубине континента или рвущееся к азиатским океанам, удаляло русских от прагматического мирового центра, уводило их на окраины мировой истории, ввергало в «космическое кружение», становясь выражением национального помрачения и надлома.

Эту критику «восточников» у Квашнина-Самарина можно сопоставить с нападками на них же в «Великой России» Струве — с той забавной оговоркой, что Струве, сосредоточенный всецело на южной части балтийско-черноморской оси, готов был отрицать в принципе ценность и надобность Балтийского флота для Империи45. К замыслу черноморской «великой Новороссии» фактически присоединился виднейший церковный политик богослов Антоний Храповицкий, архиепископ Волынский, в своем очень талантливом геополитическом эссе на тему «Чей должен быть Константинополь?» (1915). Храповицкий призывал передать этот город Греции и, укрепляя ту как союзную России православную монархию (отзвук екатерининско-потемкинского Восточного проекта), для самой же России стремиться «завладеть широкой полосою земли от Южного

Кавказа до Дамаска и Яффы и, овладев Сирией и Палестиной, открыв для себя берег Средиземного моря и соединив его с Кавказом железными дорогами», направить к святым местам потоки крестьянской и ремесленнической колонизации, а заодно и туризма образованных классов46. Надо сказать, проект Xраповицкого звучал не так уж фантастично в 1915-м, когда англичане и французы развернули большую операцию по захвату обещанных ими России Дарданелл, а та, имея все основания сомневаться в намерениях союзников, компенсировала себя большим наступлением в Турецкой Армении и оккупацией Северного Ирана.

Вот в этом-то контексте перехода от «евразийского 50-летия» к новой фазе, оборвавшейся, едва определившись по-настоящему, но при этом успевшей открыть новый имперский геостратегический цикл, и следует анализировать текст Семенова-Тян-Шанского «О могущественном территориальном владении применительно к России» с его заявкой «на Русскую Евразию» — и фрустрацией этой заявки.

IV

Как видно из указания к изданию 1915 года, «Могущественное территориальное владение» создавалось в два захода, будучи сперва доложено на заседании Отделения физической географии Академии наук в 1912 году и лишь через три года подготовлено к печати «с поправками и дополнениями». Я считаю возможным связать когнитивный сбой в тексте и его разрушительную перенастройку с двумя этапами в его истории. Похоже, что запоздалое и оттого торопливое включение автора в мейнстрим новой фазы выразилось вживлением смысловых элементов, несущих новую геополитическую установку, в текст, ранее выполненный в духе установки совсем иной, успевшей обесцениться в глазах Семенова-Тян-Шанского. Справедливость такой оценки подтверждается, если сравнить «Могущественное территориальное владение» с начальными и конечными страницами «Города и деревни в Европейской России», образующими геополитическое обрамление этого созданного в конце 1900-х географического труда.

На этих страницах представлен сюжет конкуренции белой и желтой рас, в глубокой древности разделенных горной полосой от Гима-лая до Карпат (??), а позже столкнувшихся на евроазиатских равнинах. Восточные славяне, русские, при всех своих монголоидных вкрап-

лениях принадлежат к европейской (атлантической) группе белой расы, представляя ветвь, задержавшуюся в культурном развитии. Даже гибель Византии, духовно оплодотворившая Европу, не вызвала подъема у русских культуры сколько-нибудь оригинальной (!!). Но не имея доступа к морям, это племя встало на единственно перспективный для него путь расселения через континент к Тихому океану47. Вопреки Ламанскому, «Средним миром» Семенов-Тян-Шанский в этом труде зовет еще не всю Россию, а только Европейскую с Польшей, лежащую между Европой и Сибирью, пока еще очень мало отмеченной чертами русской «среднемирности» 48. И тем не менее путь на восток был и остается неизбежен для русских, сопровождаясь их культурным созреванием. Географ патриотически пророчествует о том, как ко времени достижения нашим народом настоящей культурной «маститости» «наша волна окончательно закрепится на своем северном конце, наша почва успеет претворить в новые виды пересаженные из атлантического мира растения и наши крепкие дубы, происшедшие от них... выдержат какие угодно бури своими увенчанными заслуженною славою главами и какое угодно соперничество с восходящими от Тихого океана хризантемами и двойными драконами»49. Желая возвеличить наше движение встречь Солнцу некой претензией на историческое обобщение, он пренебрежительно характеризует «вертикальные (меридиональные. — В. Ц.) колонизационные удары аристократического завоевательного характера» (германские, скандинавские, французские в Африке) как не очень-то долговечные по результатам в сравнении с неизмеримо более прочными — «теми, которые основаны, так сказать, на горизонтально колонизационной стихийно переселенческой волне, как, например, древнегреческие, восточнославянские, тюрко-монголь-ские, арабские, испанские, английские первого, американо-австралийского периода» 50 (почему заселение Австралии англичанами надо считать «горизонтальным», широтным — непонятно).

При всех нюансах, вроде отделения Сибири от русского Среднего мира, отрицания оригинальности русской культуры по XIX век, пафоса атлантической принадлежности восточных славян, это построение — совершенно в идейном стиле «евразийского» 50-летия. Оно перекликается и с заявлением Достоевского о русских как «европейцах в Азии», и с трактовкой их же Ухтомским в качестве победно развернувшихся к континенту варягов. Совершенно по-«вос-точнически» на самом деле звучит пассаж, который Семенов-Тян-Шанский процитирует, «передергивая» его смысл, через пять лет:

«Ибо всякое оттеснение с востока будет только временным... вызовет новую энергичную работу над внутренним самоусовершенствованием и более умелый напор все в том же направлении — к востоку. Только разве наступление новой ледниковой эпохи или сплошные вековые неудачи в Большой Азии и были бы в состоянии повернуть русскую колонизацию к югу в Иран и Малую Азию»51. Эта конструкция с броской оппозицией Большой и Малой Азии — явный modus irrealis, отрицающий серьезные предпосылки и перспективы у того поворота, который обозначился в имперской геостратегии с 1907 года. В книге, подготовленной к изданию в начале 1910 года, Семенов-Тян-Шанский — несомненный, хотя и весьма своеобразный «восточник»: намного правдоподобнее меридиональной переориентации Империи ему видится новая, победная для России схватка с засильем желтой расы в Восточной Азии, как с «Карфагеном, который надо разрушить».

В «Могущественном территориальном владении» первоначальный слой представляет в развитии ту же геополитическую идеологию. Исходя из императива «сдвига культурно-экономического центра государства ближе к истинному, географическому его центру», географ отходит от противопоставления Сибири Среднему миру: между Волгой и Енисеем он постулирует свою Евразию, европеизируемую Азию, способную сомкнуться с Европейской Россией, сорганизоваться по ее типу. Да, в отличие от будущих евразийцев, он видит в единении этих ареалов не физико-географическую данность, предпосланную геополитическому строительству, а лишь стратегическое задание, вытекающее из необходимости выживания и утверждения Империи «от моря до моря». И однако же этот слой следует расценить как вполне «восточнический», выдержанный в традициях первой «евразийской» фазы. Есть все основания полагать, что он соответствует докладу 1912 года.

И вот через три года целостность и связность дискурса разрываются инородными внедрениями. Иногда эта операция проходит достаточно безболезненно, как в случае с оговоркой о желательности дополнить развитие Евразии завоеванием дополнительных рынков сбыта для старых европейско-российских экономических баз. Или в главке «О путях сообщения», где программа железнодорожного строительства в Сибири дополняется проектом дороги из Одессы на Афины и Царьград с выходом в Египет и Палестину (показательно, как этот замысел тут же стыкуется с обсуждением начатого по ходу мировой войны строительства дорог из Петрограда и Москвы к

Мурманску с ответвлениями в нейтральные Швецию и Норвегию, что в целостности дает грандиозную картину меридионального «скандо-византийского» транзита от Нарвика до Леванта).

Но если в этих сегментах текста две структуры сращиваются вполне приемлемо, то в других местах эффект выходит совсем иной. Например, цитируя свой пассаж из «Города и деревни в Европейской России» насчет явно нереальных условий долготного перенацеливания русской колонизации, географ — кстати, заменив «Большую Азию» на «северную», то есть придав нашему востоку более суровый, негативный колорит, — сращивает эту цитату со словами о необходимости для такого поворота Малоазийско-Кавказской колонизационной базы «с обязательным обладанием Босфором и Дарданеллами». Иначе говоря, он переправляет смысл своего утверждения пятилетней давности, скрещивая нереальную предпосылку с такой, которая в 1915-м виделась вполне реальной, исторически близкой, осуществимой «более, чем когда-либо». И тут же подпускает вслед этому семантическому и прагматическому кентавру рассуждения о физико-географических основаниях для выбора варианта меридиональной колонизации при благоприятной сегодняшней конъюнктуре. В конце концов путь на юг (несмотря на все плохое, что о вертикальных колонизационных ударах завоевательного характера писалось в «Городе и деревне») оказывается тоже путем «от моря до моря»! Вот только непонятно, как я уже показал выше, что при таком геостратегическом выборе делать с Русской Евразией и зачем она вообще была нужна автору? В принципе, можно было бы, наверно, придумать ей роль гигантского буфера, защищающего долготную Россию от Ледовитого до Индийского океана против «Азии азиатов». Но думаю, и в этом случае Семенов-Тян-Шанский едва ли избежал бы эффекта когнитивной монструозности, создаваемого совмещением в одном тексте элементов, принадлежащих начальной и конечной стадиям как бы зафиксированной на половине пути метаморфозы52.

Теперь мы по-новому можем задуматься о причинах, из-за которых отцы-основатели евразийства, даже если знали о «Русской Евразии» Семенова-Тян-Шанского, предпочитали о ней не вспоминать. Даже первый, «восточнический» вариант работы, будь он им известен, мог бы их насторожить — прославлением приморий как местообитаний «господ мира», различением в России «европейской» и «евразийской» частей, подчинением развития заволжской России тихоокеанским задачам, бывшим для евразийцев сугубо маргиналь-

ными, — не говоря уже о мелких непоследовательностях дискурса, то объединяющего Среднюю Азию с Русской Евразией, то разделяющего их (что для евразийцев было геополитической ересью). И тем не менее, вероятно, их бы мог примирить с «Евразией» Семенова-Тян-Шанского сам пафос сближения России до- и заволжской при бурном развитии последней с взаимодополняющим сочетанием «азональных бойких торгово-промышленных наносов» и простершихся между ними «зональных, менее бойких... наносов — хлеботорговых, лесоторговых, скотоводческих и т. д.». Но последняя переделка части текста в «балтийско-черноморском» ключе — геостратегический упор на меридиональную ось, проходящую по самому краю «России-Евразии» в понимании Савицкого и Трубецкого и устремляющуюся далеко за пределы их «России-Евразии», при фактической маргинализации, стушевывании, обесценивании «Русской Евразии» самого Семенова-Тян-Шанского — должна была их решительно отвратить от упоминаний этого труда, способного лишь дезориентировать читателя, усваивающего евразийскую доктрину53.

Для меня проделанный анализ оказывается ценен двумя выводами.

Во-первых, мы обнаруживаем текст, смысловые разломы в котором непосредственно документируют, не замазывая и не сглаживая, перелом господствующей фазовой тенденции в движении геостратегических циклов имперской России. Этим лишний раз подтверждается реальность циклов, методологическая оправданность выстраивания на основе их фазового членения научной морфологии нашей имперской геополитики.

Во-вторых, убеждаемся, что идея «Русской Евразии», хотя и заявленная в хронологических рамках нашей второй «балтийско-черноморской» фазы, не связана с основным трендом этой фазы, но с наследием эпохи «между Севастополем и Порт-Артуром», с ее традицией проектирования русского мира как бы вне Европы и помимо ее судеб. Обе «Евразии» нашей геополитики оказываются порождены «евразийскими» фазами, только одна запоздало, в эпилоге первой из этих фаз, а другая — на заре второй, сразу после провального польского рейда РККА («Даешь Варшаву, даешь Берлин!»). В первом случае «балтийско-черноморский» тренд по сути абортировал «Русскую Евразию» (уже на уровне геополитической заявки), подобно тому, как в XVIII веке гомологичная тенденция подавила идею среднеазиатской «Новой России» в пользу причерноморской Новороссии54. Но обесцененная к середине 1910-х годов как актуальная политическая заявка, «Русская Евразия» сохранялась в вир-

туальном репертуаре российской геополитики до той поры, когда ее призвала ко второму рождению переменившаяся эпохальная конъюнктура.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Цымбурский В. Л. Две Евразии: омонимия как ключ к идеологии раннего евразийства // Вестник Евразии, 1998. № 1-2 (4-5).

2 Географический трансформ той же идеи я вижу в постоянных рассуждениях Савицкого о монотонности растительного массива Европы, сплошь покрытой лесом, который, однако же, — лишь одна из многих евроазиатских растительных форм, с исключительной полнотою представленных б России-Евразии.

3 Цымбурский. Там же. С. 10.

4 См., иапример: Савицкий П. Н. Месторазвитие русской промышленности. Берлин, 1932.

5 Цымбурский В. Л. Циклы похищения Европы // Ииое: Xрестоматия нового российского самосознания. Т. 2. М., 1995; он же. Тютчев как геополитик // Общественные науки и современность, 1995. № 6; он же. «Европа-Россия»: «третья осень» системы цивилизаций // Полис, 1997. № 2.

6 Что касается событий второй половины 1870-х, когда Империя, поддерживая б рамках Союза трех императоров Второй рейх — новый, поднимающийся центр Европы, развязала с опорою иа этот союз большую войну против Турции, я здесь вижу ие-удавшуюся попытку Империи досрочно выйти из своей первой «евразийской» фазы и проскочить б новый цикл (см. подробнее: Цымбурский. «Европа-Россия»...).

7 Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Ки. X. М., 1963. С. 589-91.

8 Замечательна его записка от 1733 года по поводу организации Второй камчатской экспедиции с замечаниями насчет того, что «два дела великой и бессмертной не токмо славы, но и к расширению Империи и к неисчерпаемому богатству открываются: первое известное — Сибирская и Камчатская экспедиции, второе еще ие открытое — киргиз-кайсацкое и кара-калпакское» (Иофа Л. Е. Современники Ломоносова И. К. Кирилов и В. Н. Татищев: Географы первой половины XVIII б. М., 1949. С. 25; о связи этих идей Кирилова с последними начинаниями Петра I см. там же, с. 18-20). Интересно, что «киргиз-кайсацкое дело» Кирилов считал «еще ие открытым», несмотря иа установление с 1731 года сюзеренитета Империи иад Младшим жузом.

9 В отличие от «Новороссии», которая закрепляется б строго определенном векторно-географическом значении, присутствующем и в более позднем наименовании Новороссийска, словосочетание «новая Россия» могло по открытии в первом имперском цикле его «евразийской» фазы применяться очень сходно с его употреблением за полтораста лет до того Кириловым. См.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя — 1881 // Полное собрание сочинений б 30 томах. Т. 27. М., 1984. С. 38: «Где б Азии поселится “Урус”, там сейчас становится земля русская. Создалась бы Россия новая, которая и старую бы возродила и воскресила со временем и ей же путь ее разъяснила».

10 Семенов-Тян-Шанский В. П. О могущественном территориальном владении применительно к России. Пг., 1915. Я даю ссылки по этому изданию, а ие по новейшей перепечатке б сб.: Рождение нации. М., 1996. С. 593-616, из-за странных по-

грешностей этой последней публикации, где по непонятным причинам и без редакторских отметок выпадают крупные куски текста.

11 Семенов-Тян-Шанский. Указ. соч. С. 9—10.

12 Spykman N. The Geography of the Peace. New York, 1944. С. 45. Там же — мысль о вероятности формирования четвертого индоокеанского ареала мощи.

13 Семенов-Тян-Шанский. Указ. соч. С. 11—14.

14 Там же. С. 14-20.

15 С этим можно сопоставить, как б начале 1910-х оригинальный военный писатель князь В. П. Кочубей (правда, размежевывая «дальневосточные колонии России» и «Сибирскую область как восточную окраину русской метрополии» существенно иначе, чем Семенов-Тян-Шанский, — по Становому хребту) рекомендовал для сдерживания японского, а в будущем и китайского наступления ускоренно формировать оборонную инфраструктуру вместе с поддерживающей ее инфраструктурой хозяйственно-колонизационной именно по сторонам Байкала. См.: Кочубей В. П. Вооруженная Россия: ее боевые основы. Париж, 1910. С. 300-302.

16 Семенов-Тян-Шанский. Указ. соч. С. 19, 29.

17 Там же. С. 20 сл.

18 Там же. С. 21.

19 Там же.

20 История внешней политики России. Вторая половина XIX века. М., 1997. С. 286—301; История внешней политики России. Коиец XIX — начало XX века. М., 1997. С. 92.

21 Герцен А. И. Америка и Сибирь // Собрание сочинений б 30 томах. Т. XIII. М., 1958. С. 398-403; он же. Россия и Польша // Там же. Т. XIV. М., 1958. С. 37, 39, 44.

22 Венюков М. И. Опыт военного обозрения русских границ б Азии. Вып. I. Спб., 1873. С. 8-12, 28-31.

23 Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 425.

24 Достоевский Ф. М. Указ. соч. С. 32—40.

25 См.: Южаков С. Н. Англо-русская распря. Спб., 1885.

26 Леонтьев К. Н. Письма о восточных делах // Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. М., 1996. С. 371; он же. Письмо к Т. И. Филиппову от 29 марта 1991 года // И даны будут жеие два крыла: Сборник к 50-летию С. В. Фомина. М., 2002. С. 498; о русских как «славяно-туранцах» см.: он же. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения // Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство... С. 430 сл.

27 Гаспринский И. Русское мусульманство // Гаспринский И. Россия и Восток. Казань, 1993. С. 25; он же. Русско-восточное соглашение // Там же. С. 60 и сл.

28 См.: Ламанский В. И. Три мира Азийско-Европейского континента. Спб., 1892.

29 Ухтомский Э. Э. К событиям в Китае: Об отношении Запада и России к Востоку. Спб., 1900; он же. Из путевых набросков и воспоминаний. Спб., 1904; он же. Перед грозным будущим: к русско-японскому столкновению Спб., 1904. Подробнее

об идеях русского «восточничества» см.: Malozemoff A. Russia Far Eastern Policy 1881—1904: With Special Emphasis on the Causes of the Russian-Japanese War. Berkeley, 1958; Schimmelpennick van der Oye D. The Asianist Vision of Prince Ukhtomskii // Казань, Москва, Петербург: Российская империя взглядом из разных углов. М., 1997; Межу-ев Б. В. Моделирование понятия «национальный интерес»: иа примере дальневосточной политики России конца XIX — начала XX века // Полис, 1999. № 1.

30 История внешней политики России. Коиец XIX — начало XX века... С. 151.

31 Извольский А. П. Воспоминания. М., 1989. С. 56; ср. слова из выступления Сазонова в Государственной Думе в апреле 1912 года: «Не надо забывать, господа, что

Россия держава европейская, что государственность наша сложилась не на берегах Черного Иртыша, а на берегах Днепра и Москвы-реки. Увеличение русских владений в Азии не может составлять цель нашей политики: это повело бы к нежелательной сдвижке центра тяжести в государстве и, следовательно, к ослаблению нашего положения в Европе и на Ближнем Востоке» (Цит. по: История внешней политики России. Конец XIX — начало ХХ века. С. 363). Тут показательно отделение Ближнего Востока от Азии и присоединение его к Европе.

32 Извольский А. П. Указ. соч. С. 83.

33 Струве П. Б. Великая Россия // Струве П. Б. РаМойса: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 52—54, 61.

34 Милюков П. Н. Вооруженный мир и ограничение вооружений. Спб., 1911. С. 64-74.

35 Сазонов С. Д. Воспоминания. М., 1991. С. 148-150, 197 сл, 215, 231, 246, 273.

36 Струве П. Б. Современное международное положение под историческим углом зрения // Струве П. Б. РаМойса... С. 85 сл.

37 Милюков П. Н. Почему и зачем мы воюем? (Война, ее происхождение, цели и последствия). Пг., 1917. С. 54-55.

38 Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. XV. М., 1965. С. 25.

39 История дипломатии. Изд. 2-е. Т. III. М., 1965. С. 18, 26.

40 История внешней политики России. Конец XIX — начало ХХ века... С. 383-390, 397.

41 Снесарев А. Е. Англо-русское соглашение 1907 года. Спб., 1908.

42 См.: Вандам А. Е. Величайшее из искусств: Обзор современного международного положения при свете высочайшей стратегии. Спб., 1913.

43 Кочубей В. П. Указ. соч., особенно с. 201-212, 228, 231, 270 сл.

44 Квашнин-Самарин Е. Н. Морская идея в Русской земле // Россия морей. М., 1997. С. 169-176, 194 сл.

45 Струве П. Б. Великая Россия... С. 61: «...балтийский флот, как это ни странно, всего менее нужен России».

46 Антоний (Храповицкий). Чей должен быть Константинополь? Харьков, 1915. С. 8.

47 Семенов-Тян-Шанский В. П. Город и деревня в Европейской России. Спб., 1910. С. 2 сл., 211.

48 Там же. С. 6-8.

49 Там же. С. 211.

50 Там же. С. 210.

51 Там же. С. 6.

52 Замечу, что важны не сами по себе «меридиональность» или «широтность» проекта (скажем, движение в Среднюю Азию, а затем, по Снесареву, со стороны Средней Азии к Индийскому океану было не менее меридиональным, чем путь через Дарданеллы и Кавказ на Ближний Восток и через него к тому же океану в варианте Семенова Тян-Шанского) и не противопоставление Ближнего Востока Дальнему (первая «евразийская» эпоха знала и ближневосточные по преимуществу образы «особого мира» России, хотя бы у Леонтьева и во многом у Гаспринского). Перестройка тренда определяется меняющимся эпохальным отношением к ситуации Запада, все остальное — лишь частные преломления, знаки этой смены лейтмотивов.

53 Надо сказать, в отношении к проблеме черноморских проливов евразийцы не были единодушны. Трубецкой готов был видеть в нашем Восточном вопросе грубую аберрацию Империи, возникшую из-за настроенности ее верхушки на «Киевское»,

«варяжское наследие» вместо «наследия Чингисханова», призывающего к континентальному строительству и в первую очередь к владычеству над протяженностью степного пояса (Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана // Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 247). Савицкий допускал как небесполезные и выдвижение к Индийскому океану, и власть над проливами ради безопасности российского Черноморского побережья, а временами даже помышлял о возможности примыкания Турции к России-Евразии (Савицкий П. Н. Континент-Океан (Россия и мировой рынок) // Савицкий П. Н. Континент Евразия. М., 1997. С. 417 сл.; он же. [Примечания к статье] Чхеидзе К. А. Лига Наций и государства-материки // Евразийская хроника. Вып. 8. Париж, 1927. С. 32—35). Но в таких случаях он всегда имеет в виду достройку периферии России-Евразии как системы, организуемой вокруг континентального ядра, феномена самодовлеющего и сверхценного в геополитике ранних евразийцев.

Для Семенова-Тян-Шанского же, с его завышенной оценкой средиземных морей и их прибрежий, проект, относящийся к «Русской Евразии», — лишь средство удержать за Империей доступ к Тихому океану и разворот от моря до моря. Когда открывается возможность подобного же разворота, но оставляющего «Русскую Евразию» в стороне, она теряет всякую ценность. По этому поводу можно говорить о различии трактовки понятия «Евразии» двумя — экстравертной и интровертной — программами российской геополитики. Геополитика Семенова-Тян-Шанского экстравертна, и когда ради Тихого океана делает упор на «Русскую Евразию», и когда из-за Леванта и Средиземноморья о ней забывает, не связав концы с концами.

54 Я хотел бы обратить внимание читателя на занятный случай, связанный с перепечаткой Савицким в 1932 году своих ранних доевразийских статей «К вопросу о развитии производительных сил» и «Проблема промышленности в хозяйстве имперской России» (обе — Русская мысль, 1916, ноябрь) и переименованием их при этом в духе евразийской программы. Вторая из них, изображающая Россию замкнутым имперским хозяйством с взаимным дополнением промышленных и аграрных областей, легко переименовалась в «Россию-Евразию как многозначное целое» (Савицкий. Месторазвитие русской промышленности... С. 122—151), где словопонятие «Евразии» используется обычным для Савицкого и его сотоварищей способом. Но вот первую статью, где говорилось об относительной ресурсной бедности Европейской России и уникальном промышленном потенциале Зауралья автор переименовал совершенно неожиданно «В Европе или в Евразии экономическое будущее России?» (Там же. С. 114—121). Очевидно, что он здесь отступает от евразийского словоупотребления и, различая «Европу» и «Евразию» внутри самой России, разительно воспроизводит узус Семенова-Тян-Шанского. Навсегда останется безответным неизбежно возникающий по этому случаю вопрос: не вызвано ли было это уникальное «неевразийское» применение Савицким в 1932 году партийного шиболета наплывом реминисценций конца 1915 — начала 1916-го, времени написания и публикации статьи «К вопросу о развитии производительных сил» вскорости после того, как ее юный сочинитель мог ознакомиться с только что опубликованным «Могущественным территориальным владением применительно к России»?