ВОСПОМИНАНИЯ А. И. БЕЛИНСКОГО (ОКОНЧАНИЕ) Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Воспоминания

Воспоминания А. И. Белинского*

Духовная семинария

Большое здание на Великолуцкой улице, рядом с пожарным депо и Никольской церковью. Перед зданием палисадник, огороженный железной оградой. На дорожке, ведущей в это здание, большое оживление. В одну и в другую сторону с корзиночками, с сундучками спешат молодые люди в возрасте 14-15 лет. Одеты они по-разному, но у всех одинаковые фуражки с чёрными бархатным околышем. Это бывшие ученики Духовных училищ, приехали учиться в Духовную семинарию. Тут и наши псковские, и велико-луцкие, и порховские, и торопецкие, всего человек 100. Среди них мелькают старые семинаристы в форменных тужурках и фуражках. В большинстве — это переэкзаменовоч-ники, явившиеся ликвидировать «хвосты».

Новичков временно поместили в нижнем этаже, в гардеробной комнате, окнами выходившей на внутренний двор. По вечерам, лёжа в кроватях, новые семинаристы долго не спали, рассказывая разные случаи и приключения из жизни своего училища. Хвалили или ругали бывших учителей, рисуя некоторых из них комическими красками. Кое-кто хвастался своим озорством, силой. Заметную роль в качестве крикуна и задиры стал играть Иван Софийский из Торопецкого училища. Псковичи противопоставили ему Гаврилу Знаменского, вообще спокойного, но тяжёлого на руку юношу.

Я в новой среде нашёл отдалённого родственника по отцовской линии — Костю Ильинского из Великолуцкого училища. Мы

* Окончание. Начало в № 49/2018. Подготовка текста — А. В. Кондратеня.

с ним сдружились. Учился он, как и я, хорошо. Некоторым ребятам наша дружба показалась подозрительной. Заговорили, что я заискиваю поддержки в работе у Кости. Ве-ликолуцкие то же говорили про Костю.

Когда закончился ремонт спален во втором этаже, мы переселились на ночлег туда. Наши спальни были проходные, но очень большие. С высокими потолками, тёплые.

Через недельку учеников разбили на классы. Мой класс помещался в нижнем этаже, налево от парадного входа в здание семинарии. Почти напротив помещалась фундаментальная библиотека в две комнаты, набитые ценными книгами от пола до потолка. При составлении списков первых классов нас перемещали. В моём классе было немного псковичей, почти все торопчане, несколько человек из Порхова, из Великих Лук. Рядом со мной на первой парте, налево от кафедры, сидел Сергей Хвоинский, сын псковского протоиерея. Класс был небольшой, с простым деревянным полом. Парты совсем подтирали кафедру. От дверей до кафедры оставался узенький проход, по которому с трудом пробирались преподаватели, сметая рукавами и хвостами фраков меловую пыль с классной доски.

Мы скоро перезнакомились, определили свои силы и отношение друг к другу. Класс зажил дружно. В нашей среде оказалось несколько второгодников. Среди них был отличавшийся шаловливостью и проказами Ве-ликотный Иван и спокойный флегматичный Князев Александр. Великотный Иван сидел у окна и информировал учеников о том, что делалось на дворе. Князев занимал последнее

место у входной двери, редко сходил со своей парты, любил читать. Около этих товарищей, хорошо знакомых с семинарскими порядками, то и дело собирались группы новичков, которых они просвещали насчёт педагогов, семинарских порядков и т. д.

В первые дни царило оживление среди новых семинаристов в связи с заказами костюмов. Фигурировали фамилии портных — Луцкого и Заблудовского. Первого, владельца большого магазина, избегали, так как он подсовывал залежавшиеся, недоброкачественные сукна и драл большую плату за работу. Второму было больше доверия, но он шил медленнее, так как имел очень небольшую мастерскую. Я заказал шинель, тужурку, жилет и брюки из своего материала, привезённого из Опочки, Заблудовскому. Через две недели обновки были получены. Ребята повертели меня, сами примерили шинель и тужурку и нашли, что заказ выполнен добросовестно. За работу уплатил 10 рублей.

В новом костюме, которым уже щеголяли многие из товарищей, я казался самому себе настоящим семинаристом. Для большего шика тужурку держал не застёгнутой на белые металлические пуговицы, запускал руки в карманы брюк, демонстрируя позу делового человека или, во всяком случае, копируя старых семинаристов, достаточно привыкших к своей форме и небрежничавших в отношении соблюдения правил о застегивании пуговиц.

В таком костюме неплохо показаться и Лизочке Бессребренниковой, ученице 5 класса Епархиального училища, с которой познакомился на Рождестве прошлого года в Овсищах, на свадьбе тёти Кати, выходившей замуж за окончившего Духовную семинарию Головина Александра Алексеевича. Приезжала Лизочка к своей сестре, бывшей замужем за моим троюродным дядей М. М. Введенским, диаконом Овсицкой церкви.

— Шурик, не зевай, — говорили мне в шутку дяди и тёти.

Такие реплики приводили меня в смущение, заставляли краснеть, но как-то так выходило, что с Лизочкой я встречался на каждом шагу: пойду кататься с горы, и она здесь; садились на одни сани и лихо неслись на реку по крутой Овсицкой горе; на клиросе

пели в одной партии; за столом у дяди она наливала чай, и присутствовавшие хвалили очень вкусный чай, бросая на меня двусмысленные взоры; во время свадьбы в шафери-цы мне была дана Лизочка. Она прикалывала мне бант, а я должен был поднести ей букет, но ничего не подарил, испытывая серьёзную неловкость перед своей дамой. За свадебным столом сидел рядом и, как умел, прислуживал Лизочке. На разговоры был скуп. Думал, что, если много буду говорить с ней, это подаст повод к лишним замечаниям со стороны взрослых. На балу я совсем потерял свою ша-ферицу, так как не умел танцевать ни одного танца, а она откалывала все и старые, и новые танцы, как заправская барышня.

Наблюдая за танцующими, я видел, что Лизочка с большим удовольствием принимает ухаживания со стороны семинаристов. Особенно оживлённой становилась она, когда к ней подходил ученик 6 класса Танаев Иван. Почти весь вечер белокурая, недур-ненькая, с очень незначительными, редкими следами оспы на лице девочка была в обществе этого семинариста.

— Так вот как, — мелькнуло нечто вроде чувства ревности. — Ну что ж, и не надо... Какая она мне невеста, когда мы с ней одногодки. Не будет же она ждать, пока я кончу курс в семинарии. Ей учиться два года, а мне шесть лет.

Решено было порвать «отношения», хотя собственно никаких и «отношений» не было. Со свадьбы до полустанка Федосино мне пришлось ехать на одной лошади с Лизочкой.

— Ты не сморозь свою даму, — говорили мне в напутствие дядюшки.

— Пусть мёрзнет, так ей и надо, — мелькало в голове, а между тем другой голос говорил: — А ведь она хорошенькая, надо поухаживать...

И я с важностью поправлял сидение, завязывал большой платок, сползавший с головы Лизочки. На полустанке покупал билет, в вагоне устраивал на место. В Пскове нанимал извозчика до училища. Получил приглашение приходить по воскресеньям на приём в Епархиальное училище. Очень хотелось воспользоваться этим приглашением, но было стыдно, боязно, что все заговорят «о наших

отношениях». Так я ни раза и не сходил в гости к Лизочке, хотя имел возможность получить пропуск.

Вот теперь, одетый в новый костюм, я вспомнил Лизочку и не прочь был навестить её. Но смущавшая меня всегдашняя неловкость, неумение держать себя в обществе девочек, отсутствие подходящих тем для разговоров удерживали меня от сближения с девочками. Не будешь же толковать им о приёмах кулачных боёв, об успехах в рыбной ловле и т.п. Для них надо иметь запас каких-то других слов. С ними сидеть надо как-то по-другому. Вообще в правилах куртуазии я был не силён и потому держался вдалеке от девочек. В ухаживании видел нечто стыдное. «Подстреливания» за девочками преследовались и товарищами, которые не прочь были поиздеваться над влюблёнными парами.

В результате мне оставалось красоваться в своём новом костюме на улицах города, в стенах школы.

С началом занятий время было насыщено уроками. Каждый день было пять уроков. Дополнительно я занимался немецким и древнееврейским языком в порядке добровольности, по одному часу в неделю. Среди преподавателей было достаточное количество таких, фигуры которых остались в памяти на всю жизнь.

На первых же уроках мы встречались с учителем Святого Писания Поташевым Александром Васильевичем. О нём среди семинаристов ходило много интересных рассказов, рисующих Поташева как исключительного чудака. Знакомство с ним не рассеяло такого представления. Уже немолодой, лет 50, он не переставал интересоваться своей наружностью. Совершенный блондин, с красиво вьющимися, поредевшими на темени волнистыми, белыми, как лён, волосами, с пышными усами, с бородкой клинышком, с красивыми редко сидевшими зубами, стройный, пропорционально сложенный, Александр Васильевич часто подходил к висевшему на боковой стенке классного шкафа зеркалу, вынимал роговую гребёнку и начинал расчёсывать волосы на косой пробор, приводить в порядок, взбивать усы и бороду. Видно было, что он любовался собою, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Отступая от зеркала за-

дом, Поташев продолжал смотреться в зеркало и самодовольно улыбаться. Говорили, что в молодости Александр Васильевич был очень красив, был влюблён, получил отказ, затосковал, стал терять пышную шевелюру и на этой почве «свихнулся».

Семинаристы пользовались слабостью учителя, вешали зеркала в разных местах класса, и Александр Васильевич перед каждым из них останавливался и прихорашивался. В эти моменты, отвечающие ученика, спешили поскорее доложить урок, «прибавляя к былям небылиц», быстро кончали ответ и говорили:

— Все.

— Ах, всё... Ну садитесь.

В журнале появлялась отметка, которая ставилась по вдохновению и по впечатлению от ученика, а не от ответа. Иногда такой манёвр не удавался, и преподаватель говорил:

— Всё?.. Как всё?.. Так скоро? Нет, Вы урока не знаете, садитесь, надо лучше готовиться.

Против фамилии отвечающего появлялась двойка:

— Я Вас ещё раз спрошу, готовьтесь основательнее, Вы знаете, какую важность имеет Священное писание.

— Я ж всё ответил, Александр Васильевич, — обиженно говорил иногда несправедливо оценённый ученик.

— Нет, нет, нет. Я вижу, что Вы ничего не знаете. Садитесь, садитесь, я Вас ещё раз спрошу.

Ученик садился на своё место, сопровождаемый улыбками товарищей.

Объяснял урок Поташев, гуляя вдоль парт. Ученики по очереди читали текст, и преподаватель давал комментарий к прочитанной главе или отдельным её частям. Сидевшие на первых партах должны были строго следить за текстом и, когда Александр Васильевич подходил к парте, пальцем указывать ему на прочитанное место. Очень часто преподаватель повышенным голосом говорил, поднимая указательный палец правой руки:

— О, это место трудное!

Все насторожатся слушать, Александр Васильевич постоит, постоит, отойдёт от библии, передвинет очки в золотой оправе на лоб и скажет:

— Ну, читайте дальше.

К странностям учителя за год настолько привыкали, что в следующих классах ничему не удивлялись и знали, как потрафить Пота-шеву, как избежать его гнева, плохой отметки, как занять его внимание во время ответа чем-нибудь посторонним.

Классы верхнего этажа отличались большими размерами, во всех классах были дубовые паркетные полы, огромные окна, дававшие много света. Иногда только 1/3 была занята партами. Тут был большой простор для прогулок Александра Васильевича. Он ходил теперь не вдоль парт, а описывал большие круги по свободной части класса. Ученики рисовали здесь большой круг мелом, и кусочек мела клали в середину круга. Как кот, заметивший мышонка, Поташёв устремлялся к мелу и начинал поддавать его носком сапога, стараясь держать мел в пределах круга. Занятый этим делом, Александр Васильевич забывал об уроке, плохо следил за работой класса. Ученики пользовались рассеянностью учителя и давали совсем неудовлетворительные ответы, а отметки получали хорошие.

Кто бы ни нашалил, кто бы ни подсказал, в ответе за всех были Попов, Знаменский и другие:

— Попов, не надо подсказывать, Вы мешаете отвечать, — говорил преподаватель, не смотря на класс.

— Попова в классе нет, Александр Васильевич.

— Ах, в классе нет? Так это Знаменский. Всегда или Попов, или Знаменский мешают заниматься делом. Молчите, молчите, Знаменский, я Вас давно знаю, — предупреждал Александр Васильевич пытавшегося оправдаться Гаврика.

Вызывал отвечать Александр Васильевич не по журналу, а по памяти или по бросившейся в глаза физиономии ученика. Мы это хорошо знали, и не приготовившие урока прятались за спины товарищей или залезали под парту. Наоборот, хорошо подготовленные смело смотрели в глаза учителю и часто попадали к кафедре отвечать урок.

В большом 3-м классе стоял огромный шкап с музыкальными инструментами: скрипками, виолончелями, контрабасами, духовыми инструментами. Он не один раз вы-

ручал лентяев, которые прятались от Александра Васильевича.

— Попов, идите отвечать урок, — торжественно провозглашал учитель.

— Его в классе нет», — хором отвечал класс.

— Как нет? Я его сейчас видел за партой»...

— Вы ошиблись, Александр Васильевич, Попова вообще на уроках сегодня нет».

— Ах, нет? Ну, пусть Знаменский идёт.

— И его в классе нет. У него живот болит, в больницу ушёл.

— Ну, тогда Белинский идёт к кафедре.

Я отвечаю, а Попов отсиживается в музыкальном шкапу, а Знаменский под партой. В другой раз туда заберутся Хвоинский С. или Софийский И. И не потому, что не знают урока, а просто хвастали своим ухарством, чтобы не ударить лицом в грязь, не отстать от других.

Таким Александра Васильевича знали несколько поколений обучавшихся в Псковской Духовной семинарии. Человек с исключительными странностями, Поташев, как теперь я припоминаю, не имел никакой системы в преподавании: толкования он давал не по учебнику, не по святоотеческой литературе, а преподносил свои незамысловатые объяснения текста, которые, вероятно, и сам скоро забывал. На экзамене в 3-м классе я отвечал по записям с его слов, как и в году. Вдруг он возмутился и заявил, что я говорю какую-то ересь. Пришлось переключиться на учебник. Отвечал я хорошо, но началом были испорчены впечатление и отметка. Средний вывод из годовой и экзаменской отметки получился 4,75. Очевидно, Поташев поставил 4, Дмитриевский и Фрацман (ассистенты) по 5.

Про домашнюю жизнь Поташева ходили анекдоты. Говорили, что страстью Александра Васильевича была скрипка, на которой он выигрывал незатейливые арии перед единственной слушательницей, служанкой Палашкой.

— Палашка, принеси-ка скрипку! — пародировали ученики разговор Поташева.

— Палашка, как тебе не стыдно: идёт дождь, а ты меня и не предупредила. Подай зонтик и калоши.

— Палашка, вычисти пальто, — фантазировали ученики распоряжения Александра Васильевича своей служанке.

Жил Поташев в мезонине небольшого дома, примыкавшего к Губернаторскому саду, по Пушкинской улице, очень близко от семинарии. Последние годы жизни чудака-учителя были омрачены какой-то тяжёлой желудочной болезнью. Умер он за пределами Пскова, где-то в Новгородской земле, куда уезжал отдыхать каждое лето.

Достаточно колоритной фигурой в учащей среде был преподаватель латинского языка Даниил Иванович Тутюнарь. Длинные ноги, непропорционально короткое туловище, курчавая плохо причёсанная голова делали маленькую фигуру учителя очень комичной. Нервные движения, широкое и резкое выбрасывание ног, быстрые повороты головы с жёлтым, морщинистым, похожим на печеное яблоко лицом, невольно обращали на себя внимание каждого встречного. Второгодники уже успели предупредить, что уроки латинского языка проходят весело. Говорил Тутюнарь голосом, походившим на тенор, но звуки шли не из горла и не из лёгких, а откуда-то из носо-нёбной части головы, напоминая говор усталого старика-крестьянина, отдающего последние распоряжения по хозяйству. Кроме того, некоторые звуки звучали неправильно: он говорил «послюшай-те», «тэк» (вм.[есто] так) и т. п.

Войдя на кафедру, Даниил Иванович оседлал нос очень большими пенсне, плохо гармонировавшими с его маленькой физио-номийкой. Большой классный журнал почти совсем закрыл туловище учителя. Он стоя делал перекличку по алфавиту. После некоторых фамилий Тутюнарь останавливался, опускал журнал и внимательно через пенсне рассматривал фигуру названного ученика:

— Тэк, садитесь!

Великотный не удержался и, пародируя учителя, произнёс точь-в-точь как Тутюнарь;

— Тэк.

— Великотный, помолчите, я Вас не спрашиваю, — заметил Даниил Иванович. Великотный приподнялся, виновато улыбнулся, наклонив голову, и сел.

Окончив знакомство с учениками, Даниил Иванович совсем не красноречиво рас-

сказал о предстоящей работе, предупредил, что шалить во время уроков нельзя, а то год может пропасть даром, как у Великотного. Пока он размахивал руками, вертелся, приц-мокивал, пробил звонок. Даниил Иванович положил пенсне в кожаный футлярчик, забрал журнал, сделал большой шаг с кафедры и, оглядываясь по сторонам, точно ожидая нападения, стремительно пошёл из класса. Ученики с улыбками провожали учителя. На ближайших уроках Великотный вызвал Ту-тюнаря на объяснение, вскрывшее одно из больных мест учителя.

— Данила Иванович, а Данила Иванович, — заговорил Великотный, заметно ударяя на имя.

— Данила на бирже сидит, — возмутился Тутюнарь, — а я Даниил Иванович.

— Ах, извините, Данила Иванович, — упорствовал Великотный.

— Послюшайте, Великотный, Вы или глухой, или дурак, — горячился Тутюнарь.

— Я прошу Вас не оскорблять меня, Данила Иванович, какой я дурак?! — в свою очередь поднимал голос ученик.

Класс с любопытством следил за поединком, который кончился изгнанием Вели-котного из класса.

— Пошель вон, дурак, если не понимаешь, что я Даниил Иванович, а не Данила Иванович.

— Я не донесу ректору на Вас, — проговорил Великотный, с гримасами покидая класс.

Представление на этот раз кончилось. Раздражённый учитель бессистемно закончил урок и с обычными движениями ушёл из класса.

Ученики смеялись, копировали Ту-тюнаря, удивлялись смелости Великотного, который обещал ещё несколько номеров. Уроки, действительно, были интересны, не содержанием, а проделками учеников и поведением учителя.

Тутюнарь очень любил скандировать стихи. Повышая голос, увлекаясь, запуская пальцы в нечёсаные, вившиеся волосы, размахивая руками, пристукивая ногами, преподаватель настраивал класс на весёлый лад. Коллективная декламация текста вслед за учителем порождала безответственность

каждого ученика в отдельности. То и дело прорывались звуки в подражание Даниилу Ивановичу. Он прислушивался, посматривал на класс через очки, стараясь определить, насколько серьёзно настроен класс, нет ли озорства. Подняв голос до предельной высоты, Тутюнарь переставал читать текст. Ученики скандировали без помощи учителя, а он время от времени поощрительно говорил:

— Тэк, ...тэк, ...тэк...

Глухой, надтреснутый фальцет учителя находил подражателей. В разных концах класса шалуны уже не скандировали стихи, а вместе с учителем говорили:

— Тэк, тэк, тэк.

Становилось весело.

Не желая отстать от других и даже стараясь перещеголять их, я набрался смелости и так крикнул «тэк», что весь класс замер, потом задрожал от смеха. Даниил Иванович заметил, кто так дерзко нашалил; он заподозрил моего соседа Хвоинского Сергея. И вот, вооружившись классным журналом, Тутю-нарь шагнул с кафедры, размахнулся журналом и хотел ударить Хвоинского. Тот отклонился. Журнал рассек воздух перед самым моим носом.

— Послюшайте, Вы негодяй! — сказал учитель Хвоинскому и пошёл на своё место.

— Это не я, Даниил Иванович, Вы ошиблись, — возразил Хвоинский, толкая меня в бок. Я понимал, что признание в момент раздражения учителя может повести к неприятным разговорам, сидел, ни жив, ни мёртв. Не признаться нельзя, в ответе будет ничем не виноватый товарищ. Признаться, значит навлечь на себя законный гнев учителя. На помощь пришёл спасительный звонок. Немного остывший, но всё ещё не успокоившийся Даниил Иванович решительно сошёл с кафедры и рванулся к двери при гробовом молчании класса. Я протискался вперёд, подошёл к Даниилу Ивановичу и сказал:

— Извините, Даниил Иванович, выкрикнул я, а не Хвоинский.

— Что с Вами?

— Кархотина в горле стала, — ответил я в своё оправдание.

Даниил Иванович посмотрел на меня укоризненно или недоумевающе и пошёл по коридору, бросив на ходу:

— Хорошо, что имели мужество признаться в шалости.

Инцидент считался исчерпанным. Класс встретил меня, как героя. Кругом меня смеялись, некоторые хвалили, ставя в пример Великотному, который «тэкает» себе под нос. Сам я переживал двоякое настроение. С одной стороны, действительно, была проявлена храбрость и в выкрике, и в признании своей вины — герой, что ни говори. С другой стороны, невольно напрашивался вопрос: за что ж я обидел Даниила Ивановича? К чему это мальчишество? Где же тут геройство? Не наглость ли имя моему поступку? Товарищ из-за меня чуть-чуть оплеуху не получил.

Между тем инцидент имел для меня неприятные последствия. Три года подряд я не мог получить хорошей отметки за ответы. За частные ответы, как бы они хороши ни были, больше 3/ получить не мог. В четверти обязательно выводилась тройка. Тутюнарь оказался злопамятным. Это отчасти оправдывало меня перед самим собой.

— Так ему и надо было, — думал я себе, досадуя на неизменную тройку с половиной.

В 3-м классе ученики с Тутюнарем совсем раздружили и один раз устроили ему большой скандал. После шумного урока забросали преподавателя горохом, когда он направлялся в учительскую. Напрасно Тутю-нарь поворачивал головой, метал молнии, напрасно останавливал грубиянов окриком:

— Послюшайте!

Горох сыпался на учителя со всех сторон, густо оседая в курчавой голове, залетая за крахмальный воротник, цепляясь в бороде.

На следующий год Тутюнаря в семинарии не было. Куда он ушёл, не знаю. Со сцены сошёл один из старозаветных педагогов, может быть, и знавший предмет, но не умевший создать нужную дисциплину, а потому не дававший того, что мог и должен был дать.

В течение трёх лет русскую литературу преподавал Иван Константинович Копа-невич. Довольно высокий, плотный, с приятным лицом, мягким голосом тенорового тембра, спокойный, уравновешенный, как говорили, знаток своего предмета, Копане-вич не привил ученикам любви к литературе. Уроки его проходили вяло, скучновато. Однообразный, монотонный рассказ, посто-

янное «ммм...м...м...ме», предварявшее и заключавшее отдельные фразы, действовали усыпляюще. Большинство из нас плохо понимали назначение предмета. К чему изучать летопись Нестора, «Слово Даниила Заточника» или позднее и «Душеньку» Богдановича, оды Державина и т.д. Языковые особенности произведений, отражение в литературе чаяний и ожиданий народных, связь литературы с философским, политическим мировоззрением эпохи совершенно не раскрывались. Произведения изучались как нечто самодовлеющее, вне связи с литературными течениями эпохи. Неизменные «красоты» произведений, которых мы не понимали, которые не давали понятия о росте нашей литературы, о культурно-историческом, национальном значении самого писателя, быстро забывались. Словом, уроки литературы не волновали, не захватывали, не было темперамента у преподавателя. Выражением отношения учеников к предмету было прозвище, которым наделили семинаристы Ивана Константиновича — «теля», «телёнок». Это прозвище относилось больше к преподаванию, чем к самому преподавателю, которого, как человека, ученики считали фигурой положительной.

Иван Константинович занимался литературными трудами. Он изучал Псковский фольклор и имел печатный труд, написанный в связи с изучением частушек, распеваемых псковскими крестьянами.

В памяти остался один урок, на котором разбирались наши сочинения. Дав общую характеристику работам, Иван Константинович назвал лучшую из них. Автором был Князев Александр. Он художественно описал рыбную ловлю на озере. Природа, переживания рыболова, подробности рыболовного процесса были даны в такой красивой, изящной форме, что невольно запоминались, заставляли слушателя переживать содержание рассказа. Я был удивлён, когда узнал, что оценено сочинение баллом 4. Это было очень строго и едва ли правильно. Работа Князева мне показала, что не боги горшки обжигают, что ученик может дать такое же описание, как, например, Аксаков, с которым я невольно сравнивал Князева. Я как-то сразу понял, в чём художественность произведения, как она выковывается. «Красоты» произведений мне стали доступнее, более понятны.

Гражданскую историю преподавал Крыжановский Прокопий Карпович. Не выделявшийся ни наружностью, ни особенностями характера и поведения, человек как человек, Прокопий Карпович и преподаванием не обращал на себя внимания. Он требовал, чтобы ученики хорошо знали принятый в Духовных учебных заведениях учебник Иловайского. Рассказ об исторических событиях он вёл очень близко к тексту учебника, того же требовал и от учеников. Мы заучивали книги Иловайского, как катехизис, плохо понимая смысл и значение некоторых реформ в Греции и Риме, значение для мировой истории таких событий, как крестовые походы, таких эпох, как феодализм, и т. п. Внимание останавливалось больше на лицах, чем на событиях. Помню, как один из моих товарищей — Куховской П. П. — трудился над тем, чтобы запомнить имя Спурия Кассия, которое почему-то не давалось ему. Во время вечерних занятий я прислушался к тому, как он учил урок по истории:

— Спурий Кассий. Ну, значит, Спу-рий Кассий. Черт бы его побрал. Опять забыл. Спу-у-рий Ка-а-а-а-асий, — запел, наконец, он имя исторического деятеля на 1-й глас.

— Что ты делаешь? — засмеялся я, услышав имя Спурия Кассия, пропетое на глас.

— А вот полчаса бьюсь, не могу запомнить имя несчастного Спурия.

— Расскажи-ка мне о реформах Спурия Кассия.

— Да я ещё не прочитал всего о нём. Бьюсь над тем, чтобы запомнить имя.

На другой день Куховский отвечал о реформах Кассия. Проходя между партами к кафедре, он шептал имя Спурия Кассия. Выговорив его, Петя покраснел от удовольствия. О реформах он говорил мало, неуверенно. Для него самым важным было имя. Тройку получил, что и требовалось доказать. Понятия об историческом процессе мы не имели, исторические параллели нам и в голову не приходили. Домашним чтением учебный материал не подкреплялся, не оживлялся. Подходящих книг для чтения нам не называли. В ученической библиотеке историческая литература почти отсутствовала. Иллюстраций мы не видели. Учебник знали, но сказать, что знали историю, будет очень смело.

В оценке ответов Прокопий Карпович был строг, но справедлив. На смену ему пришёл Сергей Сергеевич Покровский. Учиться у него мне не пришлось; ученики очень хвалили его.

Уроки алгебры и геометрии нам давал учитель Землемерного училища Унгебауэр. Нервный, нетерпеливый, он спешил с объяснениями, торопил учеников во время ответов.

— Ну, неужели Вы этого не понимаете?.. Ну...,ну...,ну же скорее!.. Так., так., т-т-так... Плохо, два, садитесь, — с досадой в голосе и движениях сопровождал он ответы учеников.

Математику мы считали второстепенным предметом, учитель, видимо, держался того же взгляда, что будущему пастырю алгеброй заниматься не придётся; поэтому долго не задерживался на теме, не считаясь с тем, усвоен материал или нет. Математику мы не знали, хотя уроки готовили, стараясь заучить (плохо понимая практическое значение) теоремы по учебнику Киселёва.

Во 2-3-4 классах математику и физику преподавал Сергей Михайлович Костров. Образование он получил в Духовной академии, поэтому, знания его в области математических наук были очень посредственные. Нам казалось, что дальше учебников Киселёва и Краевича он ступить не мог. Сергей Михайлович часто путался в объяснениях, доставляя ученикам своим замешательством истинное наслаждение.

— Я, ребята, тут подпутал, — оправдывался он, стирая свои записи на доске. Краска стыда покрывала немолодое, испитое лицо математика.

— Ничего, Сергей Михайлович, ничего, со всяким бывает, — подбадривали ученики учителя, который, уткнувшись длинным носом в доску, выводил новые знаки, бурча что-то себе под нос.

— Вот, ребята, готово. Теперь, кажется, правильно; пропустил плюс и подпутал, теперь правильно, — говорил он, листая учебник.

— Не шумите, ребята, ректор услышит — и мне, и вам будет неприятность. Повторите, Назаретский, теорему. Вот видите, плохо слушали. Знаменский тоже не повторит?... Шумно, ребята, у нас, потому и дела

идут неважно. Оскандалите меня на экзамене. Отметки хорошие, а знаний нет.

— Ничего, Сергей Михайлович, подтянемся, вот увидите, как начнём палить. Вы только не поправляйте, никто и не заметит, что мы врём, ведь математики никто из учителей не знает.

— Не говорите так, ребята, все знают.

Хорошие отметки в журнале были поставлены рукой учеников. Почти на каждом уроке, когда учитель возился у доски спиной к классу, журнал гулял по классу и насыщался четвёрками и пятёрками.

— Когда я Вас спрашивал, Софийский? Я что-то не припомню.

— Что Вы, Сергей Михайлович, Вы забыли, он отвечал, — реагирует класс.

— Только началась четверть, а у половины класса уже отметки. Нет, ребята, это не честно. Хвоинского не спрашивал, Королин-ского, а у них тоже пятёрки. Даже у Суворова Ф. четвёрка. Это не честно».

— Сергей Михайлович, Вы забыли, они отвечали, — воет класс.

— Ей богу, отвечали, — скрепляет Софийский.

— Нет, нет, не говорите и не божитесь, Софийский. Ну, на этот раз пусть так и остаётся, а в следующий раз буду отцу ректору жаловаться... Ещё раз спрошу... Ну, ладно, ладно, не шумите.

Однажды Сергей Михайлович подкараулил, как Назаретский воровал журнал с кафедры. Он неожиданно оглянулся в тот момент, когда Назаретский потянул журнал. Заметив, что кто-то нырнул за кафедру, Сергей Михайлович заглянул сбоку. Назарет-ский метнулся на другую сторону кафедры. Костров последовал за ним. Началась настоящая игра в кошку-мышку. Класс заливался гомерическим хохотом. Стены дрожали. Ученики хватались за животы, утирали градом катившиеся слёзы. Наконец Сергей Михайлович сцапал Назаретского за шиворот и показал классу.

— Вот мошенник. Теперь я знаю, как вы получаете четвёрки и пятёрки. Вот тебе единица, и больше я тебя спрашивать не буду, — горячился Костров.

Пытались ученики оправдать своего коллегу, убеждая учителя, что Вася поднял

журнал и хотел положить его на кафедру; но защита была шита белыми нитками. На этот раз номер не удался. Некоторое время единица украшала журнал, а потом была переделана в четвёрку, когда Назаретский честно ответил урок. И последовало примирение.

Сергей Михайлович очень плохо видел. Он носил синие очки. Это позволяло курителям задымить папиросочку во время урока, сыграть в 21 или железку, выспаться на последних скамейках.

Так же трагикомично проходили и уроки физики. Чтобы не скучать, ученики просили Сергея Михайловича показать опыты. С этой просьбой они обращались к учителю на каждом уроке. Физический кабинет был очень бедный, и показывать опыты было не на чём. В исправности был прибор для демонстрации фонтанов. Им и занимались, когда попадали в кабинет. Налив воды, вооружались пипетками и поливали друг друга. Разыгравшись, пускали струи и в сторону преподавателя. Всего его обольют, а он или не замечал или не придавал значения шалостям до тех пор, пока хорошая порция aquae distillatae попадала ему в лысину.

— Ну, довольно, ребята! Кто это там голову мне поливает?

— Это нечаянно, Сергей Михайлович, извините, хотели Вальку Смирнова спрыснуть, а попали в Вас.

— Довольно, ребята, идите в класс,.. идите, идите; я двери закрываю, смотрите, сколько воды налили.

Не сразу кончается пипеточный бой, не сразу успокаивается класс. Ещё и в классе льют за шиворот струи холодной воды, пострадавший кричит, как резаный:

— Сергей Михайлович, кто-то водой поливает!.. Сергей Михайлович, Федя подмочился!..

Несколько минут преподаватель использует для задания нового урока и уходит из класса, сопровождаемый весёлой толпой расшалившихся семинаристов. Бывали случаи, что Сергей Михайлович приходил на урок под хмельком или после хорошей попойки накануне. Ученики и это учитывали для того, чтобы весело провести урок. Сергей Михайлович отличался добродушием, был незлоблив, не злопамятен. Ученики к нему

относились хорошо. Многое ему прощалось и за то, что он был племянником известного критика и писателя Добролюбова.

Весело встречали и провожали семинаристы преподавателя пения отца Константина Ковалевского. Отец Константин был большой знаток пения, хорошо играл на скрипке, виолончели, фисгармонии. Про него говорили, что он окончил Духовную семинарию первым учеником. Это хорошая марка. В Академию отказался поступить. Женился, получил место священника в Алексеевской церкви города Пскова и одновременно место учителя пения в Духовной семинарии.

Как педагог он был не на высоте, но интересующимся: сообщал много нового и полезного по истории и теории музыки и пения. Достаточно сказать, что под его руководством воспитались такие мастера хорового дела, как братья Гривские — Никандр и Михаил Фёдоровичи, такие любители пения, как регенты семинарского хора Карзов Н. И., Преображенский К. Ф. и др.

Непобедимые странности и дефекты наружности, однако, мешали отцу Константину передать все свои глубокие знания широкому кругу учащихся. Невысокого роста, с большой, порядочно полинявшей головой, с широким туловищем арбузовидной формы, отец Константин был довольно неряшлив в костюме. Десятки лет он носил одну и ту же рясу, которая когда-то имела, по-видимому, зелёный цвет, в моё же время (в 1901-1907 гг.) лунила всеми цветами радуги, порядочно повытерлась, кое-где была заштопана, заплатана.

Старые семинаристы говорили, что Ковалевский любит похвалы, ухаживание за собой, и обещали много интересного на его уроках. С первых же дней между нами и учителем установились товарищеские отношения.

— Ну, братцы, споём догматика, начиная с 1-го гласа.

Класс дружно, даже чересчур внушительно пропел «Всемирную славу» знаменного распева.

— Хорошо поёте, только немного крикливо; особенно басы не щадят голосовых связок. Голоса у вас молодые, неустановившиеся, как раз сорвёте. Потише надо.

Уж какие там басы в 1-м классе семинарии! Замечание учителя можно было принять за шутку, но сказано оно было так серьёзно, что улыбки, появившиеся на некоторых лицах, быстро сменились недоумёнными выражениями. Догматики 2-го и 3-го гл.[асов] были пропеты так же громогласно, но возражений со стороны отца Константина не встретили.

После урока весь класс столпился у кафедры, окружил отца Константина и завёл беседу о большом значении пения в программе семинарии, о высокой миссии, выпавшей на долю отца Константина. Кто-то обмолвился, назвав отца Константина отцом протоиереем. Он не возражал. «Отец протоиерей» стало повторяться очень часто. Лицо отца Константина расплывалось от удовольствия. Никто не осмелился нарушить блаженного состояния учителя, никто не задал вопроса, с какого времени он стал протоиереем. Между тем многие знали, что отец Константина не один раз представляли к этой награде, но церковное начальство вычеркивало Ковалевского из списков достойных протоиерейского звания.

На следующих уроках беседовали с «отцом протоиереем» о прекрасном материале, из которого была сшита ряса.

— Не вовремя затеяли, братцы, разговор — после урока поговорим, а теперь займёмся делом.

— Нет, отец протоиерей, нас очень интересует, сколько Вы платили за аршин.

— Да я уж и не помню, давно покупал, добротная ткань.

— Говорят, что ряса по наследству от какого-то апостола Вам досталась, — издевательски заговорил Гавриил Знаменский.

— Бросьте глупости говорить, — обиделся учитель и решительно перешёл к уроку.

Ученики, недовольные Знаменским, помешавшим деловой беседе, возобновили её после урока:

— Как называется ткань — шёлк, сукно, драп? Как фамилия портному, который шил рясу? Сколько аршин пошло на рясу? И т. д. и т. п., — забрасывали вопросами ученики учителя.

Отец Константин на эти вопросы отвечал обстоятельно на нескольких уроках и переменах. Портной, оказывается, давно по-

мер; «пусть будет ему легка земля», хоть и своровал он кусок ткани себе на жилет, сузил рясу в плечах, так что через два-три года пришлось перешивать. Но рясу он покупал не сам, а тесть прислал в подарок, так что точно не знает, сколько ушло материала. Не мог отец Константин назвать и сорт ткани, а теперь уж трудно было определить.

— Отец Константин, а я знаю, какой портной Вам рясу шил, — заметил Знаменский.

— Брось ты, Гаврик, — набросились на Знаменского ученики, зная, что он приготовил какую-нибудь дерзость.

— Вы, Знаменский, всегда что-нибудь подшутите, да я-то не сержусь...

— У того, который шил шинель Акакию Акакиевичу Башмачкину, — продолжал Знаменский.

— И вовсе не остроумно, — заговорил, видимо, затронутый за живое отец Константин. — Прочитал одну «Шинель» и носится. Да и не понял, видно, ничего. Петровича-то Гоголь выдумал, а я шил у настоящего портного.

Возражения отца Константина не понравились Знаменскому, и он начал обличать отца Константина в противоречиях:

— Не поймёшь Вас, отец Константин: то давно покупали ткань и цены не помните, то тесть подарил. Рясу-то Вам, верно, сорока принесла, зато она такая и полосатая.

Кое-кто хихикнул. Учитель покраснел и обиженный за свою рясу зашагал из класса. Такие размолвки бывали непродолжительны. В резерве у учеников были разговорчики о прекрасном доме отца Константина, о больших денежных вкладах его в банк, что делало дочь отца Константина очень богатой невестой, и т. д., наконец, необычные встречи, которыми иногда ученики удостаивали отца Константина. Перед его уроком двери класса раскрывались на обе половины, у дверей становились привратники, которые предупреждали о приближении учителя к классу. Кто-нибудь задавал тон, и класс запевал «Достойно есть» — «Входное». Такая честь подобает только архиерею или архимандриту. Отец Константин спокойно входит, становится среди класса и молится перед иконой, пока класс «разносит» — «Достойно».

— Зачем вы мне такую встречу устраиваете? Недостоин я. Ну, садитесь. Басы злоупотребляют своими силами. Кто-то фальшивые ноты подпускал. Не надо мне больше таких встреч.

— Что Вы, отец Константин? Мы от всей души, из уважения к Вам.

— Да я понимаю, только это уставом школы не предусмотрено, может быть неприятность.

— Мы отвечаем, отец Константин, нам попадёт, а не Вам.

Видно было, что встреча ему понравилась, и вёл он разговорчики для очищения совести. По примеру одного класса отца Константина так встречали и другие. «Достойно есть» неслось под высокими сводами школьного здания, приводя в смущение администрацию, которой мерещилось появление архиерея в стенах семинарии.

Уроки отец Константин давал хорошо, спокойно, деловито, только мало кто его слушал. Любил хорошее пение, учеников с хорошими голосами. Каждую фальшивую ноту он болезненно переживал, заставляя повторять плохо разученную мелодию до тех пор, пока она прозвучит правильно. Отец Константин оставил после себя несколько произведений собственной композиции. Прекрасно звучали стихиры к храмовому празднику Трехсвяти-тельской церкви Духовной семинарии.

Организаторскими способностями отец Константин не обладал. Подготовка к затеянному однажды им вечеру заняла целых ^ года. Отец Константин тяготел к народной русской песне, которой мы не понимали и возмущались, что в программу вечера включились такие песни, как «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан», «Не судите, люди добрые» и т. п. Нам хотелось петь украинские песенки, хоры из опер Глинки, Чайковского, Рубинштейна и др. Разучивать новинки с ним было легко, потому что мелодию и аккомпанемент он давал не только голосом, но и на инструментах.

Свою миссию учителя пения отец Константин закончил в 1906, так и не раскрыв, сколько же аршин пошло на его рясу. Шутники, занятые этой байкой, говорили, что материалу было израсходовано столько же, сколько требовалось, чтобы окрутить глобус, намекая на круглую фигуру учителя.

На место Ковалевского пришёл бывший ученик Псковской Духовной семинарии М. Ф. Гривский. У него я учился один год. Это был молодой, талантливый дирижёр, полный энергии жизни, большой любитель музыки и пения, способный организатор. Он был не чужд самолюбования, но кому не вскружит голову постоянные успехи, дифирамбы, аплодисменты?

Уже на школьной скамье, в качестве регента семинарского хора, он был известен не только городу Пскову, но и всей губернии. Его старший брат Никандр и Михаил Фёдорович создали эпоху в истории семинарского хора, который славился как лучший хор Псковской церкви. Богослужения в семинарской церкви собирали большое количество богомольцев, любителей церковного пения.

Мне пришлось участвовать в двух концертах, устроенных Михаилом Фёдоровичем. Светский концерт был дан в здании семинарии. Разнообразная, интересная программа концерта, умело рекламированная руководителем через обширную клиентуру поклонников, заинтересовала самые разнообразные слои Псковской интеллигенции, старавшейся получить билет на вечер всякими правдами и неправдами. Хор в 75 человек под аккомпанемент симфонического оркестра (рояль, фисгармония, виолончель, скрипки, флейта и др.) исполнял довольно сложные художественные номера русской и иностранной музыки (Гайдн «Аминь тебе глаголю: днесь со мною будеши в рай», хор гусляров из оперы Чайковского «Снегурочка», хор из «Демона» — «Ноченька», ария-соло из «Гальки» Монюшко — «Меж горами ветер воет», соло на скрипке — уч.[еник] Холм-ский Вас., скрипичный квартет и многое другое; ряд номеров декламации — «Школьник» Никитина, монолог из «Скупого рыцаря» Пушкина и др.). Подготовка к вечеру потребовала три месяца. Исполнение встречалось публикой восторженно, определялось как высокохудожественное. На этом вечере мне была отведена роль солиста в хоре гусляров. Говорили, что «Вещие звонкие струны рокочут» я пропел мастерски, что голос звучал приятно. Это я и сам чувствовал по тем аплодисментам, которыми меня наградили. В роли солиста на таком ответственном вечере

я выступал впервые. Испытывал некоторую неловкость, когда вытолкали вперёд хора на глаза 300 слушателей. Думал, что не начну куплета. Однако во время интродукции, исполняемой оркестром, освоился со своим положением, победил смущение, и всё пошло, как по маслу.

Внушительно прозвучал Гайдн; с большим чувством Белявский И. исполнил арию «Меж горами»; не ударили лицом в грязь наши скрипачи Глауэр Вл. и Холмский В. Словом, вечер имел исключительный интерес. Хозяйственная комиссия позаботилась об угощении для приглашённой публики. Буфет работал во время антрактов настолько энергично, что к концу вечера там ничего не оставалось, кроме пустых бутылок и чистых тарелок. Деньги на угощение семинаристы собирали путём самообложения.

Второй концерт — духовный — был устроен в помещении Пушкинского театра; билеты были платные. Хор в 200 человек из учеников Духовной семинарии и Епархиального Женского училища долго репетировался в помещении Епархиального училища. На спевки ходили с большим удовольствием, так как во время антрактов можно было поухаживать за епархиалками. Готовили концерт Бортнянского — «Господи, услыши молитву мою», Турчанинова — «Тебе одеющегося», Строкина — «Ныне отпущаеши» и другие церковные произведения. Большой зал Пушкинского театра был набит до отказа. Любители церковной музыки говорили, что пели хорошо, но неважная акустика съедала эффекты исполнения.

Церковным хором в это время управлял Белявский Иван — хороший певчий, но регент очень посредственный. Михаил Фёдорович мало вмешивался в руководство хором, и он потерял былую репутацию.

Заметной фигурой в преподавательской корпорации Псковской Духовной семинарии был учитель церковной истории Вас. Ник. Дмитриевский. Педагог-ветеран, проработавший в Псковской школе около 40 лет. Высокий, тучный, несколько сутуловатый мужчина пудов на 8. С хорошей седой бородой, густыми седыми волосами, с лицом, немного испорченным оспой, с густыми седыми бровями над умными карими глазами, он напоминал фигуру какого-то ветхозаветного пророка.

Вас. Ник. приходил в класс минут через 10-15 после звонка. Перед этим он маячил по коридору один или с кем-нибудь из преподавателей. В классе никогда не садился на стул, не подходил к кафедре, не записывал урока, не ставил отметок в журнал. Очень потрёпанную программу и журнал он держал в руке, опираясь ею о подоконник всегда у одного и того же окна. Стоя у окна или прогуливаясь по классу, рассказывал хорошим языком, без всяких запинок, точно по книге читал. Вызывая отвечать, называл фамилию ученика своим густым приятным басом так громко, что бывало весь класс вздрогнет. Сажал на место также громогласно, употребляя трафаретную фразу — «Довольно с Вас», и сразу же, без паузы называл фамилию другого ученика. Ответы учеников он поправлял редко. Уж коли очень понесёт семинарист, так Вас. Ник. иронически скажет:

— Не доучил немного, надо почитать

ещё.

Обыкновенно же ученики считывали урок с книги, поставят учебник к спине впереди сидящих и читают без всякого стеснения. Поправлять в таких случаях было нечего. Вас. Ник. замечал хитрость ученика, он вообще знал, что к его урокам готовятся плохо и хорошо считывают историю с книги, но не вёл борьбы за лучшую подготовку уроков. Изредка одёрнет впившегося в книгу семинариста деликатнейшим замечанием:

— Зрение испортите, — и лукаво улыбнётся.

Видя, что замечание не помогает, рявкнет на весь класс:

— Довольно с Вас, садитесь, — и вызовет другого.

За такие ответы он ставил тройки. Старых уроков никогда не спрашивал.

Темы для сочинений Дмитриевский выбирал широкие, требующие хорошей начитанности. Чтобы написать приличную работу, надо было порыться в журналах. Такие задания, выходившие из рамок казённых требований, расширяли умственные горизонты учащихся, вводили в круг вопросов, которые когда-то волновали русские умы, характеризовали наше общество в известную историческую эпоху, на известной ступени развития. Помню, какую встряску Вас. Ник. задал нам,

предложив на две недели тему «Борьба Заволжских старцев с Иосифлянами». Тема полемическая, созвучная боевому темпераменту молодёжи, насыщенная колоритными сценами борьбы, интересной аргументацией, рисующими культурное состояние церковников.

Сочинения были поданы оригинальные. Вас. Ник. остался доволен, хотя на оценки был скуп.

Проверяя работы, Дмитриевский давал им оценку не только баллом, но и пространными рецензиями. Некоторые из этих рецензий, носившие на себе печать юмористической натуры Вас. Ник., передавались среди семинаристов из поколения в поколение. Однажды по поводу большого, но бестолкового сочинения он написал: «Сие море великое и пространное, в нём же гады, им же несть числа; животные малые с великими препла-вают».

В личной жизни Вас. Ник. были интересные моменты, о которых с удовольствием рассказывали семинаристы. В молодости Дмитриевский пытался получить учёную степень. Поданное им сочинение попало для рецензии к известному учёному Болотову. В. Н. горел нетерпением узнать мнение профессора о работе и пошёл к нему на квартиру. Встретив на лестнице небольшого человечка, Дмитриевский, отличавшийся крупным сложением, остановил его такой репликой:

— Эй, малый, где бы мне тут найти профессора Болотова?

«Малый» указал ему на дверь, куда и сам вошел. Через некоторое время профессор вышел к Вас. Ник. в домашнем костюме и отрекомендовался. Смущение нашего учителя после такой встречи было якобы причиной неудачной консультации и провала его на диспуте. Так магистерской степени Дмитриевский и не получил.

Отличаясь мягким характером, Вас. Ник. в семье, в товарищеской среде, среди учеников пользовался не только расположением, но и любовию. Ему прощались такие шутки, за которые на другого рассердились бы. Встретившись в бане с учителем греческого языка Францманом Иустином Степановичем, он приветствовал его не лишённой язвительности репликой:

— А, бес арабский!

Францман был родом из Бессарабии, жгучий брюнет некрасивой наружности. Такой игрой слов (Бессарабский — бес арабский) можно было вызвать раздражение в человеке. Францман, вообще чувствительный ко всяким шпилькам, не рассердился, а постарался отделаться шуткой:

— Кто это там? А, это Дмитриевский., вишь, как Левиафан, растянулся.

Присутствующие в бане учителя посмеялись над той и другой шуткой, а ученики улыбнулись под пробивавшийся ус и запомнили, что Францман — «бес арабский», а Дмитриевский — «Левиафан», хотя раньше Вас. Ник. звали почему-то «Тимой», а Францмана за его брюнетистую наружность прозывали «Сапогом».

«Тима», как и все преподаватели, приходил в класс во фраке. Но это фрак домой он не носил. После уроков Вас. Ник. снимал казённую хламиду, вешал её на гвоздик в шкапу учительской, облачался в широкий пиджак и шёл домой грузной медленной походкой.

Во внеурочное время мы неоднократно наряжались во фрак Вас. Ник. и прогуливались по классам, вызывая общий смех комичной фигурой в таком наряде, полы которого били по пяткам, а плечи свисали почти до бёдер.

Рядом с В. Н. Дмитриевским всегда вспоминается учитель философии и педагогики Лавров Иван Иванович. Его надо тоже отнести к ветеранам семинарии. Он учительствовал в псковских школах больше 30 лет. Трудные темы логики и философии он умел преподнести в доступной, увлекательной форме, хорошим языком. В оценке ответов был строг. Получить у него пятёрку было и трудно, и приятно. Принятые в семинарии учебники логики Светилина и философии Кудрявцева были трудны для понимания и усвоения. Иван Иванович разрешил вести запись его уроков и даже издавать эти записки.

В моём классе был ученик Любомир-ский Гавр., который на гектографе печатал 40 экземпляров лекций Ивана Ивановича; по ним мы готовились к урокам и экзаменам. Все подводные камни, создающие трудности в изучении философии (терминология, эзоповский язык философов), здесь были обойдены или так законсервированы, что,

читая записки, казалось, что в философии нет ничего мудрёного. Я пытался читать Вин-дельбанда, но понимать его мог только после того, как изучал ту или иную систему по записям лекций Ивана Ивановича.

В противоположность Вас. Ник-чу Иван Иванович был требователен, у него каждое лыко было в строку. Никаких подсказов, считываний в помине не было. Отвечали ученики с места, к кафедре не выходили, но никто никогда не дерзнул заглянуть в записки. Всякие сентиментальности в отношениях были исключены. Отвечаешь — получай хорошую оценку, не знаешь урока — двойка безо всяких кавычек. Иван Иванович любил «подловить», спрашивал в четверти по несколько раз. Пойманный с невыученным уроком попадал в число подозрительных, лишался доверия учителя и редко получал полную оценку. В этом отношении Иван Иванович напоминал учителя Духовного училища Лебедева Андрея Андреевича.

Прозвища у Ивана Ивановича не было. Про него говорили фразой, взятой из одной философской системы — «вещь в себе ноумен».

Семинаристами и их работой Иван Иванович гордился. В женской гимназии и Епархиальном училище, где он преподавал педагогику, часто ставил в пример семинаристов:

— Что тянешь кота за хвост? Поворачивайся живее!

— Что разревелась, как корова? Подумаешь — тройка., у меня семинарист единицу получит, улыбается.

За этой внешней грубоватостью крылось доброжелательное отношение к ученику. Встретив неудачника где-нибудь в коридоре, он подойдёт, похлопает по плечу, скажет:

— Не унывай, перемелется — мука будет, — и даст полезный совет, где найти материал, пообещает ещё спросить.

Наружностью он был тоже противоположностью Вас. Ник-чу. Ростом Иван Иванович был вполовину меньше Вас. Ник-ча. Когда разговаривал с последним, смотрел снизу вверх, как на слона. Говорил баритональным баском. Густые волосы зачёсывал назад, бородку подстригал в форме лопатки. Воротничок носил с большим вырезом против кадыка. В костюме был чрезвычайно аккуратен.

Ученики Ивана Ивановича побаивались. На уроке муха пролетит — услышишь; но в то же время уважали и любили за справедливое, одинаковое отношение ко всем учащимся.

По темпераменту Иван Иванович был живчиком по сравнению с Вас. Ник-чем. Жили Иван Иванович с Вас. Ник-чем почти рядом в Алексеевской слободе безвыездно десятки лет в одной и той же квартире. Сошли со сцены они одновременно.

Упомянутый выше Иустин Степанович Францман преподавал греческий язык. Родом он был из Бессарабии. В наружности его были признаки южанина. Смуглый цвет кожи, чёрные волосы и глаза делали его заметным в учительской среде. Он был невысокого роста, носил очки, имел своеобразную походку: сначала ступал на каблук, потом постепенно ставил всю ступню до пальцев, передвигался, точно машина на гусеничном ходу. По классу ходил вдоль парт, опираясь пальцами о парты. Уроки ученики отвечали с места. Преподавал хорошо, но голос у него был скрипучий, неприятный, особенно когда Иустин Степанович сердился и поднимал его на высокие ноты.

— Да бросьте вы, когда тут просто прошедшее время, — скрипел он, подняв голос на высоту недосягаемого фальцета.

Класс Францман держал строго. Симпатиями учеников не пользовался. Его считали придирчивым и даже несправедливым в оценке ответов. По-моему, он был требовательный.

Симпатичной фигурой был преподаватель гомилетики, протоиерей — настоятель Кафедрального собора Михаил Ипполитович Лавровский. Маленький, умеренно полный, весь обросший волосами, он вкатывался в класс, как шарик. Урок вёл в мягких, спокойных тонах. Избегал резкостей в обращении с окружающими. Ученики пользовались этой чертой характера Лавровского и прибегали к обману, надеясь на всепрощение протоиерея.

Однажды Лавровский дал нам тему для проповеди, которую надо было подготовить к следующему уроку и произносить её наизусть. Отвечать был вызван Евгений Троицкий. Он произнёс красивую проповедь, уворованную им у известного пропо-

ведника Иннокентия. Лавровский поставил ему 5. Мне приходилось читать проповеди Иннокентия. Когда преподаватель предложил дать критическую оценку выступлению, я заявил, что проповедь хорошая, но автором её является не Троицкий Евг., а архиепископ Иннокентий. Михаил Ипполитович признал справедливость моего замечания, но в заслугу Троицкому поставил то, что он хорошо заучил содержание проповеди, и отметку сохранил. Это было не совсем справедливо, но в духе отца протоиерея.

Затем с улыбкой он вызвал меня. Я произнёс простую, чуждую витиеватости Иннокентия речь собственного авторства. Ученики нашли её более доступной для понимания рядового слушателя, достаточно содержательной. Михаил Ипполитович поставил 5. Такой уравнительной тактикой он хотел сгладить неприятный антагонизм, проявившийся в оценке ответов. Дело в том, что брат Евгения Троицкого Никандр пытался провокационно и меня изобличить в списывании. Он даже назвал автора проповеди — священника Никольского. Но выдумка Никандра Троицкого была очевидна, никто ей не поверил, так как Никандр Троицкий не мог найти этой проповеди. Михаил Ипполитович на алтарь примирения принёс педагогическую правду. Ему, видимо, было неприятно, что товарищи готовы поссориться на его уроке. Однако каждый знал, что за списывание ставят единицу, что речи, подобные моей, далеки от того, чтобы их оценивать полным баллом. Класс немного побурчал, но из уважения к отцу протоиерею не раздувал инцидента.

Голос и речь Михаила Ипполитовича вполне гармонировали с его характером. Они отличались приятной мягкостью, даже некоторой елейностью.

Заметной персоной в учительской среде был преподаватель богословия в 5-6-м классах Замятин Александр Фёдорович. Солидная эрудиция, безусловная убеждённость в православной догматике, свободное, научно-обоснованное изложение христианских доктрин, полемический задор сразу выделили Александра Фёдоровича в фалангу незаурядных педагогов. Его популярность укрепилась после того, как он защитил магистерскую диссертацию. Нам импонировало то, что мо-

лодой учитель лезет в учёные. Богословские темы он всегда заострял полемически, самые животрепещущие вопросы обставлял такими доказательствами, которые или убеждали, или, во всяком случае, заставляли думать, искать ответы на поставленные вопросы. Уроки богословия, безусловно, расширяли наше мировоззрение. Темы для сочинений он давал «забористые», над ними надо было подумать и поработать. Примером может служить экза-менское сочинение в 6-м классе, здорово нас напугавшее своей замысловатостью: «Как объяснить случаи глубокого нравственного падения великих христианских подвижников?» Надо было вспомнить кое-что из святоотеческой литературы, уметь рассуждать, аргументировать житейскими примерами. Сочинения получились очень оригинальные, интересные. Лично я дал заурядную работу на 4.

Замятин был сын крестьянина. Образование получил в Киевской Духовной академии. В Псков он приехал с матерью. В личной жизни мог служить образцом. Почтительный к своей необразованной матери, вежливый, совершенно трезвый, чем не могли похвалиться Дмитриевский, Лавров, Францман, враг картёжной игры, блюститель постов, строгий исполнитель церковной обрядности. Александр Фёдорович обладал не очень привлекательной наружностью. Маленького роста, за что был прозван «Пипеткой», с большой головой, с жидкой рыжеватой растительностью на лице, Замятин, казалось, не мог пользоваться успехом у женщин. Да он и не искал этих успехов, а женился между тем на очень хорошенькой своей ученице Лидочке Щукиной, дочери диакона из Острова, совершенно неожиданно для всех, знавших его аскетическую настроенность. Жена была совсем девочка (17 лет), так что семинаристы считали себя вправе «подстреливать» за ней. Успеха, однако, не имели. «Лидочка» (так все её звали) была верной женой и скоро подарила своему мужу дочь.

Замятин, кроме своих учительских обязанностей, ревностно исполнял роль церковного старосты.

Скоро после женитьбы Замятин переменил фрак на рясу, сделался священником, постоянно участвовал и в богослужениях, часто проповедовал. Из семинарии он ушёл

в Ростов-на-Дону, куда был назначен настоятелем кафедрального собора.

Скромной, но достаточно внушительной фигурой был преподаватель раскола Ник. Ильич Серебрянский. Он хорошо рассказывал историю раскола старообрядства, но, по-видимому, не придавал большого значения полемической стороне предмета, не увлекался политикой церкви в отношении старообрядцев, не считал раскольников вредными членами общества.

Позднее выяснилось, что Ник. Ильич долго и серьёзно работал над диссертацией, которая доставила ему звание профессора Московской Духовной академии и Макарьев-скую премию. Он написал большую и интересную монографию по истории Псковских монастырей.

Всегда спокойный, уравновешенный, он умел без всяких искусственных приёмов поддержать дисциплину в классе и уважение к себе.

Серебрянский был сыном священника из погоста Крекшино Порховского района. Среднее образование получил в Псковской Духовной семинарии, а высшее — в Московской Духовной академии.

На его место был назначен воспитанник Петербургской Духовной академии И. И. Изумрудов. Он хорошо преподавал раскол, достаточно возился со старопечатными книгами, раскрывая перед нами полемический характер предмета. Нередко в конце вечерних занятий, когда уже нечего было делать, раскладывали мы старопечатные книги и устраивали примерные диспуты между миссионерами и начётчиками, упражняясь в аргументации и словесной эквилибристике староверов и православных. Для будущих священников этот предмет имел немаловажное значение, так как на территории Псковской епархии жило много старообрядцев. Богат ими был Опочецкий уезд, где целый округ (приходы Красногородский, Матюш-кинский и другие), известный под названием Гравенщины, был заселён староверами. Много староверов жило в Солецком и Островском уездах Псковской губернии. Псковские миссионеры, особенно священник Боголюбов А., порядочно потрудились над разложением идеологии старообрядчества. В раскольни-

чьих деревнях появилось много православных семей; некоторые раскольничьи семьи уже колебались в своём правоверии. Столпы «древлего благочестия» принимали решительные шаги к ликвидации успехов православной миссии, выписывали для борьбы с местным духовенством и миссионерами московских начётчиков.

Естественно поэтому, что чуткий молодой педагог постарался заострить наше внимание на общественном значении предмета и извлёк из шкапов пудовые старопечатные книги, служившие раньше подушками скучавшим и дремавшим на последнем уроке вечерних занятий семинаристам.

Вместе с помощником инспектора Кутузовым М. Гр. Изумрудов И. И. организовал литературный кружок, изучавший произведения Помяловского, Потапенко, Гусева-Оренбургского, рисующих быт духовенства. Целью организаторов, по-видимому, было знакомство с отрицательными типами среди духовенства, уберечь будущих служителей церкви от тех ошибок жизни, которые создают плохую репутацию человеку вообще и отрицательное отношение к духовенству в особенности.

Ивана Ивановича ученики любили. К сожалению, цветущего на вид, красивого мужчину — Изумрудова — подкарауливала коварная чахотка. Приступ гриппа тяжело осложнился на лёгких, и болезнь быстро сломила, казалось, кряжистого, крепкого молодого человека.

После Францмана И. Ст., выбывшего из Пскова в Кишинёв, один год греческий язык преподавал молодой учитель Клепфер А. А. Наружность его при первой встрече вызывала улыбку. На ненормально красном лице у него не было никакой растительности. Длинный с маленькой горбинкой нос, оседланный очками в золотой оправе, висел каким-то крючком над едва заметным узким подбородком, точно приросшим к длинной шее. Под очками прятались маленькие голубые глаза. До некоторой степени он напоминал частично Кюхельбекера Вильгельма, отчасти студента Гоголя. В горле во время разговора у него клокотала слюна, точно он вечно был простужен. Говорил Клепфер преимущественно горлом, брызгал слюной; дикция у него

страдала. По характеру Клепфер был человек мягкий, легко поддавался влияниям. С учениками хотел быть на товарищескую ногу: приглашал к себе на чай, на переменах прогуливался с семинаристами по коридорам, вступая в очень интимные разговоры. Хотя он был и близок к нам, был «товарищем», но всегда казался человеком странным. Семинаристы его и любили, и улыбались при встрече с ним; с улыбочкой передавали разговоры с А. А. К Клепферу не было уважения, хотя он преподавал неплохо, в его личной жизни не было ничего зазорного. Он был для нас homo novus.

С 1903-1904 гг. в учительской среде семинарии стали появляться монахи. Преподавателем литургии был иеромонах Ювеналий. Ещё молодой человек очень привлекательной наружности, Ювеналий был в личной жизни аскет. Он строго соблюдал все посты. В среду и пятницу съедал по одной просфоре, запивая ее водой. Целую страстную неделю он сидел на такой же пище. Молился Ювеналий до изнурения, простаивая перед иконами за молитвой целые ночи. На вид он был человек тщедушный, с голубыми, ласковыми глазами. Почти всегда был весел. Не смог сдержать улыбки даже во время уроков, богослужения. Человек исключительной доброты, он не мог поставить плохой отметки за самые плохие ответы. Неудачников Ювеналий старался переспросить в ближайшие уроки, чтобы они долго не огорчались неудачей. Зная такую настроенность отца Ювеналия, стыдно было не готовить уроков по литургии. Но были, конечно, ученики, пользовавшиеся добротой иеромонаха, чтобы незаслуженно вырвать у него хороший балл.

Чувствуя в себе отсутствие педагогической твёрдости, отец Ювеналий ушёл настоятелем в Елизаров [!] монастырь.

Во главе семинарии при мне одно время был протоиерей Алексей Лебедев. Он долго был ректором семинарии. Расположением учащихся не пользовался. Как человека многосемейного, его подозревали в хищениях школьных средств, что ухудшало питание семинаристов. На этой почве в школе были неоднократные волнения, в результате которых Лебедев был переведён куда-то настоятелем кафедрального собора.

Лебедев пользовался репутацией умного человека, хорошего преподавателя и проповедника. Он умел отчитать провинившегося семинариста. Попасть ему на зубок было неприятно. Наружность ректора дала повод дать ему очень подходящее прозвище — «Грач», которым и отмечали обыкновенно появление отца ректора.

На место Лебедева пришёл архимандрит Борис (Шипулин). По внешности он был полной противоположностью Лебедеву. Тот был чёрен, как грач, Борис — блондин, с рыженькой клинышком бородкой. Отец Алексий был тучен, кругл, весь лоснился, Борис, высок ростом, тощ, как хвощ, со впалыми щеками, имел болезненный вид. Ученики дали ему прозвище «козёл», хотя сходства с козлом у него было немного. Управлять семинарией Борису пришлось в трудное время. Назревала революция 1905 г. Отзвуки революционных настроений проникли и в семинарскую среду. Среди семинаристов появились эс-эры и эс-деки. Ученики стали посещать тайные собрания революционных организаций, ходили на выучку к профессиональным революционерам, среди которых часто фигурировало имя некоего Николаева. В партах в большом количестве появилась революционная литература, беллетристика в изд. «Донской Речи». Поставщиком этой литературы был небольшой книжный магазин Муйжеля на Сергиевской улице. Лавочка Муйжеля всегда была полна учащейся молодёжью, которая жадно раскупала дешёвые, неплохо изданные брошюры авторства Горького, Андреева, Куприна, Чирикова, Сологуба и др.

В семинарию из Нижнего Новгорода перевелись два ученика — один в 5-й класс, другой — в 6-й класс — оба Ждановы. Они вели скрытую агитацию среди семинаристов, выступали с «невинными» вопросами на уроках богословия, которые должны были колебать религиозную настроенность семинаристов, подготовляя из них скороспелых атеистов.

Под влияние революционеров подпало много учеников (Беляев Аркадий, Невлияни-нов М., Любомирский Гавр., Никитин Ник. и др.), которые составили левое крыло распропагандированных. К ним, «за хвостик

тётеньки держась», примыкали Лебедев Ив., Иеропольский Ал., Иеропольский К., Соколов К., Соколов Вит., Хотьковский Вас. Эти были умеренные, слыли за либералов, разделяя взгляды кадетов, трудовиков, были «убеждёнными» атеистами. Они после исповеди, перед самым причащением, ели колбасу, не боясь «карающей десницы божией». Таких озорников было много. Одни из них отдавали дань моде; другие серьёзно пытали божие всемогущество; кое-кто «свихнулся» из честолюбивых мальчишеских вожделений прослыть умными, просвещёнными людьми, шагающими в ногу с эпохой.

Революционно-атеистические влияния шли с разных сторон: у М. Невлянинова был зять инженер И. Г. Лебедев, уже известный полиции революционер; на И. Лебедева влиял бывший ученик Духовной семинарии агроном Колибергский Вл., ухаживавший за сестрой Лебедева; революционные щупаль-цы в сторону семинарии направляли студенты, гимназисты (Закс).

Среди учеников образовалось два лагеря — активный революционный и пассивный, индифферентный к вопросам политики. Последний был силён своим количеством; без него активные мероприятия были невозможны. Принимались меры к тому, чтобы эту пассивную массу расколоть, втянуть в борьбу наиболее способных, влиятельных учеников. Я был библиотекарем ученической библиотеки и мог пригодиться активистам, как хозяин библиотечного помещения, где можно было устраивать собрания. Меня позвали на одно из собраний, устроенных в читальной комнате, рядом с залом. На этом собрании обсуждался вопрос о вступлении во Всероссийский ученический союз, о выделении делегата на Всероссийский съезд семинаристов. Очевидно, чтобы удержать меня в обществе активистов, иметь вещественные доказательства моей принадлежности к этой группе, мне предложили секретарствовать на собрании. Присутствовало человек десять: Лебедев Ив., Шкультин Ал., Соколов Вит., Иеропольский Ал., Никольский Ив., Суворов Ал., Бессребренников Я., Хотьковский Вит. и другие. Секретарствовать на собрании мне приходилось впервые, но протокол получился хороший. Похвалили, пригласили на

следующее собрание, которое предположено было собрать в библиотеке. Перед концом собрания в читальню кто-то постучался. Лебедев Ив. открыл дверь и очутился нос к носу с Сапожковым, молодым человеком, только что прибывшим на работу по окончании Духовной академии. Сапожкова ученики не любили, считали его фискалом.

— Товарищи, впустить Сапожкова? — спросил нас Лебедев, закрыв дверь. Мы не возражали. Помощник инспектора вошёл, быстро окинул нас взглядом и вышел, не сказав ни слова. После такой сцены решено было не собираться в здании семинарии, потому что за нами, несомненно, была установлена слежка.

Скоро были устроены поклассные собрания, на которых обсуждался вопрос о всеобщей ученической забастовке. Точку зрения активистов, отстаивавших необходимость забастовки, в нашем классе защищали Шкуль-тин и Лебедев. Против горячо выступали Ильинский К. и Преображенский Ал. Большинством голосов и в моём (5-м классе), и в других классах забастовка была отклонена.

Вся эта борьба, разыгравшаяся в стенах школы, была хорошо известна администрации. И ректор — архимандрит Борис, и инспектор — Царевский Ф. Л. вели осторожные беседы с учениками на волнующие их темы. Ясно было, что кто-то из учеников шпионил. Путём наблюдений и через проболтавшегося Клепфера установлено было, что администрацию информировали Троицкие Евгений и Никандр и Шамардин С. Подозрительными казались Сватков М. и Рудаков П., дружившие с Троицкими и Шамардиным. Все они были учениками моего класса. На классном собрании было решено прекратить с ними всякое общение, подвергнуть остракизму и потребовать от администрации исключения из общежития. Рудаков и Сватков защищались и достаточно успели в восстановлении своего alibi. Троицкие сами покинули общежитие, поселились на квартире у своих родственников Златинских. Они мне приходились троюродными. Хотя никаких фактических данных, изобличающих их в шпионаже, у нас не было, но я тоже верил в эту версию и порвал с ними всякие сношения. Нерасположением к ним объясняется и моё выступление против

Евгения Троицкого на уроке гомилетики (см. выше — урок Лавровского).

Борьба принимала острые формы. Желая быть поменьше на глазах у начальства, я ушёл на частную квартиру, поселился у матери К. Ильинского с платою 15 рублей в месяц.

Однажды утром, поднимаясь по лестнице, я был встречен ректором Борисом. Он задал мне покоробивший меня вопрос:

— Ты бомбу не несёшь?

На лице у него была не шедшая к нему улыбка. Я думал, что он шутит, и ответил:

— Несу книги, а бомбы дома забыл.

Он потрепал меня по плечу и сказал:

— Ну, иди, иди!

Оказалось, что утром этого дня кто-то бросил бомбу в квартиру ректора. Бомба не взорвалась, запутавшись в оконных занавесках. Говорили, что бомба была большой разрушительной силы; другие утверждали, что она была сделана неумелыми руками и походила на игрушку. Бомбометатель разыскан не был, но глухая молва называла Беляева Аркадия.

В результате всей шумихи началась расправа с активистами. Из семинарии были исключены и сразу же высланы из Пскова Любомирский Гавр. и давний друг моего детства Михаил Невлянинов. Беляев, Никитин Ник. успели взять документы и поступить в Варшавский университет. Жутко было, когда во время урока открывалась дверь в классе и назывался намеченный к увольнению. Без слов, одним кивком головы прощались они с товарищами. Многие нервно ждали своей очереди.Умеренные не пострадали.

Вражда к Троицким и Шамардину после этих увольнений обострилась и не прекращалась до конца курса. Администрация семинарии — ректор Борис и инспектор Ца-ревский — были переведены из Пскова. Никто их не пожалел, хотя назвать их плохими людьми было нельзя. Архимандрит Борис был вежлив, ровен в обращении с учениками, неплохо преподавал Священное писание, хотя не отличался красноречием.

Царевский был человек горячий, но не вредный. Толстенький, невысокого роста, с курчавой головой, с большими навыкате глазами, он напоминал своей фигурой регента

с картины Ярошенко. Царевский имел поговорку «ну-с». Так и прозвали его ученики. Был вдов, имел сына и дочь, учившихся в гимназии. Говорили, что он жил со свояченицей, но доказательств этому не было.

Пали Борис и Царевский как жертвы безвременья.

Ректором в нашу семинарию был назначен архимандрит Никодим из вдовых священников, а инспектором иеромонах Алексей из бывших гвардейских офицеров, по фамилии Симанский, родом, кажется, из г. Острова, Псковской губернии.

Жизнь шла своим порядком. Заметного давления на либеральную группу учащихся не было. Архимандрит Никодим старался укрепить консервативную группу, активизировать просветительную работу этой части учащихся за стенами школы и тем отвлечь их внимание от политических вопросов. Каменский Евг., Витоль Ив., Коведяев Ив., Сватков Мих., Троицкие, Шамардин и несколько учеников из других классов под руководством ректора выступали с проповедями в Псковских церквях, еженедельно по субботам проводили религиозные беседы с ночлежниками «Дома трудолюбия». Работа была налажена неплохо; ею были довольны и молодые проповедники, и обездоленные обитатели ночлежки.

Несколько учеников были командированы учителями в воскресную школу при женской гимназии Агаповой. Главная масса учащихся — человек 20 — была подростками, окончившими когда-то 3-4 класса. Им преподавали историю, географию, русский язык, арифметику. Зарядку в этой работе давал преподаватель педагогики Лавров И. И., учитель образцовой школы при семинарии Мухин и начальница гимназии Агапова. Эта группа тоже оказалась достаточно активной и работоспособной. Лебедев, Ильменинов Н., Куховской П., Соловский Л., я и некоторые другие два года вели здесь работу, по-видимому, с пользой для учащихся, потому что группы стабилизировались с начала учёбы и не теряли своего состава.

Непримиримые либералы не обнаружили достаточной энергии в пропаганде своих идей, занимаясь самообразованием и подготовкой к поступлению в высшие светские учебные заведения. Изучали физику, химию,

литературу (Иеропольский А., Соколов В., Бессребренников Я. и др.).

Архимандрит Никодим не был назойлив как администратор. Он довольно мягко, спокойно разрешал недоразумения и конфликты учащихся между собой и с преподавателями, хотя в основе их нередко были спорные вопросы религии, философии, политики, экономики.

— Што вы проповедуете? Ведь это вам напели люди вредные, враги церкви, враги нашего народа; перестаньте говорить глупости, помните, как нехорошо кончили ваши горячие товарищи. Будете самостоятельными людьми, тогда и рассуждайте, а теперь из вас делают попугаев. Пожалейте себя и своих родителей, учитесь, не теряйте дорогого времени.

Даже забастовка, приведённая в контакте с другими семинариями, кончилась без потерь в нашей среде.

Преподавал Никодим священное писание как-то просто, без излишних академических мудрствований. На его преподавании лежала печать практика — сельского священника. Он особенно подробно останавливался на таких вопросах, с которыми приходится в практической работе сталкиваться сельскому пастырю. Настаивал на хорошем усвоении текста Библии. Любимой его поговоркой были «ну-тс». Ею он предварял и урок, и беседу вне класса:

— Ну-тс, постойте.

— Ну-тс, отвечайте урок.

— Ну-тс, где вы были?..

По своим выступлениям он больше походил на простого священника, чем на монаха. В говоре ректора было много провинциальных особенностей, упрощавших его речь: вместо «что», говорил «што»; звук «д» был слишком мягким, точно после него стоял «ь»; то же надо сказать и относительно буквы «з» и т. п.

Инспектор Симанский Ал. был сыном дворянина из гор. Острова. Окончил Пажеский корпус. Служил офицером в гвардии. Говорил, что он был неудачно влюблён, оставил военную службу и постригся в монахи. Светские привычки он не оставил и в монашеском чине. Отличаясь очень красивой наружностью, иеромонах Алексей много уха-

живал за прекрасными волнистыми, цвета воронова крыла волосам. Холил бороду, усы, прибегая к помощи не только гребёнки, но и разных благовонных масел. Рясы шил из тонких дорогих тканей, следя за их покроем. Сидели рясы на нём безукоризненно, придавая всей фигуре инспектора щегольский вид. Руки, костюм обильно насыщал дорогими духами. Сапоги шил из лучших сортов кожи и тоже по моде (без каблуков, с усечёнными носками). Одним словом, это был франт во всех отношениях.

В личной жизни, в обращении с окружающими он был совершенно чужд монашеской елейности. Любил шутку, иногда достаточно пикантную. Нередко вступал с семинаристами в беседы о барышнях, посещавших церковь, определяя приметы той и другой по формам тела, по «глазкам», «волоскам», «юпочкам» и т. д. Интересовался симпатиями семинаристов, давал «полезные» советы ухаживателям, любил смутить их несколькими вопросами.

Из-под длинных густых ресниц жизнерадостно светились красивые чёрные, точно подмасленные, глаза.

Молва о красавце-монахе быстро разнеслась по Пскову. Дамы и девушки в церковь стали ходить не только слушать пение хора, но и любоваться инспектором. За счастье считали подойти к кресту и поцеловать раздушенную руку отца Алексея. После богослужения собирались в вестибюле, ожидая, пока придёт Симанский, вслед которому посылались воздушные поцелуи, шептали на весь коридор:

— Душка.

Обдавая толпу запахом дорогих духов, он картинно проходил в свою квартиру или один, или в сопровождении иеромонаха Юве-налия, рядом с которым жил. Некоторые поклонницы пробирались «для беседы» в квартиру Симанского, ходили к нему пить чай.

Надо сказать, что к таким ухаживаниям отец Алексей казался равнодушен. Ни одна из его поклонниц не могла похвастать успехами. Симанский говорил о своих поклонницах иронически, не отдавая ни одной из них предпочтения.

В отношении отца Ювеналия он был настоящим демоном-искусителем. Он мешал

ему молиться, неумеренно поститься, многозначительными взорами, направленными на присутствующих в церкви, заставляя Юве-налия краснеть, улыбаться, на что последний был большой мастер. Отец Ювеналий всегда неловко себя чувствовал во время полиелея, когда им приходилось стоять друг против друга среди церкви на глазах у молящихся. Чтобы не взглянуть лишний раз на инспектора, отец Ювеналий опускал долу не только глаза, но и голову.

Преподавал отец Алексей Священное писание в 5-м классе по принятому учебнику. Дикция его заметно отличалась от других преподавателей. У него было много апломба. Голос — приятный баритончик — способствовал тому, что общий тонус речи носил вовсе не церковный характер.

Отец Алексей пользовался любовию Архиепископа Арсения, который из Пскова его перетянул в Новгород, кажется, сперва ректором семинарии, а потом настоятелем Юрьева монастыря. В революционный период Симанский сделал большую карьеру, получив кафедру Митрополита Ленинградского, а потом патриарха Московского и «всея России».

Семинаристы

В семинарии я учился 6 лет. Ни в одном из классов не оставался; наоборот, всё время занимал одно из первых мест в 1-м разряде. Кончил семинарию 4-м учеником (из 32 кончивших со мною). Своими успехами я был обязан трудолюбию и добросовестности в выполнении заданий. Ещё с Духовного училища я усвоил привычку готовиться к каждому уроку. Я пренебрегал возможностями манкировать церковной историей: никогда не считывал урока с книги. Чувствовал даже неловкость за тех смельчаков, которые в течение всего года не прочли даже ни одной страницы учебника, ловчились объегорить В. Н. Дмитриевского и думали, что успевали в этом, хотя неизменно тройка должна была подсказать им, что В. Н. видел их обман. Никогда не высчитывал, спросят меня или нет, чтобы в одном случае покрепче подготовить урок, в другом — слабее. Поэтому учиться мне было нелегко. Уроков задавали много. Каждые две недели должны были подать до-

машнее сочинение на самые разнообразные темы по священному писанию, церковной истории, гражданской истории, литературе, богословию, литургике, философии, логике, психологии и др. Письменные работы, следовавшие конвейером, вырабатывали навыки излагать мысли. В старших классах мы должны были быть готовыми выступать с экспромтами на уроках гомилетики.

Присутствие в программе семинарии наук философских и богословских создавали в семинаристах привычку рассуждать, мыслить. Большинство учеников к концу курса приходили «в меру возраста совершенна», имели «дублёные мозги». Семинаристы славились искусством писать сочинения. Они были поставщиками сочинений в Епархиальное училище, в женскую и мужскую гимназии. За 50 копеек незнакомым, бесплатно сёстрам, пассиям писали сочинения человек 20-30 семинаристов 4-6-х классов. Экзамен-ские сочинения стоили 3 рубля. В 1907 г. на экзамене в 8-й классической гимназии была дана тема «Лирика Лермонтова». Записка с темой была выброшена в форточку. За работу засели по своевременной договорённости девять учеников моего класса. Вручены были сочинения через одного ученика, отпущенного в уборную. Сочинения получили хорошую оценку, которой никогда не имели фальшивые авторы и которой никак не ожидали для них преподаватели гимназии.

Семинарские учителя, преподававшие в гимназиях, часто угадывали авторство семинаристов и снижали оценки за работы или оставляли их вообще без оценок. Иван Иванович Лавров без стеснения ставил единицы за хорошие сочинения, написанные «барышням» кавалерами-семинаристами.

В этом был большой плюс нашей школы. Но мы страдали из-за плохой постановки преподавания положительных наук. Химия и естествознание совершенно не преподавались. Физика и математика кое-как. Программы по литературе и гражданской истории были значительно урезаны (сравнительно с гимназией) в пользу философских и богословских наук. У нас даже не было веры в своих учителей по этим предметам и советов мы искали не у них, а у педагогов других учебных заведений. Как-то наш класс

собирался поставить спектакль. Консультироваться на этот счёт мы ходили не к своему учителю Копаневичу, а к учителю литературы в Учительской семинарии — Малышеву. Требования к ученикам семинарии предъявлялись большие. Знания оценивались строго. Пройти десятилетний курс Духовного училища и Духовной семинарии в 10 лет умудрялись немногие. Из 40 человек, поступивших со мной в Псковское Духовное училище в 1897 г. и Духовную семинарию в 1907 г. кончило 7 человек (я, Витоль И., Ильменинов Н., Иеропольский А., Каменский Евг., Сватков М., Троицкий Евг.). Некоторые дошли до 1-го класса семинарии, другие растерялись во 2-3-х классах, не преодолев всей премудрости семинарской, один (Невлянинов М.) был исключён за поведение, один (Князев-ский) умер от скарлатины. Таким образом, только 25 процентов учеников не споткнулись; четыре из них при окончании семинарии заняли первые места (Витоль, Троицкий Евг., Савтков, я). Каменский и Иеропольский заняли 6-е и 7-е места в 1-м разряде, и только один из моих однокашников (Ильменинов Н.) окончил курс по 2-му разряду — 12 учеником. Чтобы попасть в 1-й разряд, надо было иметь среднюю отметку из всех предметов + сочинение — 4.

Уклад жизни в Семинарии давал значительный простор для развития личности. Мы не испытывали того духовного гнёта, о котором любят говорить ради красного словца. Ежедневно, без всякого спроса каждый ученик после уроков мог уйти в город и возвратиться в будни к 5 часам, а в праздники к 8 часам вечера. Этим правом семинаристы пользовались очень широко. Одни гуляли по Пскову, другие ходили к знакомым, третьи посещали городскую библиотеку и т. п. Посещение театра, концертов почти всегда разрешалось, а часто даже рекомендовалось. Надо было только поставить в известность администрацию, в котором часу ученик предполагает возвратиться, чтобы ночной сторож и швейцар открыли двери. Я с удовольствием вспоминаю два спектакля, которые мне дали первое знакомство с оперой и столичным хором. Ставилась опера «Демон», с участием Тартакова, известного артиста Мариинского театра. В другой раз выступал хор Славянско-

го. На оба концерта рекомендовалось сходить. Я был поражён дисциплинированностью хора Славянского, подбором голосов, удивительными октавами, неподражаемой музыкальностью исполнения тех самых русских народных песен, против которых мы бунтовали в хоре о. Константина Ковалевского. Обаятельна была фигура самого Славянского, маститого старца, который дирижировал, обратившись лицом к зрителям. Понравился сочный, густой, чрезвычайно мягкий баритон Тартакова. Голос растягивался, как резина. Ария «На воздушном океане», знакомая мне и раньше, прозвучала совсем по-другому, как я сам пел и другие знакомые певцы. Два спектакля приобщили меня к настоящей музыке и дали зарядку на будущее. Спектакли в Пушкинском Доме и в Летнем театре для нас тоже были открыты. Тут мы пополняли сведения по литературе, знакомясь с пьесами Островского, Чехова, Горького, Андреева и др. в исполнении местных любителей и столичных трупп, преимущественно Малого драматического театра Петербурга.

В стенах семинарии каждый выбирал развлечения по своему вкусу. Были любители танцев (Шкультин Ал., Танаев Ал. и др.) Они ходили к танцмейстеру, учились танцевать современные и национальные танцы. Своё искусство они передавали другим товарищам. Прекрасный зал с паркетными полами часто оживлялся танцующими. Многие ученики танцевали очень хорошо, разбивая представление о семинаристе, как о существе преимущественно неловком, неуклюжем.

Тут же были приборы для гимнастических упражнений: лестница, шесты, параллельные брусья и прочее. Многие ученики увлекались физкультурой. Бессребренников Як., Мазуров Вл., Хорьковский Вас. развили в себе большую силу, считались непобедимыми в борьбе. Поражала мускулатура, нажитая ими в результате ежедневных систематических упражнений. Одно время очень увлекались французской борьбой. Изучались приёмы борьбы, тренировались практически. В этом виде спорта успевали Соколов Вит., Хорьковский Вас., Мазуров Вл., Бессребрен-ников Як., Баранов Ив. и др.

Любители музыки имели полную возможность учиться скрипичной игре, игре на

виолончели, на духовых инструментах, на фисгармонии. Для этого в школе был богатый подбор инструментов, две фисгармонии, были опытные руководители. Не запрещалось брать уроки частным образом. Холмский Вас., Глауэр Вл, Ильинский Конст., Лебедев Ив., Баранов Вас. и др. специализировались в скрипичной игре. Хотьковский учился играть на флейте. Назаретский В., Белявский Ив. и многие другие играли на фисгармонии и т. д. В результате создался порядочный симфонический оркестр.

Я пытался учиться игре на скрипке, но скоро забросил это дело, о чём и тогда и теперь очень сожалею. Сделаться скрипачом мне помешало вмешательство отца. Отличаясь большим нетерпением и страстью контролировать мои успехи, он постоянно экзаменовал меня. Малейшая неудача, фальшивый звук выводили его из состояния равновесия. Неровность его передавалась и мне. Замечания били по самолюбию. Из скрытого чувства протеста против такого контроля я оставил скрипку, хотя и в Пскове мог брать уроки, и в Опочке отец нашёл мне хорошего учителя в лице регента церковного хора, довольно талантливого музыканта (скрипка, пистон-корнет, народные струнные инструменты) Владимира Константиновича Гаври-лова.

На клавикордных инструментах не научился играть по нотам, потому что не было своего инструмента, да и боялся неприятностей с отцом, который, конечно, постарался бы быть полезным своими не всегда уместными советами. Такова уж у него была натура. Разговоры о покупке пианино или рояля изредка поднимались, но я каждый раз вооружался против этой затеи.

В детстве я часто бывал в доме помещицы Над. Ал. Померанцевой, которая жила с компанионкой Ан. Никанор. Скороходовой в доме у старого моста, по соседству с Троицкой церковью. Женщины баловали меня, дарили конфеты, требуя, чтобы я разучивал стихи, напечатанные на конфетных бумажках. Новой конфеты не давали, пока не скажу стишки с предыдущей. Таким образом, я разучил порядочную сказку в стихах — «Красная Шапочка». Приятное соединили с полезным. Однажды Анна Никаноровна по-

звала меня и предложила выбрать подарок: или рояль, стоявший у неё в зале, или ящик с инструментами — молоточками, стамесками, буравчиками, долотами и т. п. Я по глупости (мне было лет 8) назвал ящик с инструментами, который и получил немедленно. Сравнительно с роялем это был грошовый подарок. Очевидно, не суждено мне было сделаться музыкантом, как не сделался и инженером, чего пожелала Никаноровна, вручая ящик с инструментами.

Среди семинаристов процветало пение, которому очень многие уделяли много времени. Ноты знали все; очень многие читали ноты с листа. Большинство было знакомо с теорией музыки и пения. Помимо церковных песнопений, разучивали светские песни, оперные арии, дуэты, трио. В разных концах семинарии то и дело слышались рулады теноров, басов, пробующих свои голоса. По классам гремели импровизированные хоры, регенты в которых то и дело менялись. Предложивший для исполнения ту или другую песню задавал тон и начинал дирижировать. Раза три в неделю устраивались спевки церковного хора.

Обладая хорошим альтом, я был завербован в хор и в своей партии играл руководящую роль. Регентом семинарского хора в 1901-1902 гг. был Н. И. Карзов. Он отличал меня среди других, давая для исполнения сольные партии. Это льстило моему самолюбию. С удовольствием пел я «Покаяния отверзи ми двери, жизнодавче», муз. Веделя, где трудное место «Судного дне» выполнял с большим старанием и мастерством, обращая на себя внимание учащих, учащихся, горожан и богомольцев. На первой неделе Великого поста отличался в исполнении «Да исправится молитва моя»; накануне Благовещения солировал «Архангельский глас».

Играя руководящую роль в партии, я имел и неприятности. Меня не отпускали домой на первую неделю Великого поста, Страстную неделю и первый день Пасхи, так как хор должен был участвовать в богослужениях. Так хотелось домой, когда большинство семинаристов уезжали, а тут и застопорят.

К богослужениям на Страстной неделе и Пасхе много готовились, так как церковь усиленно посещалась молящимися. В пер-

вый день Пасхи, кроме того, было принято с концертом поздравлять наиболее частых богомольцев семинарской церкви. Старинная, не очень красивая традиция. За концерт «осчастливленные» посещением хора должны были платить. Стыдно было входить в дом, смотреть на хозяина его. Так и казалось, что он угадал наше желание содрать с него 20-25 рублей. Ещё стыднее было уходить, получив подачку. Каждый год дебатировался вопрос — ходить с концертом или нет. Каждый раз было много противников этой бурсацкой традиции, и всё-таки каждый год, начав с ректора и архиерея, к которым необходимо было идти с поздравлениями, по пути заходили к купцам и крупным чиновникам. В 1902 г. губернатором в Пскове был князь Васильчиков. Решили поздравить и его. Пропели концерт в зале, а потом были приглашены к пасхальному столу в нижнем этаже дворца. Батареи бутылок с самыми разнообразными сортами вин разожгли аппетиты поздравителей. Басы и тенора набросились на вина. Много попало в жадные глотки певцов, хорошая порция живительной влаги была пролита на белоснежную праздничную скатерть, образуя на столе разноцветные узоры. Достаточно опустошив пасхальный стол, ушли, съедаемые стыдом за учинённое безобразие. После визита направились домой, так как кое-кто шагал весёлыми ногами.

За Страстную неделю и Пасхальную службу староста уплатил хору 100 рублей. Рублей 150 было собрано с концертом. Деньги эти поделил регент по заслугам. Львиная доля выделялась руководителю хора. Я получил 8 рублей, наравне со старшими учениками.

Пению я уделял много времени. Два года возглавлял альтовую партию, соперничая с лучшими альтами архиерейского хора. К концу 2-го года обучения в семинарии голос начал ломаться. Я это знал, но не хотел сдаваться. Самонадеянность подвела меня. 11 мая, в день Кирилла и Мефодия, было торжественное богослужение в соборе. Храм был набит учащимися духовных школ. На правом клиросе пел семинарский хор. Пели «Херувимскую песнь» (муз. Музыческу). Соло — «Яко да царя», как всегда, я начал открытым голосом. Однако голос уже боялся открытых высоких нот. Получился очень фальшивый

звук («петух»). Опытность помогла. Я сразу перешёл на закрытый тембр и дальше всё пошло неплохо. Этот казус был сигналом. Я на два года вышел из хора. Мне предсказывали тенор. Однако альт перешёл в красивый, но не сильный баритон. С 5-го класса я возглавлял басовую партию. Карзов Н. И., кончая семинарию, рекомендовал меня в качестве преемника ему на роль регента хора. Но этому не суждено было осуществиться. Во-первых, я был молод; во-вторых, не владел ни одним инструментом; в-третьих, боялся помехи в учёбе. По этим причинам в регента не попал. Пел под руководством Колосова Л., Преображенского Кап., Белявского Ив., будучи свидетелем постепенного падения репутации семинарского церковного хора. Революционные годы (1905-1907 гг.) подточили приверженность к церкви, убили «семинарский патриотизм». Честь школы начала пониматься иначе. Народилась погоня за либерализмом, за революционной славой. Многие ученики с хорошими голосами ушли из хора. Оставшиеся в хоре не уделяли пению столько внимания, как раньше. В золотую эпоху хора он был богат хорошими тенорами (Ильинский Мих., Лавров, Белявский и др.), басами и баритонами (Раевский, Розанов Г., Хотьковский В., Жлудов И.), были неплохие октавы (Харлов, Низовский), сильны были вторые тенора (На-заретские Вас. и Дм., Лебедев Влад. и др.). Из регентов после Карзова выделялся Преображенский Константин.

В моё время в семинарии процветала группа пиротехников под руководством ученика Пульхерова, которого все звали Леонидом Леонидовичем за его солидную комплекцию. Своё искусство эта группа рекламировала в Пасхальную ночь. Задолго до праздника в распоряжение пиротехников отдавалась комната вблизи спален. Здесь Л. Л. собирал все материалы, необходимые для производства ракет, бураков и т. д. Порох, селитра, уголь, шнуры, бумага наполняли комнату. Пульхеров, как настоящий мастеровой, в рубахе, вправленной в шаровары, с засученными рукавами, с папиросой в зубах, окружённый подмастерьями, толок, растирал, клеил, начинял. Здесь же приготовлялись разноцветные фонари.

В Страстную субботу Л. Л. со своей группой залезал на купол семинарской церк-

ви и спускал оттуда верёвку в два конца. На верёвке укреплялись разноцветные фонарики. Их зажигали в Пасхальную ночь. По фронтону здания зажигались плошки. Лестница к церкви внутри здания, стены, своды над дверьми тоже украшались фонариками, пасхальными транспарантами. Во время крестного хода приводилась в действие вся пиротехническая машина: шумно взлетали в воздух разноцветные ракеты и рассыпались снопами огней; с треском вертелись колёса. По пути следования процессии летали «курьеры»; оглушительно рвались «бураки», выбрасывая сотни разноцветных огней.

Леонид Леонидович, как истый художник своего дела, увлекался работой до такой степени, что ничего и никого не замечал кругом себя. Ученики трунили над таким увлечением Леонида Леонидовича. Озлобленный надоедливыми замечаниями насчёт «несимметричности» расположения фонарей, неудачного соединения красок, Пульхеров ругался матерными словами. Под горячую руку он пустил по матушке и ректора — Архимандрита Никодима, который незаметно подошёл к нему и, стоя за спиной Леонида Леонидовича, начал давать ему советы.

— Леонид Леонидович, подумайте, что Вы говорите да ещё у самой церкви, — тоном упрёка заговорил архимандрит.

— Ах, извините, отец ректор, я принял Вас за другого.

— Всё равно нельзя так ругаться.

Леонид Леонидович почесал в затылке,

покрутил головой от смущения и продолжал свою работу с прежним остервенением. В 1906 году он однажды для просушивания своих изделий так натопил печь, что порох, ракеты начали взрываться. Комната загорелась. Разбуженный инспектором, Леонид Леонидович прежде всего выругался, а потом бросился к мастерской, охваченной пламенем. Тут уже работали пожарные. Много материалов сгорело, другие были подмочены. С большим трудом удалось получить разрешение и средства на продолжение работ

Игры в семинарии не были развиты. Шахматистов было несколько человек, только что начинавших эту грамоту. В шахматы некому было учить. В шашки играли многие, но этому виду спорта не придавалось должного значения.

Зато процветала азартная картёжная игра в «21» и в «железку». Сразу после летних, пасхальных и рождественских каникул у семинаристов «шевелились» деньжонки. Самая бедная просвирня собирала рубль-два на мелкие расходы. Сын старался приумножить состояние игрою в карты. Один-два счастливых банка — и он становился «сватом королю, кумом министру». Играли в классах, в спальнях, в гардеробной. Чтобы не попасться администрации, которая картёжную игру преследовала, выставлялся караул у дверей тех комнат, где играли. Дежурные выбирались из проигравшихся или беднейших учеников. С каждого выдержанного банка им уплачивалось 5-10 %. Дежурство требовало большой бдительности, ловкости, решимости. Инспекция старалась подкрасться так, чтобы поймать врасплох и дежурного, и картёжников. Снизу, где жили все классные наставники, инспектор, его помощники, некоторые из них неслись вверх стрелой. Дежурный врывается в спальню и сигнализирует, бегом направляясь к своей койке:

— Идёт.

В один момент все играющие хватают деньги, карты и ложатся под одеяло. Всё тихо, спят, даже храпят.

Дежурный чин инспекции слышал подозрительный шум боевых ног. Внезапная тишина усиливает его подозрения, но «не пойманный — не вор». Прошёл он по спальням, дежурный ученик подсмотрел, куда он пошёл.

— Можно, — диктует он.

Картёжники, как заговорщики, опять

собираются к облюбованным койкам, которые обыкновенно в стороне от столбовой дорожки, в тёмном уголку. Они заменяют карточные столы. Бывали случаи, что дежурный давал зевка. Вся компания картёжников попадала в лапы дежурному чину инспекции с картами и капиталами банка. Всё это исчезало в карманах администратора и попадало или в библиотечный фонд, или на какие-нибудь благотворительные цели. Участники игры получали выговоры, пониженные отметки по поведению.

Хорошо знали, что в дежурство Ал. Ив. Аполинского (классный надзиратель), Н. М. Зайцева (помощник инспектора)

можно играть спокойно. Они ходили медленно, ловлей картёжников не интересовались. Зато Сапожков (помощник инспектора после Зайцева) был спец по вылавливанию картёжников. В его дежурство надо было быть начеку. Он мог накрыть и в 3 и в 5 часов утра.

Игра велась некрупная, но бывали случаи, что выигрыш доходил до 10 рублей в ночь. Обыкновенно закладывали в банк 10-20 копеек. Утроивший эту сумму обязан был «стучать». После «стука» он давал карты всем играющим один раз и сдавал банкир-ство другому.

День ото дня количество играющих становилось всё меньше.

Кто проигрывал деньги, кто проедал — не с чем было сесть за карты. Бывали случаи обмана, за которые ругали хитреца, но особенно не преследовали. Вот банкрот сел в компанию играющих сравнительно крупно. Доходит очередь до него.

— Банк, — объявляет банкрот.

— Поставь деньги. В банке 3 рубля.

— Не веришь, не надо,. давай на рубль.

Карта его бита.

— Ставь!

— А откуда я тебе возьму? У меня копейки за душой нет.

Он отходит от одной койки и идёт к другой.

— Братцы, не принимайте N у него денег нет, проигрыш не платит, хочет выиграть на фу-фу.

Все знают, что N проигрался и прощают ему лукавый манёвр. В другой раз, если он не полезет на большие ставки, счастье ему может улыбнуться. С пятачка, с гривенника он «раздует форты» и опять на некоторое время становится почётным членом клуба.

Прекращалась игра к концу четверти, когда надо усиленно готовиться к ответам иметь свежую голову.

Я отдал дань этому развлечению, проводя за картами целые ночи. Уроки готовил, хотя и не так тщательно, как привык. Некогда было, надо спешить в «клуб», на последнюю скамейку. Однажды на выигрыш купил «Полное собрание» Гоголя, изд.[ания] Павленкова, за 3 рубля. Теперь удивляешься, как только сил хватало на всё это.

Играли в карты и во время уроков (на пении, физике, литургике и др.). Конечно,

картёжники забирались подальше от кафедры, объяснялись мимикой, деньги платили без единого звука.

Бурсацкие игры в «Чичер-Ячер», щелчки, щипки и т. п. в семинарии не имели места. «Масло жали», но это была уже не игра, а средство согреться. Играли в «носы». Этим делом занимались те, у кого копейки за душой не было, а карты лежали в кармане. Но тут не проявлялось того садистского сладострастия, которым страдали Тавля и Горобла-годатский Помяловского.

Среди семинаристов было немало любителей выпить. Собрав в складчину на сороковку, на бутылку водки, собутыльники посылали одного из своей компании за «мерзавчиком» и на третьем уроке вечерних занятий угощались, закусывая котлеткой, сбережённой от обеда, куском хлеба, дешёвой колбасой.

30 января, в день Трёх Святителей (храмовой праздник в семинарии), семинаристы считали своим долгом выпить. Пьяных в этот день было много. Начальство старалось их не замечать. Уроков в этот день не было. Вечерние занятия тоже отменялись. 31 января обыкновенно не спрашивали отвечать. В. М. Дмитриевский, И. И. Лавров, Франц-ман И. С. входили в класс с улыбочкой, иронически щурились в сторону некоторых героев вчерашнего праздника, которые стыдливо прятались за спины своих товарищей. Они и сами принесли обильное возлияние Бахусу. На уроках рассказывали новый раздел (Дмитриевский, Лавров) или читали какой-нибудь занимательный рассказ (Францман).

Рабочий день в семинарии начинался в 7 часов. Крепко спят семинаристы, когда по спальням прокатывается пронзительная дробь звонка. Кое-кто потянулся, но продолжает пребывать в объятиях Морфея. Другие зашевелились, одеваются. Проходит дежурный, чин инспекции, будит заспавшихся:

— Пора, пора, сейчас второй звонок.

Лениво поднимаются любители поспать, настойчиво протирают смыкающиеся веки, с трудом натягивают костюмы и идут в умывальную. Здесь их достаёт второй звонок, приглашающий на утреннюю молитву. Они запаздывают. У них волоса не причёсаны, лезут в разные стороны, тужурки не за-

стёгнуты, вид заспанный. Им делают замечания, но на следующий день происходит то же, что и накануне.

В 8 часов чай со свежим ситным и сахаром. Порции белого хлеба и сахару положены на блюдцах для четверых.

В 9 часов начинались уроки. Каждый урок должен был продолжаться час, перерыв 15 минут, но обыкновенно преподаватели удлиняли перемену, появляясь в классе минут через 10-15 после звонка. После пяти уроков был обед, в будни из двух блюд, в праздники из трех. В 4 часа вечерний чай с булкой. С 5 до 9 часов вечерние занятия, потом ужин. В 10 часов после вечерней (общей) молитвы шли спать.

Питание было неплохое, разнообразное. Два дня в неделю были постные. Нелюбимыми блюдами были кислые щи и гречневая каша-размазня, хотя первые варились на мясе, а каша сдабривалась маслом. В скоромные дни первое и второе блюда были мясные. На второе чаще всего подавались котлеты, битки с гарниром из картофеля. В посту (рождественский и Великий) суп и щи варились со снетками, сушёными окунями. Каша поливалась постным маслом. На второе жарили свежую рыбу (корюшка, салака, окунь и др.).

Материальной частью в семинарии заправлял эконом в сане диакона. Я застал старого эконома Быстрова, а когда он умер, был назначен молодой диакон (фамилию забыл). На экономов установился такой взгляд, что они наживаются за счёт семинарских обедов. Подозрения о воровстве продуктов высказывались каждый раз, когда начинался «бунт». Эти бунты обыкновенно связывались с кислыми щами, в которых находили червяков, или с гречневой «размазнёй», которая казалась сырой.

Семинаристы, начиная «бунт», отказывались есть приготовленную пищу, вызывали для объяснений администрацию и эконома. Последние находили пищу достаточно хорошей. Тогда щи разливались по столовой, кашей мазали двери квартиры эконома. Бунтовщики отказывались идти на уроки. В результате таких бунтов были установлены дежурства учеников в кухне. Дежурные получали продукты, следили за их расходова-

нием, наблюдали за чистотой котлов, посуды, кухонной обслуги, за доброкачественностью продуктов и т. д. Но это не мешало тому, что экономы и повара покупали дома, в щах попадались червяки, размазня казалась сырой. В последние годы моего обучения в семинарии во время бунтов ставились уже и другие требования: требовали исключения латинского и греческого языков из курса семинарии, введения преподавания естественных наук, предоставления семинаристам права поступления в университеты, разрешения организовать ученический союз и т. п.

Часы досуга семинаристы каждый занимал по-своему. Очень многие шли гулять по городу. Они вмешивались в толпу, фланирующую по Сергиевской и Великолуцкой улицам. Некоторые из гуляющих примазывались к знакомым барышням. Другие озорничали, надоедая своими шутками, остротами знакомым и незнакомым мужского и женского пола. Особенно доставалось молодому человеку Хоцянову, сыну учителя Кадетского корпуса. Этот Хоцянов был настоящий шалопай, бездельник. Средней школы он не окончил, целыми днями бродил по городу, а с 3-х часов его всегда можно было встретить на Великолуцкой или Сергиевской улицах. Говорил он гортанной октавой. Этого никак не могли простить ему семинаристы, про которых говорили, что они - «существа, силящиеся петь басом». Хоцянов своим голосом вызывал раздражение в семинаристах, как некий конкурент. Встречая его или следуя за ним, они звукоподражали:

— А, а, хря-хря.

— Кутья, — огрызался Хоцянов.

Довольные тем, что Хоцянов огрызнулся, они не давали ему шагу ступить, чтобы не ударить по самолюбию.

— Ква, ква, ква!.. Кря, кря, кря!.. Вечный студент., почём за ваксу платил? — досаждали Хоцякову, подражая лягушкам, уткам, намекая на его образование, на совершенно черный цвет кожи, делающие его похожим на цыгана.

Другие, оставаясь в стенах семинарии, в это время учились читать Апостол, провозглашали «Многолетие» или «Вечную память», играли на музыкальных инструментах, занимались гимнастикой, танцами,

пением. В воскресенье после обеда, который подавали раньше обыкновенного (к 12^), очень многие шли в Епархиальное женское училище для свидания с сёстрами, племянницами, иногда с хорошими знакомыми.

Годы обучения в семинарии это время, когда у молодого человека начинают расти усы и борода, когда он постигает «науку страсти нежной». У многих появляются привязанности. На приёмах в Епархиальном женском училище устраиваются свидания между влюблёнными. Начальница училища Зубова Пр. Петр. зорко следит, чтобы билет на право посещения приёмов не попал в руки семинариста, не связанного родством с той или другой из её воспитанниц. Но это ей плохо удаётся. По чужому билету, а иногда и вовсе без билета пробирались семинаристы в женское училище, гоголем прогуливаясь между диванами, занятыми законными посетителями.

Однажды человек пять семинаристов, возглавляемых Вл. Глауэром, прошли на приём без билетов. Швейцар отказался пропускать, классная дама попросила удалиться. Погуляв около училища, эта пятёрка ещё раз пробралась в раздевалку. Классных дам не было. Швейцар пропустил их за 50 копеек, где они и провели около часу.

— Это что за фигуры? — спросила начальница дежурную классную надзирательницу, явившись на приём с большим запозданием. Надзирательница оправдывалась, доказывала, что ворвались эти посетители вопреки запрещению.

— А кто пальто снимал?

Швейцар соврал, заявив, что он отлучился на одну минуту, а гости и прошмыгнули.

Глауэр на предложение начальницы удалиться немедленно подчинился, заявив, что они уже достаточно налюбовались хорошенькими епархиалками.

Зубова написала письмо ректору с просьбой взыскать с нарушителей порядка. Пятёрка озорников продолжала играть свою роль ни в чём не виноватых:

— Воровать невест мы не собирались, а полюбоваться шли; право, не грешно, ведь великий Пушкин говорил, что «любви все возрасты покорны», и любовь — самое христианское чувство.

Ректор посмеялся над изворотливостью своих учеников, не нашёл в их поведении признаков прелюбодеяния, попросил на будущее время без пропуска не ходить на приём и отпустил с миром.

Я на эти приёмы не ходил ни раза, хотя имел к тому полную возможность. В Епархиальном училище училась моя родственница Надя Березская и несколько хороших знакомых (Кукины Ек. и Ан., Загорская Евг. и др.). У меня не хватало смелости Глауэра, да я и не знал, для чего мне туда ходить. Деловых разговоров у нас быть не могло. Ухаживать я ещё не научился, хотя и не прочь был полюбезничать с Катей Кукиной, хорошенькой ученицей из пог. Гора, Порховского уезда. Встречаясь с Надей Березской у дедушки отца В. Березского, я понял, что не я ей нужен был на приёмах, что, пользуясь моим вызовом, она хотела встречаться с другим. Она выписывала даже билет для меня, журила за упрямство, но и это не помогло.

Погуляв по городу, я возвращался в семинарию, забирался в библиотеку, присоединяясь к группе, занятой чтением, или садился за сочинение, сберегая часы вечерних занятий для подготовки к урокам.

Начало вечерних занятий посвящалось рассказам о новостях школы и города. Их всегда много было в воскресенье, поэтому почти весь первый час воскресных вечерних занятий уходил на разговорчики. Кухавской подстреливал за толстоморденькой. Белявскому натянула нос Маничка Раевская. «Цапля» (прозвище Л. Лебедева) пьян и отсиживался в гардеробной. Пропал Хотьковский Вас. Где он? Оказывается, Васька в больнице. Приближается время подачи сочинения, а у него ни строчки. Он надышал на термометр 38,5 градусов, и фельдшер Евдокимов Вас. Андр., по прозванию «Кот», положил его в палату. Двое суток он будет хворать, бросать в ведро жаропонижающие таблетки, неожиданно выздоровеет и подаст сочинение вовремя.

Интересна фигура фельдшера. Маленький, кругленький, совершенно лысый, весь заплывший жиром, он был совершенно глухой. Объяснялись с ним записками:

— А, живот болит. Обожрался. Касторку принимай!

— Василий Андреевич, — пишет ученик, — у меня голова болит.

— А, сочинение не написал, в больницу лезешь!

Наконец больной ложится и, действительно, пишет сочинение.

Евдокимова так часто обманывают, что он и больному не верит. Однажды серьёзно заболел: головная боль, озноб, температура. А «Кот» не берёт в больницу, хоть ты что ни говори.

— За котлетами пришёл, одной порции мало. Иди, иди, а то к ректору отправлю.

— Василий Андреевич, у меня обморочное состояние,. поднимаясь на лестницу, я упал.

— Ишь как врёт, сразу видно, что мошенник.

У меня слёзы с глаз катятся от головной боли, а он кричит на всю больницу, что съели его котлеты, что я мошенник. Оказывается, накануне кто-то из больных забрался в его кухню и стащил 8 котлет, приготовленных для обеда «котовой» семьи. Фельдшер был сердит на семинаристов, и мне с трудом удалось упросить его принять меня в больницу. К счастью, доктор Беляев нашёл меня серьёзно больным, и «Кот» принуждён был лечить меня.

Семинаристы просили удалить Евдокимова; но он сам ушёл, выслужив пенсию и заработав службой в семинарии неплохой домик на Запсковье.

Другой рассказчик, дежурный по кухне, рассказал, что у повара Мишки из печки унесли котлеты. Мишка был поляк, и вот дежурный передаёт со всеми подробностями и акцентом жалобу повара.

— Жадвинул я противень с кутлетами, а сам вышел з кухни. Шмотрю, з печки ноги торчат. Пока я бежал по коридору, вор убежал в другие джвери, . высокий такой.

— Почему ж ты думаешь, что это семинарист?

— Кому ж быть, гашподин дежюр-ный?.. Котлеты жарились для гашпод помощников иншпектора...

Подобные казусы с Мишкой встречались не один раз: то у него жареную куру стащили, то индюка, которого он готовил для ректора. Все смеются, слушая рассказ дежур-

ного по кухне, строят догадки, кто умудрился забраться в печку. Виноватого не нашли, хотя были большие подозрения на братьев Евг. и. Н Троицких.

Побывавшие на приёме в Епархиальном Училище рассказывали новости из жизни епархиалок, страданиях некоторых товарищей, запутавшихся в сетях Амура, и т. д.

За шесть лет моего обучения в семинарии передо мною промелькнуло много юношей, детей разных слоёв духовной среды: дети городского духовенства, дети сельского духовенства — сыновья священников, диаконов, псаломщиков, сироты, дети светских родителей. Все они хорошо уживались между собой. Очень немногие готовы были по-кичиться привилегированным положением отца, своим умственным развитием, политическим развитием, но и они держали себя в рамках товарищеских приличий, а если иногда позволяли «задирать нос», им напоминали о товарищеской этике.

Товарищество требовало, чтобы все были за одного и один за всех. Заигрывание с начальством в ущерб дружбе, тем более наушничество, шпионаж («фискальство» Помяловского) строго преследовались товариществом. Товарищеская традиция требовала, чтобы семинарист прикрывал нарушения устава школы, шалости, вредные для самого шалуна и всего коллектива учащихся. Пьянство, табакокурение, картёжная игра, подсказы, обман учителей, либерализм, атеизм и т. д. — всё это по законам товарищества следовало покрывать, хотя каждый знал, что и пьянство, и картёжная игра, и обманы, и подсказы, и пр. сами по себе аморальны, заслуживают порицания. Товарищ товарища имеет право осудить, остановить, посрамить, но, как только дело попадало в руки начальства, все, как один, должны были встать на защиту подсудимого; они имели право, должны были врать, обманывать начальство, хотя делали это против своей совести, сознавали, что, покрывая преступления и проступки товарища, они толкают его на скользкую дорожку, опасную и для него и для окружающих.

Товарищество зарождалось ещё в Духовном училище. За попытку выйти за пределы товарищеской морали в Духовном Училище били, давали презрительные клички. В

семинарии предатели, фискалы, наушники, хотя бы они действовали не по эгоистическим соображениям, а согласно своим религиозным, политическим, моральным мотивам, за попытку нарушить кодекс товарищества платились очень сурово. Их подвергали остракизму или на время, или бессрочно. После такого приговора ни один хороший товарищ не должен был входить в общение с отверженным. Помогать в учёбе, даже просто говорить с подвергнутым остракизму запрещалось под угрозой опалы со стороны товарищей. Приговор одного класса часто становился обязательным для учащихся всей школы, если вина нарушителей товарищеского обычного права считалась большой. Выше говорилось об остракизме Троицких и Шамардина. Вокруг этого дела началась большая борьба, в которой приняли участие не только ученики, но и учителя. Как во время Троянской войны часть богов стала на сторону греков, а другая защищала троянцев, так и в деле Троицких и Ко кое-кто из преподавателей и администрации (Клепфер, Зайцев) пошли против Троицких, другие (Кутузов, Замятин, ректор Борис, Царевский) стали на их защиту. Клепфер стал кормить их единицами. Зайцев пренебрежительно игнорировал этих учащихся. Целых три года, до самого окончания курса семинарии, ни один ученик, даже подозреваемые в сочувствии тройке, не вступали ни в какое общение с подвергнутыми остракизму. Некоторый холодок пробежал по всему классу, так как большие либералы (Иеропольский А., Соколов В., Шкультин и некоторые другие), стоявшие за исключение из товарищеской среды вместе с Троицкими Сваткова и Рудакова, были недовольны постановлением классного собрания. Когда поднялся вопрос о фотографировании курса с преподавателями, либералы отказались принять участие в

таком фотографировании вместе с учениками Сватковым, Рудаковым и с преподавателями Замятиным, Сапожковым, ректором и др. Мы обменялись карточками персонально друг с другом, оставив на память о себе, кроме портрета, собственноручные посвящения, свидетельствующие о личных чувствах дарившего карточку к тому, кому она дарилась. Я до самой 2-й войны с немцами хранил эти товарищеские подарки, часто вспоминая по ним семинарию, друзей, товарищей. На обороте читал посвящения, излияния личных чувств. Здесь было так много от самого нутра сердечных излияний, признаний, продиктованных долгой совместной школьной жизнью, пожеланий на будущее. Альбом с этими карточками похитил кто-то из соседних крестьян. Две фотографии я нашёл на грядах огорода, когда в школе (г. Косино, Старорусского района) безобразничали немцы. Дорого бы я дал тем, кто возвратил бы мне портреты моих школьных однокашников.

Выпускного обеда тоже не устраивали. Как оперившиеся птенцы из материнского гнезда, разлетелись семинаристы, кто куда. Пять человек поступили в Духовную академию (Витоль, Сватков, Хотьковский, Троицкие Евг. и Ник.), шесть человек в Университет (Иеропольский, Соколов, Преображенский, Пульхеров, Хвоинский и я). Кове-дяев Ив. и Каменский Евг. Получили места священников (первый — в Пскове, второй — в Острове). Кое-кто поступили псаломщиками, диаконами. Один (Лебедев Ив.) определился статистом и работал в Новосибирске.

С некоторыми из товарищей (Коведяев, Преображенский, Лебедев Ив., Ильинский К.) я был связан дружбой в семинарии; сохранил с ними добрые отношения и позднее, поддерживал их перепиской и личными встречами.