CC BY-NC-ND
50
Е.Н. Басовская
ВОПРОСЫ КУЛЬТУРЫ РЕЧИ В СОВЕТСКОЙ ПРЕССЕ (вторая половина 1940 - начало 1950-х годов)
В статье анализируется советский вариант лингвистического пуризма, достигший высшей точки развития в период позднего сталинизма. На материале таких массовых изданий, как «Правда», «Литературная газета», «Культура и жизнь», автор изучает политико-идеологическую мотивацию защитников русского языка от иностранных слов, просторечия, провинциализмов и архаизмов. Рассматриваются также причины официального неприятия самого термина «пуризм» применительно к борьбе за культуру речи.
Ключевые слова: пуризм, культура речи, заимствованная лексика, терминология, архаизмы, провинциализмы.
Вторая половина 40 - начало 50-х годов - период отечественной истории, вошедший в учебники и как время послевоенного восстановления, и как годы, ознаменовавшиеся новой волной политических репрессий, появлением «железного занавеса» и борьбой с космополитизмом. В данной статье предлагается еще один ракурс рассмотрения периода позднего сталинизма. Именно тогда достиг высшей точки развития советский лингвистический пуризм, не принимавший, впрочем, такого наименования и, напротив, решительно от него отрекавшийся. Анализ публикаций массовой прессы позволяет проследить быстрое развитие явления, самым точным обозначением которого остается термин «пуризм».
Сегодня пуризм рассматривается специалистами как стремление языкового коллектива «уберечь язык (или избавить его) от предполагаемых иностранных или других нежелательных элементов <...>»1. Для пуризма характерны предельная субъективность и ненаучность: энергичными защитниками «чистоты языка» редко
© Басовская Е.Н., 2011
становятся лингвисты - эта деятельность чаще привлекает тех, кто вообще не имеет филологического образования2. При этом пуристы высказываются с позиций некоего высшего знания о языке и весьма категорично оценивают протекающие в нем процессы как желательные или нежелательные.
В российской традиции термин «пуризм» приобрел выраженно негативный характер. Уже в начале XIX в. объектом постоянных насмешек стали пуристские взгляды А.С. Шишкова. В соответствии с официальной версией, принятой в советской науке, «пуристами были в 30-50-х гг. 19 в. Ф.В. Булгарин и Н.И. Греч, а также М.П. Погодин и другие сотрудники "Москвитянина", упорно боровшиеся с языковыми формами, присущими новой, реалистической литературе и передовой публицистике»3.
Одним из парадоксов российского, а позже и советского общественного сознания можно назвать решительное неприятие пуризма в сочетании с одобрением борьбы за «чистоту языка». По словам Ю.С. Сорокина, пуризм «противополагается разумной борьбе за чистоту языка, культуру речи <...> против нарушения ее основных норм, борьбе, необходимой на всех этапах развития литературного языка»4.
Уже в первые годы советской власти пресса начала энергично пропагандировать правильную речь, свободную от просторечия, провинциализмов и жаргонизмов. Не одобрялось и увлечение иностранными словами. Важную роль в утверждении образа «хорошего» языка как очищенного от сорных элементов сыграла публикация заметки В.И. Ленина и ряда статей М. Горького5. При этом слово «пуризм» оставалось в числе безусловных негативизмов.
В послевоенный период вопросы культуры речи обрели новое идеологическое наполнение. Чувство национальной гордости, вызванное победой над фашистской Германией, освободительный поход советской армии по Европе, давший тысячам людей новое представление о Западе, - все это вызвало обоснованную тревогу сталинского руководства и потребовало безотлагательных мер, направленных на подавление опасных тенденций в духовной сфере. На решение этой задачи были направлены идеологические кампании конца 40 - начала 50-х годов, включавшие в себя пропаганду величия русского народа, приоритета русской науки и искусства. Прежний стереотип - «пролетарский интернационализм» - сменялся недекларированным советско-имперским национализмом.
Власть приступила к формированию новой картины мира, в соответствии с которой недавние союзники по антигитлеровской ко-
алиции превратились во врагов, а СССР вновь оказался в изоляции. Исследователь сталинской пропагандистской машины А.В. Фатеев отмечает: «"Образ врага" стал средством внедрения в общественное сознание идей "советского патриотизма" <...> Все негативные явления, с точки зрения организаторов кампании, были результатом влияния Запада»6.
В системе официальной пропаганды язык постепенно превращался из средства борьбы за мировую революцию в одну из важнейших составляющих понятия «нация», а совершенное владение им интерпретировалось прежде всего как проявление патриотизма. Во второй половине 40-х годов вопросы культуры речи приобрели откровенно политический характер, став частью большой идеологической кампании - борьбы с космополитизмом. Духу новой имперской, националистической, изоляционистской политики глубоко соответствовал призыв к очищению русского языка от всего внешнего, чуждого и, следовательно, враждебного.
Филологи-русисты были обязаны прославлять величие русского языка и клеймить тех, кто недостаточно ценит и бережет его. Наука, просвещение и средства массовой информации начали кампанию, направленную на спасение языка от опасных «сорняков».
Как и в других случаях, тему и тональность идеологической кампании определила газета «Правда». В 1946 г. критика мелких стилистических недостатков, типичных для местной печати, завершилась на ее страницах декларацией мировоззренческого характера: «Русский язык велик, могуч, гибок и живописен. Надо умело, бережно и любовно пользоваться его несметными богатствами. Нет никакой нужды прибегать к аляповатым выдумкам и словесным выкрутасам, которые лишь обесцвечивают, уродуют и засоряют живой язык» [П. 1946. № 123. С. 3].
В 1947 г. в «Литературной газете» появилась рецензия Б. Агапова и К. Зелинского на книгу В.В. Виноградова «Русский язык. Грамматическое учение о слове» под характерным заголовком «Нет, это - не русский язык!». Автора книги обвиняли в поклонении перед всем иностранным и умалении русской культуры. В качестве доказательства приводились лингвистические термины иностранного происхождения, такие как номинация и семантика. Рецензенты настаивали на том, чтобы филология стала наукой для народа, а не для «аристократов духа», беседующих между собой на непонятном языке [ЛГ. 1947. № 59. С. 3]. Звучавшие с середины 30-х годов призывы к простоте оказались теперь распространены и на научный стиль литературного языка, который по самой своей природе не должен быть общедоступным. Можно рассматривать это как одно из проявлений характерного для пуризма торжества общего принципа над здравым смыслом.
Особенно настойчиво требовали «чистоты языка» от составителей словарей и от специалистов по терминологии. Так, в статье А. Добрянского «Сорняки низкопоклонства» указывалось, что авторы технических книг и переводчики научных текстов должны способствовать развитию научного стиля «сообразно с правилами русского языкосложения, оберегать его от неумеренного введения иностранных терминов и наименований» [ЛГ. 1948. № 94. С. 2]. Под тем же названием была опубликована беседа с председателем комитета технической терминологии АН СССР академиком А.М. Терпигоревым, утверждавшим, что для развития русского научного словаря языковеды должны изучать живую речь заводов и фабрик, а писатели - помогать ученым в словообразовании [ЛГ. 1948. № 100. С. 2].
В борьбе за «чистоту» русского языка в целом и научной речи в частности активно участвовала и начавшая выходить в 1946 г. газета «Культура и жизнь». Например, в ней жестко критиковалось предисловие профессора М.Д. Эйхенгольца к собранию сочинений Г. Флобера: ученый позволил себе использовать непонятные массовому читателю иностранные слова эрудит, мифологизировать, пейзаж, тенденция, гротескный, перипетии, экспозиция и другие [КиЖ. 1948. № 15. С. 3].
Летом 1950 г. «Культура и жизнь» напечатала отзыв Н. Родионова о вышедшем в 1949 г. «Словаре русского языка» С.И. Ожегова [КиЖ. 1950. № 16. С. 4]. Словарь был объявлен недостаточно современным, не отражающим изменений, которые произошли в русском языке при социализме. Составителя упрекали в том, что он не включил в словарь такие приметы новой жизни, как агитпункт, военком, политрук, физкультура. Недостатком словаря было сочтено и то, что в нем нашли отражение термины религиозного культа, а также местные, профессиональные и жаргонные слова.
Газета «Культура и жизнь» имела статус официальной партийной трибуны, и на ее критику следовало реагировать конкретными действиями. Поэтому в течение следующих полутора лет С.И. Ожегов занимался доработкой словаря, который в 1952 г. вышел вторым изданием, исправленным и дополненным. Как отмечал автор словаря, при работе над вторым изданием он «воспользовался критическими замечаниями, высказанными по поводу первого издания как в рецензиях советской печати и печати стран народной демократии, так и в письмах многочисленных корреспондентов»7.
Составитель включил в словарь лексемы агитпункт, взаимосвязь, военком, политрук и физкультура; добавил русское слово призыв, не отказавшись, правда, от «иноземного» синонима лозунг; дополнил словник существительным продавец, а прежнее торговка
снабдил пометой «устар.»; исключил «далекие от современности» слова архипастырь, амикошонство, декокт, нелитературные холява (орфография оригинала. - Евг. Б.) и ржище, «ненужные иностранные» антиципация, диатонический, эгрет, экзерциции. Сохраненные, несмотря на замечания рецензента, слова получили ограничительные пометы, например: глядь (разг.), вишь (прост.), натореть (прост.), аббревиатура (книжн.), бекар (спец.), диакритический (спец.). В целом история переработки «Словаря русского языка» С.И. Ожегова свидетельствует о характерном для 40-50-х годов официальном понимании «хорошего», «правильного», «чистого» языка как языка политизированного, отражающего коммунистическую идеологию.
Эта мысль внятно выражена в статье А. Караваевой «Животворное слово» [ЛГ. 1950. № 62. С. 3], напечатанной в рамках обсуждения работы И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Основной пафос публикации Караваевой - восславление русского языка, который достиг колоссального прогресса при социализме, и недосягаемых образцов «строгой чистоты, яркой и разящей точности, сжатости, простоты и ясности», продемонстрированных в трудах Ленина и Сталина. Знаменательно, что в ряду безупречных примеров не были названы даже тексты Пушкина и Горького - публицистический стиль партийных лидеров объявлялся единственным, универсальным образцом для подражания. Борьба за культуру речи оборачивалась, таким образом, борьбой за ясное и доходчивое высказывание общественно-политического содержания. Все прочее (научная терминология, художественная образность и тем более раскованность разговорной речи) рассматривалось как ряд «засоряющих» язык факторов.
Было бы упрощением утверждать, что другие мнения вовсе не представлены на страницах советских газет начала 50-х годов. Партийное руководство всегда заботилось о том, чтобы придать идеологической кампании внешний характер свободной дискуссии. Это было важно не столько для формального соблюдения демократических норм, сколько для обеспечения привычных советскому сознанию условий противостояния опасному врагу. При обсуждении любого вопроса находились носители ошибочной, «не нашей», а следовательно, вредной, буржуазной точки зрения. Их подвергали сокрушительной критике, демонстрируя читателю, сколь опасно отступать от партийной линии.
Показательный пример периода позднего сталинизма - обсуждение статьи А.К. Югова «Заметки о языке» [ЛГ. 1951. № 15. С. 2-3]. Писатель в резкой форме осудил действия редакторов, которые допускают «маниакальную травлю исконных речений и оборотов рус-
ского языка то под кличкою "архаизмов" и "славянизмов", то под кличкою "провинциализмов"». По мысли Югова, язык един, его развитие поступательно, то, что им накоплено за столетия, есть его богатство - и нельзя пытаться улучшить этот сложный живой организм путем строгих запретов. Например, «блюстители нравов и "чистоты" языка обрушивались на Маяковского <...> не ведая, что Маяковский <...> глубоко народен». А.К. Югов призывал не путать океан народного языка со своей «языковой ванночкой».
Менее чем через месяц на статью Югова, напечатанную, как подчеркивала редакция, «в порядке обсуждения», ответил критик Ан. Тарасенков. Незадолго до этого он сам заявлял в газете «Правда»: «Борьба за чистоту русского языка - это великая задача, являющаяся составной частью борьбы за метод социалистического реализма. Ни формалистские выверты, ни словесные изобретательства, ни натуралистическое копирование грубостей языка, ни примитивные штампы, ни нелепые сокращения, "сорняки" языка не могут культивироваться в советской литературе» [П. 1950. № 251. С. 2-3].
Закономерно, что идеи Югова оказались для Тарасенкова решительно неприемлемыми. По его словам, прозаик, позволяющий себе защищать устаревшие и нелитературные местные слова, не понимает природы языковой эволюции и допускает опасные немарксистские высказывания. Как утверждает Тарасенков, Югов проповедует «языковой произвол и своеволие», исходит из приоритета творческой личности, в то время как должен думать об интересах массового читателя: «Советский писатель обращается к массам <...> он пишет не для кружка ценителей прелестей Остромирова Евангелия, а для тех людей, для которых их язык есть средство борьбы за мир во всем мире, средство борьбы за построение коммунизма <. > Сводить дело только к исторической грамматике -значит отказываться от управления языком, значит отдаться на полную волю авторского произвола. Значит прийти к проповеди анархизма в языке» [ЛГ. 1951. № 24. С. 2].
Вскоре позицию борцов за «чистоту» языка поддержали трудящиеся: в апреле 1951 г. «Литературная газета» опубликовала подборку их писем. В высказываниях «людей из народа» вновь прозвучали призывы не на жизнь, а на смерть бороться с языковым мусором и добиваться общедоступности любых текстов [ЛГ. 1951. № 43. С. 3].
В октябре 1951 г. «Литературная газета» подвела итоги дискуссии. В редакционной статье отмечалось, что употребление архаизмов и диалектизмов может быть целесообразно в ряде конкретных случаев. Но при этом однозначно указывалось: каждое слово в тек-
сте должно быть общепонятным; «красивость» и «олитературен-ность» вреднее и опаснее, чем вульгарность.
Очевидно, что советская пресса начала 50-х годов нередко выступала с позиций крайнего пуризма, объявляя «сорняками» множество разнородных лингвистических явлений и настаивая на предельной нивелировке литературного языка. Тем не менее на уровне заявлений пуризм всегда осуждался, а его представители подвергались жесткой и, что особенно существенно, политизированной критике.
В этом отношении характерно очередное обращение «Литературной газеты» к драматической судьбе глагола довлеть, значение которого оказалось искажено в разговорной речи. В конце 30-х читатели настаивали на том, что воля языкового коллектива - закон, ученые не могут диктовать народу, какой смысл придавать тем или иным словам, а следовательно, употребление слова довлеть в значении «господствовать, тяготеть» должно перестать считаться оши-бочным8.
Дискуссия возобновилась в 1951 г., когда писатель Ф.В. Гладков в письме в редакцию повторил академическую информацию об исконном значении слова. Встречающиеся в прессе формулировки, такие как «страх довлеет над реакционерами Америки», автор письма назвал абракадаброй [ЛГ. 1951. № 121. С. 3]. Позиция Гладкова, не имевшая политического подтекста и не связанная с идеей величия русского языка, была максимально удобной мишенью для официальной критики чуждого советской культуре пуризма.
Дав слово «пуристу», газета вскоре напечатала материал, в котором его взгляды объявлялись неправильными. В большой статье «О культуре речи и неправильном словоупотреблении» академика В.В. Виноградова, возглавившего к этому времени Институт языкознания АН СССР, упоминалось и о глаголе довлеть. Ученый решительно не соглашался с Ф.В. Гладковым и предлагал признать, что слово объективно приобрело новое значение. По мысли В.В. Виноградова, «нельзя закрывать глаза на то, что такое словоупотребление в языке современной советской литературы распространяется все шире и большие знатоки современного русского языка не брезгуют им» [ЛГ. 1951. № 146. С. 2-3].
Одно из неотъемлемых свойств пуризма - высокая эмоциональность выступлений, формирование у аудитории представления о том, что языку угрожает серьезная опасность. Все это точно соответствовало духу пропаганды периода позднего сталинизма, культивировавшей в общественном сознании образ советской страны, окруженной врагами. Весной 1952 г. «Культура и жизнь» помести-
ла на первой полосе редакционную статью «За чистоту родного языка» [КиЖ. 1952. № 55. С. 1]. Интересно, что данная публикация, касавшаяся почти исключительно технической терминологии, получила столь патетическое название. Газета не только знакомила читателей с достижениями в области нормализации терминологии и замены иностранных терминов русскими, но и всем стилем, тоном материала передавала читателям взволнованное отношение к языку, порождала тревогу за его судьбу.
Менее чем через месяц на страницах той же газеты известный предельной политизированностью суждений критик К. Зелинский опубликовал подробный стилистический разбор романа А.А. Фадеева «Молодая гвардия» [КиЖ. 1952. № 3]. Положительно оценив роман в целом, Зелинский предъявил ему немало частных претензий, среди которых были такие: излишнее число славянизмов, злоупотребление диалектизмами и украинизмами, избыток необщепонятной шахтерской терминологии. Эти утверждения смыкались с заявленной несколько ранее «Литературной газетой» официальной позицией в отношении языка художественной литературы: приоритет широкой доступности несомненен; такие задачи, как стилизация, речевая характеристика персонажа, не оправдывают сложности языка для «простого» читателя. Показательно, что пуристы, сами того не замечая, доходили в своих рассуждениях до абсурда: они объявляли неправильным и политически чуждым не только насыщенный иностранными терминами научный стиль, но и язык того самого простого народа, именем которого всегда действовала советская власть.
Рисуя образ русского языка как постоянного объекта агрессии и насилия, нуждающегося в неусыпной заботе, советская пресса актуализировала образ врага. В начале 50-х им впервые стал английский язык - символ англо-американского империализма. «Культура и жизнь» в материалах, помещенных на первой полосе, говорила о том, как страдают от лингвистической «оккупации» Франция и Голландия [КиЖ. 1952. № 75. С. 1]. Их судьба должна была послужить предостережением советскому народу, продемонстрировать необходимость защищать русский язык.
Пафос, связанный с мифической опасностью для русского языка, исходившей буквально отовсюду, постоянно нарастал. Даже фельетоны, в которых высмеивались ошибки, допускавшиеся журналистами в местной прессе, не обходились без патетических лозунгов: «Прямая обязанность работников наших газет - бороться за чистоту родного языка» [КиЖ. 1952. № 142. С. 2]. Язык все чаще именовался не русским, а родным, то есть выбиралась более эмоциональная, позитивно оценочная формулировка.
В целом неспециализированная пресса конца 40 - начала 50-х годов активно использовала вопросы культуры речи для пропаганды русского патриотизма (переходящего в шовинизм) и возбуждения у читателей неприязненно-настороженного отношения ко всему иностранному, а также для демонстрации демократического характера советской культуры, в которой решающую роль неизменно играет мнение широких масс.
В эти годы публикации и обязательное последующее опровержение сторонников жестких языковых норм служили и еще одной цели, которая никогда не декларировалась, но, безусловно, преследовалась властью, - дискредитации интеллигенции, якобы всегда оторванной от народа, не знающей и не понимающей его нужд. Газета «поправляла» писателя, дерзнувшего «поправить» сам народ, который своей волей изменил значение многострадального глагола «довлеть». При этом в результате сложной словесной эквилибристики получалось, что истинные защитники «чистоты языка» -это не те, кто ратует за строгую норму, а те, кто прислушивается к народной речи.
Достигнув высшей точки развития, став частью государственной идеологии, советский лингвистический пуризм так и не получил точного наименования, скрываясь под маской борьбы за «чистоту», «простоту» и «народность» языка. Практическая же деятельность ревнителей «чистоты языка» не дала никаких реальных результатов, как и усилия их предшественников. Советским пуристам, как и любым другим, не удалось оказать сколько-нибудь заметного влияния на развитие языка.
Примечания
1 Thomas G. Linguistic Purism. London; New York, 1991. Цит. по: Кашни-кова М.Е. К определению языкового пуризма // Германские языки. Тверь: Твер. гос. ун-т, 2000. С. 64.
2 Кашникова М.Е. Указ. соч. С. 63-64.
3 Сорокин Ю.С. Пуризм // Краткая литературная энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1971. Т. 6. С. 83-84.
4 Там же.
5 См.: Ленин В.И. Об очистке русского языка // Правда. 1924. № 275. С. 1; Горький М. Открытое письмо А.С. Серафимовичу // Литературная газета. 1934. № 17. С. 1; Горький М. О языке // Литературная газета. 1934. № 33. С. 1.
6 Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде, 1945-1954 гг. М.: ИРИ РАН, 1999. С. 67.
7 Ожегов С.И. Словарь русского языка. 2-е изд., испр. и доп. М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1952. С. 3.
8 Подробнее об этом см.: Басовская Е.Н. Ошибки-старожилы: «борьба за чистоту языка» в исторической перспективе // Язык и культура в России: состояние и эволюционные процессы: Материалы международной научной конференции. Самара: Изд-во Самарского гос. ун-та, 2007. С. 93-99.
