CC BY
46DOI 10.31250/2618-860 0-2022-3(17)-149-178 УДК 304:39
Музей антропологии и этнографии Н. А. Черняева им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН
Санкт-Петербург, Российская Федерация ORCID: 0000-0002-8631-454X E-mail: chernyaeva@kunstkamera.ru
I Воображая Советский Восток: нарративы популярной этнографии в серии брошюр «Труженица Востока», 1927-1929
АННОТАЦИЯ. Статья посвящена анализу серии из 30 брошюр под общим названием «Труженица Востока», выходивших в СССР с 1927 по 1929 г., как примера развития популярной этнографии в этот период. Создаваемые этнографами и востоковедами, объединенными вокруг Научной ассоциации востоковедения, брошюры использовали язык описания, который опирался как на российскую академическую этнографию, так и на марксистский идеологический канон. В результате образ труженицы Востока — армянки, узбечки, якутки, туркменки, вотячки, бурятки и т. д. — одновременно этнизировался, т. е. подчеркивалась его неизменная и устойчивая этническая природа, и унифицировался через демонстрацию отсталости и бескультурья, якобы характерных для всех без исключения народов. В статье анализируются визуальный язык, позволявший вообразить новые советские этнические субъекты, и дискурсивные стратегии, способствовавшие идентификации читателя с цивилизацией, а представителей описываемых народов — с отсталостью.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: СССР, гендер, гендерные политики, визуальная этнография, популярная этнография, советская этнография
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ: Черняева Н. А. Воображая Советский Восток: нарративы популярной этнографии в серии брошюр «Труженица Востока», 1927-1929. Этнография. 2022. 3 (17): 149-178. doi 10.31250/2618-8600-2022-3(17)-149-178
N. Chernyaeva Peter the Great Museum of Anthropology
and Ethnography of the Russian Academy of Sciences St. Petersburg, Russian Federation ORCID: 0000-0002-8631-454X E-mail: chernyaeva@kunstkamera.ru
I Imagining the Soviet East: Narratives of Popular Ethnography in a Series of Pamphlets, The Female Worker of the East, 1927-1929
ABSTRACT. The paper analyzes a series of 30 brochures, The Female Worker of the East, published in the USSR from 1927 to 1929, as an example of popular ethnography from this period, i.e., ethnographic knowledge communicated via non-specialized texts for a broad audience. Created by ethnographers affiliated with the Scientific Association of Oriental Studies, the pamphlets used the language of description that drew both on Russian academic ethnography of the Imperial period and the Marxist ideological canon. As a result, the image of the toilers of the East, i.e., Armenian, Uzbek, Yakut, Turkmen, Votyak, Buryat, etc., women, was simultaneously ethnicized by claiming its supposedly unchanging and stable ethnic nature and homogenized through the demonstration of the women's alleged universal backwardness and unculturedness. The article analyzes textual and visual strategies of representation, which triggered the apparatus of cultural hegemony, contributing to the identification of the reader with civilization, and the peoples described in the brochures — with backwardness. The pamphlet covers and illustrations in the texts reflected a search for visual formulas to imagine new Soviet ethnic subjects.
KEYWORDS: USSR, gender FOR CITATION: Chernyaeva N.
politics, visual ethnography, popular Imagining the Soviet East: Narratives of
ethnography, Soviet ethnography Popular Ethnography in a Series of Pamphlets,
The Female Worker of the East, 1927-1929. Etnografia. 2022. 3 (17): 149-178. (In Russ.). doi 10.31250/2618-8600-2022-3 (17)-149-178
В 1927 г. отдел работниц и крестьянок ЦК ВКП(б) (до 1926 г. — отдел по работе среди женщин, женотдел) обратился к отделу национальных меньшинств Управления пропаганды и агитации ЦК партии с идеей подготовить серию брошюр под названием «Труженица Востока». Советская политика по «раскрепощению женщин» во вновь создаваемых национальных государственных единицах основывалась на убеждении, что женщины являлись наиболее униженным и эксплуатируемым классом в традиционных обществах, а потому способны стать союзниками государства в построении социализма. В середине 1920-х гг. в Средней Азии, на Кавказе и в других регионах прошли кампании по мобилизации женщин в советское культурное строительство. Те активисты женотдела, которые осуществляли работу на местах (часто это были русскоязычные кадры, приехавшие из РСФСР), нуждались в экспертном знании о населении территорий, обычаях, семейно-бытовом праве, положении женщин в семье. Нужны были просветительские материалы, которые, предоставляя этнографически точную информацию, были бы в то же время доступны для восприятия разных категорий — активистов, сотрудников, работающих на местах, и рядовых читателей.
Осуществление проекта было поручено Научной ассоциации востоковедения при ЦИК СССР. Было решено выпустить 30 брошюр, каждая из которых давала бы краткое описание территории, на которой проживал тот или иной народ, а также описание быта и нравов, экономического и правового положения женщины. Каждая брошюра была озаглавлена соответствующим этнонимом (в женском роде): «Азербайджанка», «Армянка», «Башкирка», «Вотячка», «Татарка», «Узбечка», «Черкешенка» и т. д. Это были издания небольшого формата, каждое объемом около 40 страниц, с цветной обложкой и несколькими черно-белыми иллюстрациями в тексте. Печать брошюр осуществлялись с 1927 по 1929 г. силами издательства «Охрана материнства и младенчества» — главного издательства женотдела. Брошюры издавались тиражом 7000 экземпляров, и через каталоги издательства их могли заказывать местные органы власти, женские организации, библиотеки, избы-читальни и т. д.
В отличие от массы других материалов на тему «освобождения женщин Востока», тексты брошюр были написаны не партийными пропагандистами, а профессиональными этнографами и востоковедами. Тексты изобилуют антропологическими терминами, снабжают читателя большим количеством этнографических сведений, картами и фотографиями. Перед нами пример популярной этнографии, т. е. этнографического знания, распространяемого через периферийные, неспециализированные тексты. К таким текстам могут относиться школьные учебники, путеводители, открытки, реклама, кино- и видеопродукция, песни, карты, а также этнографические музеи и выставки. В отличие от научной этнографической продукции, потребляемой специалистами, популярное этнографическое
знание создается для восприятия широкой аудиторией — читателями, посетителями музея, зрителями кинотеатра.
В 1920-е, в период, который, по меткому выражению А. В. Головнёва, характеризовался «этноэйфорией» (Головнёв 2018: 21), запрос на производство популярных этнографических текстов был чрезвычайно высок. О задаче «популяризировать научные основы и практические результаты советской национальной политики посредством организации просветительской работы, музеев, устройства лекций, выставок, рабочих университетов, издания специальной литературы, выпуска кинофильмов и пр.» говорил Н. М. Маторин на знаменитом Совещании этнографов Москвы и Ленинграда, состоявшемся 5-11 апреля 1929 г. (От классиков к марксизму 2014: 145). При этом Маторин назвал вопрос «раскрепощения женщин Востока» одной из приоритетных тем в просветительской работе этнографов (От классиков к марксизму 2014: 143). Не менее важной считалась задача подготовки популярных изданий, красочно и доступно представляющих народы СССР: «Мы все говорим о народах Союза, мы построили наше государство, учитывая отдельные особенности этих народов, но хорошей книги, дающей возможность познакомиться как следует с этими народами, мы не имеем» (От классиков к марксизму 2014: 168).
Серия брошюр «Труженица Востока» отвечала всем этим запросам: репрезентируя «народы Востока», она делала акцент на положении женщины, предлагая читателям устойчивый образ «жительницы национальных окраин». Данная серия брошюр уже становилась предметом анализа в работах историков, изучающих советскую гендерную политику в национальных республиках и автономиях в первые десятилетия советской власти (Смирнова 2015; Щурко 2016). В них брошюры рассматриваются как часть политической кампании по эмансипации женщин Востока, в одном ряду с другими партийными и пропагандистскими документами, направлявшими политическую работу советской администрации в национальных территориях. Наиболее детально серия брошюр рассматривается в работах историка Ю. Градсковой, которая проделала текстуальный анализ отдельных изданий (Градскова 2012; Gradskova 2019). В своих исследованиях Градскова убедительно доказывает, что, несмотря на антиколониальную идеологию, в которой создавались эти тексты, логика и риторика репрезентации «националок» оставались по сути колониальными, базирующимися на иерархии между советским модернизирующимся центром и отсталой периферией.
Мое обращение к данному материалу продиктовано желанием рассмотреть тексты брошюр не только как пропагандистские, но и как этнографические, созданные в период, когда складывалась советская национальная политика, основанная на продвижении этнических меньшинств и появлении новых национальных идентичностей. Популярная этнография того времени (этнокино, путеводители, фотографии, школьные
учебники, карты, этнографические музеи и выставки) формировала то, что можно назвать коллективным этнографическим воображаемым — представления о составляющих СССР этносах и населяемых ими территориях, — позволяя рядовым гражданам осмыслять совокупную территорию государства как «свою». Цель моей работы — на примере серии брошюр «Труженица Востока» проанализировать дискурсивные составляющие советского этнографического воображаемого. Я надеюсь показать, что образ «труженицы Востока» создавался на пересечении нескольких дискурсов: российской имперской этнографии, марксистского канона, а также основных постулатов советской национальной политики, порождая сложную конфигурацию из эмпирического знания, марксистской про-грессистской оптики и политического инструментализма властей. Исследователи, обращавшиеся к серии брошюр, не комментировали их визуальной составляющей. Между тем визуальная сторона изданий представляет большой интерес, позволяя уточнить представления о способах визуализации этничности, которые разрабатывались в визуальной культуре 1920-1930-х гг.
АВТОРЫ ИЗДАНИЙ
С 1917 по 1929 г. этнография как научная дисциплина пережила необыкновенный подъем, выразившийся в расширении институциональной базы, возникновении новых образовательных подразделений, кафедр и программ, профильных журналов и научных сообществ. Правительство нуждалось в экспертном знании этнографов для проведения переписи населения, прочерчивания административных границ внутри страны, определения контуров внешней политики и других задач. С середины 1920-х гг. в дисциплину пришло новое поколение этнографов, получивших высшее образование уже после 1917 г. В своем стремлении модернизировать этнографию, а в немалой степени и для того, чтобы утвердиться в новой для себя академической среде, молодые этнографы активно осваивали и внедряли в этнографические штудии марксистско-ленинскую методологию и понятийный аппарат (Головнёв 2018).
Большинство авторов анализируемых брошюр принадлежало именно к этому поколению молодых советских этнографов. Как уже было отмечено, они были аффилированы с Всероссийской научной ассоциацией востоковедения — также относительно молодым детищем советской власти. Ассоциация была создана при Народном комиссариате по делам национальностей декретом ВЦИК от 13 декабря 1921 г. Целью ассоциации провозглашалось «объединени[е] всех начинаний в области востоковедения и использование] научных сил для всестороннего изучения Востока» (Декрет ВЦИК от 13 декабря 1921 г.). Ассоциация издавала журнал «Новый Восток», который предоставлял площадку для публикации как
молодым исследователям, так и ученым старой школы, таким как, например, Д. Н. Анучин, В. В. Бартольд, С. Ф. Ольденбург, Л. З. Мсерианц и др. Однако к написанию брошюр руководство привлекло молодых сотрудников, вероятно, полагая, что их квалификации должно хватить для создания популярных текстов. Ставшие авторами рассматриваемых изданий Н. А. Смирнов и Е. Л. Штейнберг закончили московский Институт востоковедения в 1924 г. Другой автор — А. Шамхалов — в период работы над публикацией был аспирантом Института языка и письменности народов СССР в Москве. Наибольший научный вес из всех привлеченных к этой работе авторов был у А. К. Бергера (автора брошюр «Азербайджанка» и «Чеченка»), который на момент написания был доцентом Азербайджанского государственного университета в Баку. Этнолог и археолог В. Н. Худадов, автор брошюр «Армянка» и «Грузинка», также принадлежал к когорте востоковедов, получивших образование до 1917 г. Как и А. К. Бергер, он был выходцем из кругов национальной интеллигенции союзных республик, его отец Н. А. Худадов — врач и просветитель из Тифлиса, автор книги «Заметки о Хевсуретии» (1887). Худадовы были дружны с семьей Флоренских в Тифлисе: Владимир был одноклассником Павла Флоренского в тифлисской гимназии. Выпускник историко-филологического факультета Московского университета 1904 г. В. Н. Худадов опубликовал десятки работ о древней истории Закавказья.
Авторы брошюр в основном принадлежали академической среде: Н. А. Смирнов, В. Н. Добрянский, А. И. Штуссер, Е. Л. Штейнберг были научными сотрудниками в Музее восточных культур. Некоторые авторы после написания брошюр продолжили заниматься популярной просветительской работой. Б. Д. Пурецкий принимал участие в работе над «Литературной энциклопедией» (1929-1939 гг.) и написал ряд статей о восточной литературе. З. Л. Хацревин, который в 1925 г. окончил Институт востоковедения по специальности «Иранистика», стал известен как журналист и автор популярных книг и сценариев о Монголии.
Редактором серии был В. А. Гурко-Кряжин — авторитетный востоковед, профессор Ленинградского восточного института, член президиума Всероссийской научной ассоциации востоковедения и автор десятков трудов по истории и современному положению Ближнего Востока и Южной Азии. Независимо от того, была ли роль Гурко-Кряжина в подготовке текстов номинальной или реальной, наличие научной редактуры несомненно: все брошюры имеют общую структуру, снабжены единым научным аппаратом, тексты написаны в одном общем стиле.
НОМЕНКЛАТУРА НАРОДНОСТЕЙ И КРИТЕРИИ ОТБОРА
Национальное строительство 1920-х гг. было отмечено стремлением административных структур и экспертов-этнографов осмыслить
этнический состав государства, результатом чего стали попытки создания официального перечня народностей, населяющих СССР. Накануне первой Всесоюзной переписи населения 1926 г. Комиссия по изучению племенного состава населения СССР (КИПС), игравшая важную роль в подготовке переписи, разработала список из 192 народностей. В 1927 г. комиссия опубликовала список народностей СССР для обработки результатов переписи, включавший 169 народностей (Труды Комиссии по изучению... 1927). В последующее десятилетие список несколько раз пересматривался в сторону уменьшения; так, список 1938 г. содержал 120 пунктов (Кадио 2000: 199).
Перед составителями брошюр «Труженица Востока» тоже стояла задача формирования списка народностей для серии. В российском имперском сознании образ Востока распадался на зарубежный Восток (Азия, Африка, Япония и Китай) и на собственный, внутренний Восток, в который входили Кавказ, Средняя Азия, Сибирь, Забайкалье, Приамурье, Камчатка и Чукотка (То^ 2013). Серия «Труженица Востока» следует этой традиции, включая в перечень восточных территорий Кавказ (брошюры: «Азербайджанка», «Армянка», «Грузинка»); Северный Кавказ («Дагестанка», «Черкешенка»», «Кабардинка», «Чеченка», «Курдская женщина»); Среднюю Азию («Казачка»1, «Туркменка», «Таджичка», «Узбечка»); Урал и Поволжье («Татарка», «Башкирка», «Калмычка», «Вотячка», «Чувашка», «Мордовка», «Марийка»); Предуралье («Зырянка»); Сибирь («Ойратка», «Бурятка», «Якутка») и Дальний Восток («Камчадалка»). Несколько брошюр посвящены женщинам зарубежного Востока: «Персиянка», «Афганка», «Турчанка», «Монголка» и «Китаянка».
Выбор народностей основывался на данных переписи 1926 г., предварительные результаты которой были опубликованы в 1927-м. Брошюры были посвящены наиболее многочисленным народам каждого региона. Важным принципом было также наличие административного деления: в список попали только те народы, которые имели собственные территориальные образования. Брошюры не рассказывали о нетитульных нациях или диаспорах, тем самым подчеркивая связь между нацией и территорией.
Выбор зарубежных территорий был обусловлен, можно предположить, внешнеполитическими интересами государства, в частности, надеждами обрести в будущем союзников в таких странах, как Китай, Турция, Иран и Афганистан, в связи с национально-освободительными антиимпериалистическими движениями в этих странах. Не исключено, что включение в список или отсутствие в нем могло быть обусловлено и чисто
1 В брошюре речь идет о жительницах Казахской ССР, по орфографической норме 1920-х брошюра названа «Казачка» (а не «казашка»).
организационными причинами, такими как наличие или отсутствие подходящего специалиста для подготовки текста. Возможно, этим можно объяснить отсутствие в серии брошюры, посвященной киргизским женщинам, хотя в нее вошли издания, посвященные титульным нациям остальных среднеазиатских республик. Кроме того, по неизвестным причинам никогда не была издана заявленная в каталоге брошюра «Осетинка», так что в серии оказалось 29 брошюр (вместо заявленных 30).
ДИСКУРСИВНАЯ СТРАТЕГИЯ 1: ЭТНИЗАЦИЯ
Важнейшим принципом репрезентации новых национальных субъектов было создание устойчивого образа представителей наций. Советские практики национального строительства в 1920-1930-е годы опирались на определение нации И. Сталина как «исторически сложившейся устойчивой общности людей, возникшей на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада» (Сталин 1946: 296). Брошюры серии следовали этому определению, последовательно описывая территорию проживания нации, экономику и хозяйственный уклад, обычаи и традиции и, наконец, национальный характер. В результате производился эффект натуральности: представление, что национальность — это объективная сущность, в которой все элементы гладко и непротиворечиво соответствуют друг другу. Признавая классовые экономические, поколенческие и другие различия между представителями одного народа, авторы тем не менее высказывали убеждение в базовом и неизменном характере этнической идентичности. Быть «грузинкой», «монголкой», «калмычкой» и т. д. означало иметь определенные взгляды на мир, надлежащий психоэмоциональный комплекс, характер и даже моральные диспозиции. «Все это [условия проживания. — Н. Ч.] делает мари недоверчивыми и замкнутыми, они редко выходили за пределы своих поселений», — пишет о марийцах А. И. Михайлов (Михайлов 1927б: 7). Еще цитата: «Нужно отметить, что мордва, будучи упорным и хорошим работником, часто, конечно, достигала лучших результатов в земледелии» (Михайлов 1927в: 13). Комментарии о психическом складе могли служить объяснительным принципом при анализе эффективности советских реформ, например, при констатации низкого числа женщин в составе партийных органов среди вотяков: «Вотячка не привыкла к организованности и дисциплине» (Михайлов 1927а: 28). Описания «национального характера» могли быть вполне комплиментарными, что не отменяло их эссенциалистской природы, как, например, в описании психологического строя грузинок: «Следует особенно подчеркнуть одну черту, свойственную грузинской женщине, — прирожденную вежливость, приветливость, необычайную, чисто грузинскую ласковость. Грузинка
любит зрелища, празднества, она суеверна, любопытна, полна сочувствия чужому горю» (Демидов, Худадов 1928: 22).
В описаниях народов авторы брошюр следовали той традиции в российской этнографии, в которой описание «нрава» или «духа» народа занимало важное место в перечне этнических признаков — наряду с языком, физическим обликом и самоназванием. Введенные в научный лексикон этнографии еще в 1840-е гг. Н. А. Надеждиным, эти понятия просуществовали до 1910-х, находя отражение в работах видных представителей российской этнографии, таких как Д. Н. Анучин, Л. Я. Штернберг, В. Г. Богораз и др. Например, в своей классической работе о чукчах Богораз рассматривает «духовные качества» чукотского народа, отмечая сострадательность, гостеприимство, но также упрямство и склонность к вспышкам гнева, объясняя эти качества особенностями социальной организации и хозяйственной деятельности приморских чукчей и чукчей-оленеводов (Богораз 1934: 16).
Описания типичной внешности представителей народов также были нередки в брошюрах. При этом если характеристики внешности мужчин были более или менее наукообразными, то внешность женщин обсуждалась чаще с эстетической точки зрения. Так, в брошюре «Казачка» приводится следующее описание физических признаков казаков: «.. .средний рост, сильно развитая грудь, смуглый цвет кожи, короткие с кривизной (главным образом у мужчин) ноги, форма головы с резко выраженной брахицефалией (короткоголовостью), черные жесткие волосы, скуластое лицо с широким носом и редкой растительностью. Женщины-казачки большей частью невысокого роста, часто с правильными чертами лица, иногда хорошо сложены, нередко красавицы» (Пурецкий 1928: 11). В брошюре «Калмычка» описываются «выгнутые ноги у калмыков», сформировавшиеся якобы вследствие привычки у калмыцких матерей носить младенцев «под плечом верхом на своем правом боку». Выгнутые ноги, по мнению самих калмыков, способствовали успехам в верховой езде, ведь калмыки — хорошие наездники (Смирнов 1928: 28).
Использование физических черт в качестве индикатора народности допускалось в российской этнографии на рубеже Х1Х-ХХ вв., особенно в тех случаях, когда другие важные индикаторы — вероисповедание, язык, самоидентификация и т. д. — были ненадежными. Однако уже к 1920-м гг., как показала Ф. Хирш, большинство этнографов отказались от использования «физического типа» в качестве критерия национальности (Хирш 2021: 110-112). Советская теория нации должна была быть полностью свободна от биологического детерминизма, чтобы максимально отделить себя от развивающихся в Германии теорий расового превосходства. Этим, вероятно, можно объяснить тот факт, что примеров наукообразных описаний физических черт народов в брошюрах немного. Однако издания изобилуют высказываниями о внешности женщин-«националок»:
«В постоянных переходах на свежем воздухе, проводя время в тяжелом физическом труде, она [афганка] хорошо развита, физически здорова и красива» (Штуссер 1928: 29); «Хевсурки обычно красивы, стройны, высокого роста, среди них встречаются блондинки и рыжие, с голубыми глазами» (Демидов, Худадов 1928: 25); «Пшавские женщины, особенно девушки, необычайно красивы, некоторые из них напоминают украинок» (Демидов, Худадов 1928: 35); «Зырянская женщина славится кругом как необычайно энергичная работница и при том, по единодушному общественному мнению, наделена исключительной физической красотой» (Добрянский 1928: 15); «В большинстве корячки среднего роста или скорее высоки, чем малы ростом, плотного сложения, очертания лица правильные, без обычного для северных инородцев приплюснутого носа и выдающихся широких скул» (Штейнберг 1928: 23).
Таким образом, стремясь дистанцироваться от биологического детерминизма (чреватого расизмом), авторы изданий находят альтернативу в эстетическом измерении, апеллируя не к биологическому, но к возвышенному идеалу прекрасного. При этом красота «тружениц Востока» все равно понимается как чисто природная, сродни красоте естественного, нетронутого человеческим воздействием ландшафта. Даже в том случае, когда авторы описывают эстетику социального ритуала, например танца, они сравнивают грацию танцующих с грацией птиц или хищников. В контексте популярной этнографии 1920-х эстетизация стала инструментом создания устойчивых образов советских наций как объективных сущностей. Описание психического склада и физических черт народов служило конструированию квазинатуральных различий между этносами, создавая иллюзию, что представителей (а особенно представительниц) народа можно определить в том числе визуально, в силу их «естественных» отличий от других этносов.
ДИСКУРСИВНАЯ СТРАТЕГИЯ 2: УНИВЕРСАЛИЗАЦИЯ
Все брошюры серии следовали единой схеме изложения материала, поддерживающей базовый нарратив, который можно охарактеризовать как «от мрачного прошлого — к светлому будущему». В абсолютном большинстве работ положение женщины до революции характеризовалось как угнетенное, близкое к рабскому, более низкое, чем положение мужчин той же этнической и социальной принадлежности. Корни бесправия женщин виделись в эксплуататорской колониальной политике царской России, а также в пережитках родового или феодального строя, определявших развитие народов до 1917 г. Последний раздел брошюр рассказывал об улучшениях в положении женщин вследствие принятых в СССР законов, гарантировавших равноправие полов, а также реформ в социальной сфере. В конце брошюры обычно помещался список
использованной литературы, что подчеркивало «научность» и достоверность данных, которыми оперировали авторы. Списки литературы содержали в том числе работы известных этнографов: труды В. Л. Серо-шевского и П. В. Виттенбурга о якутах, Н. Н. Пальмова о калмыках, А. Диваева — о киргиз-кайсаках и т. д.
Нарратив брошюр, рассказывающий о борьбе старого и нового, отражал основные постулаты советской национальной политики 1920-х гг. Ф. Хирш определила ее как «государственный эволюционизм», основанный на марксистской теории стадиального общественного развития (Хирш 2022). Большевистские идеологи считали, что при правильном воздействии на отсталые народы можно добиться ускоренного развития, при котором совершается переход от низкой стадии (например, родового строя или феодализма) напрямую в социализм, минуя капиталистическое общество.
Создаваемые по инициативе женотдела, брошюры воплощали также ключевые тезисы советской гендерной политики, в которой равноправие полов понималось как обеспечение экономической независимости женщин путем их вовлечения в общественно-полезный труд, реформы домашнего хозяйства, помощь в воспитании детей через развитие социальной сферы и, наконец, включение женщин в общественно-политическую деятельность. Считалось, что женщины являются в целом более отсталым элементом в силу того, что их интересы лежат в сфере домашнего хозяйства и что для них характерно мелкобуржуазное сознание. При этом женщины бывших российских окраин «представлялись большевикам в качестве той группы населения, которая была наиболее "отсталой"», а «уровень их образования и культуры был представлен как особенно низкий» (Градскова 2012: 46).
Многие официальные партийные документы 1920-х формулируют своеобразную иерархию «отсталости и угнетенности», в которой женщины русского центра менее угнетены и стоят на более высокой ступени развития сознания, нежели женщины национальных окраин. Такая иерархия находит отражение, например, в документах Первого всероссийского совещания коммунисток-организаторов женщин Востока, проходившего 5-7 апреля 1921 г. Делегатки совещания приняли обращение от «женщин Востока» к «работницам и крестьянкам Советской России»: «Дорогие товарищи! Тяжело жилось вам в царской России, но несравненно тяжелее жилось нам, женщинам Востока: нас продавали и покупали, нас похищали, мы были вещью, которой каждый распоряжался как ему вздумается. От всего мира мы были отделены стеной, которая казалась нам непоколебимой, радость жизни была нам совершенно чужда. Чадрой нас отделяли от всего света и девочками продавали тому, кто больше заплатит. Рабами мы рождались, рабами умирали» (Великий октябрь и раскрепощение женщин Средней Азии и Казахстана. 1971: 43).
Этнографический материал, которым оперировали авторы брошюр, не всегда позволял продемонстрировать рабское положение женщин-«националок» до революции. По мнению авторов работ, у таких народов, как грузины, армяне, зыряне и др., женщины не были особенно униженными или бесправными. Кроме того, положение женщин внутри социума было неоднозначным, и ее экономический, правовой и социальный статусы могли не совпадать. Однако и пропагандистский характер изданий, и марксистский «прогрессистский» взгляд на этничность требовали, чтобы контраст «до» и «после» был подчеркнут максимально ярко. Чтобы соединить этнографически точное описание и при этом выполнить идеологический заказ, авторы прибегали к унифицированным схемам описания, которые накладывались на этнографический материал. Одной из таких схем был нарратив гендерного неравенства, построенный на воссоздании типичной жизненной траектории женщины, начиная с момента ее появления на свет и до старости. Практически в каждой работе отмечается, что рождение девочки вызывает меньшие радость и энтузиазм, чем появление в семье мальчика. «У бурята родилась дочь. Это является большим событием в семейном быту и ознаменовывается семейным праздником. <.. > Все же рождение дочери, а не сына вносит некоторое разочарование, и празднество получает более скромный характер» (Добрянский 1927а: 29). «Появление на свет младенца-девочки встречалось в тюркской семье в Азербайджане с явным неудовольствием: девочка — чужой товар» (Бергер 1927: 19). «Когда в семье кабардинца появлялась на свет девочка, то это весьма огорчало родителей» (Ивановский 1928: 22). В этом нар-ративе непременно были следующие элементы: 1) различные стандарты воспитания мальчиков и девочек: первые принимают участие в занятиях мужчин вне дома, а девочка учится домашнему хозяйству в затхлой атмосфере жилища; 2) организованный брак, где невеста выступает товаром; 3) роды без медицинской помощи, часто — в поле или в неприспособленном помещении; 4) материальная и юридическая зависимость от мужа и его семьи. Сами по себе элементы данного нарратива действительно отражали статус женщины в условиях патриархата, но, повторяясь из текста в текст, часто с текстуальными совпадениями, они создавали ощущение искусственной схемы, накладываемой на материал, который не вполне ей соответствует.
Брошюры полны дискурсивных зазоров между фактографией и схемой. Например, в брошюре «Вотячка» говорится об относительно высоком статусе женщины в семье: «Не в пример женщинам других народностей, вотячка в некоторых отношениях пользовалась до революции большой свободой. <.> Все хозяйство у нее в руках. На руках у вотячки хранятся деньги для хозяйственных закупок, и она является как бы казначеем семьи. Муж редко предпринимает что-либо, предварительно не посоветовавшись с женой. .женщина играет роль фактически главы дома»
(Михайлов 1927а: 17). Однако двумя страницами ниже автор делает вывод о том, что вотячка так же унижена и угнетена, как и другие женщины Востока: «.она в своем невежестве не отстает от угнетенных и закрепощенных женщин других национальностей» (Михайлов 1927а: 19). Временами возникает ощущение, что авторы брошюр соревнуются между собой в том, чтобы найти наиболее отсталую и угнетенную представительницу народов СССР : «Калмычка благодаря культурной отсталости своего народа, сложившейся под влиянием скотоводческого хозяйства, вековой эксплуатации помещиков-найонов, зайсангов и поддерживающего] их духовенства, является одной из наиболее отсталых женщин Советского Союза» (Смирнов 1928: 34). «Несмотря на кажущуюся внешнюю свободу башкирской женщины по сравнению с женщинами других мусульманских народностей, ее положение и тяжело, и унизительно.» (Стина 1928: 12).
Таким образом, структура и базовые нарративы брошюр обнажают несовпадение между этнографическим знанием и пропагандистскими схемами, огрубляющими многообразие гендерных ролей и статусов. Нарра-тив тендерного неравенства, которому следовали авторы брошюр, во многом нивелировал конструируемые этнические различия: универсальная схема угнетения женщин во всех без исключения культурах делала эти различия несущественными и второстепенными. Тем самым образ «труженицы Востока» строился в диапазоне между подчеркнутой этнизацией благодаря богатому эмпирическому материалу изданий и ее противоположностью — универсализацией, затушевыванием этнических особенностей готовой идеологической схемой.
ДИСКУРСИВНАЯ СТРАТЕГИЯ 3: КОНСТРУИРОВАНИЕ КУЛЬТУРНЫХ ИЕРАРХИЙ
На какую аудиторию были рассчитаны брошюры? В предисловии к книгам указывается, что их целью было «дать широким массам советских читателей возможность ознакомиться с бытом, правовым и экономическим положением женщины советского и зарубежного Востока» (Бергер 1927: 3). В рекламной информации издательства ОММ говорится, что брошюры могут быть заказаны ячейками женотделов, библиотеками, избами-читальнями, что предполагает скорее институциональное, нежели индивидуальное, использование материалов. Реконструировать, кто на самом деле были читатели этих изданий и были ли среди них представительницы самих народов, о которых шла речь, сегодня невозможно. В то же время тексты брошюр позволяют воссоздать имплицитного, предполагаемого читателя, на которого ориентировались авторы брошюры в процессе их создания.
«Игры [казахских детей. — Н. Ч.] иногда схожи с играми наших детей», — пишет автор брошюры «Казачка». «Например, игра "сокуртеке" ("слепой козел") соответствует нашей игре в жмурки; брь-калям — вроде горелок, бара-бота (верблюд и верблюдица) напоминает нашу игру в "кошки-мышки", причем роль мышки играет верблюдица» (Пурецкий 1928: 18). Местоимение «наши» указывает на тот факт, что в воображении автора его читатели принадлежат одной с ним культурной и этнической общности — русскоязычному большинству, живущему на территории Российской Федерации. Подобные оговорки встречаются и в других брошюрах. Различие между «нами» и «другими» лежит в основе дискурсивной стратегии текстов, порождая систему различий и иерархий.
Одним из важнейших является различие в стандартах чистоты, вследствие чего условия жизни представительниц практически всех из описываемых народов квалифицируются как «грязные». «Избы вотяков грязны, темны и сыры. Вместо лавок в избе устроены нары, на которых они спят вповалку. Также мало они обращают внимание на одежду, которая убога и неопрятна» (Михайлов 1927а: 6). Или: «В селении камчадалов царила невообразимая грязь. В юртах от мехов и кож, от грязи собак и т. д. стояло тяжелое зловоние. Ни лица, ни рук камчадалы не мыли. Особенной нечистоплотностью отличались женщины» (Штейнберг 1928: 15). «Грязь [в жилище ойратов] принимает потрясающие размеры: ойрат не знает совершенно употребления мыла и полотенца и лишь изредка поливает руки и лицо водой, просушивая их затем перед огнем. Груды навоза скапливаются у самой юрты. В этой почти абсолютно антигигиенической атмосфере невероятно развиваются всякого рода паразиты» (Добрянский 1928а: 9).
Рассматривались авторами как «нечистые» и некоторые черты полового поведения у описываемых народов: это традиции «посиделок» среди молодежи у вотяков, марийцев и чувашей, внебрачные связи у бурят и алтайцев, обычай гостеприимного гетеризма у казахов и т. д. Авторы проводили прямую связь между половыми связями за пределами моногамного брака и эпидемией сифилиса, действительно свирепствовавшей в Российской империи, в том числе среди русского населения. Свободная половая жизнь описываемых народов одновременно вызывала осуждение и завораживала. Так, автор брошюры «Бурятка» озадачен отсутствием «у них» чувства ревности, без которого «у нас» невозможно представить любовную жизнь: «Характерно почти полное незнакомство бурят с теми формами ревности, которые развиваются при наших брачных отношениях» (Добрянский 1927а: 33).
Будучи выпускниками профильных факультетов (истории, этнографии, востоковедения), авторы скорее всего не могли не осознавать, что то, что они описывали как свободную и хаотичную половую жизнь, у некоторых народов на самом деле являлось пережитками более ранней системы брачных отношений — группового брака. Половое сожительство
вне рамок моногамного брака допускалось у ряда народов, однако оно не было беспорядочным, а, напротив, регламентировалось сложной системой родства. Проецируя нормы современного моногамного брака на архаичные брачные практики, авторы брошюр бессознательно воспроизводили буржуазные представления о семье и браке, основанные на отношениях частной собственности. Интересно, что в 1920-е годы семейно-брачная сфера в СССР переживала кардинальные изменения, включающие идеологию отмирания семьи, сексуальную революцию, легализацию абортов, стирание юридической разницы между зарегистрированными и фактическими браками и другие важные реформы (Goldman 1993). Но авторы брошюр, выступая в целом от имени социального прогресса и модерно-сти, тем не менее неосознанно транслируют консервативные буржуазные ценности, когда речь идет о брачном поведении.
В книге антрополога Мэри Дуглас «Чистота и опасность», посвященной тому, как представители разных обществ классифицируют чистое и грязное, безопасное и оскверненное (и, соответственно, подлежащее очищению), автор отмечает, что не существует грязи самой по себе. «Абсолютной грязи не бывает; она существует в глазах смотрящего» (Дуглас 2000: 23). Определив грязь как «нарушение порядка», Дуглас анализирует символическое значение грязи как реакции на нарушение любого социального порядка — бытового, хозяйственного, сексуального и т. д. Общества, в которых, по мнению наблюдателя, нарушены элементы социального порядка, маркируются как «грязные», «нечистые». Квалифицируя жилище, одежду, бытовые привычки и брачное поведение репрезентируемых народов как «грязные», брошюры вызывали в читателе подспудное чувство социальной привилегии, способствуя его идентификации с носителем цивилизации.
Граница между «культурными нами» и «отсталыми другими» возникала также там, где значимые элементы национальной культуры, выступавшие маркерами национальной идентичности, кодировались авторами как «пережитки прошлого», знаки «отсталости». Такими элементами могли выступать жилище, национальные костюмы, головные уборы, значимые обряды. Этнографическая компетенция авторов брошюр была достаточной, чтобы дать адекватное фактографическое описание этих элементов, но их функциональная роль и символическое значение часто не пояснялись. Как следствие, данные элементы кодировались либо как безвредная «экзотика», либо как знак недостаточного культурного развития, примитивного уклада, который должен был быть оставлен в прошлом. Например, уникальный марийский женский головной убор «шимакш», ставший характерным признаком этнографической группы, в издании «Марийка» характеризуется как нелепый и вредный: от него якобы секутся волосы, он «вызывает частые заболевания» (Михайлов 1927б: 22). Как показал современный исследователь Р. А. Бушков, кампания
за массовый отказ марийских женщин от ношения шимакша начались в Марийской автономной области в 1926 г.: в пропагандистских текстах того времени головной убор трактовался как знак подчиненного положения женщины и бескультурья в быту (Бушков 2020: 107-108). Таким образом, автор брошюры просто следовал сложившемуся пропагандистскому тренду. Марийская вышивка тоже описывалась как вредная для здоровья: было объявлено, что занятия вышивкой вызывают у мастериц трахому и в конечном счете ведут к слепоте (Михайлов 1927б: 18). Это утверждение не имело ничего общего с истиной, так как трахома — инфекционное заболевание, передающееся через общие предметы обихода. Но использование биомедицинского аргумента создавало иллюзию научности и подкрепляло чувство культурного превосходства как пишущего, так и читающего над объектом описания.
Конечно, далеко не все маркеры национальной идентичности трактовались как вредные пережитки: в брошюрах немало описаний элементов материальной культуры или обрядов с точки зрения их высокой функциональности и глубокого символического наполнения. Так, в брошюре «Казачка» отмечается отличная приспособленность казахской юрты к условиям кочевой жизни (Пурецкий 1928: 15); в «Марийке» говорится о высоком художественном уровне геометрических орнаментов мари (Михайлов 1927б: 24); в «Грузинке» есть восхищенные описания национальных танцев как выражения народного духа и т. д. Это балансирование между признанием ценности некоторых элементов национальных культур и трактовкой других как знаков «отсталости» отражает оптику конца 1920-х, когда государственная «этноэйфория» сменяется стремлением к унификации и ускоренной модернизации. Этот переход описывает Ю. Слезкин в своей известной работе «СССР как коммунальная квартира», характеризуя короткий промежуток между 1921 и 1928 гг. как «триумф этничности». Как показал Слезкин, в каком-то смысле «триумф этничности» становился «триумфом отсталости»: «Отсталость постоянно множилась, и каждый пережиток требовал особого подхода, основанного на понимании "специфических особенностей" и готовности к доброжелательной снисходительности» (Слезкин 2011: 338). Однако с окончанием нэпа в 1928 г., по мнению автора, «иссякла терпимость по отношению ко всем пережиткам прошлого». В годы «великого перелома» риторика национального своеобразия осталась неизменной, но «пространство, отводившееся "национальной форме", равно как и толерантность к "отсталости", существенно уменьшились (Слезкин 2001: 354). Создаваемые в период между 1927 и 1929 гг. брошюры «Труженица Востока» воплотили оба процесса: описывая своеобразие материальной культуры и социальных практик различных народов, они кодировали большинство элементов как орнаментальную экзотику или вредные пережитки. Тем самым брошюры запускали машину культурной гегемонии, способствуя
идентификации читателя с цивилизацией, а представителей описываемых народов — с отсталостью.
СТРАТЕГИИ ВИЗУАЛЬНЫХ РЕПРЕЗЕНТАЦИЙ «ТРУЖЕНИЦ ВОСТОКА» В БРОШЮРАХ
Национальная политика СССР предполагала обеспечение «видимости» представителей советских национальностей как на политической сцене, так и в коллективном сознании. Во многом задачу визуальной репрезентации народов выполняло этнографическое кино 1920-1930-х гг. Исследователь этнокино Оксана Саркисова отмечает, что «с помощью кино абстрактные категории национальности и Родины приобретали визуальное воплощение; их стало можно вообразить и таким образом представить как центральные категории для самоидентификации и идентификации других» ^аг^оуа 2017: 5). Обладая несравнимо более скромными выразительными возможностями, чем фильмы, брошюры тем не менее выполняли сходную задачу: превращали абстрактный этноним в зримую и очевидную реальность. Каждая брошюра имела цветную обложку, содержащую заголовок, написанный особым «этническим» шрифтом, и рисунок — некий обобщенный образ представительницы народа, о котором шла речь. Все обложки были выполнены в едином стиле, это позволяет предположить, что они были разработаны одним художником, хотя отдельные обложки могли быть исполнены разными авторами. К сожалению, издательство не указывало имена художников, работавших над оформлением своих книг в эти годы, поэтому установить авторство рисунков не удалось. Важными элементами визуализации были также карты, фотографии и рисунки, содержащиеся в тексте.
Начиная с ХУШ в. в российском народоведении были выработаны разнообразные принципы визуального конструирования этничности. В недавних работах Е. Вишленковой и А. Головнёва проанализированы традиции визуальной этничности, берущие начало от рисунков в «Открываемой России» Х. Рота (1774-1776) и «Описания всех обитающих в Российском государстве народов» И. Г. Георги (1776-1780). Как показала Вишленкова, принципы визуальной репрезентации развивались на протяжении трех столетий, сформировав богатый язык описания: «.манипулирование позами персонажей (галантными и негалантными) и их телами (искажение телесных пропорций, нанесение на кожу татуировок, удаление в глубь композиции или вынос персонажа на передний план, вид "со спины" или "в профиль" и прочее) давали художнику возможность соотнести изображаемый объект с мирами цивилизации и варварства» (Вишленкова 2011: 294; Головнёв 2018).
На рубеже Х1Х-ХХ веков технические возможности для визуального схватывания реальности и механического воспроизводства получаемых
образов существенно увеличились. Российские этнографы начали целенаправленно использовать фотографию в этнографических исследованиях с 1860-х, а к концу XIX в. сформировалось отношение к фотографии как к одному из главных и действенных способов визуальной репрезентации этнической культуры. Появление в начале 1920-х этнографического кино создало радикально новые возможности репрезентации этнического другого: киноповествование не просто фиксировало внешние проявления этничности, но и «создавало иллюзию беспрепятственного доступа к "чужой жизни"» (Sarkisova: 11).
Как показал исследователь советского этнографического кино И. Головнёв, в СССР «всплеск активности ученых в направлении этнографического кино пришелся на рубеж 1920-1930-х гг.» (И. Головнёв 2021: 16). В это время возникает масштабный государственный проект «Киноатлас СССР», который предполагал создание около 150 полнометражных фильмов о народностях и территориях страны (Головнёв 2021: 27). В полной мере проект не был осуществлен, однако работа над ним заострила проблему взаимодействия кинематографистов и этнографов в создании языка советского этнокино. Как показал И. Головнёв, принципы визуального изображения народов СССР активно обсуждались как в среде ученых-этнографов, так и среди авторов фильмов.
Для создателей брошюр поиск визуальных формул, позволявших вообразить новые этнические субъекты, был такой же актуальной задачей, как и для кинематографистов. При всем отличии языка кино от выразительных возможностей рисунка и фотографии некоторые подходы к созданию визуальных образов в брошюрах и советском этнокино конца 1920-х были схожими. Общим приемом было активное использование карт как способа репрезентации территорий. Как отмечает И. Головнёв, каждый фильм «Киноатласа СССР» «начинался с карты Советского Союза и обозначения на ней района и народности, его населяющей» (Головнёв 2021: 35). В брошюрах «Труженицы Востока» карты территориальных образований помещались на первых страницах текста, тем самым постулируя прочную связь между нацией и территорией. Наличие карт создавало эффект объективности и научности описания, подчеркивало укорененность этноса в определенной географической и природной среде. Наконец, карты создавали иллюзию обозримости пространства жизни этноса, его исчислимости и подконтрольности.
Важным элементом визуальной репрезентации «женщин Востока» были обложки брошюр. Некоторые черты визуального решения обложек сближают их с авангардным искусством 1920-х гг. Это такие особенности, как 1) геометризм и орнаментальность композиции; 2) гротеск в трактовке черт лица и фигуры и 3) «полиграфический конструктивизм», т. е. проработка шрифтов, отсылающих к разным этническим традициям, в конструктивистском стиле. До половины пространства каждой обложки
Рис. 1. Обложка брошюры: Михайлов А. И. Марийка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ, 1927
Fig. 1. Cover of Mikhailov A. I. Mariika. [The Mari woman]. Moscow: OMM Publishing House, 1927
занимает орнаментально-геометрическая рамка. Она состоит из геометрических фигур, стилизованных рисунков, изображающих предметы материальной культуры народов, такие как сани, лошади, петухи, драконы, рыбы и т. д. Каждая обложка оформлена уникальным орнаментом, который не повторяется. Эта орнаментальная рамка напоминает театральную кулису или портал, обозначая или выход нового субъекта на сцену истории, или его пограничное положение — между двумя разными пространствами (рис. 1, 5). Черты лица и фигур женщин на обложках даны в обобщенном виде: все они — среднего возраста, без явных отличительных социальных или классовых признаков. Этническая принадлежность подчеркнута через стереотипные черты, такие как узкие глаза у представительниц монголоидной расы, крупный нос у женщин Кавказа, выступающие скулы у представителей тюрков и т. д. Этнизации изображений способствует и отбор атрибутов материальной культуры, с которыми изображены женщины, или соответствующих ситуаций: калмычка изображена верхом на верблюде, камчадалка — в огромном меховом одеянии, практически скрывающем ее фигуру, ойратка — с курительной трубкой в руке, афганка и турчанка — в парандже и т. д. (рис. 2, 3). Все женщины изображены в национальных костюмах, детали которых нарисованы с разной степенью достоверности (рис. 4.). Интересно, что изображения женщин несколько выбиваются из авангардного геометризирован-ного стиля рамки — это не плоскостной, а трехмерный вариант изображения, достигаемый за счет штриховки и объема. Обложки в целом глаз легко помещает в контекст авангардного искусства 1920-х, в то время как рисунки внутри обложек балансируют между художественным примитивом (ойратка, камчадалка, афганка, курдская женщина) и романтической трактовкой образа (грузинка, кабардинка, узбечка) (рис. 6). То есть образы некоторых персонажей подвергаются двойной архаизации: сначала архаика тематизируется с помощью атрибутов почти первобытного хозяйства (верблюды, рыба, меха и т. д.), а затем стилизуется через упрощенный, а-ля Наталья Гончарова или Павел Кузнецов, метод рисунка.
Интересна работа со шрифтами: для каждой обложки художник создал стилизованный шрифт, в котором читаются элементы конструктивистского дизайна и этнического прообраза. Здесь, как и в работе с рисунками, также ощущается двойственность: авангардная эстетика преобразует этнически разнородные стилевые элементы, создавая эффект включенности этнической традиции в современность. В целом визуальное решение обложек таково, что они транслируют двойной импульс: визуальный язык авангарда задает рамку модерности и прогресса, но изображения внутри рамок создают ощущение архаики, традиционных иконографических форм или нарочитой примитивизации.
Иллюстрации в тексте брошюр (черно-белые фотографии и рисунки) завершали конструирование этнических образов, помещая изображения
Рис. 2. Обложка брошюры: Добрянский В. Н. Ойратка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ, 1928
Fig. 2. Cover of Dobirianskii V. N. Oiratka. [The Oirat woman]. Moscow: OMM Publishing House, 1928
«женщин Востока» в контекст ландшафта, культуры и социальных отношений. Каждый рисунок или фотография содержат визуальные знаки, которые однозначно прочитываются как знаки этноса. Женщины изображены на фоне горного хребта, у печи-тандыра, перед кибиткой, в юрте, на фоне деревенского плетня, в поле, степи и т. д. Они вовлечены в традиционный хозяйственный уклад: пашут, прядут, пекут хлеб, заботятся о детях и т. д. Подписи к иллюстрациям лишены указаний на время, место или какие-то детали, позволяющие конкретизировать изображения. Обычны подписи к иллюстрациям такого рода: «Казачки в степи за работой», «Афганка с покрывалом» и т. д.
Иначе строятся изображения, иллюстрирующие эмансипацию женщин через участие в публичной сфере и общественнополезном труде. В большинстве брошюр присутствует одна-две фотографии, документирующие успехи женщин-«националок» в образовании или общественно-политической работе. Подписи к документальным фотографиям отличаются конкретикой, которой лишены «этнические» изображения: в них всегда есть указание на дату и место, где была сделана фотография. Примеры подписей к документальным фотографиям: «Облсъезд женщин чеченок членов сельсоветов 1927 г.», «Швейная мастерская при клубе горянок в гор. Махачкала, 1926». Таким образом, иллюстрации в брошюрах поддерживали создаваемый в текстах прогрессистский нарратив, описывающий эволюцию женщин национальных окраин от угнетения к эмансипации и от этнического к универсальному.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Бурное развитие этнографического знания в СССР в 1920-е годы выразилось в том числе в расширении сферы популярной этнографии, распространяемой через периферийные, неспециализированные тексты. Серия брошюр «Труженицы Востока» имела целью познакомить широкую аудиторию с вновь создаваемыми национальными образованиями на востоке страны и новыми историческими субъектами — женщинами Востока. Особенности репрезентации представительниц народов Востока диктовались сложной конфигурацией этнографических дискурсов, которыми оперировали авторы брошюр. Принадлежавшие к разным поколениям советских этнографов, авторы изданий владели языком российской академической этнографии, одновременно активно осваивая и внедряя марксистско-ленинскую методологию и понятийный аппарат. Этнографический материал, привлекаемый авторами брошюр, свидетельствовал о многообразии гендерных ролей и статусов женщин в традиционных обществах. Однако готовые схемы описания, диктуемые марксистской стадиальной теорией и упрощенно понятыми постулатами советской гендерной политики, приводили к тому, что образ труженицы Востока
Рис. 3. Обложка брошюры: Штейнберг Е. Л. Камчадалка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ, 1928
Fig. 3. Cover of Shteinberg E. L. Kamchadalka. [The Kamchadal woman]. Moscow: OMM Publishing House, 1928
Рис. 4. Обложка брошюры Дубровская А. Монголка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ, 1928
Fig. 4. Cover of Dubrovskaia A. Mongolka [The Mongolian woman]. Moscow: OMM Publishing House, 1928
Рис. 5. Обложка брошюры: Штуссер А. И. Афганка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ, 1928
Fig. 5. Cover of Shtusser A. I. Afganka [The Afghan woman]. Moscow: OMM Publishing House, 1928
Рис. 6. Обложка брошюры: Худадов В. Н., Демидов Г. В. Грузинка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ, 1928
Fig. 6. Cover of Khudadov V. N., Demidov G. V. Gruzinka [The Georgian woman]. Moscow: OMM Publishing House, 1928
представал довольно стереотипным. Практически все брошюры акцентировали внимание на угнетенном положении женщин на Востоке и их культурной отсталости. Тем самым тексты брошюр отрицали именно то, что сами утверждали: призванные рассказать о разнообразии этнических укладов жизни, традиций, культур и т. д., они в конечном счете нивелировали различия, уравнивая все национальности в их отсталости и бескультурье. Оперируя оппозициями «чистое — грязное», «здоровое — нездоровое», брошюры способствовали идентификации читателя с цивилизацией, а представителей описываемых народов — с отсталостью, запуская тем самым машину культурной гегемонии. Стратегии визуальных репрезентаций «тружениц Востока» отражали поиски визуальных формул, позволявших вообразить новые этнические субъекты. Активное использование карт как способа репрезентации территорий в коллективном воображаемом объединяло брошюры с этнокино рассматриваемого периода. Обложки и иллюстрации поддерживали создаваемый в текстах прогрес-систский нарратив, описывающий эволюцию женщин Востока от угнетения к эмансипации и от этнического к универсальному.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
Бергер А. К. Азербайджанка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 46 с.
Бергер А. К. Чеченка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 46 с.
ВенедиктовН. Н. Туркменка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 48 с.
Добрянский В. Н. Бурятка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 64 с.
Добрянский В. Н. Женщина Коми (Зырянка). М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 32 с.
Добрянский В. Н. Ойратка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 48 с.
Добрянский В. Н. Якутка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 45 с.
Дубровская А. Монголка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 31 с.
Ивановский С. В. Таджичка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 48 с.
Ивановский С. В. Кабардинка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 46 с.
Михайлов А. И. Вотячка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 40 с.
Михайлов А. И. Марийка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 45 с.
Михайлов А. И. Мордовка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 37 с.
Михайлов А. И. Чувашка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 44 с.
Москалев В. И. Узбечка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 48 с.
НамитоковА. Ч. Черкешенка. М.: Охрана материнства и младенчества. 1928. 38 с.
Пурецкий Б. Д. Казачка. М.: Охрана материнства и младенчества, 1928. 46 с.
Смирнов Н. А. Курдская женщина. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 48 с.
Смирнов Н. А. Калмычка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 47 с.
Смирнов Н. А. Турчанка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 39 с.
Стина И. А. Башкирка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 40 с.
Хацревин З. Л. Персиянка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 43 с.
Худадов В. Н. Армянка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 39 с.
Худадов В. Н., Демидов Г. В. Грузинка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 48 с.
Шамхалов А. Дагестанка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 40 с.
ШтейнбергЕ. Л. Татарка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 36 с.
ШтейнбергЕ. Л. Камчадалка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 38 с.
ШтейнбергЕ. Л. Китаянка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1927. 47 с.
Штуссер А. И. Афганка. М.: Охрана материнства и младенчества НКЗ. 1928. 37 с.
Богораз В. Г. Чукчи. Авторизованный перевод с английского. Часть 1. Ленинград: Издательство Института Народов Севера ЦИК СССР, 1934. 193 с.
Бушков Р. А. Приверженцы шымакша // Этнонациональные традиции и культурно-образовательная деятельность (история и современность). Йошкар-Ола: МарНИИЯЛИ, 2020. С 107-115.
Декрет ВЦИК от 13 декабря 1921 г. «Об организации "Всероссийской научной ассоциации востоковедения" при Народном комиссариате по национальным делам» // Библиотека нормативно-правовых актов Союза Советских Социалистических Республик. URL: http://wwwЛibussr.ru/doc_ussr/ussr_1269.htm_(дата обращения 01.05.2022)
Великий октябрь и раскрепощение женщин Средней Азии и Казахстана (1917-1936). Сборник документов и материалов. М.: Мысль. 1971. 464 с.
Вишленкова Е. Визуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не
каждому». М.: Новое литературное обозрение, 2011. 369 с.
Головнёв А. В. Этнография в российской академической традиции // Этнография. 2018. № 1. С. 6-39
Головнёв А. В. Визуализация этничности: музейные проекции// Уральский исторический вестник. 2019. № 4(65). С. 72-81
Головнев И. А. Визуализация этничности в советском кино: опыты ученых и кинематографистов 1920-1930-х годов. СПб: МАЭ РАН 2021. 440 с.
Градскова Ю. В. Раскрепощение «националки» — социально-культурная политика советской власти в отношении женщин этнических меньшинств (на примере Волго-Уральского региона в 1920-е годы) // Журнал исследований социальной политики. 2012. Т. 9 № 1. С. 45-58
Дуглас М. Чистота и опасность. Анализ представлений об осквернении и табу.
М.: Канон-Пресс. 2000. 288 с.
Кадио Ж. Как упорядочивали разнообразие: Списки и классификации национальностей в Российской империи и в Советском Союзе (1897-1939 гг.) // Ab Imperio. 2002, № 4. С. 77-206
От классиков к марксизму: совещание этнографов Москвы и Ленинграда (5-11 апреля 1929 г). СПб.: МАЭ РАН, 2014. 511 с.
Слезкин Ю. Л. СССР как коммунальная квартира, или каким образом социалистическое государство поощряло этническую обособленность //Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период: Антология. Самара: Изд-во «Самарский университет». 2001. С.329-374
Смирнова В. Ю. Национальная гендерная политика в СССР в конце 1920х гг. по материалам серии брошюр «Труженица Востока» // Конструируя «советское»? Материалы девятой международной конференции студентов и аспирантов. Санкт-Петербург: Издательство Европейского университета, 2015. С. 178-184
Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос // Сталин И.В. Сочинения. Т. 2. М.: Государственное издательство политической литературы, 1946. С. 290-367.
Тольц В. «Собственный Восток России»: Политика идентичности и востоковедение в позднеимперский и раннесоветский период. М.: Новое литературное обозрение, 2013. 332 с.
Труды Комиссии по изучению племенного состава населения СССР и сопредельных стран. Ленинград: Издательство Академии наук СССР. В 20 тт. Т. 13: Список народностей Союза Советских Социалистических Республик / составленный под редакцией И. И. Зарубина. 1927. 50 с.
Хирш Ф. Империя наций: Этнографическое знание и формирование Советского Союза. М.: Новое Литературное Обозрение, 2022. 472 с.
Худадов Н. А. Заметки о Хевсуретии. Тифлис, 1887. 37 с.
Щурко Т. «Женщина Востока»: советский гендерный порядок в Центральной Азии: между колонизацией и эмансипацией //Понятия о советском в Центральной Азиии. Бишкек: Штаб-Press, 2016. С. 178-209.
Gradskova Y. Soviet Politics of Emancipation of Ethnic Minority Woman Natsionalka. Cham: Springer. 2019. 196 p.
Goldman Wendy Z. Women, the State and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. 355 p.
Sarkisova O. Screening Soviet Nationalities: Kulturfilms from the Far North to Central Asia. London, New York: I.B. Tauris. 2017. 299 p.
REFERENCES
Bogoraz V. G. Chukchi. Avtorizovannyiperevods angliiskogo. Chast' 1. [Chukchi. Authorized translation from English. Part 1.] Leningrad: Publishing House of the Institute of the Peoples of the North, CEC of the USSR, 1934. (In Russian).
Bushkov R. A. [Shimaksh devotees]. [Ethnonational traditions and cultural-educational activity: history and modernity]. Etnonatsional'nye traditsii kul 'turno-obrazovatel'naia deiatel'nost (istoriia i sovremennost'). Ioshkar-Ola: MarNIIALI Publ., 2020, pp. 107-115. (In Russian).
Douglas M. Chistota i opasnost [Purity and Danger]. Moscow: Canon-Press Publ., 2000. (In Russian).
Goldman Wendy Z. Women, the State and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. (In English).
Golovnev A. V. [Ethnography in Russian Academic Tradition]. Etnografía, 2018, no 1. pp. 6-39. (In Russian)
Golovnev A.V. [Visualizing Ethnicity: Museum Projections]. Ural'skiiIstoricheskii Vestnik [Ural Historical Bulletin], 2019, no. 4 (65). pp. 72-81. (In Russian).
Golovnev I. A. Vizualizatsiia etnichnosti v sovetskom kino: opyty uchenykh i kinematograf-istov 1920-30 godov [Visualization of Ethnicity in Soviet Cinema: Experiences of Scientists and Cinematographers of 1920-1930s].. St. Petersburg: MAE RAS Publ., 2021. (In Russian).
Gradskova Y. [The emancipation of the 'national woman''— the social and cultural policy of the Soviet authorities in relation to ethnic minority women (on the example of the Volga-Ural region in the 1920s)]. Zhurnal issledovanii sotsial'noipolitiki [Journal of Social Policy Research], 2012, vol. 9, no.1, pp. 45-58. (In Russian).
Gradskova Y. Soviet Politics of Emancipation of Ethnic Minority Woman: Natsionalka. Springer Cham, 2019. 196 p. (In English).
Hirsch F. Imperiia natsii: Etnograficheskoe znanie i formirovanie Sovetskogo Soiuza [Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union (Culture and Society after Socialism)]. Moscow: NLO Publishing House Publ., 2022. (In Russian).
Kadio Zh. [How Diversity was Ordered: Lists and Classifications of Nationalities in the Russian Empire and in the Soviet Union (1897-1939)]. Ab Imperio, 2002, no. 4, pp. 77-206. (In Russian).
Sarkisova O. Screening Soviet Nationalities: Kulturfilms from the Far North to Central Asia. London, New York: I.B. Tauris, 2017. (In English).
Shchurko T. ["Woman of the East": Soviet gender order in Central Asia: between colonization and emancipation ] 'Poniatiie o sovetskom v Tsentralnoi Azii [Perceptions of the Soviet in Central Asia]. Bishkek: Shtab-Press, 2016, pp. 178-209. (In Russian)
Slezkine Yu. L. [The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism]. SSSR kak kommunal'naia kvartira, ili kakim obrazom sotsialisticheskoe gosudarstvo pooshchrialo etnicheskuiu obosoblennost [American Russian Studies: Milestones of Historiography in Recent Years. The Soviet Period: An Anthology]. Amerikanskaia rusistika: Vekhi istoriografii poslednikh let. Sovetskii period: Antologiia. Samara: Samara University Publishing House, 2001, pp. 329-374. (In Russian).
Smirnova V. Y. [National gender policy in the USSR in the late 1920s according to the series of brochures The Female Worker of the East]. "Konstruiruia sovetskoe?"Materialy deviatoi studencheskoi konferentsii studentov i aspirantov [Constructing the "Soviet"? Proceedings of the Ninth International Conference of Undergraduate and Postgraduate Students]. St. Petersburg: European University Press, 2015, pp. 178-184. (In Russian).
Stalin I. [Marxism and nationalities question]. Marksism i nnatsional'nii vopros. I. Stalin. Sochineniia [Collected works]. Vol. 2. Moscow, State Publishing House of Political Literature. 1946. pp. 290-367. (In Russian).
Tolts V. [Russia's Own Orient: The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods]. "Sobstvennyi VostokRossii": Politika identichnosti i vostokovedenie vpozdneimperskii i rannesovetskiiperiod. Moscow: NLO Publishing House, 2013. (In Russian).
Vishlenkova E. Vizual'noe narodovedenie imperii, ili "Uvidet'russkogo dano ne kazhdomu" [Visual Study of the Empire, or "Seeing the Russian is not for everyone"]. Moskow: NLO, 2011. (In Russian).
Submitted: 06.07.2022 Accepted: 09.08.2022 Article published: 01.10.2022
