Воин-литератор: неизвестное о знаменитых (литературный стиль генерала Петра Ивашева) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Вестник МГУ. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2005. № 2

ТРАДИЦИИ В КУЛЬТУРЕ Е.С. Федорова

ВОИН-ЛИТЕРАТОР: НЕИЗВЕСТНОЕ О ЗНАМЕНИТЫХ

(Литературный стиль генерала Петра Ивашева)

Оценка Цезаря как писателя затрагивает лишь одну сторону его деятельности, поскольку литература не была для него самоцелью. Как человек дела он, конечно, знает о силе слова; но слова полководца суть уже дела его; и отличительная черта цезарева искусства руководить людьми — умение найти в нужный момент нужное слово.

Михаэль фон Альбрехт1

На пути из Рима в Испанию Гай Юлий Цезарь сочинил путевую поэму, в военном лагере под Мундой — трактат против Ка-тона. Его частные письма стали неотъемлемой принадлежностью римской литературы, а Записки о галльской войне (составленные не только из личных спекуляций, но и из докладов и донесений офицеров) были прочитаны в России каждым гимназистом и до сих пор представляются одним из образцов краткости литературных формулировок2. Но этот пример воина-литератора настолько исключителен, что весьма впечатляет интересующихся литературным процессом и по сей день. Деятельный тип жизни военного, зоркость мысли которого принадлежит событиям жизни внешней, по всем логическим соображениям должен бы исключать литературный труд, самодостаточный, не менее тяжелый и требующий всемерной поглощенности, неизбежной сфокусированности на иных временных пластах. Совместить два фокуса зоркости — это уже не из области евклидовой геометрии.

Тем не менее следует констатировать: военные люди эпохи 1812 г. в России — особенные по складу сознания: склонность их обращаться к литературе, определять литературной, исторической меркой современные военно-житейские события общеизвестна. Так, генерал А.П. Ермолов (человек ивашевского круга, даже его родственник) "самоучкой выучился латыни,— пишет Н.И. Ли-бан, — для того, чтобы читать Тацита в подлиннике. Я говорю о соприкосновенности различных областей: литература и как бы совсем не похожее на нее военное искусство". Но для данного времени, продолжает Н.И. Либан, "все это очень близко, близко по выработке понятий, каким должен быть человек"3.

Петр Никифорович Ивашев, ведущий свой род от бояр Ивашевых, служивших отечеству еще со времен Бориса Годунова,

был не просто военный, а военный-изобретатель. Ровесник и сосед историка Н.М. Карамзина, записанный вместе с ним в Преображенский полк, как только закончил обучение, в 1787 г. попал сразу на Турецкую войну, под начальство А.В. Суворова. Суворов в письмах называл Ивашева "другом", а когда спрашивали великого полководца о его военной деятельности, отвечал так: "Спросите у Петра Никифоровича, он лучше меня знает"4. Любила и отмечала его способности и Екатерина II, одобрительный рескрипт ее хранится в одном из ивашевских архивов: "Нашему подполковнику Ивашеву. Усердная ваша служба и отличная храбрость оказанная вами в сражениях с мятежниками польскими 6го сентября при Купчице и 8го при Бресте, где вы сверх многих трудов по должности оберквартирмейстера в рекогносцировании неприятельского положения, отыскании мест к переправам и разных распоряжений, в производстве атаки, быв отряжены при деревне Добрыне в левую сторону с командою на неприятеля в лесу раз-сыпавшагося, нанесли оному большое поражение, учиняют вас достойным военнаго нашего ордена Святаго Великомученика и Победоносца Георгия на основании установления его. Мы вас кавалером ордена сего четвертаго класса всемилостивейше пожаловали, и знаки онаго при сем доставляя повелеваем вам возложити на себя и носить по узаконению. Удостоверены мы впрочем что вы получа сие со стороны нашей ободрение, потщитеся продолжением службы вашей вяще удостоиться монаршаго нашего благоволения. В Санктпетербурге октября 26 дня 1794 года. Екатерина"5.

Итак, в 1788 г. Ивашев участвовал в штурме Очакова, в 90-м при штурме Измаила был дежурным при Суворове, в 91-м был вызван Суворовым в Финляндию, в 92-м указом Екатерины II был назначен в экспедицию строения южных крепостей и порта Одесса, в 94-м опять был вызван Суворовым в связи с начавшейся войной с Польшей и двадцати семи лет от роду получил чин полковника и орден Георгия 4-й степени. В тридцать один год стал генерал-майором благодаря личной храбрости и военным изобретениям.

В 1798 г., недовольный правлением Павла, опалой Суворова и притеснениями, испытанными им самим от императора (на которые отдаленно намекает в Записках6), прервал блистательную карьеру, внезапно вышел в отставку и деятельно занялся улучшением положения крестьянства, расширял пахотные земли. Чтобы дать приработок крестьянам, строил у себя в имении фабрики и заводы, изобретал сельскохозяйственные машины (за что получил международные патенты), посылал способных учиться в Петербург, на "сельскохозяйственное обучение", в Академию художеств. Но в 1811 г. был вызван указом Александра I из отставки и назначен начальником округа, куда входила вся Западная пограничная полоса: Александр I, предвидя неизбежность войны с Наполеоном,

8 ВМУ, лингвистика, № 2

обеспокоился укреплением западных границ. Началась война. Когда главнокомандующим был назначен Кутузов, Ивашев был вызван им на должность директора путей сообщения: он строил редуты под Бородином, во время контрнаступления нашей армии готовил мосты и переправы — от Тарутина до Березины. О его уме, военном таланте, чести и храбрости остались отзывы Кутузова и Витгенштейна. Ивашев дошел до Парижа — только после отречения Наполеона Петр Никифорович получил разрешение вернуться в Россию и отпуск для поправления здоровья. И опять, выйдя в отставку, занимался улучшением сельского хозяйства, строил больницы и школы для крестьян...

Почему такой приязнью и дружбой одаривал Суворов генерала Ивашева? В первую очередь, бесспорно, потому, что тот был настоящий солдат в суворовском понимании этого слова и любил и уважал простого русского солдата, затем за сметливый военный ум и изобретательность, храбрость и честность. Но за это можно испытывать уважение, а тут был род личной глубокой привязанности, симпатии, как всегда, полностью не объяснимой. Так вот за то, что Ивашев в жизни частной — флегматично-созерцательный и добродушный, "характер кроткий, сердце доброе"7, погруженный по большей части в измышления над своими изобретениями, игриво-галантный в светской жизни, чувствительный до беззащитности к близким — ни единой чертой не был похож на Суворова, всегда собранного, жесткого и с дальними и с близкими, готового на неожиданный прыжок, лукаво-театрального, нарочито не желающего быть понятым и понятным, во всех проявлениях, частных и публичных, лидера и игрока. Александр Васильевич, "человек своей эпохи, эпохи героического индивидуализма, он не хотел быть никому подобным и не терпел подражающих ему"8. Потому в "мемуаре" Ивашева есть хорошая отстраненность: автор полон любви к своему герою, но описывает того, кто никогда не смог бы назвать его alter ego. А взаимная истинная привязанность фельдмаршала и генерала простиралась так далеко, что когда, смертельно больной, Суворов приехал в Петербург, то скончался на руках Ивашева: "В 1799 году, в начале мая, фельдмаршал приехал больной в Петербург, в квартиру племянника его Хвостова. По ходатайству своего оправдания я находился в столице. По долгу сердца я не отходил от него, с моих только рук принимал он назначенную ему пищу. В 12-й день кончил жизнь, как христианин. Трудно описать сильное изображение горестных чувств на лицах солдат и народа при поклонении телу в квартире и во время похорон" (курсив мой. — Е.Ф.).

Когда адъютант Суворова Фридрих Антинг9 составил записки о походах фельдмаршала, тот обратился к Ивашеву, недовольно бурча, что не знающий в полной мере о войне адъютант "скворца

дроздом настрочает. Много немогузнайства и кликотни. — Тебе лучше известно, — куда пуля, когда картечь, где штык, где сабля. — Исправь, пожалуй, солдатским языком, отдай каждому справедливость, и себе, — я свидетель..." — Ивашев приводит в Записках письмо к нему Суворова с просьбой "исправить историю". Недовольство выказывает Ивашев и по поводу писаний другого биографа Суворова, Е.Б. Фукса10, который черпал свои сведения из "Антинговой истории".

Вот как характеризует Ивашев названные сочинения: «Изданные же Фуксом анекдоты принимаются игрою воображения, плодовитым его пером произведенными, но нельзя не отдать справедливости Фуксу за сочиненные им историю и анекдоты, весьма сходно снятые с оригинального характера разговоров Суворова — и, как за единственное творение, в библиотеках наших по сие время находящееся. Приметно, что первое издание его "Истории Суворова" было почерпано из весьма сокращенной истории, сочиненной в 1794 и 1795 годах бывшим адъютантом фельдмаршала, иностранцем Антингом, в двух небольших томах на французском языке и изданной уже по кончине Суворова, в Англии, двумя тиснениями. Антингова "Histoire des campagnes du comte Souvoroff Rymniksky" тем уважительнее, что в 1795 году, в Варшаве сочинитель читал свое произведение графу Суворову и первый том собственными фельдмаршала замечаниями тогда же был исправлен (*Во время отбытия моего по поручениям фельдмаршала в Петербург и по Высочайшему повелению в Одессу). Вторым же томом Суворов был недоволен, поручил мне, по возвращении из Одессы, указать Антингу недостатки и неверные повествования, вкравшиеся в его сочинение от слабого знания русского языка, и часто по той же причине превратно изложен смысл о происшествиях, описанных в реляциях, коими он руководствовал... И в доказательство вот сохраненная собственноручная записка графа: "П.[етру] Н.[икифоровичу] сегодня кушать у Антинга и целый день с ним работать».

С тех пор поправка к сочинению лежала на душе Петра Ники-форовича как "священная обязанность". "Антинг издал свое сочинение в Лондоне,— написал в Записках Ивашев,— на французском языке, в двух небольших томах, и последнее издание 1799 года. Он доставил ко мне один экземпляр уже в 1801 году. Поручение покойного князя Суворова лежало на душе, как священнейшая обязанность; но разные события и обстоятельства, а более недоверчивость к собственному дарованию были сильными преткновениями к исполнению моего долга; наконец, в свободные дни моей жизни осмеливался я делать приступы к исправлению и дополнению о военных происшествиях, повествуемых во втором томе антингова сочинения — особыми выписками, которые вместе с историею Антинга предоставляю для перевода на отечественный

язык свежему и лучшему перу". "Свежее и лучшее перо" — это сын генерала, декабрист, литератор Василий Петрович Ивашев.

В одном из последних писем к сыну-декабристу в ссылку Ивашев попросит его и Н.В. Басаргина перевести на "отечественный язык" "Антингову историю походов Суворова", поскольку "теперича более по преданиям знают, какою доверенностью я был облечен великого Суворова из восьми последние четыре года моего служения под его началом. Этот важный промежуток для его Истории просит от меня материалов для пополнения, будучи недоволен мечтательным описанием жизни Суворова покойным Фуксом", приставленным к А.В. Суворову "тайной канцелярией"11 (курсив мой. — Е.Ф.).

Василий Ивашев ответит отцу: "Вот уже третья неделя как в руках у меня с Басаргиным написанный вами журнал путешествия Суворова и Антингова История. Мы оба нашли, что один порок вашего отрывка тот, что он слишком короток, но и в нем вы успели удачно добавить несколько черт к известному характеру знаменитого полководца. Я знал отчасти и прежде ваши к нему отношения: но много нашел совершенно для меня нового. А с каким удовольствием я припоминал то, что много было от вас слышано: того не умею выразить. Жадно перечитывал я и в Ан-тинге и в ваших добавлениях те места, где упоминается о вашем воинском поприще и о доверенности, которую к вам питал славный вождь"12. Это письмо, датированное 1 декабря 1838 г., уже не застало адресата: Петр Никифорович скончался девятью днями ранее. О каком сочинении идет речь?

Сочинение13 это — мемуары Ивашева о Суворове, — никогда позже не переизданное, затерялось среди публикаций 1841 г. одного из популярных журналов.

В сводном алфавитном указателе "Отечественных записок" не найти имени П.Н. Ивашева. Дело в том, что сочинение его значится под именем писателя графа В.А. Соллогуба: "Материалы для истории века Екатерины Великой. Из записок о Суворове. Доставлено графом В.А. Соллогубом". И только когда раскрываешь том на нужной странице, проясняется авторство: "В прошлом году скончался в Симбирске отставной генерал-майор Петр Никифорович Ивашев, бывший начальником штаба при фельдмаршале Суворове. Помещаемый здесь отрывок из его записок найден после кончины в его бумагах, — и нам остается только сожалеть, что он не исполнил намерения своего — составить полное жизнеописание обожаемого им полководца" (Прим. редакции).

Сочинение на первый взгляд представляет собой фрагмент текста "без начала и конца" — ряд картин абсолютно частного свойства, где главное действующее лицо — Александр Васильевич Суворов.

Материалы, которые готовил генерал Ивашев к написанию обширного сочинения о деятельности полководца, погибли в одном из походов. Он было занялся поисками бумаг Суворова в Петербурге, но поиски его окончились безрезультатно. Тогда он решается послать сыну-декабристу в Сибирь, с собственными пометами и исправлениями, историю, написанную Антингом, прося правильно и точно перевести "с некоторыми моими переменами" (т.е. изменениями), и добавляет: "...и посетуете, очень справедливо, что они не на русском, а на дурном моем французском изложены, но так как и само сочинение не изящный имеет слог, то я решился продолжать подобным". А также посылает "все оставшиеся в России своеручные записки гр. Суворова и два его письма; в одном из них он осчастливил меня, назвав себя моим другом". Скажем, что пометы к суворовской истории Антинга до сих пор считаются пропавшими, равно как и записки А.В. Суворова, переданные Петром Никифоровичем сыну. Неизвестна судьба и перевода, над которым работали Николай Васильевич Басаргин с Василием Петровичем Ивашевым. Петр Никифорович сетовал, что "прибегать должен был к одной памяти, в которой только осталось, что близко зависело от собственного исполнения поручений Суворова", а "отбивали память очаковские взрывы и измаильские бревна и разные в жизни события под старость"14 (осуждение сына-декабриста). Таким образом, старый Ивашев хочет и может отвечать за свои собственные наблюдения за Суворовым и считает себя в силах и вправе оставить истории только историю своих личных отношений с полководцем: "Все здесь изложенное мною не имеет тени вымысла, а истинная быль; всегда был я далек самолюбия, а может ли эта минута в старости иметь место? Нет, я желаю только оставить в истории истинное понятие о свойствах этого великого человека, будучи сряду 8 лет при его лице счастливейшим исполнителем его важнейших поручений".

Художественный прием: выражение пристрастно-личного отношения через обманчиво-объективные "картины". Из сказанного становится очевидно, что Ивашев и не собирался писать историю походов Суворова, поручив старательному сыну ему помочь в усовершенствовании уже имеющегося сочинения о публичной стороне жизни полководца. Для себя же решил, что напишет только то, о чем никто другой написать не мог, — личные впечатления частной жизни Александра Васильевича. В этом свете "отрывок" представляется совершенно законченным произведением. И тогда все становится на свои места. Во-первых, журнал путешествия — излюбленная сентименталистами форма повествования, позволяющая свободно нанизывать на общий стержень "дороги" самые разнообразные события, размышления, впечатления, между собой и вовсе никак не связанные. В жанре путешествий и действует автор, и этот жанр облегчает ему и другую задачу —

строгой фактографичности материала. В том, как материал отобран, проявляется в конечном счете личность автора (свойства его памяти, запечатлевшей важные лично для него события). В описании уже отобранного он ставит задачу — не исказить имевший место факт. Если внимательно приглядеться, то оказывается, что произведение это не только обладает жесткой структурой — продуманной композицией, но и соблюдает рамки еще одного жанра — частных мемуаров, т.е. повествования о событиях, где личным участником, действующим лицом, является автор, а не прямых рассуждений, в силу личного участия в событиях — на них он "не имеет права" по законам жанра. Записки намеренно пристрастны и преувеличенно личностны — это замысел автора. Но личностный взгляд, не апеллирующий ни к кому другому, выражается не через мнения, а опосредованно, и опосредованность создает эффект художественности — через картины. Таким образом, автор стремится к осуществлению двойного принципа: абсолютная правдивость факта, переданная с помощью инструмента художественности.

Художественный прием — картины "без начала и без конца" кажутся таковыми, поскольку автор дает событие драматургически, принципиально не желая прямо выказать ни тени своей оценки. Он старается избежать позднейших рефлексий, консервируя свои первые впечатления такими, как они родились, считая, видимо, что это единственно честный путь в мемуарном жанре. Второе ему удается, первое — не всегда. Во всяком драматургическом произведении по тому, как сконструирована сама его композиция, представленная художественными средствами "картина", неизбежно проявляются взгляд и оценка автора. В, казалось бы, разрозненных и не имеющих между собой связи картинах есть внутренняя связь: они показывают разные стороны характера и личности полководца. Горячая любовь к Суворову не препятствует стремлению представить беспристрастно и не самые благостные черты его.

Так, из соображений, полезных делу (тактически, очевидно, верных и имеющих основание), Суворов избегает пышной встречи, приготовленной ему главнокомандующим отдельным корпусом князем Репниным в г. Гродно. Но при всем понимании тактики Суворова Ивашеву жаль Репнина. И сочувствие свое он передает через сцену: «...в ярко-освещенном доме, при блестящей свите, дежурный генерал привел меня в кабинет и представил главнокомандующему, украшенному сединами, всеми знаками отличия и готовому встретить фельдмаршала с рапортом и шляпою в руке; в ту самую минуту, как я объяснял с неловкостию мое послание, послышался почтовой колокольчик и дежурный генерал с поспешностию вышел с донесением, что фельдмаршал проехал уже мимо. Репнин отпускает меня с видом сожаления, что фельдмаршал не удостоил его посетить и принять его рапорт, сказав: "Доложите, мой друг, графу А.В., что я, старик, двое суток не раздевался, вот как видите,

во ожидании иметь честь его встретить с моим рапортом"» (курсив мой. — Е.Ф.). Через сочувствие к старику показана неколебимая жесткость характера полководца, проявляемая в интересах дела в ущерб естественному чувству: "...слова князя Репнина по-колебали-было его чувствительность, долго размышлял он не возвратиться ли назад, наконец решился продолжать путь", сказав: "Репнин упражнялся больше в дипломатических изворотах; солдатского мало". В этой сцене Суворов использовал один из излюбленных и опробованных много раз приемов: "...приказал мне ехать вперед, отклонить все приуготовленные ему почести... с извинениями, что от сильной боли в ноге он не в состоянии иметь честь быть" у Репнина (курсив мой. — Е.Ф.). (Широко известна легендарная суворовская фраза, произносимая им на военных смотрах императора Павла, от которых того коробило и которые он не мог переносить: "Помилуй Бог, живот схватило",— и полководец исчезал.)

К императрице оба воина относятся с исключительным, особым обожанием, которым ни Суворов, ни Ивашев не удостоили позже Павла I. Любовь фельдмаршала выражается в такой картине: "В 7 часов вечера Суворов предстал пред Императрицею, как русский верноподданный, с раскрытою душою... он по старинному прадедовскому обыкновению повергся к ее стопам" (курсив мой. — Е.Ф.).

Ивашев не пишет: "Императрица относилась к Суворову так-то и так-то", но отношение (приязнь императрицы к полководцу) выражается через поступок — предмет — деталь: «...изволила отпустить его сими словами: "Вам нужен покой после дороги; теперь моя обязанность вас успокоить за все трудные и славные ваши подвиги"»; "Его спальня была приготовлена в прекрасной небольшой комнате с диваном и несколькими креслами; душистое, мягкое, очесанное сено составляло пышную его постель; в углу горел камин; подле спальни в другой подобной комнате поставлена была гранитная ваза с невскою водою и полною принадлеж-ностию — серебряным тазом и ковшом, для окачивания" и пр. "Невская вода" и "ковш для окачивания" — знак особой осведомленности и внимательности "Великия Екатерины" к Суворову, который имел обыкновение в любых обстоятельствах, отходя ко сну, обливаться ледяной водой.

Кстати, эта его привычка, с окружавшими "вечерний ритуал" всевозможными чудачествами Суворова, дана автором Записок как водевильная сценка: во время путешествия Александра Васильевича с Ивашевым в случайной избе «забыли осмотреть пустое место за печью, где спала глухая старуха; усталый от сидения в экипаже Суворов, по обыкновению своему, совершенно разделся, окатившись холодною водою, и чтобы расправить свои члены, начал прыгать по теплой хате, напевая из Алкорана арабские стихи. Старуха проснулась, выглянула из-за печки, испугалась, закричала:

"Ратуйте! С нами небесная сила". На крик ее и графа сбежались и насилу вытащили старуху, чуть живую от ужаса».

Неприязнь к роскошеству придворных лакеев Суворов сыграл в следующей из своих неожиданных сценок: «Мгновенно является каммер-лакей в мундире с галунами; граф подбегает к нему с вопросом: "что прикажете?" — "Для услуг вашего сиятельства!" — "Нет! Нет! М.[илостивый] г.[осударь], возвратитесь в вашу комнату, а прошу прислать моего мальчика"» (курсив мой. — Е.Ф.). И даже в честь обожаемой императрицы Суворов не желал изменять своей натуре, тяготевшей к простоте, не принимавшей роскошеств и ненужного изобилия. Это явственно передается через ответ государыне, последовавший на вопрос, какое лучше для него блюдо, отвечал: "Калмыцкая похлебка". Государыня требовала объяснения, он доложил: "Не более куска баранины и соли, в чистой воде вареные, — самый легкий и здоровый суп". А далее Ивашев пояснил и более определенно: "В праздник Рождества Христова и Новый год он должен был быть у Государыни, но всегда испрашивал увольнения от приглашения к Высочайшему столу".

Фигура императора Павла и отношение к нему рисуются неупоминанием, и это определенно художественный прием: Ивашев так не любит императора, что эта нелюбовь выражается "фигурой умолчания" — он просто почти полностью выпускает его из числа описываемых персонажей, речь идет о времени Павла, но его просто нет — сквозняк пустоты в ткани очень насыщенной, очень материально тесной фактуры текста. Лингвистическая "неопределенно-личная форма" реализуется на уровне средства художественной выразительности. Отрицательная оценка Павла создается исключительно через печаль по земному счастью, испытанному при жизни Екатерины Великой, через несправедливую судьбу величайшего для автора Записок из российских героев: "Но всему есть предел! Россия, лелеянная 34 года мудростию и искусством, счастливая внешним уважением и внутреннею силою, неожиданно, в слезах, в страхе облеклась в траурную одежду. Звезда Суворова, верная спутница его славы, затмилась временною опалою: победоносный герой, лишенный знаков, знаменитою службою отечеству и престолу приобретенных, осужденный на уединенную жизнь в углу своего родонаследства, под надзором, с покорнос-тию предавался воле Бога и в молитвенном сельском храме, без горести, без упреков, чистою душою молился о благоденствии любезного отечества".

В одном только месте, как жесткая и злая точка в характеристике, появляется отчужденно-официально упоминаемое слово "российский император" в контексте, который свидетельствует об интеллектуальной и личной несостоятельности этой фигуры для автора: ведь Павел сам не в состоянии был оценить заслуги

полководца, сообразив, что Суворов может быть России полезен только через мнение властителей других стран. При такой преамбуле торжественная сцена с объятиями, вручением мальтийского ордена и выспренной фразой: "Иди спасать царей!" — выглядит смешной, даже карикатурной, потому алогична, лишена внутренней логики действий лица (императора Павла). «Он [Суворов] велик был и в изгнании, уверенный в неукоризненной, доблестной жизни, с спокойным духом переносил неожиданный переворот... Страдалец! Мог ли он ожидать, чтоб когда либо своим лицом осуществил повествование о Велисарии15? Сбылось с необыкновенно резким шумом (разница в том, что Велисария вызывал обратно совет народный, Суворова просят германские царствующие престолы); имя его не переставало греметь в Европе; потрясенная Германия обращается к российскому Императору с просьбой дать ей непобедимого Суворова спасать царей, угрожаемых бурею западного треволнения. Российский Император склоняется на ходатайство австрийского императора, призывает Суворова из заточения, принимает его с рыцарским объятием, возлагает на него мальтийский орден, возглашает: "иди спасать царей!" Суворов, по уставу ордена, стоя на правом колене, принимает крест, обращается к горнему властителю, ответствует: "Великий Боже! Спаси царей!" и, не теряя минуты, спешит пожинать новые лавры с вверенными ему соединенными армиями в пределах Верхней Италии».

Роль костюма как художественно-оценочной детали. Сочинение Ивашева представляет в современном измерении 0,5 авторского листа (8 страниц печатного текста). Концентрация кратких сцен, где главную смысловую нагрузку несет костюм на таком небольшом пространстве (что видно из последующих многочисленных и разнообразных примеров), т.е. тех, где автор считает нужным уделить внимание одежде героя, которая является своего рода поведенческим знаком, демонстрируя отношение к происходящему, так изобилует, что их хватило бы и на гораздо более обширное произведение. Потому без всякой натяжки можно назвать Записки "костюмированными сценами". Костюм играет роль художественного средства отстранения, сокрытия и одновременно объективизации личностно-пристрастной оценочности.

Солдатская неприхотливость Суворова, мужественный аскетизм наблюдаются в описании: "...приближаясь к северным морозам, он не имел иной теплой одежды, кроме длинной и широкой шинели светло-зеленого сукна на вате, подбитой красной шелковою тканью,— той самой, которая ему была подарена раненому князем Потемкиным-Таврическим с своего плеча, при осаде Очакова. Ею граф мог закутываться с головою и ногами, и ею-то одною согревался во всю дорогу" (курсив мой. — Е.Ф.). Костюм Суворова всюду значим. Оба военных — великие почитатели Екатерины II. Это исключительное чувство почтения выражается так: "...впервые

он облекся в полный фельдмаршальский мундир, присланный от Государыни в Варшаву... невзирая на двадцатидвухградусный холод, в декабре весьма обыкновенный — в 4 часа по полудни выехал из Стрельны в одном мундире прямо представиться великой Государыне" (курсив мой. — Е.Ф.). Благорасположение императрицы нигде прямо не передается, но знаком внимания служит все тот же костюм. "Зубов встретил Суворова по-домашнему, в сюртуке", — означает очень важную вещь — большую степень близости личных (неофициальных) отношений, допускаемых фаворитом, а следовательно, и самой императрицей; что, "может быть, это и было причиною, что описанный ниже прием [у Екатерины II] ему был также слишком по-домашнему",— тут Ивашев позволил себе краткий комментарий. Как апофеоз дружбы, внимания к Суворову — императрица заметила (!), что Суворов на морозе в одном мундире, и "прислала богатую соболью шубу, покрытую зеленым бархатом с золотым прибором, с строжайшим милостивым приказанием не приезжать к ней без шубы и беречь себя от простуды при настоящих сильных морозах". С шубой Суворовым тоже разыгрывается целое действо, символизирующее любовь к Екатерине: "Граф попросил каммер-фурьера стать на диван, показать ему развернутую шубу; он пред нею низко три раза поклонился, сам ее принял, поцало-вал и отдал своему Прошке на сохранение" (курсив мой. — Е.Ф.). Ироничное и неприязненное отношение Суворова к блеску и материальным излишествам жизни двора выражается так: "усталость... от необыкновенной ему одежды с золотом и кучею брильянтов".

Душевная раскрытость Суворова кому-либо отражается через неприбранность, небрежность в костюме: "граф не желал никого принимать", но "дружески принял Г.Р. Державина в своей спальне, будучи едва прикрыт одеждою, долго с ним беседовал и даже удерживал", а уж Зубова "Суворов принял... в дверях своей спальни так же точно одетый, как бывал в лагерной своей палатке в жаркое время", но в этом сравнении сквозит уже едва заметный намек на не слишком большое уважение к лицу мужского пола, добившегося почестей не умом и не стойкой храбростью.

Видимо, опасаясь проницательной хитрости вице-канцлера И.А. Остермана, не желая сказать ничего лишнего, Суворов режиссирует следующую с ним сценку "в белом кителе", который по холодной зиме не позволил бы никаких пространных разговоров, ее он разыгрывает стремительно, грациозными повадками хищника с неуемной энергией, не давая опомниться визитеру: «Во время обеда докладывают графу о приезде вице-канцлера графа И.А. Остермана; граф тотчас встал из-за стола, выбежал в белом своем кителе — на подъезд; гайдуки отворяют для Остермана карету, тот не успел привстать, чтобы выйти из кареты, как Суворов сел подле него, поменялись приветствиями и, поблагодарив за посещение, выпрыгнул, возвратился к обеду со смехом и сказал

Державину: "Этот контрвизит самый скорой, лучший — и взаимно не отяготительный"» (курсив мой. — Е.Ф.).

Редакция "Отечественных записок" оценила литературную сторону сочинения воина-литератора, обладающего своим собственным литературным стилем, который сочла не вправе корректировать: "Благодаря графа В.А. Соллогуба за сообщение нам этого драгоценного отрывка, мы нужным считаем прибавить, что эта статья напечатана здесь в том самом виде, как написана покойным генералом Ивашевым, без всякого изменения в слоге: всякое изменение лишило бы ее оригинальности и того искреннего чувства, которым она вся проникнута"16 (курсив мой. — Е.Ф.).

Художественность очерка Ивашева и продиктовала издателям "Отечественных записок" поместить сочинение генерала в отделе "Науки и художества".

Как и положено завершенному произведению, оно заключается неким общим выводом, и тут уже Ивашев дает волю своим оценкам. В финале своей "пьесы" автор появляется на сцене, чтобы выразить свое отношение к тому, что "представлялось", объяснить мотивы поступков своего героя и значение их, а также и вывести некую моральную сентенцию, — конечно, в пользу героя. Петр Никифорович дает замечательную по глубине и чеканной скупости формулировку личности полководца, действуя от своего и только своего частного лица, ни с кем не согласуясь, ни на кого ни ссылаясь. Мы приводим ее полностью, поскольку текст этот бесспорно является и большой литературной удачей, большим достижением его литературного стиля: "В продолжении 8 лет я был счастливейшим из находившихся в ближайших поручениях этого великого человека, неразлучным свидетелем гения его военного искусства, быстрого его постижения и предусмотрения обстоятельств, хладнокровного присутствия духа в самых жарких делах, неутомимого наблюдателя за последствиями, строгого попечителя о благосостоянии и продовольствии войск, великодушного и человеколюбивого к побежденным, заботливого покровителя мирных обывателей, но всегда пылкого и нетерпеливого характера, требующего мгновенного исполнения своих приказаний. Он был искренно привязан к религии, царю и отечеству, не терпел ни двуличия, ни лести". Здесь же Ивашев, так же по-своему, трактует те знаменитые странности и розыгрыши, которые так по-разному оценивали современники. Никакой реальной странности в характере фельдмаршала Ивашев решительно не находит, никакой мистической стороны натуры полководца всерьез обсуждать не хочет, относя их всецело к области игры, театрализованных представлений, в образных масках которых создавалась та отстраненность, замкнутая загадочность истинной личности Суворова, которая давала простор его внезапным тактическим ходам, неожиданным стратагемам: "Все странности его были придуманные

с различными расчетами, может быть собственно для него полезными, но ни для кого не вредными, так как и все слухи о его пороках решительно были несправедливы и выдаваемы от стороны людей, к нему неблагорасположенных, преимущественно по зависти к ремеслу, в чем, к несчастию, не было недостатка."

Такой же прямой оценкой Суворова отмечена экспозиция сочинения, выделяющая уникальность заслуг Суворова перед отечеством ("прошло уже сорок лет, как угасла громоносная жизнь Суворова — а отечество не имеет истории героя, блестящими подвигами и длинным рядом побед прославившего его оружие и признанного народами не в одном просвещенном мире великим из полководцев"), а экспозиция предваряется эпиграфом: "Араб, Калмык, Кафр и Бедуин равно поют своих героев",— ясно дающим основную идею произведения: исключительная любовь к родине руководила в конечном итоге всеми сложными поступками полководца.

Таким образом, мы видим, что сочинение имеет четкую структуру: основная идея — экспозиция — ряд картин из жизни фельдмаршала, в каждой из которых поступок связан с открытием какой-либо черты личности, и финал. Открытые оценочные суждения обрамляют "сцены" или "действия", события которых автор старается передать импрессионистично, но оценочность скрыто присутствует и тут, на уровне языка, жеста, реплик героев, становящихся значимыми материальных предметов и самого строения "картины". В целом Записки дают представление не только о личности Суворова, но и не менее определенно — о личности Ивашева.

Описаны эпизоды нарочито мелкие, события незначительные, да еще внимание сфокусировано на житейских деталях, сугубо частных соображениях. Рискнем сказать, что эти иллюстративные, альбомные записки-зарисовки являются замечательным материалом прежде всего для киносюжетов, а не для научно-исторических исследований, мемуаристы оказываются иногда лучшими сценаристами. Но откуда бытовое историческое сознание "неисториков" помнит Екатерину? Да более всего из притягательно-таинственной сцены, увиденной глазами Маши Мироновой. Для работы образного исторического воображения многих поколений небольшим фрагментом Пушкин сделал гораздо больше, чем многие пространные описания жизни императрицы. Конечно, частные Записки Ивашева ни в каком ракурсе не стоило бы сравнивать с пушкинским гением. Но живой характер интересующего нас в связи с его деяниями исторического лица формируется в сознании и исторической памяти вот такими выразительными житейскими картинами.

Вольномыслие под августейшей дланью. Первые литературные

опыты. Петр Никифорович Ивашев (1767—1838) положил начало тому особому "культурному бытию" в своем семействе, которое

может с полным основанием быть названо одним из первых островков "интеллигентного существования" в российской провинции на рубеже XVIII и XIX вв. (что сказалось в заботе о своем личностном развитии и внимании к свободному развитию личности и общественной деятельности его жены, развитии личностных начал у детей и их образовании — литературном, художественном, музыкальном, творческом; о создании в своем доме литературно-художественного и философского салона как питательной среды для "сообщения мыслей"; наконец, о взятых на себя общественных обязательствах "долга перед народом"). Перечисленные качества кажутся вполне ординарными, и "глаз не видит" в них ничего необыкновенного, но для того времени все это было совсем необычным.

Петр Никифорович — близкий друг поэта В.А. Жуковского, он приятельствует с писателем В.А. Соллогубом, он однокашник писателя и историка Н.М. Карамзина; он пользуется расположением родственников Тютчевых, соседей Аксаковых, да и состоит в родстве или близком соседстве едва ли не со всеми "литературными" российскими дворянскими фамилиями: Толстых, Тургеневых, Ермоловых, Языковых. Ивашев обладал столь оригинальным складом ума, неожиданным сочетанием талантов и вел жизнь столь необычную, что вряд ли стоит искать какие-то аналогии с другими значительными фигурами его века и круга. Впрочем, эта "непохожесть" — типичная черта представителей его поколения: "Люди последней четверти XVIII века, при всем неизбежном разнообразии натур, отмечены были одной общей чертой — устремленностью к особому индивидуальному пути, специфическому личному поведению... Для человека конца XVIII века... характерны попытки найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность"17.

В пору детства Ивашева в кругу симбирского дворянского юношества было принято читать. Современники слышали от самого Карамзина, ровесника и соседа Ивашева, что "изображенные лица" в повести "Рыцарь нашего времени" (1802) — "не вымышленные, но верно снятые с натуры": "Скоро отдали Леону ключ от желтого шкапа, в котором хранилась библиотека... Леону открылся новый свет в романах; он увидел как в магическом фонаре множество разнообразных людей на сцене, множество чудных действий, приключений — игру судьбы... Перед глазами его беспрестанно поднимался новый занавес: ландшафт за ландшафтом, группа за группою являлись взору. — Душа леонова плавала в книжном свете, как Христофор Колумб на Атлантическом море, для открытия сокрытого. Сие чтение не только не повредило его юной душе, но было еще весьма полезно для образования в нем нравственного чувства"18. Уже посвятив себя военной карьере,

Петр Ивашев полагал особо важной частью своей жизни познание нового и чтение. "Мы19... жадничаем без меры,— пишет он Д.П. Руничу20,— знать об интересных происшествиях, а газеты так скучны старыми своими вестями, что нет довольно терпения их читать"21.

Человек, проведший половину жизни в военных походах, постоянным чтением и привычкой к размышлениям выработал свой (весьма оригинальный) эпистолярный стиль, не лишенный кур-туазности, иронии, даже некоторого кокетства. Приведем пример подобных писем из Херсона, шутливых, со своей образной лексикой, оригинальной и отчасти неуклюжей, графу Д.И. Хвостову22. Кокетливо молодой военный жалуется на недостаток внимания со стороны Хвостова, игриво упоминает о Суворове, и все это уместно при сложившихся добрых отношениях и при том, что развивать чувствительность, эмоциональную сферу, показывать "игру чувств" не кажется ему зазорным, благосклонно воспринимается и его собеседниками, и корреспондентами23. Тут есть место, конечно, и природному литературному дарованию, свойственному всем поколениям Ивашевых, но главное не это, а тип образования и образ жизни, им укорененный и всегда связанный с чтением. Галантность и утонченность ясно видятся в его облике и на портрете генерала Ивашева. Приведенные письма к Хвосто-ву — письма молодого человека 26 лет. Вот он пишет к Руничу зрелым мужем сорока лет, а потребность создавать любезные и озорные риторические фигуры его не оставляет24. И это при том, что содержание писем этой любезностью вовсе не ограничивается: речь в них идет об усовершенствовании в сельском хозяйстве, об изобретении Ивашевым новых машин и механизмов, наконец, и о более тонких вопросах, над которыми генерал задумывался, например, пишет он о необходимости вести хозяйство "чрез лихорадочной надзор за бездушными старостами и сотскими".

Писатель граф Владимир Соллогуб в "Воспоминаниях" писал: "Дворянство симбирское считалось образцовым, влиятельным, богатым. Здесь я впервые услышал имена Ивашевых, Ермоловых, Тургеневых, Бестужевых, Столыпиных. Между ними были люди замечательно просвещенные"25. Н.М. Карамзин описал "жизненные принципы" "Братского общества провинциальных дворян" Симбирска в упомянутой уже повести, полагал его особой нравственной сообщностью, которой нигде более в дворянской среде он не встретил26, и привел его своеобразный "Договор": "Мы, нижеподписавшиеся, клянемся честию благородных людей жить и умереть братьями, стоять друг за друга, город во всяком случае, не жалеть ни трудов, ни денег для услуг взаимных, поступать всегда единодушно, наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за притесненных и помнить русскую пословицу: тот дворянин, кто за многих один; не бояться ни знатных, ни сильных, а только

Бога и Государя; смело говорить правду губернаторам и воеводам; никогда не быть их прихлебателями", а главное — не действовать "против совести".

Другого свидетеля жизни ивашевского дома, ссыльного и опального мистика, масона и писателя А.Ф. Лабзина27, открыто принимали в доме Ивашевых. В воспоминаниях об этом периоде его жизни сообщается об обстановке жизнерадостности, взаимном уважении и любви между членами семейства: «Почтенное семейство генерала Ивашева любило нас; сын их был адъютантом Витгенштейна и к несчастию попал в декабристы. Они имели трех дочерей, старшая вышла замуж за Языкова (П.М., брата поэта Н.М.)... На этой свадьбе и я повеселилась. У них в городе был отличный каменный дом; по чину генеральскому он мог иметь и свою церковь; певчие были свои, также и музыка. И те и другие отличились в свадьбу — еще более и потому, что новобрачная была сама музыкантша и певица... В Ундорах, в имении вышеупомянутого генерала Ивашева... И чего там не было, чтобы доставить удовольствие! Решительно все: радушное гостеприимство хозяев, радушное избранное общество, прогулка, музыка, пение; вечер всегда заключался исполнением музыкантами зори, а певчие пением "Коль славен наш Господь в Сионе", — пишет племянница Лабзина. — Подобного приятного времени я во всю жизнь не проводила». Здесь же сообщается, что "генерал-майор, георгиевский кавалер, бывший адъютант Суворова и начальник его штаба, а в 1812 г. — кригс-комиссар действующей армии <...> при Павле был в немилости". Александр I, напротив, благоволит к любимцу его бабушки, Екатерины II. Но это не мешает открыто оказывать любезность сосланному Алексадром Лабзину — по закону порядочности, и по той впервые проявляемой фронде по отношению к властям (не по личной строптивости). Ведь Петр Никифорович, по свидетельствам, "был несколько флегматического характера, не любил городской жизни и всему предпочитал свои великолепные Ундоры"28. Упоминание о исполнении масонского гимна может говорить и о тайной симпатии к масонам, "первым интеллигентам", и принадлежность его к ним вполне вероятна. Так же вероятно участие Ивашева в заговоре против Павла I (хотя только один-единственный источник называет его в числе заговорщиков)29. Дело в том, что это вполне соотносится как с близкими отношениями с Суворовым (недовольным политикой Павла), так и с общим его пониманием "службы пользе Отечеству", а не "лицам", а еще с фактами и обстоятельствами его карьеры: сделав головокружительную карьеру, он внезапно накануне реализации планов заговорщиков выходит в отставку, вопреки потребностям своей деятельной натуры, срочно уезжает из Петербурга...

Аристократический дом Ивашевых был домом "демократическим" в том смысле, что его члены избегали снобизма и чванства. "Нет ничего нелепее и лживее,— написал Соллогуб,— как убеждение о родовом чванстве русской аристократии... Герцогом Мон-моранси, то есть представителем древнейшего у нас дворянского рода, мог считаться чувствами высоко благородный, но жизнью глубоко смиренный князь В.Ф. Одоевский... никогда не подумал об аристократическом значении его имени как в шутку. ...Тем не менее он был истинный аристократ, потому что жил только для науки, для искусства, для пользы и для друзей, то есть для всех порядочных и интеллигентных людей, с которыми встречался... Таков был глава русского родового аристократизма... Русское общество можно упрекнуть в чиновнизме, в милитаризме и во многом другом, но в аристократизме... Смешно даже подумать!.."30 (курсив мой. — Е.Ф.). Да вот только такие "островки образования и общения" не играли серьезной роли даже в среде дворянства в конце XVIII в.: "Аристократия как принцип может играть важную роль в государственной жизни, что мы видим в Англии, но, конечно, не как игрушка, требующая от России того, чего в ней нет... " — добавляет писатель. "У нас... князь Б. выдумал аристократию, князь Долгоруков31 ее описал, а теща моя поверила"32, — заключает Соллогуб, показывая, что подлинной аристократии в России и не бывало. Что он имеет в виду? Noblesse (благородное сословие) для него нравственное понятие. Началом интеллигентного общества в России, возникшего в среде российского дворянства, было — в конце XVIII — начале XIX в. — "проникновение в сознание" дворянства идеи служения "не столько государю, сколько Отечеству, обществу... Это предопределило и формирование того склада души и образа мысли и поведения, которые можно характеризовать как дворянскую интеллигентность"33.

"Дай Бог преуспеяния в сближении с человечеством", — пишет Петр Ивашев сыну в 1828 г., рассказывая об усилиях, прилагаемых к образованию талантливых и даровитых детей крестьян, об устройстве у себя в имении больницы, прибавляя, что и соседи некоторые из его новшеств "перенимают — чему я рад. Дай Бог преуспеяния в сближении с человечеством". Все его изобретения используются в сугубо практической сфере, точно применимы к определенным нуждам и определенной обстановке, но фантазий-ность и страстность натуры "старого Кулибина" безудержны: рассуждая, как могли бы пригодиться его мельничные изобретения в "холодных странах Востока", восклицает: "Ах! друг мой, как счастлив бы я был проникнуть туда артистом или простым рабочим!"34

После всех трагедий, которые принес семье 1825 г., старик умер в одиночестве, оказалось так, что рядом с ним никого не было. В последний год жизни силы начинают изменять Петру Никифо-

ровичу, но он по-прежнему думает об общественных обязательствах, некогда на себя взятых, сообщая сыну о трудах над изобретенной им жатвенной машиной: "Это — дань, мною приносимая русскому народу"35. В 1838 г. Василий Ивашев напишет сестре: "...действия его, иногда во вред ему, с ущербом имуществу и силам, всегда клонились на пользу общую. На службе не щадил он себя; не щадил имущества и трудов, когда надеялся изобресть или распространить что-либо полезное в применениях науки к изделиям"36.

Крестьяне не допустили, чтобы тело Петра Никифоровича везли на лошадях, и всю дорогу до Симбирска несли гроб Ивашева на руках... Горе его по сыну никогда не узнало ни утоления, ни исхода: в старости он всерьез продолжал обдумывать, как бы вновь в военных подвигах и кровью заслужить милосердие царя и смягчить участь сына, и сокрушался, что, видимо, не сможет. "Пустят ли ветерана со слабыми ногами?"37 — написал он сыну в безграничной наивности страдания. В Симбирской губернии первый публичный некролог, посвященный местному жителю, появился в связи с кончиной Петра Никифоровича ("Симбирские губернские ведомости").

Н.М. Карамзин в неоконченной автобиографической повести "Рыцарь нашего времени" (1802) так вспоминал о симбирском дворянстве: "В детстве слушал с удовольствием вашу беседу слово-охотную, от вас заимствовал русское дружелюбие, от вас набрался духу русского и благородной дворянской гордости, которой... после не находил даже и в знатных боярах, ибо и спесь и высокомерие не заменяют ее; ибо гордость дворянская есть чувство своего достоинства, которое удаляет человека от подлости и дел презрительньх. — Добрые старики, мир вашему праху!"38 (курсив мой. — Е.Ф.).

Начало "великой опалы и великого одиночества". Сражение "за себя" в среде "дворянской интеллигенции" в первой трети XIX в. Чтобы предварить рассказ об эпистолярном творчестве Петра Ивашева, следует сказать несколько слов о его адресате — жене Вере Александровне Ивашевой. Общество в доме родителей декабриста Василия Петровича Ивашева можно назвать интеллигентным, но тон в нем задавали женщины, чему вовсе не противился отец декабриста. Человек незаурядный, очень оригинальный, внутренне свободный, занятый многими общественными делами, он уважал и полностью разделял деятельность своей супруги. Еще тогда, в конце XVIII в. (1796 г.), когда Петр Никифорович женился на Вере Александровне Толстой, началась для этой семьи эпоха русских интеллигентных женщин, история их личностного освобождения, осознания себя индивидуальностью, и это принесло семье испытания, не только внешние, но и внутренние, которые возникают тогда, когда появляется свобода и бремя выбора. Интеллигентность в русском специфическом смысле предполагает

9 ВМУ, лингвистика, № 2

осознание не только ценности и достоинства своей личности, но и всякой другой, отягощение долгом перед другими, острое ощущение неудобства при сознании своего счастливого превосходства, обретенного волею рождения, воспитания, образования. Все это уже бродило в голове не только Петра Никифоровича, но и Веры Александровны, и потому неудивительно, что сын их стал декабристом, внучка — феминисткой.

Существует легенда (дошедшая до нас в нескольких подробно записанных версиях) в воспоминаниях современников о том, как Николай I, объезжая Россию, посетил Симбирск. Супруга императора, ценившая труды Ивашевой, просила обязательно посетить ее "Дом трудолюбия". Тогдашний предводитель дворянства Григорий Васильевич, по фамилии Бестужев, представлял императору симбирское дворянство. Последовал вопрос: «А Вы не из тех ли Бестужевых, mes amis des gâteuses? [зд. моих друзей-каторжан (ироничн), букв. "слабоумных"]». Ответ был отрицательным. "А нет ли родителей mes amis des gâteuses, Ивашевых?" — "Да,— отвечал губернатор, — они живы, это весьма уважаемые и почтенные люди". Со словами: "У меня есть поручение от государыни" — император пожелал посетить приют, созданный Верой Александровной, по желанию августейшей супруги Александры Федоровны, попечительницей которого она была. Внимательно осмотрел все помещения. "Что ж я не вижу лазарета?" — "Девицы здоровы. Дежурная воспитательница следит за этим и старается предупреждать развитие болезни". Николай I обращается к Ад-лербергу, мать которого была начальницей Смольного института: "Передай матери, что нашел общество, где девицы не болеют". Он был доволен произведенным впечатлением, порядком и воспитанием девиц. Попросил показать сад и отправился туда вдвоем с Верой Александровной, намеренно предоставив возможность уединения, полагая, что несчастная мать обратится с просьбой о помиловании сына, — Вера Александровна не попросила. Говорят, император поцеловал ей руку. На другой день Вере Александровне Ивашевой был прислан от императора золотой фермуар, судьба которого неизвестна [запись варианта легенды, сделана со слов Е.П. Ивашевой-Александровой, внучки декабриста, в 1982 г. Е.С. Федоровой].

Не должна ли нормальная мать использовать всякое обстоятельство, чтобы улучшить горестную долю сына? Не тот ли это случай гордыни, которая "паче любви" или самой любви придает отталкивающий смысл (пример ее — чувства матери в "Священном огне" С. Моэма, себялюбивые и изуверские в конечном счете, какую бы благородную цель ни преследовали: она предпочитает видеть сына (ставшего калекой) мертвым, нежели жалким и сама умерщвляет)? Вовсе нет. В этом случае тоже сказалась сила недюжинной мудрости Веры Александровны: по всем наблюдениям

и соображениям, она твердо знала, что просьба ее удовлетворена не будет, она не боялась унижения собственного достоинства, но не хотела в отказе о смягчении участи вновь видеть униженным достоинство сына, которого злодеем и преступником никогда не считала. И к чести Николая I следует заметить, что он прекрасно понял мотив поступка и значительность личности Веры Александровны, его поведение ярко говорит об этом: император кинулся поднимать платок, который уронила Ивашева, и, подняв, поцеловал ей руку, а затем опять поцеловал ей руку и под впечатлением еще этой встречи воскликнул, садясь в коляску: "Почтеннейшая женщина!" — о чем подробно, шаг за шагом, записано свидетелем сцены, симбирским губернатором И.С. Жиркевичем39, впрочем толкующим банально, по-придворному, ее нежелание говорить на эту тему, как растерянность пожилой дамы (о решительности нрава Ивашевой генерал, сопровождавший императора, не догадывался).

Эта история произошла в последний год жизни Веры Александровны, в 1836 г. Через год, когда ее не стало и жизнь Петра Никифоровича склонилась к закату, его старый друг Василий Андреевич Жуковский с наследником Александром Николаевичем, объезжавшим Россию, прибыли в Симбирск. В дневниковых записях Жуковского есть пометы о встречах с Ивашевым, а также два письма к нему, в которых Жуковский убеждал Петра Никифо-ровича обратиться с просьбой о помиловании сына. Результатом поездки наследника явилось известное письмо будущего Александра II к государю (1837 г.) об облегчении участи декабристов, бесспорно составленное вместе с Василием Андреевичем. "Казнь правосудия, отмстив виновным, должна была необходимо ввергнуть тысячи семейств в глубокий траур; и этот траур лежит на всей России, ибо семейства сии рассеяны по всему ее простран-ству"40, — пишет наследник. Император внял просьбе сына и Жуковского, участь многих декабристов была облегчена, но увы, это не коснулось судьбы Ивашева и Басаргина41.

Несчастные старики так и не увидели сына, внуков, до последних дней сохраняя гордое и горестное достоинство, никогда не прерывая подробной, тонкой и трепетной переписки со всеми членами опальной семьи сына, со строгой и доброжелательной тщательностью входя во все обстоятельства их жизни и быта. Лишь на год пережил супругу Петр Никифорович.

Частная переписка старших Ивашевых как источник сведений о культурных инновациях в каждодневной жизни. Здесь предполагается подробное и многочисленное цитирование пассажей переписки старших Ивашевых 1826 г., когда велось следствие над их сыном-декабристом, с детальным комментарием, поскольку эти архивные материалы, или исследуемые очень фрагментарно, или вовсе не исследованные и нигде не опубликованные, представляют

главное и часто единственное свидетельство событий частной и внутренней жизни семейства Ивашевых. Они неразрывно связаны с событиями российской истории и в то же время дают много сведений об изменениях в общественной среде русского дворянства, новшествах культуры и быта.

"Мы не отторгаем его от своего сердца, а жалеем его существования", — из письма Петра Ивашева к жене (1826 г.). Известно, что поколение старших Ивашевых широко пользовалось для составления писем "Письмовниками", и обращения "мой Друг единственный!" являлись часто лишь вежливыми и галантными клише. Но письма Ивашева носят следы столь оригинального стиля и искренности, что обращения: "мой Друг единственный!", "мой Сердечный Друг!", "нежный Друг!" по отношению к жене значат именно то, что написано: Вера Александровна была действительно самым близким другом своего мужа.

Переписка Веры Ивашевой с мужем интересна тем, что в письмах речь идет не только о насущных вопросах дня. У супругов выработана привычка делиться мыслями по поводу политических событий, давать нравственную и общественную оценку. Вообще привычка предавать бумаге личные впечатления от различных общественных событий — черта, присущая равно обоим супругам: "Описание твое о печальной церемонии вашего Общества [организованное В.А. Об-во христианского милосердия] ... о кончине высокой Покровительницы [императрицы Марии Федоровны] я переслал в редакцию Ведомостей, Св.[Северной] Пчелы и Инвалида"42.

Старшие Ивашевы вырабатывают привычку и потребность анализировать свои чувства и настроения, делиться ими с близкими, наконец, формулировать их. Эта черта важнейшая в семейных отношениях, именно она смогла сохранить семейные связи при долгой разлуке. Так, Петр Никифорович старается скрыть свои тревоги и беспокойства, но при укоренившемся близком эмоциональном общении это почти невозможно, и он неизбежно проговаривается: «Ты, мой друг, из письма В. [Василия Петровича] заметила, что я был нездоров, может быть, что я объяснился к нему неосторожно, и он почел за нездоровье. Нежный Друг, будь на этот счет спокойна, Бог милостив, и Его много благодарю за крепость моего здоровья. Бывает иногда, что называли des malaises [aise зд. "удобство", des mal-aises "неудобства", "стеснения" (ср. se sentir mai a son aise "чувствовать себя нехорошо")] — и по летам и по случаю; удивляться, конечно, нельзя, душевная боль не легка!»43

Умственная деятельность, привычка к постоянному внутреннему развитию, "воспитание чувствительности", по мнению обоих супругов, единственное верное прибежище во всех невзгодах, не-

счастьях. Потому так особенно стараются старики дать образование глухонемой дочери Маше, полагая, что в нем она будет искать и опору, и прелесть жизни. Они отправляют ее в Петербург — учить читать и писать по специальной методе Лероя. Среди треволнений за сына Ивашев не забывает следить за занятиями Маши и сообщать жене: "Маша очень благонравна, ничего не может быть чувствительно любопытнее, как видеть их [глухонемых] молящихся и говорящих знаками рук своих. Я был на их экзамене — очень интересно! На все письменные вопросы отвечают письменно, отвечают письмом же... Скоро, четко и правильно — и Маша свои вокабулы написала по-русски, по-французски и объяснила значение каждого отдельно"44. "Поцелуй за меня Машу,— отвечает Вера Александровна,— очень тебе завидую, что ты ее видишь, дай Бог, чтобы она успевала [в занятиях]. Одно ее утешение в жизни, если будет уметь заниматься"45. (Кстати сказать, видимо, любовь родителей и попечение о том, чтобы ребенок не чувствовал себя ущербным, а научился общению и, как сейчас бы мы сказали, был социально адаптирован, дали свои результаты. Маша Ивашева вышла замуж и была счастлива в семейной жизни.)

В письмах к мужу Вера Александровна пишет о личных делах, не забывает дельно и не по-женски конкретно передать хозяйственные планы, нужды, неурядицы, возмущаясь равнодушием властей, неосведомленностью чиновников, жалким имущественным положением народа ("поселян"), бьющегося в непосильном труде, сопровождая все своим комментарием, личной оценкой: "Теперь все с Казенной палатой хлопочу... за что еще терять по 4 копейки с рубля, и так уже дышать всем нечем по милости Министерства финансов, все отняли и все покупают задаром, и тут еще хотят отнять из ближнего, а вот Бог услышит нашу нужду и изделья наши будут иметь ход — они не могут представить нужду поселян и как тягостно приходится добывать жизненные нужды — одна надежда, что Государь в сие взойдет и исправит. Дай, Боже, ему только силу все сие обнять, много ему труда... Adieu, cher ami"46.

Письма старших Ивашевых "сложно составлены", если можно так сказать, не только потому, что им присущ витиеватый стиль, принятый современной им эпохой, но и потому, что задачу они ставят перед собой непростую: сложные и тонкие чувства им предстоит передать, да это при том, что они слишком хорошо знают друг друга, внутренняя жизнь каждого пред ними открыта, — передать с максимальной искренностью, чтобы не быть заподозренными в чрезмерной жалости, в отчаянии, исключающем естественное сохранение уважения к чувству собственного достоинства у сына.

Вера Александровна жестоко страдала, узнав об аресте сына, но не была застигнута врасплох: она знала о тайной деятельности. В письмах к мужу в Петербург в 1826 г., когда велось следствие

по делу декабристов, Вера Александровна написала: "Прошу тебя только от меня ничего не скрывать, ты знаешь меня. Je connais Basile il y a jamais en rien de secret avec moi..."47 [я знаю, что у Базиля нет никаких тайн от меня], — сестре же сказала: "Базиль стал жертвой своего благородства". Память ее близких сохранила и другие ее слова: "Никто не может уронить Базиля в моих глазах. Раз я могу сохранить к нему уважение, я уже не могу быть несчастной"48, т.е. представление об истинном и невозвратном крушении жизни связано с потерей ценности личности, с потерей уважения к ней.

Помимо безоглядной материнской любви к своей крови (которой было "через край") — необъемлемой части человеческих родственных и частных отношений — потребность видеть в наличии, уважать и ценить личностное достоинство. И это свойство обнаруживается на пике горя, когда люди мало могут контролировать утвержденные для самих себя жизненные принципы, выливается спонтанно. Об этом — в том же письме мужу далее (повторим начало): "Я знаю, что у Базиля нет никаких тайн от меня так же, как я знаю, что он не способен на дурную ложь, но ничего не может умалить его в моих глазах, поскольку я в нем уверена — также он не может быть несчастен, с чистой совестью он защищен во всех несчастьях жизни, которые благодаря силе Господней лишь мимолетные. Высший Судия видит наши сердца, наши стремления и Его божественное сострадание утешит во всех раздумьях, которые мы переживаем так глубоко; ты думаешь его увидеть — покажи ему мое письмо и скажи ему, что он должен быть спокоен на мой счет: поскольку я сохраняю к нему уважение, я не могу быть несчастной, и я его обнимаю, умоляя искать утешение в религиозных рассуждениях [пер. наш, далее — опять по-русски]. На нем Тихвинская Богородица, наша заступница и покровительница, осилок живый в помощи в Вышняго, то твердо уверена, что никакая сила вражья его не постигнет, была бы истинная вера, с которой за него всегда прошу у Бога. Лиза спокойна так, как и sa mere... "

Тон письма Веры Александровны совершенно естественный, с русского она переходит на французский буквально на середине фразы и так же — "на полуслове" — опять на русский, как ей удобнее выразить ту или иную мысль. У несчастной матери могут быть тысячи разных соображений и утешений разлученному с ней и страдающему сыну, но ведь прежде всего появляется эта мысль, этим беспокойством она целиком захвачена: не подумает ли сын, что она может перестать его уважать? Смело можно утверждать, что тут нет никакой позы, естественно переплетаются в письме соображения нравственного порядка с подробными записями о нуждах материальных, о худобе Василия Ивашева и недостаточном питании, о теплой одежде и табаке. Так что в приведенных

нравственных рассуждениях, бесспорно, говорит бессознательное глубинное существо Веры Александровны Ивашевой.

Она уповала на волю Божию: "Я давно уже была приготовлена к твоему известию, ты знаешь, мой друг, что я твердо уверена на милосердии моего Спасителя, то будь на мой счет спокоен. Он во всю жизнь мою был моею сладостною надеждою, то верно, не оставит меня в сим положении, и благодарю Его, что Он ниспосылает мне наказание, и их достойна, но милосердие Его больше Его справедливости, то и помилует всех нас"49. Но не теряла трезвости рассудка, написав со злой иронией мужу: "Ты заслужил своею службой, чтобы тебя не разлучали с единственным сыном, но так как в России ценят не верную службу, а ловких воров, то ты, пожалуй, достоин наказания, что поступал не так, а посвятил жизнь честной и полезной службе... Наши власти несправедливее всех на свете, в этом причина всех наших несчастий — имей они хоть тень Правосудия, разве могли бы они судить так, как это сделали"50.

Содержание ответных писем Петра Никифоровича полно поисков внутреннего баланса: бесконечная любовь к сыну, это очевидно, всепрощающая и сострадающая, не осуждающая, главная забота о его достоинстве и мужском поведении, но и бесспорное уважение к его деятельности — в этих письмах. А наряду с этим — и потребность узнать истинное значение заговора: если он колеблет положение престола российского, полагает Петр Никифорович, то относиться к нему следует отрицательно: "...какое непростительное кружение голов дерзких, предприимчивых зачинщиков, имевших в виду не иное как сделаться самим атаманами, не рассуждая вовсе о пользе, ни о благосостоянии отчизны, ни о последствиях — но просто правилы, ввергающие в бездну несчастий всю Россию, их руководствовали.— А добродушные жертвы захвачены par des phrases emphatiques [высокопарными фразами], правилы пред глазами сих последних были занавешены человеколюбием и состраданием, и они с теми соглашались"51. Ту же самую мысль, иллюстрирующую подлинность любви, той любви, долженствующей быть лишенной опоры обычной логики, обычной рациональности (по словам апостола Павла, любовь "все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит" (1 Коринф. 13.7)), более чем через сто лет и совсем при других обстоятельствах, во французской полиции, вызванная туда дать показания о противозаконной деятельности мужа, сформулирует М.И. Цветаева: "Его доверие могло быть обмануто, мое же доверие к нему — непоколебимо".

"Злодеи оговаривают самых невинных, и их вызывают беспрестанно изо всех мест — отовсюду. Нет дня, чтобы кого-нибудь не вызывали, и все едут без трепета. Так, как и наш Базиль, без малейшего опасения и с большим спокойствием по вызову поехал

поутру 23-го, и я с спокойною душою и в уверенности как на милость Бога, так и на его слова, и на правосудие Императора, его отпустил. Существо дела, предпринятого злоумышленниками противу Престола и на совершенную гибель отечества, должно быть в совершенную ясность приведено — и пепел замысла должен быть развеян, сего требует целость отечества и незыблемость престола, которые между собою тесно связаны для блага общего — следственно необходимо всех слышать и все узнать, и потому-то, мой друг, прошу тебя светлым именем Бога нашего Покровителя без огорчения терпеливо ожидать Его и моего извещения"52.

Но в письмах самых официальных и у него есть ноты дерзостно-ироничные, если они касаются лиц, им не слишком почитаемых, нужды нет, что они вознесены на вершины власти и повелевают несчастной судьбе сына. Так, старый генерал позволяет себе выпад против Бенкендорфа, по форме подчеркнуто учтивый, по смыслу дерзко-непокорный, намеренно нарушая его волю по материальному содержанию узников. Было приказано государственным преступникам в дорогу дать не более ста рублей. Ивашев, делая вид, что не понимает смысла приказа, настаивает на том, что нужно передать триста: "Милостивый государь Александр Христофорович!.. покорнейше прошу приложенное при сем письмо мое [с деньгами] удостоить доставлением к моему сыну". Далее он безмятежно объясняет, найдя издевательски-ироничную форму "не имею"-де "смелости" отпустить сына в такой суровый путь с меньшей суммой: "На путевое продовольствие дозволено было дать ему сто рублей — не имею смелости препроводить его, для безбедного его продовольствия, денег до трехсот рублей... имею честь быть с совершеннейшим почтением и уважительною пре-данностию... всепокорнейший слуга Петр Ивашев"53. Хочется повторить замечание С.О. Шмидта, что события 1825 г. интересны не самим восстанием, а более тем, как люди, попавшие в тяжелые, чуждые, незнакомые им по всему прежнему жизненному опыту обстоятельства, прилагали усилия к тому, чтобы сохранить достоинство, личность, культурные привычки. И это касается не только самих декабристов, но и всех тех, кого косвенно коснулся дворянский бунт,— их жен, возлюбленных, детей и родителей.

Как в реальной жизни, озабоченность неразрывно соседствует с тяжким горем и естественно связана с хозяйственными делами: он пишет со скупой мужской сдержанностью о страданиях, но рядом — о сукнах и засухе, о здоровье и хозяйственных закупках, с еще большей страстностью занимая себя делами, — такова жизнь.

Уважение к Петру Никифоровичу столь велико, что во время декабрьского следствия он продолжает свободно общаться с сильными мира сего, министрами, вельможами и придворными. У Ивашевых не только сельское хозяйство, но и фабрика, — в этом смысле они капиталисты и на своем опыте знают, как тяжело

пробиваться со своим товаром через бюрократические препоны. В этом пункте письма удивительно современны. Привычка в воспитании семьи Ивашевых — постоянно быть занятым делом, при любых обстоятельствах; даже признававший себя "ленивым от природы" Василий Петрович следовал этой привычке до последнего дня, потеряв уже и вкус к жизни, и самый ее смысл, как будто все Ивашевы были Штольцы. Жена и во всех хозяйственных делах Петра Никифоровича оказывалась единственным другом.

У них нет никакого стеснения в разговорах о естественных вещах, как это принято между мужчинами и женщинами его времени: "Лизетина приписка также меня утешает, но все я неспокоен насчет ее здоровья — перестала ли она кормить? Говорят, что иные матери не приобретают, а расстраивают свое здоровье через кормление ребенка, это принято даже и между низким народом... Я бы желал, чтобы Лиза купалась в наших ундорских водах — ее здоровье меня огорчает, да и ты, мой Друг, не худо сделаешь пользоваться хорошим временем купаться"54. Или: "Ежели ты еще страдаешь судорогами, мне сказывали верное предохранительное средство, — носить стельки в башмаках из бересты. Попробуй. Повторю моления мои Спасителю Богу о сниспосылании на Вас всех Его святых милостей, и с надеждою на Него есть ваш друг Ивашев"55. Благородная простота, естественное отношение к естественной стороне жизни, доселе не столь часто встречаемое в русском быту, в отношениях с домашними, и ярко укоренившееся в дальнейшем, в сибирском бытии сына Петра Никифоровича — все это направлено на то, чтобы выстроить цельность своего бытия, где нет "всегда принципиально низкого" и "высокого" — уровней жизни, не долженствующих соприкасаться друг с другом и даже "знать друг о друге". О чем уже говорилось и еще будем говорить.

Конечно, не всему следует доверять в письмах периода 1826 г.: Ивашевы оглядывались на цензуру и прибегали к иносказаниям, не все сообщая. Например, пассаж о родственниках декабристов: "В числе последних иные сокрушаются, иные дышат упованием, что их родственники не подпадают в отделение преданных Суду — как шепчут им зефиры, пробирающиеся между бурных облаков. Бог! Бог да будет..."56 (курсив мой. — Е.Ф.). Но при том высказываемые Ивашевым взгляды на общественное устройство весьма критические, застарело-пренебрежительные к черствости чиновников; видно, что это постоянная тема семейных разговоров — вечный российский разговор, столь характерный для будущей интеллигенции: "Касательно же наших сукон я писал к тебе, что Министр Ф.[инансов] предписал Комитету принять их на счет неисправных... Между министрами деликатность, о пользах казенных совещаться и, действовать единодушно — не в употреблении, каждый себя выставляет — а чужое если б и полезно было, зажимают

разными предлогами. — Затем, у каждого свой фавёр — то, чего тут ожидать полезного, доколе Государь не положит устроить иной ход? — Но скоро ли дойдет оно до его ближайшего рассмотрения? — Я еще буду говорить — что мы приходим в упадок и рушим фабрику"57. Ивашев хорошо разбирался в экономических рычагах и пружинах современной ему России. Так, сообщает, что беспокоится за судьбу домов трудолюбия, которые новая императрица не хочет брать под свое покровительство, поскольку "без Покровительства Высочайшего Лица они при хорошем начале могут прийти в упадок"58.

Из писем видно, что Вера Александровна читает столичные журналы, книжные новинки, в курсе всех литературных и общественных дел, так что скрыть от нее что-либо, получившее общественный резонанс, невозможно: "Ты также, мой друг, ее [литературную почту] получишь, я поздно узнал, что Инвалид [журнал] их сообщает — может быть, приостановил бы; но что пользы, ты бы верно узнала от других — по-моему, лучше все знать и давать пишу своему рассудку"59 (курсив мой. — Е.Ф.).

С эрой интеллигентной жизни тут же началась для заслуженного героя 1812 г. эра репрессий. Старый генерал узнал стояние в тюремных очередях по 4 часа задолго до XX в.: "За положенными очередными ожиданиями коменданта я ждал 4 часа и не дождался, уехал, чтоб не пропустить к тебе почту, надеюсь, что будущею почтою доставит его письмо, о котором послезавтра при свидании непременно испрошу — во что бы то ни стало моими убеждениями. — тут я оставил многих с разными просьбами — мне подобных. — все с мольбою ко Всевышнему ожидают коронации, а с нею Милости Императора"60 (курсив мой. — Е.Ф.).

Человек горячий и страстный, он борется со своей гордостью, заставляет забыть себя даже о достоинстве личном, важнее оказывается достоинство любви: и он обещает жене выпросить письмо от сына: "во что бы то ни стало моими убеждениями!" И когда суд уже состоялся, то же чувство понуждает его, ограждая достоинство сына, не принимать во внимание попранного собственного самолюбия и кинуться с просьбой к царю, все беря на себя: "Ты его знаешь, знаешь нежность чувств его и всю мягкость его сердца. Это его и погубило; он... убит был мыслию, что вовлек нас в последнюю из горестей — и не желал уже объявлять суду оправдания, коим, впрочем, едва ли давали место (и этого пагубного зла при допросах бывшего, верно, Государь не знает) — но и он точно уже не желал оправдываться... то, я за долг мой почел... просить помилования у Монарха и буду ожидать милосердных последст-вий"61 (курсив мой. — Е.Ф.).

Поначалу Ивашев безоговорочно верил в милость императора: "...продолжается Суд верховный, и от Великодушия Государя все

ожидают милосердных событий; да поможет Ему сам Бог — не говоря об убийцах, о злодеях, завлекших обманами в жертву свое-надеянию, чрез разрушение общей безопасности и установленного порядка, — может быть, ослабит Государь жестокость Законов — в отношении заключенных и не действовавших никаким образом [Василий Петрович, как известно было Следственной комиссии, в действиях антиправительственных замечен не был, только в мыслях.] — увидим скоро сию ожидаемую эпоху, с надеждою на Бога и на Сердобольство Его Избранника"62. Но и император для него — живой человек, который волю свою и доброхотство может повернуть и так и этак: «Мне рассказывали черту прелестную Государя, когда из слабо замешанных представителей освобожденных на сих днях к нему двое конногвард.[ейских] оф.[ицера], Ев-лицын и Плещеев,— приняв их милостиво, сказал — "я очень рад таким гостям" — не означает ли это радость его при каждом оправдании, и желание Его, чтобы более их нашлось? — Дай Бог!»63 (курсив мой. — Е.Ф.). Ивашев желает видеть в государе черты личной доброты и милосердия. Так, передает он жене,— некто "рассказывал чудеса милосердия и общей очарованности к монарху. Он радуется каждому оправдавшемуся и... Сомов совершенно оправдан, сын Лопухина генерал-майора тоже... два сына генерала Раевского"64.

Незримый, но упрямый протест, глухое отчуждение от царской семьи выражается в совсем невинных на первый взгляд строках: "Вчерась 1-е, день рождения Государыни Александры Федоровны был празднован по воле Государя на Камен[ном] и Елагином островах, весь город опустел — все были там, все с жадностию бросились на гулянье, все дороги были покрыты экипажами, а река шлюпками, должно быть, даже тесно. Я не был, хоть и был зван, но предпочел тихую беседу у Щербинина, где обедал и до 8 ч. пробыл". Быть званым на день рождения Государыни — где весь город собрался (и это тоже с тайным осуждением: с жадностью бросились на гулянье) — и не пойти, если знать галантный и светский характер Петра Никифоровича, все-таки вельможи XVIII в., — почти грубость, бесспорно внятная его жене. Это внешне спокойное описание, вплетенное, как и всюду в частных письмах Ивашева-старшего, в мирно-бытовой контекст: "Татьяне Львовне Бог дал сына Владимира", а "здесь ужасная засуха, ни сенов, ни яровых не будет", — звучит убийственным разрывом со всем привычным ходом вещей, где самодержец олицетворяет и самое Отечество. Да и хозяйственная фраза про яровые да сено,— если вчитаться,— оборачивается зловещим иносказанием: "здесь ужасная засуха, ни сена, ни яровых не будет — а леса горят в округе, все остальное пламя пожирает и вот уже более недели, что вся здесь атмосфера покрыта дымом и солнце как красный шар без лучей освещает — сегодня ожидают служащие при Дворе много лихостей — вот, что

мне известно, то и написал. Целую твои ручки, мой милый Друг..."65 (курсив мой. — Е.Ф.).

Получив наконец известие о вынесенном сыну приговоре, Ивашев призывает все доступное ему смирение христианина и старается черпать силы в рассуждениях, что совершенное совершено для блага родины: "Не смею, по умосозерцаниям сим, никак роптать на происшедшее с нами, и нам подобными. Не смею порочить сильные меры, исполненные, — они, может быть, необходимы для восстановления порядка и благоустройства нашего Отечества, они спасли, может быть, — и пример строгий, предварит необузданность умов в спасение будущее России, а с нею Ее жителей, Ее крепость, Ее силу и уважение к ней, а с тем вместе приведены будут в отчаяние все внешние враги Ее. Мы однакоже должны умолять и Бога и Государя о несчастном — по душе и сердцу невинным — и по самому делу"66.

"Чувства его к нам так были свежи, что не гнездилась мысль о преклонных его летах... В днях его, как и в сердце, пустого места не было"67, — напишет сын Петра Ивашева через 12 лет каторги и ссылки своей сестре Лизе. Мучительная драма незаурядной личности, все основы которой, все убеждения перед несчастьем подвергаются испытанию и проверке, — от острого отчаянья к надежде, от тяжелого волнения к не менее тяжкому спокойствию, история борьбы сильных отеческих чувств и долга, гордости, самолюбия и любви, смирения и обиды на судьбу, на государя, — предстает в этих письмах во всей их эмоциональной откровенности, простой безыскусности: "Я признаюсь тебе, что с решением общим я сделался спокойнее; уже нет неизвестности — одно меня беспокоит — ваше положение. Как ты приняла весть сию несчастную, и как переносит милая Лиза? Пожалуйста, Богом вас прошу быть решительно покойными,— имеется в виду, что есть еще надежда к облегчению, не мы одни подверглись сей участи — Бог не вовсе оставил нас — упование на Него с нами, а здоровье нам — неоцененный дар Его, грешно будет не беречь"68.

Любовь и доверие сыну неколебимы, но нам так и не стало ясно: узнав все, прощает ли он все сыну или, не желая знать ничего, прощает ему также: "Он далек был быть злодеем — эта мысль должна нам служить в большое, мой друг, облегчение, а мое пребывание здесь я должен также считать милосердым еще провидением Бога, для поддержания его рассудка к переменению с благоговением участи, и к уверению его, что мы не отторгаем его от своего сердца, а жалеем его существования. Он дал мне клятву пещись, сколько можно, о своем здоровье"69. Не так сокрушило старого Ивашева осуждение сына, как разлука с ним: "Сия мысль горестна! Но я тебе обещал, мой друг, мои мысли сообщать тебе со всею откровенностию, как другу, от которого сам ожидаю укрепления в вере и примера в твердости души, с почтением удивляющей

всех тебя окружающих и твоих знакомых". Состояние духа старших Ивашевых после крушения всех надежд и, в сущности, безвозвратного разрушения благополучного семейного бытия представляет сложный сплав покорности воле Божьей и трезвой самооценки, исполненной прежнего непоколебимого достоинства: "По мнению людскому, ни ты, ни я не заслужили кару сию, но почему нам сие знать?"70

Примечания

ЛОИИ — Ленинградское отделение Института истории РАН (СПб.) ПБСЩ — Государственная публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (СПб.)

ПД — Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом) (СПб.) РГБ — Российская государственная библиотека (М.)

1 Альбрехт Михаэль фон. История римской литературы. Т. I. М., 2002. С. 455.

2 Там же. С. 456—458.

3 Либан Н.И. Становление личности в русской литературе XVIII века. М., 2003. С. 53.

4 Ивашева Е.П. [внучка декабриста] Жизнь и деятельность П.Н. Ивашева в войнах России XVIII и XIX вв. // ПБСЩ. Ф. 1031 (Герман П.А.). Ед. 120. С. 37.

5 ЛОИИ. Ф. 167. Оп. 1. Ед. 1 (Указы и рескрипты генерал-майору Ивашеву 1794—1807).

6 "Свита его [Суворова] рассеяна по разным местам; мне велено ехать в персидскую армию командиром нижегородского драгунского полка и в 1798 году произведен генерал-майором и шефом таганрогского драгунского полка и в то же время осеквестровано мое имение за строение Одессы, производимое в 796 и 797 годах за то время, когда я находился при блестящих победах Суворова и потом в персидской армии, что и заставило меня в 1798 году оставить службу и оправдываться от напрасного посягания на мою честность в Петербурге" (Записки П.Н. Ивашева // Отечественные записки. 1841. Отд. 2 науки и художества).

7 Некролог // Симбирские губернские ведомости. 1838. 26 ноября.

8 Лотман Ю.М. Век богатырей // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). 2-е изд., доп. СПб., 1998. С. 270.

9 Антинг Фридрих (Anthing F.) — немецкий биограф А.В. Суворова. Упоминаемое сочинение: Les campagnes du feldmarechal comte Souvoroff Rymnikski par Anthing. Traduit d'allemend par Serinne. Gotha, 1796.

10 Фукс Егор Борисович (1762—1829) — историк, биограф А.В. Суворова, в итальянскую кампанию бывший правителем дел при полководце.

11 Буланова (Трубникова) О.К. Роман декабриста. Л., 1933. С. 321.

12 РГБ. Ф. 112. Кн. 5780. Ед. 5. Л. 4—5. 1 декабря 1838 г.

13 С этим сочинением были знакомы О.К. Трубникова и Е.П. Ивашева.

14 Буланова О.К. Указ. соч. С. 320—322.

15 Велисарий (505—565) — византийский полководец времен императора Юстиниана, прославившийся многими победами, что вызвало у Юстиниана ревность и неприязнь к полководцу, которого он отстранил от командования, лишил принадлежащего ему имущества, впрочем позже частично ему возвращенного.

16 Отечественные записки. 1841. Т. XIV. С. 1.

17 Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 254.

18 Карамзин Н.М. Рыцарь нашего времени. Одесса, 1888. С. 11—12.

19 Здесь и далее цитаты из текстов рукописей даются — для удобства восприятия — в современной орфографии.

20 Московского почт-директора Д.П. Рунича (1780—1860) в одной недавно опубликованной эмигрантской книге называют масоном (он был сыном Павла Степановича Рунича (1747—1825), писателя, друга Новикова), конечно, и А.Ф. Лаб-зина, близкого знакомца П.Н. Ивашева, равно как там же масоном называют и другого близкого Ивашеву человека — Михаила Илларионовича Кутузова: "М.И. Кутузов как злостный масон играл видную роль в убийстве Павла". Среди участников заговора против Павла немногочисленные источники называют и Суворова, и самого Ивашева (см. об этом ниже). Впрочем, в этой чудовищно тенденциозной книге, изданной в Харбине в 1934 г. и переизданной в России, утверждается следующее: "История интеллигенции за последние 200 лет стала историей масонства" (Иванов В.Ф. Русская интеллигенция и масонство. От Петра Первого до наших дней. 3-е изд. М., 1999. С. 234, 275).

21 ПД. Ф. 263. Архив Д.П. Рунича. Оп. 2. № 159. Письмо от 1 ноября 1808 г. Л. 4.

22 Хвостов Д.И. (1757—1835) — граф, русский писатель, поэт. Был женат на племяннице Суворова. В 1797—1803 гг. — обер-прокурор Синода.

23 "Милостивый государь Дмитрий Иванович! С совершенною благодарностью получил ваше письмо наполненное благосклонностью вашей — и впредь неоставлением оных обещаний меня восторгают. Мне кажется, что все свершилось, и уже наш фордевинт никогда не подует, как паруса ни применяй. Вот милостивый государь, каково за с завязанными глазами женщиною гоняться тем, которым ее ветер не нанес.

Хоть лбом бейся в стену, Хоть с моря пей всю пену, Хоть сквозь бугры веди Прокоп, иль в круг земли Оброй окоп.

Но ее всю не улучшишь, измучишься, обтаешь и останешься как и мы теперь. Вот и сие вам не лестное, и надежды нет, и здесь все молчит. Прощайте, будьте ко мне как вы есть. И не лишайте благосклонности пребывающего с почтением и преданностью. Милостивый государь. Вашим покорнейшим слугою Петр Ивашев 21 окт. 1793 Херсон" (ПБСЩ. Ф. 755. Суворов. Т. 9. Л. 74); "Милостивый государь Дмитрий Иванович! Вы позволили мне писать к вам, я не пропускаю ни одного курьера без исполнения воли вашей, но не знаю причины, за что я оставлен без ответу, против всякого моего ожидания, при пасмурных наших положениях великая отрада, что когда почитаемые люди удостоивают напоминовением. Вы может быть соскучитесь, что письма мои не изъявляют ничего любопытного для вас, как только одни чувства привязанности к особе вашей, сопровождаемые с томным напоминовением, а не уваженных трудах. Не сетуйте милостивый государь — о больном члене всегда более в память приходит, оно непосредственно и к вам относится. Его сиятельство наш начальник [Суворов] собирался отъехать до Кавказа и до Каменец-Подольского, но после раздумал и остался проводить здесь праздники. Слава Богу здоров и довольно спокоен. Да пребудет ко мне непоколебима благосклонность ваша, я всегда и почитанием и преданностию пребуду вашим милостивый государь покорнейшим слугою Петр Ивашев". Приписка: "Милостивому государю моему Василию Андреевичу [Жуковскому] свидетельствую мое почтение. 2 декабря 1793, Херсон" (ПБСЩ. Ф. 755. Суворов. Т. 9. Л. 90); "Милостивый государь Дмитрий Иванович! Чувствительнейшую приношу благодарность за поздравление, которое принял как искренно желающего мне добра и давно мною почитаемого мужа. Я никак сей перемены не ожидал, не

быв со всем рекомендован от Его сиятельства графа Александра Васильевича — что нестолько иное, что могло моим ходатаем к удачному последствию, как пребывание мое при нем — что уже обызаконен более преданностью и благодарностию к Его Особе — желаю, милостивый государь, скорее вас поздравить с тем, чего вы себе желаете и верю с радостию. Покорнейше прошу принять на себя груз засвидетельствовать всенижайшее и преданнейшее мое почтение Ея превосходительству Марии Васильевне и милостивой государыне Аграфене Ивановне. Князю и Василию Андреевичу. Уверяю в сим в моей вам преданности и почтении имею честь быть милостивый государь вам покорнейшим слугою. Петр Ивашев 4 февр. 1794, Херсон" (ПБСЩ. Ф. 755. Суворов. Т. 9. Л. 111).

24 "Милостивый государь Дмитрий Павлович! Отнесите к вашему дару посылать в сердца собственно к вам привязанность, а к достоинствам вашим уважение, которые необходимое восставляют желание все меры извлекать к приобретению вашего благорасположения; не только из провинций пустынных России, но, кажется, и из самого бы развлекательного Парижа не престал бы его искать. Кто же виновник, что люди любезные и тяжелые авторы и безграмотные равную вам отдают справедливость и отношениями своими, может быть, отнимают у вас время" (ПД. Ф. 263. Архив Д.П. Рунича. Оп. 2. № 159. Письмо от 10 августа 1808 г. Л. 1).

25 Воспоминания Софьи Алексеевны Лайкевич // Русская старина. 1905. Окт. Т. 124. С. 197, 199.

26 "Знаю, что все идет к лучшему; знаю в годы нашего времени и радуюсь успехам просвещения в России; однако ж с удовольствием обращаю взор на те времена, когда наши дворяне, взяв отставку, возвращались на свою родину... доживали век свой на свободе и в беспечности; правда, иногда скучали в уединении, но зато умели и веселиться при случае, когда съезжались вместе. Ошибаюсь ли? Но мне кажется, что в них было много характерного, особенного — чего теперь уже не найдем в провинциях, и что, по крайней мере, занимательно для воображения... Провинциалы наши не могли наговориться друг с другом; не знали, что за зверь политика и литература, а рассуждали, спорили, шумели. Деревенское хозяйство, охота, известные тяжбы в губернии, анекдоты старины служили богатой материею для рассказов и примечаний... " (Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 16).

27 Лабзин А.Ф. (1766—1825) — писатель, мистик, издатель журнала "Сионский вестник".

28 Буланова О.К. Указ. соч. С. 8.

29 D'Allonville. Memoires dites des papiers d'un homme d'Etas. Vol. VIII. Paris, 1834. P. 84.

30 Соллогуб В.А. Воспоминания. СПб., 1993. С. 270—271.

31 Князь П.П. Долгоруков — автор трудов по генеалогии.

32 Соллогуб В.А.. Указ. соч. С. 271.

33 Шмидт С.О. Общественное самосознание noblesse russe в XVI — первой трети XIX века // Шмидт С.О. Общественное сознание российского благородного сословия. XVII — первая треть XIX века. М., 2002. С. 109—110.

34 Буланова О.К. Указ. соч. С. 88—89.

35 Буланова-Трубникова О.К. Три поколения. М.; Л., 1928. С. 56—57.

36 РГБ. Ф. 112. Кн. 5779. Ед. 4а. Л. 5. 29 декабря 1838.

37 Буланова О.К. Указ. соч. С. 95.

38 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 18.

39 Так эту сцену описывает очевидец: «Очень было заметно, что государь ожидал со стороны Ивашевой какого-то объяснения. Мать несчастного (декабриста), сосланного на каторжную работу, не могла собраться с духом начать речь

о сыне, хотя я предупреждал ее, что государь меня спрашивал о ней и об ее муже. Во время разговора она уронила платок, Государь поднял оный и, отдавая, поцеловал у нее руку... [Вера Александровна заговорила совсем не о том], в конце разговора... вторично поцеловал у нее руку и вышел. Севши в экипаж, сказал мне: "Почтеннейшая женщина! Ну, не удивляюсь, что ты так любишь это заведение: ничего лучше оного я не нашел"» (Жиркевич И.С. Записки // Русская старина. СПб., 1890. С. 125).

40 Дубровин Н. В.А. Жуковский и его отношение к декабристам // Русская старина. 1902. Т. 110 (апрель). С. 101-102.

41 Буланова O.K. Указ. соч. С. 292-296.

42 ПД. Архив Ивашева. 13.904-13.919. LXXV6 23. Письмо от 4 июня 1826 г. Л. 86-87.

43 Там же. Письмо от 15 июня 1826 г. Л. 90.

44 Там же. Письмо от 5 марта 1825 г. Л. 3.

45 ЛОИИ. Ф. 167. Ед. 7. Письмо от 2 марта 1826 г.

46 Там же. Письмо от 23 февраля 1826 г.

47 Там же.

48 Ивашева Е.П. [внучка декабриста] Жизнь и деятельность П.Н. Ивашева в войнах России XVIII и XIX вв. // ПБСЩ. Ф. 1031 (Герман П.А.). Ед. 120. С. 18.

49 ЛОИИ. Ф. 167. Ед. 7. Письмо от 8 февраля 1826 г.

50 Ивашева Е.П. Указ. соч. С. 28.

51 ПД. Архив Ивашева. 13.904-13.919. LXXV6 23. Письмо от 15 июня 1826 г. Л. 91.

52 Там же. Письмо от 27 генваря 1826 г. Л. 80.

53 ПД. Ф. 57. Оп. 4. № 2. Архив С.Г. и М.Н. Волконских. Ивашев П.Н. Письмо к Бенкендорфу Александру Христофоровичу. 25 февраля 1827 г. Л. 1.

54 ПД. Архив Ивашева. 13.904-13.919. LXXV6 23. Письмо от 4 июня 1826 г. Л. 86.

55 Там же. Письмо от 22 июня 1826 г. Л. 95.

56 Там же. Письмо от 4 июня 1826 г. Л. 87.

57 Там же. Письмо от 1 июня 1826 г. Л. 83.

58 Там же. Письмо от 6 июля 1826 г. Л. 103.

59 Там же. Письмо от 18 июня 1826 г. Л. 93.

60 Там же. Письмо от 23 июля 1826 г. Л. 114.

61 Там же. Письмо от 24 июля 1826 г. Л. 117.

62 Там же. Письмо от 25 июня 1826 г. Л. 96.

63 Там же. Письмо от 8 июня 1826 г. Л. 87.

64 Там же. Письмо от 27 генваря 1826 г. Л. 42.

65 Там же. Письмо от 2 июля 1826 г. Л. 100.

66 Там же. Письмо от 30 июля 1826 г. Л. 118.

67 РГБ. Ф. 112. Кн. 5779. Ед. 4а. Л. 5. Письмо от 29 декабря 1838 г.

68 ПД. Архив Ивашева. 13.904-13.919. LXXV6 23. Письмо от 23 июля 1826 г. Л. 115.

69 Там же. Л. 113.

70 Там же. Письмо от 16 июля 1826 г. Л. 112.

Résumé

The article is about Peter Ivashev's works: a Hero of the War of 1812. The

author analyses the archive materials first brought into the realm of science in

his 1826 letters, and in his little known work: Memoirs of Ekaterina II, published in 1841.