CC BY
57УДК 82-97: 801.81: 398.21
Новикова М.А.,
доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры русской и зарубежной литературы Таврического национального университета имени В. И. Вернадского
«Владычица морская» у А. С. Пушкина: векторы интертекстуальности
Прелиминарии. В сказке А. С. Пушкина о золотой рыбке Старуха, ставшая (милостями Золотой Рыбки) «грозной царицей», посылает своего Старика к Рыбке с последним требованием. Она хочет стать «владычицей морскою», жить в «окияне-море» и повелевать самой Рыбкой. На том и кончается Старухино царствование: в ответ на ультиматум Старуха возвращена к себе изначальной - к своей ветхой землянке и разбитому корыту.
Источники сказочного сюжета, которым воспользовался Пушкин, исследовались учеными давно. Установлены корни этого сюжета на Западе - померанская (т.е. прибалтийская) сказка, и на Востоке -индийский миф о боге, превратившемся на время в рыбу, чтобы испытать рыбака и его жену, а через них - человеческую благодарность и памятливость [11, с. 14-46, 275, 286; 1, с. 134-163; 4, с. 136 сл.; 6, с. 57-70; 3, с. 527-528; 14, с. 296 сл.].
Неожиданным может показаться иной интертекст: насколько нам известно, к сказке о Рыбаке и Рыбке он до сих пор не прилагался. Имеется в виду даже не целый текст, а одна формула: «владычица морская».
Старославянизм «владычица» (ср. полногласные древнерусские княжеские имена «Володимир», «Всеволод» и др.) явно выпадает из русского фольклорного стиля, зато бесспорно сигнализирует о другом происхождении: византийском, а ещё глубже - библейском, ветхозаветном. В восточно-славянский мир такие слова попадали через переводы Библии, вошедшие затем в церковные (литургические) тексты; в мир западноевропейский тем же путем шли их латинские корреляты.
Римо-византийская литургическая традиция. Действительно, формула «владычица морская» пришла не из фольклора, а из средневековых католических молитв, обращенных к Богородице. В молитвах этих (созданных и передававшихся, естественно, на латыни) Богородицу именуют «Звездой моря», «Stella maris». Комментаторы
поясняют: в таком виде формула является закрепившейся ошибкой монахов-переписчиков. На самом деле первичное, правильное молитвенное обращение к Деве Марии должно быть иным: «Stilla maris», т.е. «капля моря» [16, р. 24].
Обращение это вошло в католическую молитвенную практику через «Толковник древнееврейских имен» - этимологический словарь-справочник для имен библейских персонажей. Его начал составлять выдающийся богослов, филолог и переводчик Блаж. Иероним (342-420 гг. н.э.), а продолжали его последователи. Имя Богородицы по древнееврейски - Мириам; оно означает или «госпожа, повелительница», или «горькая». Эту горечь св. Иероним истолковал-сравнил со вкусом морской воды.
Яркая, запоминающаяся «ошибочная» метафора получила в дальнейшем широкое хождение. Она вызвала к жизни даже особый католический культ Девы Марии: покровительницы рыбаков и моряков. «Звездой моря» стали называть рыбачьи шхуны и парусники мореплавателей. В приморских городах и селениях католических стран начали воздвигать часовни и церкви в честь Богородицы -«Звезды моря».
В принципе, сооружение припортовых храмов и часовен традиционно для всей христианской ойкумены. Один только Крым насчитывает немало таких старинных храмов в Керчи, Феодосии, Судаке, Алуште, Партените, Гурзуфе, Ялте, Алупке, Херсонесе, Евпатории и др. [8]. Но храмы в честь Пресвятой Богородицы, с уточняющими определениями «Святая Мария в полях», «в горах» (или «горная»), «в морях» (или «морская») и т.п., православному миру незнакомы. (Ср. по контрасту в католичестве [10, с. 183].)
В каком же контексте упоминают «Звезду морей» католические молитвы? Формула эта включена в циклы Богородичных песнопений, написанных макароническим стихом. Нечетные строки подобных молитв составлялись на «своих» наречиях (vernacular) тех или иных стран, четные строки - на средневековой латыни [5, с. 109 сл.].
Приведем в нашем подстрочном переводе начальное двустишие одной такой молитвы: «Владычице, Владычице прекрасная и пресветлая, / Подобная звезде моря < ... >» [16, P. 28]. Есть ли что-либо похожее на это обращение к Богоматери в средневековом, но православном молитвенном контексте? Прямых и полных соответствий нет. Однако по частям приведенное обращение имеет некоторые аналогии в византийском литургическом обиходе.
«Звезда» - формульная адресация к Богородице в хронологически первом (и самом знаменитом) Богородичном
Акафисте (VII в. н.э.). Среди многократных припевов этого акафиста, «Радуйся!..» (т.н. «харейтизмов»), встречаем и такой припев: «Радуйся, Звездо, являющая Солнце!..», - где Солнце - устойчивая метафора Христа [9, с. 76]. В другом литургическом тексте той же эпохи, Каноне Молебном преп. Феострикта Палестинского, к Богородице обращаются со следующими словами: «<...> Владычице, помози на ны милосердовавши, / Потщися, погибаем от множества прегрешений <...>» («< ... > помоги нам, проявивши < к нам > милосердие, возьми на себя заботу < о нас, ибо мы > погибаем от множества < совершенных нами > грехов <...>». - Перевод со старославянского наш. - М. Н.) [9, с. 44].
Встречается в византийской литургической лирике и образ «моря», часто в альтернативном синонимическом варианте «(морской) бездны». Сопровождают его, однако, не мотивы милости, помощи и спасения, а мотивы зла, греха, беды и грозящей гибели. Таков, например, этот образ в не менее знаменитом Великом Покаянном Каноне преп. Андрея Критского (кон. VII - нач. VIII вв. н. э.). Есть там и «житейское море», и «буря напастей», и «бездна греховная» [9, с. 39].
Итак, «Владычица» («Мадонна») в римо-византийской литургической традиции - однозначно титул Богородицы, и только Её. Не менее однозначно «Владычица»-Богородица не могла изначально именоваться в этой традиции «владычицей морскою». Образ морской бездны пришел в христианскую литургику из Ветхого Завета, а в него ещё из шумеро-аккадской и ассиро-вавилонской языческих мифологий. Там море-бездна выступает как мифологема Хаоса и смерти, а его «хозяева» фигурируют лишь в облике «чудищ морских» (Тиамат, Левиафан и др.). Эту символику и унаследовали сначала иудаизм, потом христианство.
Балто-славяно-финская языческая традиция. Коль скоро пушкинская сказочная формула вывела нас в столь архаические мифоконтексты, присмотримся к контекстам, тоже архаическим, но территориально более близким: к «померанским», т.е. балто-славяно-финским языческим мифологиям балтийского Поморья [7, с. 156 сл.; 15; 13, с. 564-565].
Для языческих сюжетов всей этой зоны характерен некий общий магический топос: «море-океан», на нем остров, на острове камень или дерево (символ мирового центра), на нем или под ним сидит хозяин/хозяйка этого волшебного иномирия. Он/она повелевают всеми человеческими «напастями»: могут наслать их на людей или, наоборот, отогнать. С описания такого магического пространства
начинаются, в частности, многие заговорные тексты, как восточнославянские (украинские, белорусские, русские), так и балтийские (литовские, латышские). Отсюда можно заключить: и «священная география», и волшебные персонажи подобного рода восходят еще ко временам балто-славяно-германской общности. Германской также, поскольку и древнегерманские заклинания демонстрируют аналогичные места ритуального действа. Сюжет сказки о рыбаке и рыбке зарегистрирован, кстати, в каталоге сказочных сюжетов у бр. Гримм под №19 («Рыбак и его жена»).
Померания - зона пересечения германской, славянской, балтийской палеокультур с ещё одной культурой, финно-угорской. Проверим балтийскую и финно-угорскую мифологии на мифомотивы и мифоперсонажей, близких к пушкинской Старухе (претендентке на владычество морской стихией) и пушкинской Рыбке (реальном воплощении этой стихии). Учтём также, что в предыдущей пушкинской сказке о царе Салтане аналогичным воплощением моря как одушевленной стихии была не рыба, а птица - Лебедь, плюс 33 «морских» богатыря, её родные братья (так в фольклорном первоисточнике), плюс Черномор, их «дядька» (в архаической системе родства - «отец-воспитатель» [2, с. 147-148]). Реликт их «рыбьего» происхождения и «морской» природы - способ их «подводного» дыхания («тяжек воздух нам земли»). Добавим: в славянской, но и в балтийской, и в финно-угорской мифологиях вариантом хозяйки подводного / морского / болотного / речного царства может служить не только рыба (кит, щука и т.п.), не только «водяная» птица (чаще лебедь, иногда утка и т.п.), но и змея, и лягушка (Ср. славянскую Царевну-лягушку и балтийскую Королеву ужей). Неудивительно, что и в мифологии саами (по-славянски «сумь»), одного из реликтовых финских народов Балтии, рыбачьей удачей (и вообще, состоянием моря) управляет женщина-рыба, волшебная Аккува.
С другой стороны, существовал и двойник-трикстер верховного финно-угорского божества неба - божество хтонического низа: подводья, морской «грязи», придонного ила. (Ср. Золотую Рыбку, попавшую в невод к Старику вместе с «тиной», «травою морскою».) Это хтоническое божество имело вид утки. По мифу, оно участвует в сотворении мира (ср. «сотворение» царства Старухи Рыбкой, царства Гвидона - Лебедью), нося наверх ил со дна морского. И оно же портит новосозданный мир: вносит в него болезни; уродует природный ландшафт горами, ущельями, болотами; через «зловредных» насекомых (ср. превращения Гвидона) заражает людей «водяными»
эпидемиями. (Ср. чахотку и болотную лихорадку - перманентные недуги «северной столицы» у героев как Пушкина, так и других писателей петербургского круга.)
Т.о. морские (или шире, водяные) владыки фольклорно-мифологических царств исконно амбивалентны, как оно и свойственно всем персонажам «нижнего» иномирия [12, с. 26-27]. Они - то помощники, то вредители, то созидатели, то разрушители; они союзники иногда «добрых» персонажей-людей, иногда персонажей «злых». Такова их имманентная двойственность - «природная», а потому и функциональная. Какой стороной своей «натуры» они повернутся к тому или иному человеческому персонажу, зависит прежде всего не от их, а от его поведения, от его ответов на главные вопросы бытия. (А второстепенных вопросов миф и фольклор человеку не задают).
Пушкинская традиция. В этой парадигматичности волшебных «владык» и «владычиц» языческого мифоверсума заключено их общее свойство. Оно же будет работать и в пушкинских (в т.ч. отнюдь не сказочных) сюжетах. Но где тогда отличие между миром «чистого» мифа и миром Пушкина?
За героями язычества жёстко закреплены определенные поведенческие стереотипы. Жена Рыбака в «классическом» мифе или в «классической» волшебной сказке может превратиться во что-то внешне: в зажиточную ли крестьянку, или в «грозную царицу». Она заведомо не может преобразиться внутренне. Поэтому парадигматика в мифе и древнейшем фольклоре реализуется тоже внешне: через смену сюжетов, обстоятельств, героев. Всякое «другое», не стереотипное поведение требует «другого» героя, а значит, и другого интертекста.
В христианской картине мира человек изнутри, духовно свободен. Следовательно, никакое поведение не может быть запрограммировано для него извне. Сколь ни дерзка такая параллель, но «Владычица»-Богородица начинает свой земной путь практически с того же внешнего статуса, что и пушкинская Старуха. Мария тоже бедна; так же беден (по крайней мере, далеко не богат) её «обрученный» муж, Иосиф. Мария тоже «прядет свою пряжу»; про «корыто» в Новом Завете, правда, ничего не говорится, однако воду из источника Мария носит ежедневно сама. А рыбу ловят если не её муж (он плотник и строитель, так что починить и «корыто», и «ветхую земляку» он сумел бы тоже сам, - призывать на помощь говорящих рыб тут бы не пришлось), - ловят рыбу его родичи и земляки, будущие первые апостолы Христа.
Более того: ключевой, поворотный момент всей новозаветной истории человечества - это даже не Рождество Христово, а Благовещение. Зачастую мы забываем, какую именно «благую весть» приносит ангел юной Марии. А приносит он одну и ту же весть, но на двух языках. На языке «небесном» Марии предстоит стать матерью Мессии. На языке «земном» у Марии будет сын не от законного мужа: величайший позор и угроза полной отверженности, по моральным нормам «народа Израиля». Согласится или не согласится Мария принять на себя такую миссию, - от этого зависит мировое будущее. Вся история как бы «зависает» в этот миг, ожидая личного ответа одной-единственной палестинской девочки...
Пушкинская сюжетная и персонажная парадигма повторит (разумеется, в иных масштабах и при иных обстоятельствах) эту -для язычества неслыханную и невозможную - парадигму внутренней, личной решимости и личной ответственности. Так становится ясным, что Старуха в сказке покушается не на роль Бога [6, с. 61], а на роль Богородицы, ничем не жертвуя и никакой ответственности не беря на себя. За это поплатится не только сама она, но и её муж, Рыбак. Но и от других бытийных ответов, других пушкинских героинь, в т.ч. героинь-«девочек» (Ксении Годуновой, Тани Лариной, Маши Мироновой, Марии Потоцкой - список можно умножить), зависит не просто развязка соответствующих сюжетов, но само будущее их миров, в частности - будущее их спутников-мужчин.
Что же «выиграли» пушкинские Онегин, Гринёв, Пугачев, Швабрин, Борис Годунов, Гришка Самозванец, хан Гирей и т.д. - от этих ответов? Купленных - не забудем! - ценою их, этих девочек, жизни и смерти? Что выиграла от них «здешняя», земная политика и история? Что «выиграли», в конце концов, мы - вчерашние, сегодняшние и завтрашние пушкинские читатели?
После этих ответов (включая безмолвный ответ пушкинской Золотой Рыбки) никто уже не может сказать: «мы не знали». И они, и мы теперь - знаем.
«Вы, кто знает.» - так звучат по-русски первые слова арии из оперы Моцарта, которую исполняет Слепой Скрипач перед самим Моцартом и его «другом» Сальери за несколько часов до того, как второй отравит первого. Музыка, голос «небесных сфер» не предотвратит убийства, ибо не отнимет шанса не свой, личный ответ ни у Моцарта (и он сыграет в ответ «мой Requiem»), ни у Сальери (и он бросит в ответ свой яд). Но оба они (а с ними мы, читатели) с этого момента уже знаем: что может произойти и почему оно может произойти именно так. Оно, это будущее, произойти не обязано:
христианская картина мира исключает внешний фатализм. Однако оно произойти может, если внутренне люди шагнут ему навстречу.
Интертекстуальность Пушкина (как, впрочем, и Гоголя, и Шекспира, и Данте, - вероятно, всех истинных гениев) общепризнана. И все же, наиболее существенные вопросы, с нею связанные, остаются покамест открытыми. Зачем гениям эта их «сверхнормативная» интертекстуальность? Ограничена ли она лишь полилогом текстов? Одинаковы ли ее цели в творчестве «классиков»: тех, к кому «воззвал глас» свыше, кто «исполнился волею» свыше, -и, положим, «модернистов»: тех, кто слышал совсем иные голоса, исполнял совсем другую волю? Или «пост-модернистов»: тех, кто не слышал ничего, а лишь играет в придуманную, но азартную интертекстуальную игру?
Странный титул, который затребовала себе Старуха из пушкинской сказки, - странную: безжизненную, нечеловеческую, ледяную -интонацию последней Старухиной реплики слышит не только Золотая Рыбка. Ее ведь слышат и Старик, и мы, читатели Пушкина? Но тем самым право на выбор и парадигма возможных ответов на соблазн «высшей власти» передается как испытание всем нам. А с этим (как сказано в «Пиковой даме» Пушкина) «нечего шутить».
Вместо заключения. Подведем некоторые, пока еще предварительные итоги, попытавшись суммировать: чем же интертекстуалистика реально помогает исследователю сделать его выводы более широкими, более гибкими, но в то же время и более объективно доказуемыми?
Черновики Пушкина показывают: первоначально он доводил «экзистенциальный эксперимент» Старухи до того, что она становилась «Римской Папой». Потом этот эпизод Пушкин снял: возможно, потому, что сказка в нем излишне «вестернизировалась», теряя свою - почти притчевую - универсальность. А, возможно, сделал он это ещё и потому, что слишком эксплицитной, чересчур дидактичной становилась генеральная идея сказки: мысль о том, как само бытие «осаживает» Старуху. Не позволяя ей «покушаться на роль Бога».
Интертекстуальный анализ продемонстрировал еще и другое. От рокового, словно бы «надиктованного» плана самообожествления Старуха все же не отказалась, - это первое. И второе: заказывая себе не только функцию, «экзистенцию», но и природу, «субстанцию» владычицы морской, Старуха притязает не на то, чтобы стать языческим Богом, а на то, чтобы сделаться языческой богиней. Т.е. вытеснить собою не только сказочно-мифологическую Золотую
Рыбку, а и сакрально-христианскую Богородицу.
Литература:
1. Азадовский М. К. Источники сказок Пушкина // Временник Пушкинск. комиссии. - Вып. 1. - М. - Л., 1936.
2. Бенвенист, Эмиль. Словарь индоевропейских социальных терминов. - М., 1995.
3. Бонди С. Сказки Пушкина // Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти тт. - Т.3. - М., 1960.
4. Волков Р. М. Народные истоки творчества А.С. Пушкина. Баллады и сказки. - Черновцы, 1960.
5. Гаспаров М. Л. Очерк истории европейского стиха. - М., 1989.
6. Желанский А. Сказки Пушкина в народном стиле. - М., 1936.
7. Иванов В. В., Топоров В. Н. Балтийская мифология. Мифы народов мира. - Т.1. - М., 1991.
8. Литвинова Е. М. Крым. Православные святыни. -Симферополь, 2009.
9. Молитвослов. - СПб., 1996.
10. Новикова, Марина. Мифы и миссия. - К., 2005.
11. Новикова, Марина. Пушкинский космос. Языческая и христианская традиции в творчестве Пушкина. - М., 1973.
12. Новикова М. А., Шама И. Н. Символика в художественном тексте. Символика пространства (на материале «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя и их английских переводов). -Запорожье,1996.
13. Петрухин В. Я., Хелимский Е. А. Финно-угорская мифология // Мифы народов мира. - Т.2. - М., 1992.
14. Сумцов Н. Ф. А. С. Пушкин. Исследования о поэзии А. С. Пушкина // Сб. в память А. С. Пушкина. - Харьков, 1890.
15. Puhvel J. The Baltic Pantheon // Baltic Literature and Linguistics.-Columbus, 1973.
16. Stone, Brian. Poems of Nativity // Medieval English Verse. Ed. Betty Radice. Translated with an Introduction by Brian Stone. Penguin Books Ltd., 1977.
