CC BY
6в
К
ВЕСНА СОРОК ПЯТОГО -ВЕСНА ПОБЕДЫ
ЩЕ с утра мы рассчитывали на отдых после вчерашнего боя, но перед самым обедом нас подняли вновь. Задача была проста: переправиться через какую-то речку или канал и выйти к мрачному серому зданию, из которого велся плотный прицельный огонь.
Пока комбат согласовывал с танкистами сигналы и порядок взаимодействия, солдаты набивали вещмешки и сумки гранатами и патронами.
Вечером вышли к каналу. На воде уже работали понтонеры. Дело шло как-то ни шатко, ни валко. Когда собрали паром, оказалось, что он ниже уровня берегов, и сорокатонная громадина танка, опустившись на него с ходу, может перевернуть зыбкое сооружение. Кроме того, с другой стороны работал то ли вражеский снайпер, то ли кто-то иной, поскольку пули из его винтовки не всегда достигали цели. Тем не менее уже были ранены несколько человек.
Передние экипажи торопили саперов. Понтонеры, как всегда, ссылались на свои трудности. Атмосфера накалялась, люди томились неизвестностью.
— Слушайте! Слушайте! — всполошил всех, высунувшись из башни, танкист.
Мы притихли. Сквозь шорох и треск эфира доносился голос Москвы. И все, что она передавала, касалось непосредственно нас. Голос Левитана сообщал о том, что советские войска овладели городом, крепостью и портом Кёнигс-берг (ныне Калининград). Вражеский гарнизон капитулировал. Взяты в плен около 90 тыс. вражеских солдат, офицеров и генералов...
Бросился будить расчет. Но они, мои бравые минометчики, сами повскакивали. Очевидно, и не спали. Опять с той стороны ударил снайпер.
— Он что, радио не слушает? — сострил Даутов.
Никто не отозвался. До шуток ли? Никому не хотелось словить пулю, когда город был уже взят.
К утру бригада почти вся переправилась на противоположный берег. Танки вытягивались в колонну на набережной, ждали последних машин с той стороны. Непривычная тишина: ни выстрелов, ни взрывов, ни потока беженцев.
Наконец колонна тронулась. Боевые машины гремели траками по
Окончание. Начало см.: Воен.-истор. журнал. 2007. № 1, 3, 4, 5, 7.
камням. Шли по улицам, направляясь к Королевскому замку. На пути было немало зданий, похожих на крепости, широких площадей, преодоление которых под огнем могло бы стоить жизни многим солдатам и офицерам. Сейчас город молчал. Но еще стлался дым пожарищ. И повсюду из окон домов свисали простыни, своеобразные белые флаги — символы капитуляции.
На Земландском полуострове еще шли ожесточенные бои, а наша танковая бригада была отведена на отдых. Отдых, конечно, весьма условный. Приводили в порядок себя, оружие, боевую технику. Располагались в бывшей немецкой казарме. Рота занимала пол-этажа, а на расчет отводилась отдельная комната.
Однажды последовала команда на батальонное построение. Нас тщательно выравнивали, мы же поправляли поясные ремни, оружие, головные уборы. Невольно подумалось: «Начальство приехало». Наконец команда:
— Смирно!
Из дома напротив вышел наш комбат, нет, не временно исполняющий обязанности, а настоящий — гвардии майор Бетин в сопровождении замполита и начальника штаба. Живой и невредимый! Собственной персоной! Какой-то месяц назад отправляли его в госпиталь с простреленной грудью и со смутной надеждой — выживет ли? И пожалуйста!
— Здравствуйте, товарищи гвардейцы! — выдохнул он. Наверно, никогда мы еще не отвечали так дружно и так громко:
— Здравия желаем, товарищ гвардии майор!
В этот раз мы искренне пожирали глазами начальство. Был он все в той же двубортной шинели, только немного похудевший. И лицо побледнело без солнца и ветра.
Я уже говорил, что солдату далеко не безразлично, кто им командует. Александра Кирилловича Бе-тина уважали. Правда, в первые месяцы после его назначения к нему приглядывались с каким-то недоверием. Ведь предшественник Бетина — гвардии подполковник Андрей Николаевич Кобылянский, веселый, общительный, обаятельный человек, ушедший командовать отдельным танковым полком, долгое время стоял еще перед глазами. О нем как о своем говорили и тогда, когда фамилия его мелькала в приказах Верховного Главнокомандующего по случаю взятия городов наряду с фамилиями других
офицеров и генералов, чьи соединения и части отличились в боях.
В противовес Кобылянскому Бе-тин был немногословен, сдержан в оценках, требователен и строг, но справедлив и не злопамятен. В бою был хладнокровен, распоряжения отдавал кратко, четко, ясно. И вскоре люди поверили, что и нелюдимый на первый взгляд человек может быть достойным командиром.
Весна сорок пятого года. Мы тогда еще не знали, что это весна Победы. На всем советско-германском фронте шли ожесточенные бои. Во второй половине апреля развернулось грандиозное наступление на Берлин силами 1-го Украинского, 1-го и 2-го Белорусских фронтов. На нашем, 3-м Белорусском, вражеские соединения, прижатые к морю в районе Пиллау (ныне Балтийск), отчаянно сопротивлялись, неся огромные потери от огня артиллерии, авиации, кораблей флота.
В это время в Кёнигсберге шел поиск подземных кладов, в которых вроде бы таились огромные ценности, вывезенные оккупантами с территории Советского Союза, подземных заводов и подводных доков, на которых, по некоторым данным, работали советские военнопленные. К этой работе иногда привлекался и наш батальон. Однажды мы прибыли в морской порт. Без особого труда обнаружили огромные наземные ангары у самого уреза воды. В одном — остов полуразобранного гидросамолета, в другом — детали двигателей, планеров и большое количество поплавков-лодок, которые использовались самолетами на воде вместо шасси. Но это были скорее ремонтные мастерские, чем заводы.
Кто-то высказал мысль: а нет ли под этими ангарами подводных сооружений, в которых могли бы укрываться и ремонтироваться подводные лодки? За дело взялись саперы.
— Сейчас мы быстренько проверим, — пообещал старший лейтенант, очевидно, командир какого-то саперного подразделения.
На выручку пришла русская смекалка. Бралась трофейная противотанковая мина, к ней привязывались стандартная толовая шашка и огнепроводный шнур необходимой длины. Все это на автомобиле-амфибии завозилось на середину акватории порта и сбрасывалось в воду. Где-то на самом дне глухо раздавался могучий взрыв. Столб водяной пыли вздымался вверх. По
в
к
мнению саперов, будь там ворота или шлюзы, ничто не могло бы выдержать столь мощного гидравлического удара. А если бы порт был заминирован, сдетонировали бы и мины.
И одна, и другая, и третья мины пошли на дно: обычные взрывы, никаких детонаций, провалов, в которые бы устремилась вода, не обнаруживалось.
Конечно же, для серьезного поиска нужны были и специальные приборы, и буровые установки, и целенаправленные беседы с местным населением, которое, возможно, располагало соответствующей информацией. Ни того, ни другого, ни третьего не было. Никаких сокровищ мы в порту, естественно, не обнаружили, если не считать десятков килограммов глушеной рыбы, всплывшей на месте взрывов мин и послужившей хорошей добавкой к солдатскому столу.
Потом нас перенацелили на поиск каких-то янтарных кладов в центре города, под развалинами учреждений и жилых домов. Где-то они должны быть, эти проклятые подземелья и сокровища, если ходят о них легенды. Возвращались измученные то в красной, то в белой пыли, в зависимости от того, где работали: на кирпичных развалинах или бетонных.
Вскоре работам по поиску сокровищ был дан отбой. Наш моторизованный батальон автоматчиков в составе бригады двинулся по дороге на Пиллау. Справа и слева от дороги виднелись свидетельства яростных боев: подбитые танки, искореженные орудия, разбитые артиллерийскими обстрелами и бомбежками дома. И всюду окопы, окопы, окопы. Чужие ли, наши ли — попробуй разберись, если и те и другие порой по нескольку раз в день переходили из рук в руки.
А вот и Пиллау. Город, порт, крепость и военно-морская база — все в одном лице. И досталось ему за это в четверной мере. На фоне огромных разрушений странно смотрится целехонькая водонапорная башня у въезда в город. По ее окружности слова на немецком языке: «Победа или Сибирь!»
— Ишь ты, Сибирью нашей пугают, — кивнул на лозунг старшина Яроц-ких.
— Раньше надо было пугаться, когда еще не полезли на нас, — рассудил Зуйков.
— Небось, наступали — веселились.
— А теперь вон прослезились.
Все новые и новые воины вступали
в словесную перепалку с невидимым противником. Сознание, что наша берет, поднимало настроение. Крылья скорой победы уже осеняли нас. Вот-вот взовьется наше алое знамя над фашистской столицей. Все понимали, что уже никакие потуги не спасут гитлеровцев.
Через пролив, разделяющий Зем-ландский полуостров и косу Фрише-
Нерунг, был переброшен понтонный мост. Увеличив дистанции, машины въехали на него, и мы сразу почувствовали дыхание Балтики. Это тебе не Днепр, где наплавной мост лишь слегка проседал под проходящей техникой. И не Неман, который мы форсировали, сняв брюки и задрав гимнастерки... Море дышало размеренно и глубоко. Пологие волны, почти невидимые глазу, то поднимали мост вместе с идущими по нему машинами, то опускали вниз в тщетной попытке поглотить все движущееся в свою бездну. Солдаты, привыкшие иметь дело с пригорками и впадинами равнинной местности, на зыбкой основе как-то сразу присмирели, опасливо поглядывая на водный простор, расстилавшийся справа и слева и сливавшийся где-то у горизонта с неприветливым серым небом.
Свободно вздохнули, лишь когда под колесами почувствовалась твердь земли. Вот она, песчаная коса шириной всего-навсего с километр, но протянувшаяся по морю на юго-запад на десятки километров от Пиллау почти до устья Вислы. Совсем недавно по ней проходила единственная дорога, связывающая группировку немецко-фашистских войск, окруженную в районе Кёнигс-берга, с удерживаемым еще немцами Данцигом.
Где-то здесь, у этой самой дороги, лежали разведчики лейтенанта Николаева, наблюдая за передвижением войск.
Судя по всему, немцы не очень-то охотно уступали эту полоску земли. Вот подбитый «тигр», присмирев, уткнулся в песок. Там орудие, повисшее над глубокой воронкой от авиабомбы. Возможно, работа тех самых «кукурузников», которые ночами пролетали над нами, когда мы стояли на позициях под Толькемиттом. И вдруг, совсем неожиданно — наш Ил-2 — знаменитый штурмовик, огромный даже в сравнении с «тигром», — распластал свои крылья на земле. Что заставило его совершить здесь посадку: неполадки ли в моторе, ранение ли летчика? Хорошо бы, если в тот момент территория эта уже находилась в наших руках.
Через некоторое время до нас стали доноситься орудийные выстрелы. Потом послышались пулеметные очереди: мы приближались к линии фронта шириной в один километр, фронта, фланги которого обрывались у поверхности воды. В добрую пору здесь и одному танковому батальону, а не только бригаде, негде было бы развернуться. Но приказ есть приказ.
Пару дней ушло на подготовку наступления. И вот с утра короткий, но довольно плотный артналет. Следуя за разрывами снарядов, танки с десантом на борту довольно быстро овладели тремя первыми траншеями противника. Но это, как потом прояснилось, было лишь предполье. Далее шли сплошные минные поля. Наткнувшись на них, роты первого эшелона сразу же потеряли четыре танка. Под прикрытием огня орудий прямой наводки и танковых пушек машины удалось еще засветло эвакуировать с поля боя. Даже никто из членов экипажей не пострадал.
На этом, собственно, наше наступление и закончилось. Мы стали обживать добротные землянки, только что отбитые у врага. В одной из них обосновался и наш минометный расчет. Через некоторое время в дверях появился парторг Бедрин.
— Я ведь тебя поздравить пришел, — сказал он. — Давай руку. С присвоением тебе звания гвардии сержант. Комбриг приказ подписал. Желаю тебе удачи и везения в бою.
Вот так оно бывает в жизни: окончил военное училище, должен был стать офицером — стал гвардии рядовым. А теперь вот гвардии сержант. Вот они — «размаха шаги саженьи». Так, в душе подтрунивая над собой, я принимал поздравление парторга. Тем не менее было приятно, что где-то там, в большом штабе, не забыли о командире минометного расчета.
— Да, вот еще — держи! — Бедрин протянул мне листовки. — Утром собери комсомольцев, да и всех, кого можно, прочитай. А по возможности и в другие подразделения комсоргам раздай.
— О чем это?
В.И. ПОПОВ. Весна сорок пятого - весна Победы
В
К
— Помнишь, месяц назад я приносил листовку о гвардии капитане Марьяновском, когда ему звание Героя Советского Союза присвоили? Теперь вот о Солнцеве. Ему тоже Героя дали. Жаль, что посмертно. Был бы живой, как Марьянов-ский, сколько бы радости было! Прочитай, там хорошие слова. И сам расскажи, что знал о нем. Ведь ты знаком был с ним.
Я пообещал.
За Бедриным прибежал посыльный из штаба. Оказалось, что к нам приехали офицеры-моряки. Обсуждают детали высадки морского десанта на косу, в тылу обороняющихся немецких частей. Моряки обеспечивают плавсредствами и поддержку огнем кораблей. Наши — собственно десант. Возможно, это был правильный ход. Во всяком случае лучше, чем продираться через сплошные минные поля, теряя танки и личный состав.
Наутро в заливе появились бронекатера. Миновав линию нашего переднего края, они ударили по немецким траншеям из крупнокалиберных пулеметов. Но в то же время из глубины немецкой обороны донесся характерный скрип шестиствольного миномета. Вокруг катеров поднялись водяные столбы разорвавшихся мин. Прямых попаданий не было. Но катера, круто развернувшись, резко увеличили ход и ушли из зоны обстрела. Больше мы их и не видели.
После завтрака читал всей роте листовку о Герое Советского Союза гвардии старшем лейтенанте Михаиле Солнцеве. Потом рассказал о нем, что сам знал, о его маме, сестрах. Кстати, это тогда в Кё-нигсберге именно его роту привел комбриг на выручку автоматчикам. Опоздай танкисты на полчаса, и батальон мог бы погибнуть. Я говорил об офицере, которого знал и уважал. Слушали с интересом. Ведь герои — наша гордость. А тут однополчанин, считай, свой человек. Эх, если бы звание Героя могло вернуть офицеру жизнь!
А с фронтов доходили воодушевляющие вести. На Эльбе состоялась встреча с союзниками. Гитлер покончил с собой. Берлинский гарнизон капитулировал. А здесь фронт словно замер. Немцам было не до наступления. Очевидно, и нашему начальству не хотелось лезть на рожон. На переднем крае изредка вспыхивали ружейно-пуле-метные перестрелки и так же внезапно, как и начинались, затухали.
Да что там перестрелки, когда кругом бушует весна! Освободились ото льда, который мы недавно усердно крушили фауст-патронами, воды залива. Зазеленели кусты шиповника и еще невесть чего. На песчаном грунте все ярче выделялись островки поднимавшейся от зимней спячки травы. С высоты бирюзового неба сильнее пригревало солнце. И солдаты, находившиеся от переднего края дальше прицельного выст-
Телеграф, Альштадтская кирха и Королевский замок Кёнигсберг, 1945 г.
рела, считали уже за тягость сидеть в окопе, со стенок которого от каждого неосторожного движения сыпалась за ворот земля. Куда приятней растянуться на согретом солнцем песке. Или, прислонившись спиной к вековой сосне, отмечать взором бесчисленные признаки пробуждающейся природы.
Вот так однажды в полдень сидели мы на солнцепеке, когда из ра-дийной машины выскочил обалдевший от радости солдат:
— Ребята, война кончается! Только что сам слышал: «Сегодня в двадцать четыре часа на германском фронте прекращаются все военные действия...».
Это уже было что-то. Правда, нужно было еще и подтверждение московского радио. Но проходил час за часом, а Москва молчала. Уже солнце утонуло в водах Балтийского моря, блеснув на прощание зеленым лучом. Начало смеркаться. Приближалась полночь.
И тут ударил гром. Издалека. Со стороны моря. Тяжелые снаряды главного калибра немецких военных кораблей стали рваться вначале в районе переднего края, потом ближе к нам, совсем рядом, сокрушая на своем пути вековые сосны, легкие рыбацкие хижины, оставляя после себя гигантские воронки с перемолотым в серую пыль песком на дне.
Вот тебе и конец войне! Сюда бы сейчас этого болтуна-радиста. А чего сюда? Он и так вон в своей машине, чуть заглубленной в капонир. Мы хоть в окопе. А он весь на виду. И пост ему нельзя ни на секунду оставить.
Огненный вал прокатился через нас и, удаляясь, загремел по нашим тылам. Кажется, пронесло. Но минут через пятнадцать-двадцать он снова стал приближаться и опять смертоносным вихрем пронесся над нами в сторону передовой. Вражеские корабли били методично, расчетливо, освобождая свои пороховые погреба. Смерч огня прочесывал узкую полоску земли между морем и заливом от нашего переднего края до самых глубоких тылов.
Огненный вал был пугающе мощным и все же, можно сказать, последним вскриком войны.
С утра все начало становиться на
свои места: Москва подтвердила, что войне и впрямь конец.
Очнувшись после глубокого короткого сна, я умылся ледяной морской водой. Увидел на песке немецкую винтовку, непривычно громоздкую в сравнении с нашей изящной трехлинейкой. Поднял, щелкнул затвором, заглянул в ствол — все в исправности. Тут же россыпью лежали патроны. Выбрал трассирующие по характерной окраске на пуле и произвел над морем свой персональный победный салют. После десятка выстрелов заболело плечо. Бросил винтовку. Пошел к штабу и столкнулся там с замполитом Уфимцевым. Он был озабоченный, хмурый:
— Пойдем со мной к разведчикам, — позвал меня с собой, — последний долг отдадим. У них ночью при обстреле людей поубивало. Надо же, в последние часы!..
И снова в утреннем воздухе, переполненном морской свежестью, прозвучали салютные залпы. Но на этот раз не мои, победные персональные, а прощальные групповые по погибшим разведчикам. Там, над свежим могильным холмиком, возвысилась четырехгранная пирамида с алой звездой на вершине и табличкой со скупыми словами:
Гвардий ефрейтор
Васильев Михай
1923—1945 гг.
Гвардии красноармеец
Явор Олеся
1926—1945 гг.
Подошел помкомвзвода, протянул нам алюминиевые кружки, плеснул в них из фляги.
— Пусть земля им будет пухом! — произнес замполит и отлил часть содержимого кружки на могилу, остальное выпил.
Мы с помкомвзвода сделали то же самое. Постояли еще. Никогда мне выпитое не казалось столь горьким, как в эти первые минуты мира.
Вот так оно началось для нас, утро 9 мая. Это был День Победы! Увы, и к победе, и к миру надо тоже было привыкать. Радость от того, что мы победили, от того, что война окончена, от того, что остались живы, где-то еще сидела у каждого из нас глубоко внутри и не хотела выходить наружу. Почти четыре года война
в
к
держала людей в своих железных объятиях. Почти четыре года все: и мысли, и мышцы, и нервы, и все, что есть в человеке живого, инстинктом самосохранения, неимоверным усилием воли было сжато в тугой клубок. И этот клубок теперь не хотел расслабляться, не хотел выпускать на широкий простор избыток лучших человеческих чувств.
Но как нельзя ничем остановить весеннее половодье, так и у нас в конце концов прорвалось... Вечером мы слушали Москву. Ликовала Красная площадь. Гром праздничного салюта чередовался с тысячеголосым «ура». И мы — автоматчики и минометчики, танкисты и артиллеристы — без всякой команды вдруг подхватили это «ура». И оно понеслось ввысь к бездонному небу, поплыло над водами Балтики, покатилось по узкой песчаной косе, где нас застала Победа. Не знаю, кому первому пришла в голову эта мысль, но вдруг раздалась автоматная очередь, за ней другая, третья, а потом заговорило все оружие, которое было у нас. Стреляли пулеметы, стреляли автоматы и карабины. Я поднял над головой трофейный «парабеллум» и палил, палил в небо, пока были патроны в магазинах. Какой-то расчет установил миномет и мину за миной выпускал в сторону моря.
Конец войне! Победа! Почти четыре года назад прокатились из края в край по земле нашей необъятной Родины вещие слова: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» И вот свершилось! Нелегок был этот путь. Он отмечен миллионами могил советских солдат. Среди них десятки и сотни могил наших однополчан. Мы салютовали и павшим, и живым.
— Прекратить стрельбу! — запоздало забеспокоились офицеры.
Куда там! Радость — она, как и горе, беспредельна. Остановились только за полночь. Оглохшие, возбужденные, счастливые. Застыли на миг на месте, будто прислушиваясь к воцарившейся вдруг тишине. Природа дышала спокойствием и умиротворением. Море ластилось, набегая на песок еле угадываемой волной. Неподвижными были зеленые кроны сосен над нашими головами. Бездонным казалось небо с полоской зари на севере, которая, не успев погаснуть, перейдет в новый рассвет. Но это уже будет рассвет новой, мирной жизни.
Вскоре наша 23-я отдельная гвардейская танковая бригада была отведена из района только что закончившихся боев на косе Фрише-Нерунг в Кёнигсберг, который мы штурмовали какой-то месяц назад.
В один из дней я проходил мимо штаба батальона.
— Гвардии сержант! — окликнули меня.
Обернулся, увидел комбата гвардии майора Бетина, начальника штаба гвардии капитана Невед-рова и замполита гвардии майора Уфимцева.
— Строевым шагом ходить умеете? — спросил начштаба.
До фронта мне довелось шесть месяцев учиться в военном училище, и шагистику нам преподавали со знанием дела. Привычно зашагал, старательно оттягивая носки сапог.
— Неплохо, — похвалил Невед-ров. — А где ваши награды?
Награды фронтовики носили в кармане гимнастерки. Достал, прикрепил на грудь.
— О!.. — опять одобрил начшта-ба. — Медаль «За отвагу», орден Славы...
— И кандидат в члены партии, — добавил замполит.
— Вот что, Попов, — подытожил комбат, — мы тут посоветовались и решили: поедете в Москву, на парад.
В то время в войсках все еще царил фронтовой ритм. Все делалось без волокиты, быстро и просто. Разговор состоялся накануне, а утром, одетые во все новое, мы, девять человек от разных подразделений бригады, отправлялись в Кёнигсберг на сборный пункт сводного парадного полка 3-го Белорусского фронта, увозя с собой гвардейское Знамя бригады, увенчанное славными наградами Родины.
На сборном пункте нас начали строго «сортировать». Прежде всего пропустили всех под меркой, чтобы рост был не ниже 170 см. Многих отсеяли. Не обошлось без конфликтов и обид. Кому же не хотелось поехать в Москву!
Помнится, невысокий солдат в длиннополой шинели, обиженный до слез, стоял и повторял с характерным акцентом:
— Как воевать — надо, а на парад — не надо...
Он никак не хотел покидать строй, как ни подступал к нему офицер комендатуры. А тем временем начинался второй тур смотра. У участников должно быть не меньше двух боевых наград. Сняли шинели. И тут около всхлипывавшего солдатика невольно задержался командир нашего будущего сводного полка генерал-лейтенант П.К. Кошевой:
— Фамилия?
— Гвардии красноармеец Ахтя-мов, товарищ генерал, — вытянулся тот.
— Как же так, такого богатыря — и не взять! — громко сказал генерал.
Все невольно повернулись на голос и увидели на груди «богатыря» Золотую Звезду Героя Советского Союза. И поехал в Москву бронебойщик Сабир Ахтямов, подбивший из противотанкового ружья в бою шесть вражеских танков и бронетранспортеров.
Нас распределили по вагонам. И никогда еще, наверное, команда санитарного поезда, в котором мы заняли отведенные места, не видела перед собой таких пациентов — рослых, крепких, здоровых, в блеске орденов и медалей.
И вот — Москва. Всего год назад уезжал я отсюда на фронт после
излечения в госпитале. Но это был год войны. И был я за это время еще два раза ранен, дважды отмечен наградами. Уезжал красноармейцем. Вернулся гвардии сержантом, командиром расчета батальонных минометов.
Остановились в Чернышевских казармах, считай, в самом центре столицы. И сразу поняли, что парад — это не только праздник, но и труд, многодневный, тяжелый, изнурительный. Когда наш батальон (мы ходили в форме танкистов) построили по двадцать человек в шеренге, выровняли на месте по носкам сапог и сказали: запомните, вот так по струнке вы должны сохранять равнение и в движении — мы оторопели. Да мы этому никогда не научимся! Но проходили дни, и многочасовые тренировки не только днем, но и по ночам, когда были свободны от движения транспорта улицы и площади Москвы, когда спали москвичи, начали приносить свои плоды. Мы старались, не жалея сил на тренировках, как когда-то не жалели жизни в бою. И чем ближе было время парада, тем увереннее и свободнее чувствовали мы себя в строю.
А потом было 24 июня. Праздничное убранство Красной площади. Гремела музыка, и шел дождь. Но он уже не мог быть помехой. Гарцевали на резвых скакунах перед войсками маршалы Г. К. Жуков и К.К. Рокоссовский. Звучала речь командующего парадом, и грохотал праздничный салют.
Плечом к плечу шли представители всех союзных республик, сыновья всех народов страны, сплотившихся в единую семью для отпора врагу. Шеренга за шеренгой, колонна за колонной шествовали бойцы и командиры, рослые, молодые, сильные, на радость друзьям и к досаде недругам нашим.
И как когда-то перед чудо-богатырями Суворова, перед героями Бородина склонялись неприятельские знамена, двести знамен и штандартов армии поверженного гитлеровского рейха были брошены к подножию трибуны.
В славной когорте победителей достойное место занимал сводный полк 3-го Белорусского фронта. Впереди него шел командующий дважды Герой Советского Союза Маршал Советского Союза А.М. Василевский. И где-то там, в первых шеренгах строя, среди тридцати шести боевых знамен соединений и частей, наиболее отлившихся в боях, плыло наше Знамя, удостоенное за последние десять месяцев наступательных действий четырех боевых орденов, — Знамя 23-й отдельной гвардейской Ельнинской Краснознаменной, орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого танковой бригады.
Полковник в отставке В.И. ПОПОВ
