CC BY
121
Д. М. Сахарных
Научно-практический журнал «ИДНАКАР»: методы историко-культурной реконструкции» ул. Пушкинская 164-26, 426076 Ижевск, Россия
email: denis@udmurt.info
ВАСИЛИЙ АЛАТЫРЕВ И ЕГО ВЗГЛЯДЫ НА ИСТОРИЮ УДМУРТСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ
Имя Василия Ивановича Алатырева (1907—1983) прочно вписано в историю удмуртоведения и занимает в нём почётное место [1], несмотря на то, что качеству научного творчества Алатырева немало повредила его приверженность к марриз-му [2]. Заметим сразу, что популярный в удмуртоведческих кругах полуапокрифи-ческий сюжет о том, как маррист Алатырев «убил своего учителя Бубриха»*, нас абсолютно не трогает — речь идёт в данном случае о чисто лингвистических вещах. Так, наиболее известная работа Алатырева, «Этимологический словарь удмуртского языка», характеризуется сознательным уходом её автора от ретроспективного анализа собранного материала в сторону неоправданного преувеличения роли контактологического фактора [3].
С другой стороны, именно соприкосновение с марровским кружком, в значительной степени обусловившее затем появление в биографии Алатырева ряда пунктов, сыгравших существенную роль в формировании эрудиции этого исследователя, предохранило Алатырева от впадения в хорошо известную на множестве печальных примеров языковедческую узость мышления. В круг интересов Алаты-рева входили и некоторые вопросы, не связанные напрямую с языкознанием. В частности, именно Алатыревым было начато научное исследование интересующей нас темы — истории удмуртской письменности. Выводы, сделанные учёным, до сих пор весьма авторитетны в удмуртоведении (несмотря на неоднозначное отношение к их автору), по какой причине данный сюжет и является здесь предметом рассмотрения.
* В рамках развёрнутой в 1949 году кампании по «проработке» Дмитрия Бубриха на расширенном заседании сектора общего языкознания ИЯМ (17—18 мая 1949) был заслушан доклад Алатырева «Идеализм и формализм в финно-угорском языкознании», а 16 ноября 1949 года «Литературная газета» опубликовала статью Алатырева «На поводу у финских буржуазных лингвистов». 30 ноября во время лекции Бубрих почувствовал себя плохо и через 20 минут скончался от инфаркта в деканате Востфака ЛГУ [4]. В среде удмуртских лингвистов принято из уст в уста передавать посвящённым историю о том, что Бубрих скончался во время чтения номера «Литературной газеты» со статьёй Алатырева, или сразу же после прочтения этой статьи [5].
© Денис Михайлович Сахарных, 2007
ИДНАКАР: Методы историко-культурной реконструкции 2 (2) 2007 www.idnakar.ru 101
I.
Впервые к истории удмуртской письменности Алатырев обратился в 1956 г. [6], и изложенная им точка зрения в последующие годы существенно не менялась [7]. В опубликованной тогда в литературном журнале «Молот» статье он предпринял попытку уточнения вопроса о ранней дате удмуртской письменности (и с тех пор не расширял круг занимавших его вопросов истории письменности удмуртов). Резюме выводов, к которым пришёл Алатырев, выглядит следующим образом: возникновение удмуртской письменности хронологически относится к 1775 г., и связано с выходом в свет в названном году «Сочинений, принадлежащих к грамматике вотского языка» — труда, который Алатырев совершенно справедливо наименовал первой научной грамматикой удмуртского языка* [8].
Ни в статье 1956 года, ни в более поздних публикациях Алатырев не уточнил, что он понимает под термином «письменность», хотя, как представляется, выбрал единственно правильный в данном случае метод работы: попытался оценить историческую возможность обретения удмуртами письменности; произвёл анализ известных ранних письменных памятников удмуртского языка; попытался оценить, насколько эти каждый из этих памятников может считаться первым памятником удмуртской письменности.
Ход работы Алатырева по названным пунктам приводил иной раз к результатам парадоксальным. Он писал, например: «Удмуртская письменность (также как марийская или чувашская) могла быть создана с учётом следующих график: а) арабской — ещё со второго века [sic!] удмуртские племена поддерживали культурно-экономические связи с древнетюркскими племенами, использовавшими арабскую [sic!] графику; б) или латинской — сначала (в XVIII веке) удмуртские слова начали записывать латинским алфавитом (во время экспедиций этими буквами Ф. Страленберг записал 29 удмуртских слов, Г. Миллер — более 270, Фишер — около 49, П. Фальк — около 90); в) с использованием славянского (русского) алфавита удмуртские слова начали печатать с 1767 года» (пер. с удмуртского) [9].
Разумеется, упоминание о неких древнетюркских племенах, по крайней мере со второго века н.э. уже имевших собственное письмо, основанное на арабской графике, и прочие подобные пассажи ни в коем случае не следует принимать всерьёз и обсуждать — Алатырев, несмотря на свои таланты [10], всё же оставался провинциальным учёным, притом со свойственным марристам широким взглядом на хронологию и географию этнокультурных процессов в прошлом.
Гораздо более интересным представляется то, какими критериями руководствовался Алатырев при оценке перечисленных им под пунктами б) и в) памятников удмуртского языка как кандидатов на звание первого памятника удмуртской письменности.
Как уже было сказано, определением содержания понятия письменность Алалтырев специально не занимался, но вынужден был делать это имплицитно, притом не без противоречий [12]. С одной стороны, он указывает, что «при
* Попытки Ивана Тараканова и его единомышленников принизить статус этого сочинения, отказав ему в праве именоваться научным [11], вызывают большое недоумение — ясно, что систематические и случайные неточности, допущенные составителями грамматики при описании удмуртского материала, являются именно отражением научного поиска и не снижают значение памятника; причём следует иметь в виду и сохранявшуюся в конце XVIII столетия синкретичность учебных и научных грамматик, что делает бессмысленной саму постановку вопроса.
рассмотрении вопроса удмуртской письменности не следует смешивать... 1) возникновение и функционирование письменности, 2) степень распространения этой письменности, т.е. процент грамотных людей» [13]. Иными словами, понятие письменности следовало бы рассматривать тут как синоним понятия письмо. В таком случае очевидно, что работа исследователя при установлении ранней даты удмуртской (да и любой другой) письменности свелась бы к выявлению наиболее ранней фиксации лексики соответствующего языка, и к сегодняшнему дню перечисленные Алатыревым в пунктах б) и в) памятники находились бы уже даже не в начале списка памятников удмуртской письменности [14].
Однако Алатырев находит нужным ужесточить критерии. В том же тексте он в качестве признаков возникшей письменности указывает на существование в анализируемом тексте (в нашем случае, в тексте «Сочинений...») определённой системы графики (букв), алфавита и определённой орфографии [15].
Следует сразу заметить, что все три названных критерия несостоятельны. Никакой текст не может существовать, не будучи выражен графическими средствами. Существуют виды письменности (напр., иероглифическая), где говорить об алфавите не приходится, что не мешает их успешному функционированию. В самих «Сочинениях.» «не дан ещё алфавит» [16]. В любой достаточно объёмной фиксации одни и те же фонетические явления будут закономерно выражаться на письме сходным образом, так что, несколько утрируя, можно говорить, что письменности без орфографии не существует.
Графика «Сочинений, принадлежащих к грамматике удмуртского языка», представляет собой на самом деле не что иное, как русскую практическую транскрипцию. Неудивительно поэтому, что в удмуртской, а равно и в однотипных чувашской и марийской грамматиках «отсутствуют разделы, посвящённые фонетике» [17]. Задача создания какого-то особого удмуртского письма в XVIII веке вообще никем не ставилась: она сводилась к необходимости более или менее точно передать звучание слов русским письмом [18].
Формальные признаки (наличие графем, определённых закономерностей графического отражения фонем и т.п.) вообще не могут служить аргументом при разрешении вопроса о времени возникновения письменности, поскольку названные признаки присущи любой фиксации, и непонятно в этой связи, чем принципиально отличается первая удмуртская грамматика от первого удмуртского стихотворения, опубликованного за несколько лет до её выхода, от записей Мессерш-мидта, Страленберга и др.
Из этого, казалось бы, следует, что Алатырев не только был неаккуратен в подборе критериев, но и проявил себя в деле исследования удмуртской письменности как крайний формалист. Между тем это не так. Предпочтя фиксациям Страленберга, Миллера и т.д., а также публикациям первых удмуртских стихов именно «Сочинения...», Алатырев делает настолько же не соответствующую действительности, насколько и важную для нас оговорку. «Сочинения...», утверждает он, потому и могут, в отличие от других перечисленных памятников, считаться первым памятником удмуртской письменности, что «алфавит и важнейшие принципы орфографии, принятые в «Грамматике» 1775 года, легли в основу удмуртской письменности и даже литературного языка [sic!]. Рукописные сочинения конца XVIII века (удмуртско-русский словарь Кротова, грамматика Могилина) и издания, вышедшие в первой половине XIX века («Азбука» и разного рода переводы на
удмуртский язык) основывались на орфографических принципах «Грамматики» и в дальнейшем алфавит и орфография её только уточнялись и совершенствовались» [19].
Не столь важно в данном случае, что последний тезис весьма далёк от истины — удмуртская графика на протяжении XIX столетия два раза коренным образом меняла свой облик [20], при этом ни письменность Ильминского, ни письменность современного типа напрямую к «Сочинениям...» не восходят — первая из них является по сути дела фонетической транскрипцией, вторая же — модернизированным и модифицированным русским письмом, в то время как первая удмуртская грамматика, что фактически признавал и сам Алатырев, создана с использованием графики и орфографии, в деталях повторяющих русские образцы того времени.
Важно то, что Алатырев не следует им же самим выдвинутому до того (и притом, как уже говорилось, сформулированному не без противоречий) формалистическому критерию. Когда Алатырев призывает «при рассмотрении вопроса удмуртской письменности» не смешивать «возникновение и функционирование письменности» и «степень распространения этой письменности, т.е. процент грамотных людей», он упускает из виду, что функционирование письменности как раз и определяется её «степенью распространения», и соответственно требование «не смешивать» оказывается невыполнимым.
И действительно, когда Алатырев оценивает важность роли «Сочинений...» для дальнейшего развития удмуртской письменности, то он от своего же призыва решительно отходит. Ибо если «при рассмотрении вопроса удмуртской письменности» следует разделять факт существования письма и степень его распространения, то ссылки на рукописи конца XVIII и издания первой половины XIX вв. не могут иметь значения!
Каким же образом можно прояснить столь запутанный ход мысли? По нашему мнению, единственным выходом в данном случает будет признание того, что Алатырев, ограничиваясь формально выяснением одной только ранней даты удмуртской письменности, реально при оценке роли того или иного письменного памятника подсознательно придерживался точки зрения, согласно которой письменность есть не только и не столько совокупность письмен, не столько грамматологическое, сколько культурное (и соответственно культурно-историческое) явление.
Нельзя не отметить, что такой подход значительно опередил время, и остаётся до сих пор недоступным для понимания большинства исследователей-удмурто-ведов [21].
II.
Для более полной оценки воззрений Василия Алатырева на историю удмуртской письменности отметим прежде всего, что познавательное значение обострённым образом поставляемого обычно представителями национальной науки вопроса о дате возникновения удмуртской, равно как и любой другой письменности, на самом деле очень невелико, поскольку история письменности, в отличие от истории фиксаций языкового материала, разработки письма и т. п. не сводится к отдельным креативным актам, хотя и направляется ими.
Письменность есть общественно значимое, диалектически развивающееся явление, и в этом смысле она так же неочезрима и неосязаема, как язык, этнос или
цивилизация. Мы можем взвесить и анатомировать только отдельные их компоненты, но непосредственно наблюдать само явление, даже констатируя его существование, мы не можем. История таких явлений представляет интерес целиком, будучи понятой как единый процесс, подверженный влиянию внутренних закономерностей и внешних воздействий.
Разумеется, расстановка реперных точек при изучении письменности не только возможна, но и необходима — следует только отдавать себе отчёт в их изначально вспомогательном характере, и помнить, что ценность представляют не сами эти точки, а тот материал, к облегчению изучения которого они предназначены.
Алатырев, как уже сказано выше, не уточнил, что именно он вкладывает в понятие о письменности. В обиходной лексике под письменностью понимается обычно совокупность письменных средств в каком-нибудь языке, или совокупность письменных памятников какого-либо языка [22]. Противопоставлять оба этих значения бессмысленно: с точки зрения истории культуры письменность — это и письмо, это и текст. Без письма нет письменности, поскольку письмо есть орудие фиксации текстов, без текстов невозможно оценить письмо как культурное явление. Из этого следует, что в оценке письменности историк культуры должен руководствоваться критерием глубины проникновения письма через тексты в культурную область.
Коротко говоря, письменность следует определять как общественно значимое явление, представляющее собой традицию употребления среди данного этноса письма для создания связных текстов на этническом языке.
Активность письменности в области культурной сферы зиждется на существовании обратной информационной связи между письменным и устным языком. Имея в виду условия реализации этой связи, заметим, что важнейшим из них должно являться наличие какой-либо системы обучения лиц письму на данном языке, или, лучше сказать — обучения чтению текстов и приобщения к их креа-ции. В наличии такой системы состоит залог распространения письменного продукта среди представителей соответствующей этнической общности, чем и создаётся общественное значение письменности [23].
Легко видеть, что первая удмуртская грамматика как кандидат на звание начал удмуртской письменности не отвечает приведённым выше культурно-историческим критериям. Действительно, она не могла быть включённой в описанную выше обратную связь по причине отсутствия на тот период системы образования на удмуртском языке, не говоря уже о других сферах, востребующих письменность. Эта грамматика вовсе не содержит связных удмуртских текстов, описывая только парадигмы.
Первая удмуртская грамматика вообще не была предназначена для удмуртов, что также подтверждается историческими данными: «Сочинения.» активно использовались русскими священниками [24] для изучения удмуртского языка и составления удмуртских переводов сакральных текстов. До появления этих или подобных же по культурной значимости текстов любое сочинение, подобное первой удмуртской грамматике, остаётся лишь некоторым — может быть, даже великолепным — лингвистическим опытом.
III.
Таким образом, Алатырев, безусловно, был неправ ни в оценке роли первой удмуртской грамматики в истории удмуртской письменности, ни соответственно в установлении ранней даты удмуртской письменности.
И, тем не менее, при последовательном применении культурно-исторических критериев к исследованию удмуртской письменности выясняется, что усилия Ала-тырева не пропали даром, а его полувековой давности мысли в значительной степени сохранили актуальность. Оценивая теоретические воззрения Алатырева на историю удмуртской письменности, следует со всем вниманием отнестись историческим обстоятельствам их возникновения.
Публикацией своей статьи Алатырев преследовал прежде всего цель дискредитировать общепринятое в то время и поддержаное на партийно-советском уровне мнение о послеоктябрьском происхождении удмуртской письменности. Таким образом, сочинение и публикация статьи, отрицавшей этот тезис, было достаточно смелым поступком — неслучайно и редакция «Молота» поместила в номер алаты-ревский материал как дискуссионный.
Алатырев, будучи для своего времени достаточно хорошо подготовленным лингвистом, прекрасно понимал, что распространенное в то время убеждение о послеоктябрьском происхождении удмуртской письменности неверно [25]. Однако в сталинскую эпоху, да и в более позднее время, углубляться в исследования по данному направлению было небезопасно — ведь большая часть дореволюционной удмуртской литературы составлялась из классово чуждых сочинений религиозного и царистского содержания! [26]
Неразрывная связь появления письменных памятников удмуртского языка с деятельностью православной церкви и царского правительства препятствовала объективному изучению истории удмуртской письменности. Вот как, например, комментировался в те годы факт опубликования первого удмуртского стихотворения: «Первое удмуртское «стихотворение» было написано в 1767 году. под руководством миссионеров первыми учащимися миссионерской новокрещенской школы Казани в честь приезда «матери» Екатерины II. .Таким образом, первое же «стихотворение» на удмуртском языке было напечатано с узко-утилитарной целью укрепления авторитета царицы [sic!]» [27].
В таких условиях было решительно невозможно возводить начало удмуртской письменности или литературы и к религиозным произведениям. И здесь существование нейтральных по содержанию «Сочинений, принадлежащих к грамматике вотского языка» оказалось как нельзя кстати. Тем не менее В.И.Алатырев, провозгласив первенство «Сочинений... », был вынужден постоянно подчёркивать (впрочем, вполне справедливо [28]) светский характер грамматики, отсутствие указаний на прямое авторство преосвященного Вениамина и т.п.
При этом значение первой удмуртской грамматики с культурно-исторической точки зрения действительно намного превышает таковое для предшествовавших ей письменных памятников удмуртского языка (её появление, по сути дела, положило начало удмуртской филологии, что выразилось в появлении новых словарей и грамматик Захарии Кротова, Михаила Могилина и других; значительной, как представляется, была роль этой грамматики и в процессе создания первых удмуртских книг).
Высказанное в 1956 году Алатыревым предположение о привязке даты возникновения удмуртской письменности ко времени выхода первой грамматики удмуртского языка, по сути, явилось первой в послевоенное время попыткой объективно взглянуть на корпус литературы дооктябрьского периода на удмуртском языке, привлечь внимание общественности к его существованию, что имело положительное и общественное, и научное значение. Хотя его взгляды в интересующей нас области характеризовались серьёзными фактическими ошибками и половинчатостью в методологии, нет сомнений, что в иных общественно-политических условиях В. И. Алатырев окончательно пришёл бы к пониманию необходимости последовательно придерживаться именно культурно-исторического подхода к делу изучения истории удмуртской письменности.
Примечания
1. Христолюбова Л. С. Учёные-удмурты. Биобиблиографический справочник. Ижевск,
1997. С. 250-252.
2. Верность Марру Алатырев демонстрировал до последних дней. «Мыным... В. И. Алаты-ревен трос вераськоно луылйз наука но литература пумысен... Одйг пол вераським тодмо кылчи Н. Я. Марр сярысь. Маррлэсь умойтэм палъёссэ гинэ вераменым, со лякытак гинэ мадиз учёнойлэн данак зеч ужъёсыз сярысь но. Соку валай: солы дурбасьтэменыз сэрен ик Алатырев Маррлы пумит мынйсьёсын кужмо тэкшеронэ пыриське вылэм». Из: Уваров А. Н. Югдытисьёслэн сюрестйзы // Удмурт дунне, 1998. 11 августэ, 2 бам.
3. «Рецензенты указали на... чрезмерное увлечение автора тюркизмами. Тяготение автора объяснять слова в большинстве случаев тюркским влиянием, естественно, привело его к нежелательному забвению данных родственных языков и т.д.» (От редакторов // Алатырев В.И.. Этимологический словарь удмуртского языка. Буквы А, Б. Под ред. В. М. Вахрушева, С. В. Соколова. Ижевск, 1988. С. 5); это, конечно, неудивительно, поскольку ещё в 40-е гг. «В. И. Алатырев требовал прекратить сопоставление финно-угорских языков, кроме самых близких, и перестать считать их как-то связанными». Из: Алпатов В.М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991. С. 166.
4. См: Бубрих Дмитрий Владимирович (1890-1949) // «Люди и судьбы». Биобиблиографический словарь репрессированных востоковедов <http://memory.pvost.org/pages/bubrih. Ыт1>; Алатырев В. И. На поводу у финских буржуазных лингвистов // Удмуртология: Научная библиотека: Василий Иванович Алатырев <http://www.udmurt.info/library/ alatyrev/alatyrev-antibubrich.pdf> (скан оригинальной публикации). Отголоски скандала, связанного с действиями Алатырева и кончиной Бубриха, см. в: Горбаневский М. В. В начале было слово... Малоизвестные страницы истории советской лингвистики. М., 1991. С. 110; Формозов А. А. Русские археологи в период тоталитаризма. Историографические очерки. М., 2004. С. 98; Алпатов В.М. История одного мифа..., с. 159; и особенно в: Керт Г. Величие и трагедия таланта // Форум карел рассеяния = Karjalaisdiasporan foorumi <http://depvladimir.narod.ru/bub.htm>.
5. В Карелии история с Алатыревым и Бубрихом аналогичным образом подверглась мифологизации, а образ Алатырева был демонизирован. Очень характерно, например, как при подготовке сборника «Устная история в Карелии» было препарировано интервью одной из бывших студенток Алатырева: «Нам поставили курс по учению Марра, который читал Алатырев. Курс большой, причем абсолютно всё там было непонятно... Нам читали эти неудобоваримые лекции, потому что Алатырев, по-моему, сам ничего не понимал в учении Марра» (Интервью с Ниной Андреевной Соколовой, 1928 г.р. [расшифровка] // Устная история. Власть и общество в 1945-1956 гг. <http://oralhist.karelia.ru/Phonoteka/ interview_10.doc>, просмотрено 1.10.2007). А в печати текст выглядел следующим образом: «Нам поставили курс по учению Марра, который читал Алатырев. Курс большой,
причем абсолютно всё там было непонятно... Нам читали неудобоваримые лекции, потому что Алатырев, по-моему, сам ничего не понимал в учении Марра, о чём потом и признался на собрании» (Устная история в Карелии: Сборник научных статей и источников. Вып. I / Науч. ред. А. В. Голубев, А. Ю. Осипов. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2006. С. 115, цит. по: <http://oralhist.karelia.ru/Libr/almanach_1.pdf>, просмотрено 1.10.2007; подчёркивание наше).
6. Алатырев В. И. 1956. Когда возникла удмуртская письменность? // Молот. Ижевск, 1956. № 6. С.58-62.
7. Алатырев В. И. Возникновение удмуртской письменности // Пропагандист и агитатор. Ижевск, 1975. № 20. Алатырев В.И. Письменностьмылэн кылдэмез // Молот. Ижевск, 1975. № 10.
8. См: Первая научная грамматика удмуртского языка. Ижевск., 1975.
9. Алатырев В. И. Письменностьмылэн кылдэмез // Молот. Ижевск, 1975. № 10. С. 52
10. Интеллектуальные способности Алатырева особенно выделялись на общем фоне национальной научной среды Удмуртии: «Монэ паймытылйзы солэн мур тодонъёсыз, фило-софиын, логикаын кужмо луэмез, полемикаын вормонтэм юн луыны быгатэмез». Из: Уваров А.Н. Югдытйсьёслэн сюрестйзы // Удмурт дунне, 1998. 11. августэ, 2. бам.
11. Тараканов И. В. О первой научной грамматике удмуртского языка // Записки УдНИИ. Выпуск 19. Ижевск, 1959.
12. На определении сущности активно используемого в удмуртоведении понятия письменность традиционно спотыкаются все исследователи истории письменной культуры удмуртов. Подробнее см.: Сахарных Д.М. Из истории удмуртской письменности // Актуальные проблемы современной России. Сб. научных работ Вып.2. Ижевск, 2003. С. 326-334; инетрнет-версия: <http://www.udmurt.info/texts/history.htm/#i>.
13. Алатырев В. И. 1956. Когда возникла удмуртская письменность? // Молот. Ижевск, 1956. № 6. С. 58, 60.
14. «Первые сведения о языке и культуре удмуртов стали достоянием науки в XVIII веке, благодаря в основном немецким учёным, служившим в Императорской Санкт-Петербургской Академии наук: Г. Ф. Миллеру, И. Г. Гмелину, И. Г. Георги и другим. В этот ряд на первое место по праву должно быть поставлено имя Д. Г. Мессершмидта... Мессершмидт [в 1726 году] записал несколько фраз на удмуртском языке и латинско-удмуртский словарик в 344 слова.... Вероятно, это — первый словарь удмуртского языка, который по объёму и качеству безусловно превосходит более поздние записи Страленберга, да и, пожалуй, Миллера и Палласа». Из: Напольских В.В. Дважды забытый (Д. Г. Мессершмидт — первый исследователь удмуртского языка и культуры) // Арт. Сыктывкар, 1998. № 4. С.46-56; Напольских В. В. Удмуртские материалы Д. Г. Мессершмидта: Дневниковые записи, декабрь 1726. Ижевск: Удмуртия, 2001. 222 с.
15. Алатырев В. И. 1956. Когда возникла удмуртская письменность? // Молот. Ижевск, 1956. № 6. С.58.
16. Вахрушев В. М. Первая удмуртская грамматика и развитие удмуртской лингвистики // Вопросы удмуртского языкознания. Выпуск третий. Ижевск, 1975. С. 7
17. Алатырев В. И. Об авторстве первой чувашской, удмуртской и марийской грамматик // Советское финно-угроведение. Таллин, 1977. Т. XIII. № 3. С. 209.
18. Единственным автором, кого данный вопрос до какой-то степени в то время волновал, был создатель одной из первых грамматик удмуртского языка, о. Михаил Могилин. Но и он, оценивая ещё в 1786 году перспективы развития удмуртской письменной культуры, заметил попросту, что удмурты, не имеющие ныне своей письменности, должны будут усвоить русское письмо так же, как уже приняли веру русских и их закон (Могилин М.
Краткой отяцюя грамматики опытъ = Опыт краткой удмуртской грамматики. Ижевск,
1998. С. 12)
19. Первая научная грамматика удмуртского языка. Ижевск., 1975. С. 15
20. См. об этом: Сахарных Д. М. О периодизации истории удмуртской письменности // Седьмая научно-практическая конференция преподавателей и сотрудников УдГУ, посвящённая 245-летию г. Ижевска. Материалы конференции. Часть 1. Ижевск, 2005. С. 63-65; интернет-версия: <http://www.udmurt.info/texts/periodist.htm>
21. Примеры см. в: Сахарных Д. М. Из истории удмуртской письменности // Актуальные проблемы современной России. Сб. научных работ. Вып.2. Ижевск, 2003. С. 326-334; интернет-версия: <http://www.udmurt.info/texts/history.htm>.
22. Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1986. С. 447.
23. Ср. также определения письма и письменности в: Волков А. А. Грамматология. Семиотика письменной речи. М, 1982. С. 3, 19.
24. Домыслы относительно удмуртского происхождения группы переводчиков, готовивших к изданию в 1823 г. удмуртские переводы евангелий (Владыкин В. Е. Религиозномифологическая картина мира удмуртов. Ижевск, 1994. С. 211) не подтверждены, увы, никакими архивными данными; принятию их на веру серьёзно препятствует и невысокое качество переводных текстов.
25. «Советские работы долгое время упоминали литературы этой группы (т.е. литературы пермян и поволжских финнов, — ДСах.) в качестве «детища Октября», младописьменных литератур, вплоть до начала шестидесятых годов. Однако это упрощённое и упрощающее воззрение всё более отрицалось заинтересованной стороной, которая стремилась создать более точную и детальную картину (как относительно «детства» литератур, так и относительно «младописьменности» их». Из: Домокош, П. Формирование литератур малых уральских народов. Йошкар-Ола, 1993. С. 142.
26. Оправдываться по данному поводу удмуртским литературоведам приходилось ещё в 1992 году, см.: Шкляев А. Г. Времена литературы — времена жизни. Ижевск, 1992. С. 9-18
27. Цит. по: Кельмаков В.К. Удмурт кылосбурлэн кылдэмез (XVIII даур). Ижкар, 1999. С. 39.
28. «Изучение содержания грамматик [первой удмуртской, чувашской и марийской] приводит к выводу (авторский стиль сохранён, — ДСах.), что в создании их ведущая роль принадлежала не лицам, всячески стремившимся привить в сознание нерусских народов религиозные догмы, а представителями передовой интеллигенции, которые ставили перед собой задачи выявить закономерности функционирования языков... бесписьменных народностей» Из: Первая научная грамматика удмуртского языка. Ижевск., 1975. С. 4-5.
