CC BY
37
DOI: 10.24411/2470-1262-2019-10054
УДК (UDC) 82.09
Kuralay Urazayeva, L.N. Gumilyov Eurasian National University, Nur-Sultan (Astana), Kazakhstan, Zhanargul Azkenova, L.N. Gumilyov Eurasian National University, Nur-Sultan (Astana), Kazakhstan
For citation: Urazayeva Kuralay B., Azkenova Zhanargul, (2019), Wagon episode in stories of Anton Chekhov as narrative discourse Cross-Cultural Studies: Education and Science Vol. 4, Issue 2 (2019), pp. 108-116 (in USA)
Manuscript received: 05/20/2019 Accepted for publication: 06/17/ 2019 The authors have read and approved the final manuscript.
CC BY 4.0
WAGON EPISODE IN STORIES OF A.P. CHEKHOV AS NARRATIVE
DISCOURSE
ВАГОННЫЙ ЭПИЗОД В РАССКАЗАХ А.П. ЧЕХОВА КАК НАРРАТИВНЫЙ
ДИСКУРС
Abstract
The article describes the narrative discourse from the standpoint of the structural theory of narrative text and illocutionary influence of the author on the reader.
The relevance of the description of Chekhov's narrative discourse on the example of three stories is in connection with the illocutionary influence of the author on the reader with the construction of the text according to the laws of perception by the reader.
The reason for the formulation of the problem was such a pattern of Chekhov's discourse as the plot-forming logic of the wagon episode. This approach allowed us to substantiate the idea of its discursive significance and highlight the role of the wagon episode as a narrative discourse and make sure of its iconic role in narrative communication.
The chosen strategy for the study of narrative discourse required the establishment of a
correlation of syntagmatic and paradigmatic correlations of the concept of "wagon episode", its explicit and implicit sign, or inspirational content.
The purpose of this article is to develop a model of Chekhov's narrative discourse from the standpoint of the speaker's illocutionary influence on the listener.
The theoretical significance of the article is determined by the analysis of narrative communication from the perspective of illocution, which is due to the structure of the statement -in the aspect of the narrative competence of the author and the discursive - reader.
The methodological basis of the work is characterized by the use of non-rhetorical (discourse) and structural approaches.
The paper reveals the factors of narrative discourse integrity: localization of space, plot-forming logic of the wagon episode, the ratio of paradigmatic and syntagmatic correlations forming the system of secondary expressiveness.
The synthesis of narrative and discursive competences of the author and the reader is shown in the focus of the parody text penetrated by the menippean beginning.
Keywords: Chekhov, wagon episode, narrative discourse, illocutive impact, paradigmatic and syntagmatic correlations, secondary expressiveness, "Anna on the neck", "Ariadne", "About love»
Введение
Изучение нарративного дискурса характеризуется традицией структурного изучения повествовательного текста. Внутри структурной теории повествовательного текста еще в 70-е гг. ХХ в. наметились направления, связанные с трудами К. Леви-Стросса, во многом наследовавшего теорию В.Я. Проппа, А. Греймаса с повествовательными моделями Ц. Тодорова. Ближе всего к трудам Тодорова был подход Р. Барта, который замечал, что «задача состоит вовсе не в том, чтобы проникнуть в мотивы повествователя или понять эффект, производимый рассказом на читателя; она в том, чтобы описать код, при посредстве которого повествователь и читатель обозначиваются на протяжении всего процесса рассказывания [1, с. 220]. Актуальность выделенных Бартом функций и действий в рамках повествовательной коммуникации, связывающей подателя и получателя текста, заключается в возможности исследования нарративного дискурса в аспекте иллокутивного воздействия автора на читателя. Усматривая здесь проявление подразумеваемого ученым «кода», а именно - знаков повествователя и знаков читателя, мы получаем возможность исследования нарративного дискурса с позиций построения текста по законам восприятия читателем.
Новый взгляд на природу нарративного дискурса в аспекте иллокутивного воздействия содержат в себе работы М. Фуко о функционировании социальных практик знания, которые открыли для гуманитарных наук своего рода «наблюдение второго уровня [2, с. 135-155]. Выявленная ученым реконструкция Фуко специфических формаций знания и взаимной игры языковых, перцептивных, технических и социальных практик оказывается также актуальной в части междисциплинарного подхода, позволяющего применить дискурс-
109
анализ для реконструкции читательского восприятия в его связи с хронотопом.
Изучение чеховского рассказа как нарративного дискурса с позиций структурного подхода выявляет функцию хронотопа в создании сюжетного механизма. В свое время начало изучению чеховской символики, сюжетообразующему значению деталей было положено Бердниковым [3, с. 30], который реконструировал восприятие чеховского текста читателем через детали. Так, ученый показал, что в «Палате № 6» торчащие вверх гвозди на заборе, больничный флигель, который имел «особый, унылый, окаянный вид», окна в палате, которые были «обезображены железными решетками» и т. д., позволили писателю создать нужное настроение.
Продолжая линию иллокутивного воздействия на читателя, создаваемого символическим рядом образной системы, ученые обратили внимание на распространенность в чеховском рассказе «вагонной исповеди» перед случайным собеседником - попутчиком, малознакомым гостем, врачом и т.д.» [4, с. 278]. На связь внутреннего конфликта с железной дорогой, когда «судьба героя оказывается трагичной», обратил внимание другой ученый [5, с. 97].
Выражение «вагонный эпизод» было применено А.К. Жолковским и Ю.К. Щегловым применительно к классическим перемещениям А/S на уровне макросюжета А (англ. аadventure - приключение), S (англ. safety - безопасность) у Конан Дойла [6, с. 179]. Понятие «вагонный эпизод» было конкретизировано в образах экипажей и в целом - в качестве средств передвижения (купе, поезда, кэб, карета и т.п.).
Об актуальности изучения связи хронотопа как нарративного дискурса и его влияния на читателя свидетельствуют современные научные исследования, посвященные интертекстуальной природе драмы Чехова [7, с. 132-146], а также топосу сада и парка в его тексте [8, с. 100-114].
Рецептивная эстетика, указавшая на интенциональность художественного текста (произвольность читательских восприятий): «...сюжетов порождается столько, сколько происходит прочтений и интерпретаций текста произведений читателями» [9, с. 12], позволяет увидеть в механизме иллокутивного воздействия основные признаки чеховского повествовательного кода, обеспечивающие целостность нарративного дискурса.
Опыт установления нарративной текстопорождающей структуры [10], предпринятый в аспекте мотивных комплексов, также убеждает в оправданности постановки проблемы в настоящей статье.
Постановка проблемы
Отмеченная закономерность чеховского дискурса - сюжетообразующая логика вагонного эпизода - обособляет его дискурсивную значимость, т.е. позволяет рассматривать его как нарративный дискурс и далее, - исследуя способы воздействия автора на читателя, обосновать его знаковую роль в повествовательной коммуникации.
Повествовательная коммуникация в рассказах «Анна на шее» (1895), «Ариадна» (1895), «О любви» (1898) обеспечивается изучением синтагматических и парадигматических корреляций понятия «вагонный эпизод», его эксплицитной и имплицитной знаковостью.
Актуальность темы определяется применением бахтинского двуединства рассказывания - как события рассказывания и как способа рассказывания - к функции «вагонного эпизода» как нарративного дискурса. Целью данной статьи является выработка модели чеховского нарративного дискурса в контексте воздействия говорящего на слушающего.
Теоретическая значимость работы обусловлена изучением повествовательной коммуникации в аспекте иллокуции, высказывания с точки зрения нарративной компетенции автора и дискурсивной - читателя. Методологическая основа статьи определяется единством неориторического (дискурсного) и структурного подходов.
Результаты данного исследования могут быть применены в вузовских курсах истории русской литературы и теории литературы, спецсеминарах, посвященных проблемам русской литературы XIX века, а также в разработке методических рекомендаций по изучению прозы данного периода.
Обсуждение
Общим свойством рассматриваемых рассказов Чехова является символика поезда как символа другой жизни для героев. Локализация пространства обособляет роль неслучившегося события как образа другого мира, вытесняющего реальный из сознания героя, создающего воображаемую иллюзорную действительность. Иначе говоря, вагон определяет сюжетную логику рассказа Чехова, являя главное пространство, проводя границу между исчерпанностью смысла жизни у героя и создавая коннотацию вагона как альтернативной, но невозможной для героев жизни.
«Вагонный эпизод» в рассказе «Анна на шее» фиксирует преображение героини рассказа, обозначив инспиративную (знаковую) содержательность названия произведения. Если традиционные сюжетные элементы завязки и развязки соотносятся с сюжетной хронологией - замужеством Анны и обретением ею властью над супругом («Подите прочь, болван»), то оценка «вагонного эпизода» как ахронной матрицы9 приводит к коннотациям, синтагматическим корреляциям, или, по Жолковскому и Щеглову, системе вторичной выразительности. Так, поезд, символ новой жизни Анны после свадьбы, инициирует пародийный текст, где тема прозрения героини и обмана вытесняет тему вины отца и дочери. На эксплицитном уровне реализована система парадигматических корреляций, от первых приходов Анны вначале замужества в родительский дом до благотворительного базара, до постепенного забвения отца-пьяницы с его «жалким, добрым, виноватым лицом» и братьев-гимназистов.
9 О чем К. Леви-Стросс писал: «Хронологическая последовательность событий растворяется в ахронной матричной структуре». Цитировано по указ. соч. Р. Барта.
Аня «теперь в вагоне чувствовала себя виноватой, обманутой и смешной» [11, с. 162]. Однако «вагонный эпизод» становится пространством прозрения героини и превращение героини, девочки Ани, в «Анну на шее» - это экзистенциальный сюжет о том, как героиня побеждает судьбу. Но призрачность этой победы переводит горизонтальные экспликации в вертикальное прочтение текста как победы пошлости, принятой героиней за волшебный мир ожиданий, праздничной и роскошной жизни. Ставшая жертвой обмана, Анна сама готова обманывать, едва увидев Артынова.
Нарративная компетенция автора и дискурсивная - читателя - сходятся в единый фокус: социальная ирония и духовная нищета соединяют в пародийном тексте мениппейное начало, смешное и серьезное, низкое и высокое. Не случайно дискурсная значимость «вагонного эпизода», связанная с символикой пошлых представлений о другой красивой жизни, передана через чарующее влияние музыки, заставляющей Анну забыть об обмане: «...послышалась вдруг музыка, ворвавшаяся в окно вместе с шумом голосов. Это поезд остановился на полустанке» [11, с. 163]. Контраст пошлости: гармоники и дешевой визгливой скрипки в сочетании с лунным светом и звуками военного оркестра - и предчувствия новой жизни у героини формируют матричную структуру текста на синтагматическом уровне как повествование о двойном обмане: обманутая миром героиня мстит ему обманом его же приемами.
Звуковая семантика становится экспликацией, порождающей ассоциации с рассказом «Ионыч». Звуковые образы в сочетании с обонятельными вносят физиологический синкретизм: «В их большом каменном доме было просторно и летом прохладно, половина окон выходила в старый тенистый сад, где весной пели соловьи; когда в доме сидели гости, то в кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным луком - и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин» [12, с. 24]. Снижение поэтических образов соловьиного пения и тенистого сада запахами ужина и стуком кухонных ножей в «Ионыче» типологически сближается с музыкой военного оркестра в «Анне на шее», образуя единый нарративный сюжет замены мнимого события не-событием. Пошлость и обезличенность мечтаний вписывает в один ряд с наслаждением едой, удовольствиями плоти музыку, лишая ее духовного содержания, преобразующего мир и возвышающего человека.
Музыка в «Анне на шее» подчеркивает знаковость «вагонного эпизода» как повествовательной коммуникации синтезом звуковой и зрелищной образности: «У Ани еще блестели на глазах слезы, но она уже не помнила ни о матери, ни о деньгах, ни о своей свадьбе.» [11, с. 164]. Новый виток истории, передающей уже свершившуюся перемену в героине: «пожимала руки знакомым гимназистам и офицерам, весело смеялась и говорила быстро», в последнем слове («быстро») пародирует усвоенные героиней уроки кокетства. Кокетливый прищур глаз, «заговорила громко по-французски» - акцентирование поведения, детализирующего представление о модном светском поведении, опыт, переданный покойной матерью, привел к восприятию светской жизни как идеала.
Сочетание звуковых и визуальных образов усиливает синтагматически выразительное воздействие автора на читателя пейзажной сценой: «луна отражалась в пруде». Бойкий и
веселый ритм польки как обязательного бального танца завершает процесс преображения Ани: «вернулась она в свое купе с таким чувством, как будто на полустанке ее убедили, что она будет счастлива непременно, несмотря ни на что» [11, с. 164].
Усиление этой уверенности автор подчеркивает с опорой на сложившуюся в русской литературе XIX века традицию поэтизации военных, принявшей во времена Чехова характер сниженного восприятия. Если у А.С. Грибоедова московские девицы «к военным людям так и льнут» [13, с. 16], у Лермонтова солдатская шинель - «печать отвержения» [14, с. 54], то в «Анне на шее» понятие «военные» семиотизировано в полковой музыке, офицеры уравнены с юными гимназистами в погоне за вниманием Анны. Иное социально-философское и ценностное содержание запечатлено в пьесе А. Чехова «Три сестры»: «Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди - это военные» [15, с. 25].
Расширение семиотического круга значений «вагонного эпизода» в рассказе «Ариадна» связано с женоненавистничеством Шамохина, которое проливает свет на круг парадигматических корреляций. Это выдуманные героем и приписанные Ариадне аллюзии. Так, признание героя: «Всю дорогу почему-то я воображал Ариадну беременной, и она была мне противна, и все женщины, которых я видел в вагонах и на станциях, казались мне почему-то беременными и были тоже противны и жалки» [16, с. 124] сопровождается символикой железной дороги как метафорой прозрения героя и сближает исповедальностью повествования рассматриваемый рассказ с «Анной на шее».
Новое семасиологическое значение «вагонного эпизода» создается углублением синтагматического контекста - описанием разочарования Шамохина. Если Анна в «вагонном эпизоде» демонстрирует свершившуюся с ней перемену и уже счастлива в новой жизни, то в рассуждениях Шамохина о женском характере, отношениях с женщинами: «Я находился в положении того жадного, страстного корыстолюбца, который вдруг открыл бы, что все его червонцы фальшивы» [16, с. 124] - фальшь и лживость Ариадны, неспособность к истинной любви, сближение денег и женщин осознаются как расплата за личную корысть героя в любви. Акцентирование физиологического отвращения и брезгливости, обида на то, что он оказался жертвой обмана: «... всё это теперь смеялось надо мной и показывало мне язык» [16, с. 124] - являет роль обмана как модуса разочарования и цены за готовность к самообману в любви. Причину обмана, а именно подмены счастья вульгарной насмешкой, кривляньем, одурачиванием любовью герой видит в Ариадне, которая была предметом недавнего его поклонения и обожания. Сотворив кумира, герой пал жертвой самообмана. Но ослепленный обидой, герой предпочитает объяснить связь Ариадны с Лубковым природой женщины: она самка.
Цепь бессвязных рассуждений, вполне резонных вопросов и ответов, является на самом деле оправданием героем собственного бессилия и безволия. И трансформация комфорта вагона первого класса в семиотику неволи ведет к подтексту: герой - невольник собственного добровольного заблуждения. В описании состояния героя: «А в вагоне было холодно. Ехал я в первом классе, но там сидят по трое на одном диване, двойных рам нет,
наружная дверь отворяется прямо в купе, - и я чувствовал себя, как в колодках, стиснутым, брошенным, жалким, и ноги страшно зябли» [16, с. 124] - автор создает шанс для героя быть честным с собой. Но возможность самоспасения через самопризнание опровергается неосознаваемым, но мучительным для Шамохина правом собственности, власти над Ариадной, которой у него не может и не должно быть. Проекция мук героя на реакцию соседей по купе: «.и такая сильная ревность вдруг овладевала мной, что я вскакивал от душевной боли, и соседи мои смотрели на меня с удивлением и даже страхом» [16, с. 125] - не только делает выразительной аллегорию купе как пространства несвободы. Это иносказательная форма вторжения Шамохина в пространство Ариадны, недопустимое в искренней и самоотверженной любви. Отсюда одиночество среди людей, чуждость Шамохина, вызывающего страх угрозой непредсказуемого поведения, сообщает вагонному купе как пространству несвободы дополнительную коннотацию - это место судилища героя над самим собой. Негативные детали в повествовательном тексте Шамохина об Ариадне (история падения женщины) переводят парадигматический контекст в синтагматический, или повествующий дискурс (Р. Барт), в историю падения Шамохина. Гиперболизация его мелочности, претензии на полное обладание любимой женщиной наделяют «вагонный эпизод» функцией пространства исповеди и саморазоблачения.
С двумя упомянутыми рассказами в единый нарративный дискурс «вагонный эпизод» соединяет произведение «О любви». Прозрение героя также происходит в локальном пространстве - купе вагона. Воздействие писателя на читателя достигается, как и в предыдущих рассказах, исповедальностью героя. Такую же неспособность к смирению, как у Анны и Шамохина, демонстрирует и Алехин. Хотя он в вагоне поезда решился признаться в любви, ощущая неотвратимость расставания с навсегда уезжающей женщиной, он так же, как герой «Ариадны», не способен изменить судьбу. Если в «Анне на шее» поезд и вагон предстают как символ новой и счастливой в представлении героини жизни, которая уже умеет повелевать Модестом Алексеевичем, то в «Ариадне» и рассказе «О любви» «вагонный эпизод» также символизирует новую жизнь, но это жизнь конца, символ окончательного расставания.
В отличие от «Ариадны» к героям рассказа «О любви» пришло осознание иллюзорности собственных заблуждений. Нарративная компетенция автора: несопоставимость цены лжи и возможности счастья - формирует иллокутивное воздействие на читателя, создавая его дискурсивную компетентность. Если Анне Алексеевне не суждено было постичь истинной природы любви, то в купе поезда Алехину открылось впервые, «как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить» [17, с. 74]. Герой понял, что в рассуждениях о любви нужно исходить «из высшего, более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».
Автор наделяет молчание героев прозрением и неспособностью изменить судьбу. Так молчание Алехина, его слезы и сдерживаемые рыдания Шамохина делают бессмысленное позднее раскаяние выразительным высказыванием. Вместе с тем «вагонный эпизод» и здесь стал способом разрешения сюжетной напряженности, способом развенчания героя: «Я сел 114
в соседнем купе, - оно было пусто, - и до первой станции сидел тут и плакал» [17, с. 124], объединил рассказы приемами воздействия на слушателя.
Распространенная в дискурсологии и восходящая к трудам М. Бахтина концепция текста как коммуникативного высказывания наделяет ролью сюжетного сигнала признания героев. Так происходит осложнение нарративной стратегии автора риторической реализацией.
Заключение
Итак, роль вагонного эпизода как нарративного дискурса определяется рядом факторов. Во-первых, это локализация пространства и концепта неслучившегося события (как образа другого мира, идеала новой жизни /обретения /утраты). Во-вторых, синтагматические и парадигматические корреляции сформировали знаковую экспликацию - инспиративную содержательность вагона как главного сигнала сюжетного механизма. В-третьих, вагонный эпизод как матрица чеховского рассказа определяет систему вторичной выразительности. В-четвертых, нарративная компетенция автора и дискурсивная -читателя - обнаруживают в структуре пародии на новую жизнь мениппейное начало: смешное и серьезное, низкое и высокое. В-пятых, диапазон звуковых и визуальных образов, участвующих в создании вагонного эпизода, усиливает иллокутивное воздействие автора на читателя.
References:
1. Bart R. Vvedenie v strukturnyj analiz teksta [Introduction to the structural analysis of the text] // Zarubezhnaya estetika i teoriya literatury XIX-XX vv. Traktaty, stat'i, esse. [Foreign aesthetics and theory of literature XIX-XX centuries. Treatises, articles, essays]. Moscow, Izd-vo Moskovskogo universiteta, 1987, 196-238.
2. Hermann Kocyba. Die Disziplinierung Foucaults. Diskursanalyse als Wissenssoziologie, in: D. ^nzler, H. Knoblauch, H.-G. Soeffner (Hg.). Neue Perspektiven der Wissenssoziologie. Konstanz: UVK Verlagsgesselschaft, 2006, pp. 135-155.
3. Berdnikov G.P. Chekhov [Chekhov], In Istoriya vsemirnoj literatury [History of world literature]. Moscow, Nauka, 1994. - 8, 29-42.
4. Stepanov A.D. Problemy kommunikacii u Chekhova [Communication problems at Chekhov]. Moscow, Yаzyki slavyanskoj kul'tury, 2005, 400.
5. Nepomniashchikh N.A. Zheleznaya doroga kak kompleks motivov v russkoj lirike i ehpike (obzor) [Railway as a complex of motifs in Russian lyrics and epics (review)]. In Syuzhetno-motivnye kompleksy russkoj literatury [The subject-motivational complexes of Russian literature)]. Novosibirsk, 2012, 92-105.
6. Zholkovskij A.K., Shcheglov, Yu.K., Rabotypopoehtike vyrazitel'nosti: Invarianty - Tema - Priemy - Tekst [Works on expressive poetics: Invariants - topic - tricks - text]. Moscow: Progress, 1996, 345.
7. Khainadi Z. Tekst-podtekst-intertekst. «Tri sestry» A. P. Chekhova. [The text - subtext-intertekst. «Three sisters» by A.P. Chekhov]. Russkaya literatura, 2015, no 1, 132-146. (In Russ).
8. Khainadi Z. Simvolicheskoe znamenovanie pervoobraza cherez obraz (topos sada i parka u A. P. Chekhova) [Symbolical mark of a prototype in an image (topos of a garden and the park at A.P. Chekhov)]. Russkaya literatura, (2016), no. 2, 100-114. (In Russ).
9. Silant'ev I.V. Syuzhet i smysl [The plot and meaning]. Moscow, Izdatel'skij Dom YASK: Yazyki slavyanskoj kul'tury, 2018, 144.
10. Kroo K. Intertekstual'naya poetika romana I.S. Turgeneva «Rudin» [Intertextual poetics of I. S. Turgenev's novel «Rudin»]. Sankt-Peterburg, Izd-vo DNK, 2008, 145-148.
11. Chekhov A.P. Anna na shee [Anna on the neck], In Chekhov A.P. Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 30 t. [Complete Works and Letters in 30 volumes]. Moscow, Nauka, 1977, 107-132.
12. Chekhov A.P. Ionych [Ionitch], In Chekhov A.P. Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 30 t. [Complete Works and Letters in 30 volumes]. Moscow, Nauka, 1977, 10, 24-41.
13. Griboedov A.S. Gore ot uma [Woe from Wit]. Moscow, Nauka, 1987, 479.
14. Lermontov M.Yu. Geroj nashego vremeni [Hero of our time]. Moscow, Izd-vo AN SSSR, 1962, 228.
15. Chekhov A.P. Tri sestry [Three sisters], In Chekhov A.P. Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 30 t. [Complete Works and Letters in 30 volumes]. Moscow, Nauka, 1978, 13-25.
16. Chekhov A.P. Ariadna [Ariadne], In Chekhov A.P. Polnoe sobranie sochinenij ipisem v 30 t. [Complete Works and Letters in 30 volumes]. Moscow, Nauka, 1977, 9, pp. 107-132.
17. Chekhov A.P. O lyubvi [About love], In Chekhov A.P. Polnoe sobranie sochinenij i pisem v 30 t. [Complete Works and Letters in 30 volumes]. Moscow, Nauka, 1977, 10, 66-74.
Information about Authors:
Kuralay Urazayeva (Nur-Sultan, Kazakhstan) - Doctor of Philology, Associate Professor, Professor, L.N. Gumilyov ENU, (2, Satpaev street, e-mail: [email protected]), published articles (number of published articles: 100; directions "Methods of of Russian as a foreign language", "Pedagogy", "Philology", "Literary Studies").
Zhanargul Azkenova (Nur-Sultan, Kazakhstan) - PhD student, master of Philology, L.N. Gumilyov ENU, (2, Satpaev street, e-mail: [email protected]), published articles (number of published articles: 35; directions "Philology", "Literary Studies").
Contribution of the authors. The authors contributed equally to the present research.
