CC BY
175
REFERENCES
1. Federalnyy zakon RF ot 29 dekabrya 2012 g. № 273-FZ «Ob obrazovanii v Rossiyskoy Federatsii» (Federal law of the Russian Federation from 29 December 2012 no. 273-FZ „About the education in the Russian Federation"). Available at: http://www. rg.ru/2012/12/30/obrazovanie-dok.html (accessed 28.04.2014).
2. Borzenko I. M., Kuvakin V. A., Kudishina A. A. Os-novy sovremennogo gumanizma: ucheb. posobie dlya stud. vuzov (Foundations of modern humanism: tutorial for students). Ed. Kuvakin V. A., Kru-glov A. G. Moscow: Ros. gumanisticheskoe o-vo, 2002. 389 p.
3. Filosofiya: entsiklopedicheskiy slovar (Philosophy: encyclopaedic dictionary). Ed. Ivin A.A. Moscow: Gardariki, 2004. Available at: http://dic.academic. ru/dic.nsf/enc_philosophy/285/ (accessed 28.04. 2014).
4. Filosofskiy entsiklopedicheskiy slovar (Philosophical encyclopaedic dictionary). Ed. Ilichev L. F., Fedoseev P. N., Kovalev S. M., Panov V. G. Moscow: Sov. en-
tsikl., 1983. Available at: http://dic.academic.ru/dic. nsf/enc_philosophy/285/ (accessed 28.04. 2014).
5. Novaya filosofskaya entsiklopediya: v 4 t. (New philosophical encyclopaedia: in 4 vol.) Ed. Stepin V. S. Moscow: Mysl, 2001.
6. Udovichenko E. M. Filosofiya: konspekt lektsiy i slovar terminov (elementarnyy kurs): ucheb. posobie [Philosophy: notes of lectures and glossary (elementary course)]. Magnitogorsk, 2004. 197 p. Available at: http://terme.ru/dictionary/928/word/ znanie (accessed 28.04.2014).
7. Filosofskiy entsiklopedicheskiy slovar (Phiposophi-cal encyclopaedic dictionary). Ed. Gubskiy E. F. etc. Moscow: Infra M, 2003. 576 p.
8. Baburova I. V. Izuchenie i vospitanie tsennostnykh otnosheniy shkolnikov (Observation and education of value relations by pupils). Ed. Robotova A. S. Smolensk: Izd-vo SmolGu, 2008. 320 p.
9. Zalesskiy G. E. Psikhologiya mirovozzreniya i ube-zhdeniy lichnosti (Psychology of ideology and personality persuasion). Moscow: Izd-vo Mosk. un-ta, 1994. 138 p.
УДК 82
ББК 83.3(2=411.2)53
«ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНАЯ ИЛЛЮЗИЯ» В РАССКАЗЕ А. П. ЧЕХОВА «ПРИПАДОК»
"NARRATIVE ILLUSION" IN THE STORY "THE FIT" BY A. P. CHEKHOV
А. Е. Агратин
В статье рассматривается рассказ «Припадок» А. П. Чехова как случай применения специфической нарративной техники, условно именуемой «повествовательной иллюзией». Писатель широко использует в своем тексте различные элементы притчевого дискурса. Адресат художественного высказывания, ориентируясь на эти элементы, невольно обращается к традиционным читательским стратегиям с целью понять смысл повествуемой истории и осознает свою «ошибку» только ближе к финалу произведения, когда автор вводит в повествование мотив припадка и открыто показывает через восприятие главного героя фиктивность императивной картины мира.
A. E. Agratin
The article considers the story "The Fit" by A. P. Chekhov as the case of application of a specific narrative technique that is conventionally called "narrative illusion". The writer widely uses different elements of parabolic discourse in his text. The recipient of artistic expression, focusing on these elements, instinctively turns to traditional reading strategies to understand the meaning of narrated story and realizes his «mistake» only almost at the final of the text, when the author introduces the motive of the fit into the narrative and openly shows fictitious nature of the imperative world view through the perception of the main character.
Ключевые слова: А. П. Чехов, «повествовательная иллюзия», притча, дискурс, история, нарратив, герой, читатель.
Keywords: A. P. Chekhov, "narrative illusion",parable, discours, story, narrative, character, reader.
В литературоведении неоднократно подчеркивалось, что чеховский повествователь избегает однозначных оценок воссозданной в тексте реальности, отказывается от проповеднических интонаций в общении с читателем. Данная нарративная стратегия обуславливает специфику изображения героев в произведениях писателя 80-90-х гг.: автор довольно скептически, а порой иронично оценивает персонажей, которые пытаются выступить в роли наставников или слепо подчиняются отвлеченным представлениям о безусловной нравственной норме.
Так, в «Скучной истории» (1889), по замечанию В. И. Тюпы, «модальностью убеждения с ее императивной картиной мира... наделяется прозектор Петр Игнатьевич» [1, с. 108]. Герой обладает «фанатической верой в непогрешимость науки и. всего того, что пишут немцы» [2, с. 260], и, «даже когда хочет рассмешить» Николая Степановича, «рассказывает длинно, обстоятельно, точно защищает диссертацию» [2, с. 295].
Самойленко из повести «Дуэль» (1891) не без усилий сочетает доброту с желанием быть в глазах окружающих безусловным авторитетом. Военный доктор «был безгрешен, и водились за ним только две слабости: во-первых, он стыдился своей доброты и старался маскировать ее суровым взглядом и напускною грубостью, и во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским советником» [2, с. 353].
Марья Константиновна Битюгова, героиня той же повести, играя роль «матери или старшей сестры», осуждает Надежду Федоровну за ее внебрачную связь с Лаевским: «Вы нарушили обет, который дали мужу перед алтарем. Не говорите, не говорите, милая! Я не поверю, чтобы в наших грехах был виноват мужчина. Всегда виноваты женщины» [2, с. 402]. Совершенно нелепо звучит заявление Битюговой о порочности Надежды Федоровны: «Бог отмечает великих грешников, и вы были отмечены. Вспомните, костюмы ваши всегда были ужасны!» [2, с. 403].
В приведенных примерах объектом иронии становятся сами персонажи, носители мировоззрения, чуждого чеховскому. Несколько иначе организован рассказ «Припадок» (1888).
Студент Васильев, главный герой произведения, серьезно обеспокоен вопросами морали, думает о «безнравственных женщинах, которые под давлением роковых обстоятельств - среды, дурного воспитания, нужды и т. п. вынуждены бывают продавать за деньги свою честь» [2, с. 199]. Он убежден: проститутки «сознают свой грех и надеются на спасение». Казалось бы, Чехов в очередной раз показывает нам безнадежного идеалиста, который должен вызвать у читателя насмешку. Тем не менее образ отчаявшегося проповедника, напротив, скорее пробуждает в нас сочувствие и даже доверие.
Как отмечает В. Б. Катаев, нельзя «видеть пафос "Припадка" лишь в разоблачении язвы проституции. Этим пафосом охвачен герой рассказа, Васильев, но внимание героя рассказа и автора устремлено на разные вещи» [3].
По мнению исследователя, Чехов демонстрирует ограниченность человеческого сознания, его неспособность разобраться в сложной морально-философской проблеме с помощью стандартных когнитивных моделей. Писатель «вновь анализирует различные виды иллюзий и неверных решений», а точнее - показывает несостоятельность «общих, готовых и общепризнанных категорий и оценок» [3].
Несмотря на убедительность описанной выше концепции, она не объясняет, почему Васильев, принципиально расходящийся во взглядах с автором, эмоционально настолько близок читателю, что тот не замечает психической неуравновешенности студента и даже прислушивается к его отчаянной проповеди.
Чтобы разобраться в указанном противоречии, обратимся к работе А. Д. Степанова «Проблемы коммуникации у Чехова». Исследователь предлагает семиотический подход к изучению творчества писателя. Литературовед считает, что персонаж у Чехова чрезвычайно часто оказывается жертвой так называемой «референциальной иллюзии», которая заключается в невозможности вырваться за пределы картины мира, генерируемой языком, и увидеть объективную реальность такой, какая она есть на самом деле: «.герои принимают ничто за нечто: референт не существует, конфликт возникает из полной пустоты. Знак как бы есть (кажется, что он есть), но в реальности ему ничего не соответствует. Герой. видит только то, что он хочет видеть здесь и сейчас. Предмет не тождествен самому себе, он возникает на пересечении оценок героев, часто противоречивых.» [4, с. 115-119].
Нам представляется весьма существенным еще одно наблюдение Степанова: «Чеховский текст. предлагает читателю референциальную иллюзию (через оценку предмета "глазами героев").» (курсив наш. - А. А.) [4, с. 119]. Рассказ «Припадок» - лучшее подтверждение этого тезиса. Довольно долгое время, вплоть до развязки сюжета, нам кажется, что дискурс героя - единственный способ знаковой репрезентации изображенного мира. Нарратор частично скрывается за словами и восприятием персонажа и не сообщает адресату о своем отношении к происходящему. Читатель, условно говоря, поддается «повествовательной иллюзии» и приходит к мысли о том, что автор рассказывает поучительную историю о нравственном преображении главного героя.
«Ошибочному» толкованию рассказа способствуют элементы проповеднического стиля, которыми переполнены высказывания Васильева.
Герой использует яркие и запоминающиеся сравнения, характерные для наставнической речи, например, когда мысленно обвиняет приятелей, решивших прибегнуть к услугам девушек легкого поведения: «.если проституция в самом деле такое зло, как принято думать, то эти мои милые приятели такие же рабовладельцы, насильники и убийцы, как те жители Сирии и Каира, которых рисуют в "Ниве"» [2, с. 213].
Монологи Васильева насыщены образной лексикой, риторическими вопросами и восклицаниями: «Послушайте, вы!.. Зачем вы сюда ходите? Неужели, неужели вы не
понимаете, как это ужасно?.. Каждая из них [женщин. - А. А.] умирает оттого, что на своем веку принимает средним числом, допустим, пятьсот человек. Каждую убивает пятьсот человек. В числе этих пятисот - вы! Теперь, если вы оба за всю жизнь побываете здесь и в других подобных местах по двести пятьдесят раз, то значит на обоих вас придется одна убитая женщина! Разве это не понятно? Разве не ужасно? Убить вдвоем, втроем, впятером одну глупую, голодную женщину! Ах, да разве это не ужасно, боже мой?» [2, с. 214].
Процитированные высказывания студента адресованы не только другим героям, но и читателю, воздействуя на него куда больше, чем на беспечных молодых людей, сопровождающих Васильева во время прогулки по публичным домам. Иными словами, монологи персонажа формируют особые «риторические» вкрапления в основном тексте и оказываются источником «повествовательной иллюзии».
Другой важный источник - нарративные фрагменты притчевого характера, представленные в формах прямой и несобственно-прямой речи. Каждый фрагмент следует отнести к одному из трех типов повествования: ретроспективному (рассказ о прошлом - реальном или вымышленном), синхронному (интерпретация героем событий, происходящих у него на глазах) или перспективному (изложение потенциальных историй, которые возникают в воображении Васильева).
Нарратив первого типа выполняет функцию аргумента, который приводит студент для подтверждения своих взглядов. Так, герой вспоминает «историю, где-то и когда-то им вычитанную: какой-то молодой человек, чистый и самоотверженный, полюбил падшую женщину и предложил ей стать его женою, она же, считая себя недостойною такого счастия, отравилась» [2, с. 199]. Васильев создает идеализированный образ проститутки, которая, по мнению студента, должна страдать и раскаиваться в совершенном грехе.
Синхронный нарратив позволяет рационализировать настоящее, придать ему определенное морально-философское значение. Васильев идентифицирует эпизод из жизни публичного дома в качестве кульминационной сцены притчи, когда перед героем открывается некая нравственная истина: «Поднялся шум. Васильев испугался и побледнел. В соседней комнате плакали навзрыд, искренно, как плачут оскорбленные. И он понял, что в самом деле тут живут люди, настоящие люди, которые, как везде, оскорбляются, страдают, плачут, просят помощи...» [2, с. 211].
Рассказ о предполагаемом будущем играет основополагающую роль в актуализации основных принципов восприятия чеховского текста. «Двуголосое» повествование заставляет читателя проникнуться переживаниями студента и принять его логику, которая ведет к вполне ясному развитию событий: просветленный герой обращается к ближним, которые еще не осознали своего падения. Подобного рода сюжет вписывается в жанровые рамки притчи. Персонаж «предстает... не как объект худож. [ху-
дожественного. - А. А.] наблюдения, но как субъект этич. [этического. - А. А.] выбора» [4]. Путь героя - преодоление «заблуждений и ошибок» и поиск «единственного верного пути» [1, с. 150]. Если после непростой внутренней борьбы такой путь найден, персонажу ничего больше не остается, как сравняться в осведомленности о высшем моральном законе с повествователем, осмысляющим историю «в свете безусловно авторитетных этических норм» [5, с. 187], и превратиться в наставника для других действующих лиц произведения. Именно этот сценарий дальнейшего хода жизни сочиняет студент: «И он стал мечтать о том, как завтра же вечером он будет стоять на углу переулка и говорить каждому прохожему:
- Куда и зачем вы идете? Побойтесь вы бога!
Он обратится к равнодушным извозчикам и им скажет:
- Зачем вы тут стоите? Отчего же вы не возмущаетесь, не негодуете? Ведь вы веруете в бога и знаете, что это грешно, что за это люди пойдут в ад, отчего же вы молчите? Правда, они вам чужие, но ведь и у них есть отцы, братья, точно такие же, как вы.» [2, с. 216].
Несмотря на то, что перечисленные фрагменты в совокупности образуют достаточно объемный дискурсивный материал, мы понимаем, что притчевая наррация дискредитируется автором в течение всего повествования.
Проповеди Васильева оказываются бесполезными: никто его не слушает. Для посетителей публичного дома происходящее - в порядке вещей.
Васильеву также становится ясно, что женитьба на падшей женщине - это не выход из положения, поэтому история из прошлого перестает служить студенту руководством к действию: «.пока здесь, в Москве, они [проститутки. - А. А.] будут выходить замуж, смоленский бухгалтер развратит новую партию, и эта партия хлынет сюда на вакантные места с саратовскими, нижегородскими, варшавскими... А куда девать сто тысяч лондонских? Куда девать гамбургских?» [2, с. 216].
Столь же безнадежна попытка Васильева навязать женщинам роль угнетенных, а мужчинам - преступников. Услышав рыдания, доносящиеся из соседней комнаты, Васильев спешит на помощь, но в итоге обнаруживает совсем не то, к чему готовился: «Тяжелая ненависть и гадливое чувство уступили свое место острому чувству жалости и злобы на обидчика. Он бросился в ту комнату, где плакали; сквозь ряды бутылок, стоявших на мраморной доске стола, он разглядел страдальческое, мокрое от слез лицо, протянул к этому лицу руки, сделал шаг к столу, но тотчас же в ужасе отскочил назад. Плачущая была пьяна» [2, с. 211]. Разочарование постигает не только персонажа, но и читателя - ведь его жанровые ожидания не оправдываются.
Шестая глава рассказа - переломный момент в развертывании нарративной структуры текста. Именно тогда мы понимаем, что событие распознается только в рамках избранной повествовательной парадигмы. Автор подвергает ее деконструкции, в результате чего история больше не ведет героя и читателя к определенной цели, а буду-
щее, порожденное фантазиями Васильева, так и остается мечтой, уступая место бесконечно повторяемой повседневности.
Вот почему студент кругами блуждает по городу (и параллельно - по закоулкам своих мыслей и чувств), возвращаясь к одной и той же «точке» ментального и физического пространства: «.Васильев прошел по Садовой до Сухаревой башни, потом до Красных ворот, отсюда свернул на Басманную. Он дошел до того старого моста, где шумит Яуза и откуда видны длинные ряды огней в окнах Красных казарм. он нагнулся через перила моста и поглядел вниз, на черную, бурливую Яузу, и ему захотелось броситься вниз головой, не из отвращения к жизни, не ради самоубийства, а чтобы хотя ушибиться и одною болью отвлечь другую. Но черная вода, потемки, пустынные берега, покрытые снегом, были страшны. Он содрогнулся и пошел дальше. Прошелся он вдоль Красных казарм, потом назад и спустился в какую-то рощу, из рощи опять на мост...» [2, с. 218-219].
За рамками нарратива, упорядочивающего сознание главного героя, событий нет, а есть только чередование однотипных ситуаций и переживаний, на что и намекает повествователь, выходящий на передний план ближе к финалу произведения: «В руках у него [Васильева. - А. А.] было два рецепта: на одном был бромистый калий, на другом морфий... Всё это принимал он и раньше [курсив наш. - А. А.]!» [2, с. 221]. Высказывания нарратора позволяют изобразить жизнь как процесс, не подчиненный никакой интриге, не образующий завершенной истории.
В своем произведении Чехов пересматривает привычный взгляд на феномен повествования. К концу XIX в. классическая культура вырабатывает дискурсивные модели, необходимые для представления человеческого существования как ряда событий, наделенных устойчивым смыслом. Притча - одна из наиболее удобных моделей такого рода. По верному замечанию А. В. Михайлова, она являет собой «готовое слово», которое «ловит автора на его пути к действительности. ведет его. путями общими, заранее уже продуманными, установившимися и авторитетными для всякого, кто пожелает открыть рот или взять в руки перо» [7, с. 117]. В рассказе «Припадок» автор разоблачает не столько морализаторскую позицию главного героя или когнитивные ограничения, которые не позволяют ему «сориентироваться» в вопросе» [3], сколько тип дискурса, формирующего резкое и однозначное отношение к жизни, свойственное максималисту Васильеву. Писатель проблематизирует не изображаемые в тексте события (план содержания, то есть «история», в терминологии С. Чэтмена), а способ их воспроизведения в слове (план выражения - «дискурс») [8], открывая дорогу для художественных и интеллектуальных открытий следующего столетия.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Тюпа В. И. Дискурсные формации: Очерки по компаративной риторике. М.: Языки славянской культуры, 2010.
2. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Соч.: в 18 т. М.: Наука, 1974-1982. Т. 7.
3. Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М.: Изд-во МГУ, 1979.
4. Степанов А. Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М.: Языки славянской культуры, 2005.
5. Аверинцев С. С. Притча // Краткая литературная энциклопедия. М.: Сов. энцикл., 1962-1978. Т. 6.
6. Тамарченко Н. Д. Притча // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. М.: Изд-во Кулагиной: Intrada, 2008.
7. Михайлов А. В. Языки культуры: учеб. пособие по культурологии. М.: Языки русской культуры, 1997.
8. Chatman S. Story and Discours: Narrative Structure in Fiction and Film. Ithaca: Cornell University Press, 1978.
REFERENCES
1. Tyupa V. I. Diskursnye formatsii: Ocherki po kom-parativnoy ritorike (Discursive formations: Studies on comparative rhetoric). Moscow: Yazyki slavyanskoy kultury, 2010.
2. Chekhov A. P. Poln. sobr. soch. i pisem: v 30 t. Soch.: v 18 t. (Complete works and letters in 30 volumes. Works: in 18 volumes). Vol. 7. Moscow: Nauka, 1974-1982.
3. Kataev V. B. Proza Chekhova: problemy interpre-tatsii (Chekhov's prose: problems of interpretation). Moscow: Izd-vo MGU, 1979.
4. Stepanov A. D. Problemy kommunikatsii u Chek-hova (Problems of communication in Chekhov's works). Moscow: Yazyki slavyanskoy kultury, 2005.
5. Averintsev S. S. Parable [Pritcha]. Kratkaya literaturnaya entsiklopediya (Brief literary encyclopaedia). Vol. 6. Moscow: Sov. entsikl., 1962-1978.
6. Tamarchenko N. D. Parable [Pritcha]. Poetika. Slovar aktualnykh terminov i ponyatiy. (Poetics. Dictionary of actual terms and phenomena). Moscow: Izd-vo Kulaginoy: Intrada, 2008.
7. Mikhaylov A. V. Yazyki kultury: ucheb. posobie po kulturologii (Languages of culture: tutorial on cul-turology). Moscow: Yazyki russkoy kultury, 1997.
8. Chatman S. Story and Discours: Narrative Structure in Fiction and Film. Ithaca: Cornell University Press, 1978.
