CC BY
252
. Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки ^ St. Petersburg State Polytechnical University Journal. Humanities and Social Sciences 1' 2013
УДК 141.81:141.821;304.9
УТОПИЯ И ИДЕОЛОГИЯ
Понятие «утопия» сегодня в обыденном употреблении несет отрицательно-оценочный смысл, являясь именем нарицательным для обозначения различных нереальных и неосуществимых проектов. Говоря об утопии, часто апеллируют к названию произведения Т. Мора «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия», с которого, собственно, и началась история данного термина. Однако если мы обратимся к этимологии слова Utopia, то обнаружим двусмысленность в его происхождении и понимании [1, с. 16]. Оно может быть понято как ou + topia, что означает место, которого нигде нет, и как eu + topia, т. е. хорошее, идеальное место. Словари нередко приводят только первый из двух вариантов этимологии данного слова, делая акцент на недостижимости или нежизнеспособности утопии. Таким образом, уже при первом, основывающемся на этимологии слова, определении часто происходит сужение и упускаются из вида свойственные утопии социально-критическая, предвосхищающая и прогностическая функции, выраженные в стремлении к социальному идеалу, неизбежно в той или иной форме противопоставляемому неправедной и жестокой реальности Здесь-существующего, а также в поиске путей его достижения без отрыва от конечной цели.
В настоящее время ввиду стремительных и масштабных изменений, происходящих в социуме, одной из важнейших задач социальной теории является рассмотрение альтернативных вариантов развития действительности. Утопия, выполняющая, помимо прочих, прогностическую и социально-критическую функции, вновь оказывается востребованной для социального анализа. Однако утвердившееся одностороннее понимание утопии является препятствием на этом пути, в связи с чем крайне актуальным становится осмысление соотношения утопии и идеологии в обществе и социальных науках.
Целесообразным выглядит разграничение понятий «утопия» и «утопизм». В отличие от
М.В. Иванов
СОВРЕМЕННОГО МИРА
утопии последний всегда означает нечто абстрактное, умозрительное, нереальное [2, с. 15], т. е. не выходит дальше первой этимологической трактовки ou + topia. Утопизм не связан с объективно существующей исторической тенденцией, оставаясь, как говорят англичане, wishful thinking (ни к чему не обязывающим мечтанием). На значение этого разграничения в свое время указывал Ю. Хабермас, отмечая вклад Э. Блоха и К. Мангейма1 в осмысление феномена утопического: «Только Эрнст Блох и Карл Мангейм в нашем столетии очистили выражение „утопия" от привкуса утопизма и реабилитировали его как чистую среду для проекта альтернативных возможностей жизни, которые должны быть заложены в самом историческом процессе» [Цит. по: 3, с. 364].
Именно двум вышеназванным исследователям принадлежит честь научного обоснования претензии утопии не быть wishful thinking, или ни к чему не обязывающими конструкциями одиноких интеллектуалов. Именно с К. Ман-гейма и Э. Блоха начинается новое понимание утопии как интенции в сознании человека — отсюда и появляется термин «утопическое сознание». Утопический импульс заложен в психической структуре индивида, но, что не менее важно, он также связан с объективными историческими процессами внешнего мира.
Поиск альтернативы и связанное с ним появление теорий социальной критики задаются самим характером действительности, а именно ее процессуальностью. Действительность — это процесс, это разветвленная система связей между Здесь-существующим, неоконченным прошлым и возможным будущим. «Многое в мире еще не завершено», — писал Э. Блох в работе «Принцип надежды» [4, с. 50]. Не завершено ни
1 В отечественной литературе встречается несколько вариантов перевода и написания фамилии немецкого ученого. Мы остановились на варианте, представленном в подготовленном В.А. Чаликовой сборнике «Утопия и утопическое сознание» (М., 1991), как на наиболее адекватном, на наш взгляд.
во внутреннем «Я» человека (человек — это проект, как примерно в то же время учили экзистенциалисты), ни снаружи, во внешнем мире, также пребывающем в становлении. И там, и там мы имеем дело только с процессами, т. е. динамичными отношениями, в ходе которых Здесь-существующее никогда не становилось окончательным. В истории нет жесткого детерминизма, в ней есть лишь процессы и тенденции. Эти процессы и тенденции отражаются в психике и сознании человека, в свою очередь, «работающих» над тем, что находится извне, производя волевой импульс, направленный на возможное будущее и преобразующий Здесь-существующее, — наподобие знаменитых «стрел тоски» по новому миру, столь поэтично описанных Ф. Ницше в «Так говорил Заратустра».
Отчасти прав основатель «теологии надежды» Ю. Мольтман, друг и коллега Э. Блоха по Тюбингенскому университету, в обоснование своей интерпретации христианской эсхатологии утверждавший, что будущее онтологически предшествует настоящему. Если и не предшествует, то обязательно присутствует или предвосхищается в нем, — добавим мы. Но это присутствие и предвосхищение возможны только как прорыв субъективности, свободное и активно-волевое участие человека в историческом процессе. Жесткий детерминизм или историцизм оказывается на деле не более чем идеологией, призванной объяснить и оправдать существующий status quo в интересах определенной группы или класса. Как показала практика, от историцистской ловушки редукции к идеологии оказался не застрахован даже марксизм — одна из наиболее разработанных социальных критических теорий. На эту опасность с тревогой указывал А. Грамши, находясь в фашистской тюрьме и размышляя над «Популярным очерком»2 Н. Бухарина, во многом предвосхитившим идеологизированную форму сталинской философии марксизма-ленинизма [5, с. 74]. Забвение факторов субъективности и поворот к грубым идеологическим формулам привели, как известно, проект советского марксизма к краху.
2 Под «Популярным очерком» А. Грамши имел в виду работу Н. Бухарина «Теория исторического материализма. Популярный очерк марксистской социологии».
Утопия противостоит идеологии по своей направленности и в этом противостоянии опирается на конкретный коррелят в самой меняющейся действительности, придающей ей «реально возможную, диалектико-материа-листически обусловленную новизну» [4, с. 50]. Эта связь утопии с объективной реальностью и происходящими в ней процессами заложена во внутреннем слое сознания человека. Э. Блох называл его Еще-Не-Осознанным или пред-сознательным — «психологическим местом рождения Нового» [См.: 6, с. 90], в противовес Уже-Не-Осознаваемому (тождественно бессознательному в учении З. Фрейда), всегда обращенному в прошлое. Еще-Не-Осознанное прямо ответственно за юношеские мечтания и дневные мечты (Tagtraum), за способность человека к предвосхищению и творческим озарениям, проявляясь в религии, искусстве и науке. По аналогии с психоанализом Блох говорит о сопротивлении Еще-Не-Осознанному, однако причины его заложены скорее не в субъекте (оно редко имеет невротические черты), а в предмете — в исторических и социальных барьерах Здесь-существующего.
Разобравшись с обоснованностью претензий утопии не быть wishful thinking, рассмотрев ее в отношении к объективному историческому процессу и функционированию психики человека, зададимся вопросом: в чем же причины ее современной маргинализации и даже криминализации как в научном сообществе, так и в общественной сфере? Нет ли здесь связи с идеологической ситуацией в современном мире, становящемся все более и более однородным в процессе неолиберальной глобализации и, следовательно, тотально погруженным в торжествующую идеологию, как ее понимал Маркс? Не скрыта ли здесь угроза безальтернативно-сти — «нового дивного мира» моноидеологии, пытающейся переложить на Другого (утопию) негативные свойства, присущие ей самой?
Действительно, сужение в понимании утопического особенно заметно проявилось в 1990-е годы. На фоне краха Советского Союза и повсеместно утверждаемой безальтернатив-ности неолиберального капитализма (если, конечно, не рассматривать в качестве альтернативы религиозно-фундаменталистские проекты возврата к Средневековью, впрочем, на экономическом уровне не выходящие за пределы
. Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки ^ St. Petersburg State Polytechnical University Journal. Humanities and Social Sciences 1' 2013
капиталистической миросистемы и полностью детерминируемые ею) появляются интеллектуалы, провозглашающие «конец истории». Утопией стали называть либо сугубо литературный жанр, либо несбыточные социальные проекты, т. е. трактовать ее как что-то несерьезное и неосуществимое. Связанное с утопией понятие «возможного» (одно из ключевых в философии Э. Блоха) оказалось практически полностью исключенным из социального анализа, где остались лишь понятия «действительного» и «невозможного».
В современной либеральной мысли существует также тенденция трактовать утопию как побочный продукт идеалов Просвещения. Утверждается, что в идее господства разума (утопический проект видится наиболее последовательным и полным воплощением ее в жизнь) заложена потенциальная опасность для общества и свободы человека. Действительно, проблема отношения власти и рациональности была одной из самых важных для философии XX века, когда заветная для эпохи Просвещения мечта достичь свободы с помощью разума обратилась в господство самого разума, узурпировавшего место свободы. Однако, справедливости ради, отметим, что эта проблема была наиболее глубоко разработана отнюдь не либералами, а теоретиками Франкфуртской школы (Т. Адорно, М. Хоркхаймер, Г. Маркузе), чья оценка утопии была едва ли не противоположной оценке либералов: в утопии подчеркивалась ее социально-критическая функция, в ней виделась действительно гуманная альтернатива обезличенному и стандартизированному обществу развитой индустриальной цивилизации, апологетами которой выступали философы вроде К. Поппера.
Ряд авторов вообще поспешили объявить утопию криминальной, объясняя сам феномен через приписываемые ему результаты в виде различных негативных исторических практик, обобщенных в понятии «тоталитаризм». По мнению этих авторов, утопии вполне осуществимы и мы уже пережили «тоталитарный» утопический опыт, под которым чаще всего понимается опыт социалистического строительства в СССР, странах восточного блока и КНР. Поэтому с учетом имеющихся результатов, считают они, можно сделать выводы о «тоталитарной», «антигуманной» сути утопии, всегда начинаю-
щейся как мечта, но неизбежно оборачивающейся кошмаром. Сторонники данной точки зрения своей современной задачей видят недопущение реанимации прошлых «тоталитарных» порядков, подспудно записывая в оные все проявления (или даже намерения к частичному осуществлению) социальных моделей, альтернативных неолиберальному капитализму, закрывая ради этого глаза на все его вопиющие недостатки. Отметим, что данная тенденция в объяснении утопии существовала много раньше 1991 года — она заявила о себе после Второй мировой войны. Например, у ряда представителей литературного жанра антиутопии в англо-саксонских странах (самой одиозной и последовательной в своих взглядах была А. Рэнд). Однако именно после 1991 года в связи с коллапсом альтернативы и утверждением однопо-лярного мира (не только в геополитическом, но и в культурном и социально-экономическом смыслах) эта тенденция стала доминирующей.
Хотя Советский Союз как социалистический проект в 1960-1980-х годах стремительно деградировал, все больше отступая от социалистического вектора развития, для многих жителей нашей планеты он продолжал являться реально существующей альтернативой (пусть даже и квазисоциалистической) капитализму в рамках индустриального способа производства. Независимо от ответа на вопрос о природе общественного строя в СССР сам факт существования этой модели и напряжение, вызываемое им у правящих кругов ведущих западных держав, создавали пространство для поиска третьего — действительно нового и более гуманного общественного устройства, т. е. открывали дорогу проекту утопии, заставляли считаться с ней. Об эпохе 1960-1970-х годов мы поистине можем говорить как о глобальном ренессансе утопического. Реабилитирующий утопию голос Э. Блоха или Г. Маркузе звучал много громче голоса К. Поппера, выносящего ей приговор. Пробудившийся «третий мир» в лице социалистических и национально-освободительных движений предлагал иную — героическую и неотчужденную — модель жизни. Достаточно вспомнить концепции «нового человека» Э. Че Гевары или сандинистского лидера К. Фонсе-ки. Динамическое волевое начало, содержащееся в утопии, находило свое воплощение в действительности либо в светской, либо в рели-
гиозной форме, тем самым опровергая тезис о принципиальной невозможности альтернативы и доказывая, что утопия является необходимой предпосылкой реальных социальных преобразований. По верному замечанию Р. Гароди, реабилитация и распространение утопического подхода к социуму в 1960-х годах были важным и воодушевляющим симптомом, на который следовало обратить самое пристальное внимание, чтобы не остаться безучастными к росткам «новой жизни» [7; цит. по: 8, с. 102]. Однако глобальные перемены конца 1980-х — 1990-х годов в корне изменили представления об утопическом. Налицо зависимость трактовки утопии от господствующей идеологии или баланса идеологий.
Появление и распространение таких квазинаучных определений утопии можно объяснить с учетом ее сущностной оппозиции идеологии, раскрытой в свое время К. Мангеймом. Между этими двумя понятиями существует особое отношение, без понимания которого невозможно разобраться в феномене утопического. Когда заходит разговор об утопии, мы очень часто неизбежно оказываемся на территории идеологии, сознательно или бессознательно транслируя последнюю в своих суждениях. С этой ситуацией мы и столкнулись выше, когда утопия заранее сводилась к «тоталитаризму» или к несерьезному фантазерству. Посредством оптики «материка» идеологии невозможно исследовать «острова» утопии. В свою очередь, именно утопия составляет основу для всякой подлинной социальной критики, т. е. возможность критики идеологии, покрывающей и «консервирующей» действительность, начинается с утопии. Утопическое «нигде» оказывается единственным местом, откуда можно критиковать «здесь» идеологии или, по выражению П. Рикера, «только из глубин утопии мы можем говорить об идеологии» [См.: 9, с. 25].
Понимание бытия, необходимое для социального анализа, кардинальным образом отличается от продиктованного той или иной идеологией. Вместо продуцируемого последней «бытия вообще» мы всегда должны иметь в виду конкретно историческую или конкретно значимую форму общественного бытия, т. е. реально функционирующего и потому реально определяющего жизненное устройство. Это касается главным образом экономической и политической струк-
тур общественного бытия, выступающих его ключевыми детерминантами. Определяющая роль той или иной структуры при детерминации может меняться в зависимости от особенностей того или иного способа производства и механизма присвоения прибавочного продукта.
Бытию и действительности свойственна процессуальность, они меняются. Только поняв законы и принципы этих изменений, мы можем приблизиться к пониманию, «каковы вещи на самом деле», по выражению английского поэта У. Блейка, во многом предвосхитившего марксистское учение об идеологии [Там же. С. 18]. Каждая из стадий исторического бытия неизбежно обволакивается представлениями, трансцендирующими это бытие. Эти представления не согласуются с существующим жизненным устройством, и в этом смысле они, пожалуй, и в самом деле «нереальны», так как при данном социальном порядке их содержание реализовано быть не может. Жить и действовать в соответствии с такими представлениями если не невозможно, то крайне проблематично: даже при крайней степени субъективной убежденности их носители в повседневной жизни объективно вынуждены идти на многочисленные компромиссы.
К. Мангейм в работе «Идеология и утопия» приводит в качестве примера представление о христианской любви к ближнему, существовавшее в обществе, основанном на крепостничестве [10, с. 115; см. также: 11]. Даже если такое представление совершенно искренне принять в качестве мотива индивидуального поведения, последовательно строить свою жизнь в духе христианской любви в обществе, основанном на ином (эксплуататорском) принципе, невозможно. Отдельный человек, как утверждает Мангейм, «если он не намеревается взорвать эту общественную структуру — неизбежно будет вынужден отказаться от своих благородных мотивов» [10, с. 115—116]. В этом случае христианству уготовлена роль того самого ложного сознания, пресловутого «опиума для народа», лишь примиряющего человека с существующим status quo и увековечивающего конкретную стадию бытия, т. е. роль идеологии, которую оно довольно успешно выполняло на протяжении многих веков.
Однако история знает и другую роль христианства. Оговорка Мангейма «если» совсем
Научно-технические ведомости СПбГПУ. Гуманитарные и общественные науки
St. Petersburg State Polytechnical University Journal. Humanities and Social Sciences 1' 2013
не случайно. Ведь первой исторической формой утопического сознания Мангейм называет именно христианский хилиазм позднего Средневековья и Реформации, когда «свободно парящие или направленные на потусторонний мир чаяния внезапно обрели посюстороннее значение, стали восприниматься как реализуемые здесь и теперь и наполнили социальные действия особой яростной силой» [10, с. 129]. «Царство Небесное» христианской эсхатологии оказалось тождественным утопическому «нигде», вступив в прямое противостояние с крепостническим «здесь». Тот факт, что христианство, изначально бывшее, безусловно, трансцендирующим по отношению к наличному бытию, одновременно принимало две противоположные формы — идеологии и утопии, демонстрирует внутреннюю противоречивость его учения, существование в нем двух противоположных тенденций, в разной степени выраженных на различных исторических этапах. С легкой руки недавно скончавшегося Р. Гароди3 обозначим эти тенденции как константиниан-ский и апокалиптический полюса христианства. В настоящее время в разных регионах земного шара снова наблюдается обострение этого противоречия внутри христианства — наиболее
3 См. его работы 1960-х — начала 1970-х годов («От анафемы к диалогу», «За возрождение надежды», «Альтернативы»).
распространенной и разветвленной религиозной традиции. Фундаментализм и консерватизм представляют первый, константинианский полюс, дискурс социальных перемен и теология освобождения — второй.
Таким образом, идеология, провозглашая «неадекватные» существующему (трансцендентные бытию) цели, на самом деле реализует совсем иные. Посредством идеологии неосуществимые в данном социальном устройстве идеи и стремления становятся социально безопасными за счет их вытеснения за пределы общества и истории. Идеология представляет консервативную тенденцию. Утопия, так же как и идеология, трансцендентна наличному бытию, однако выражает принципиальное несогласие с имеющимся состоянием вещей и стремится преобразовать существующую действительность, приблизив ее к своим представлениям, не отступая от своих целей. То есть утопия хотя бы потенциально, но всегда революционна. Вышеописанные определения (утопия как неосуществимое и поэтому несерьезное либо осуществимое, но неизбежно вместо счастья приводящее к тоталитарному кошмару), получившие распространение как в обыденной жизни, так с некоторых пор и в гуманитарном сообществе, непригодны для научного анализа утопии как общественного явления, поскольку они навязывают оценку прежде, чем мы приступаем к исследованию вопроса.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Audun, J. Morch The novelistic approach to the utopian question. Platonovs Cevengur in the light of Dostoevskifs anti-utopian legacy [Text] / J. Audun. — Oslo, 1997.
2. Шестаков, В.П. Понятие утопии и современные концепции утопического [Текст] / В.П. Шестаков // Вопр. филос. - 1972. - № 8.
3. Вершинин, С.Е. Эрнст Блох — жизнь и творчество [Текст] / С.Е. Вершинин // Блох Э. Тюбинген-ское введение в философию. — Екатеринбург, 1997.
4. Блох, Э. Принцип надежды [Текст]/ Э. Блох // Утопия и утопическое мышление. — М., 1991.
5. Грамши, А. Тюремные тетради [Текст] / А. Грамши. — Ч. 1. — М., 1991.
6. Geoghegan, V. Utopianism and Marxism [Text] / V Geoghegan. — L.; N. Y: Methuen, 1987.
7. Garaudy, R. L'Alternative [Text] / R. Garaudy. — P., 1972.
8. Кирвель, Ч.С. Утопическое сознание. Сущность, социально-политические функции [Текст] / Ч.С. Кирвель. - Мн., 1989.
9. Williams, N.M. Ideology and utopia in the poetry of William Blake [Text] / N.M. Williams. - Cambridge University Press, 2007.
10. Мангейм, К. Идеология и утопия [Текст] / К. Мангейм // Утопия и утопическое сознание. — М., 1991.
11. ГУра, В.А. Идея Бога в контексте европейской истории [Текст] / В.А. Гура // Науч.-техн. вед. Сер. Гуманит. и обществ. науки. — 2010. — № 1 (105). — С. 229—236.
