CC BY
63
Вестник СПбГУ. Сер. 2, 2003, вып. 1 2)
Е. В. Смагина
УОЛТ УИТМЕН И ЧЕЗАРЕ ПАВЕЗЕ
В 1930 г. студент Туринского университета Чезаре Павезе защищает дипломную работу «О поэзии Уолта Уитмена» — работу, которая произвела настоящую сенсацию в университетской среде. Обращение к творчеству американского поэта в то время было достаточно неожиданным и смелым решением, принимая во внимание как молчаливое неодобрение официальной итальянской идеологии, так и трудности чисто практического характера: ощутимую нехватку критического материала, отсутствие книг на английском языке. Препятствия, однако, не обескураживают Павезе — он встречает их с оптимизмом и даже с энтузиазмом. «В Италии найти что-либо американское почти невозможно, — пишет он своему другу, живущему в штате Висконсин. — Мне еле-еле удалось собрать материал для моей дипломной работы по Уолту Уитмену. (Вы не знаете о том, что я, наверно, первый итальянец, выступивший с таким подробным критическим анализом его творчества. Простите за дерзость: именно я открою его Италии!)»1 Павезе блестяще справился со своей задачей: его дипломная работа была удостоена высшей оценки.
Уолт Уитмен, таким образом, стал одним из первых образцов для будущего поэта и писателя Чезаре Павезе. Влияние первого на творчество второго уже не ставится под сомнение, более того, является общим местом всех критических статей, посвященных поэтическому сборнику Павезе «Работа утомляет» («Lavorare stanca»), который увидел свет в 1936 г. При этом исследователи нередко не уточняют, в чем именно заключается это влияние и как оно преломляется в поэтических опытах Павезе. Между тем стихи Павезе, с первого взгляда действительно поражающие внешним сходством с поэмами Уитмена, отличаются от них так же, как отличаются друг от друга сами их судьбы.
Уолт Уитмен, «сын Манхеттена», не получивший специального литературного, да и вообще какого-либо систематич^ кого образования, перепробовавший множество профессий, до глубокой старости создававший свою единственную книгу «Листья травы» («Leaves of grass», 1855-1891) и так и не дождавшийся ее признания официальной критикой— и Чезаре Павезе, выросший на холмах близ Турина, с отличием окончивший факультет филологии и философии Туринского университета, ни минуты не сомневавшийся в своем литературном призвании, добившийся широкой известности как писатель, переводчик и критик, удостоенный престижной литературной премии и в 42 года покончивший жизнь самоубийством. Что же объединяет этих двух поэтов, которые жили в разные века по разные стороны океана?
То, что увлеченное изучение творчества Уитмена предшествовало созданию поэтического сборника, самого Павезе (за три года до выхода сборника в свет был также опубликован критический очерк Павезе, посвященный творчеству Уолта Уитмена), не могло не отразиться на формировании литературных и эстетических вкусов молодого поэта. Подтверждение тому мы видим как в тематике упомянутого сборника, так и в использованной автором технике построения стиха.
Можно предположить, что сходство Павезе с Уитменом было замечено современной ему критикой и затем постепенно стало традицией: и это не удивительно — в 30-е годы, т. е. в период между двумя мировыми войнами, стихи Павезе действительно были более
© Е. В. Смагина. 2003
похожи на поэзию Уитмена, чем на все, что создавалось тогда в Италии. Краткий обзор итальянской литературной жизни того времени поможет лучше понять, в чем именно состояло новаторство Павезе и почему практически все критики были склонны связывать его с Уитменом.
Начало XX в. отмечено ростом антипозитивистских настроений: наука оказалась не в состоянии дать ответы на самые главные вопросы человеческого существования. В умах итальянской интеллигенции господствует ощущение кризиса бытия, которое еще сильнее углубляется вследствие трагического опыта первой мировой войны, установления фашистской диктатуры. В результате на смену рационалистическим схемам приходит возвращение к «тайникам души», во главу угла ставятся человеческая воля, страсть, иррационализм.
По существу, у итальянских писателей было два пути: примкнуть к официальной литературе, стороннице фашистского режима, или отказаться от этого и, следовательно, уйти от действительности в мир собственных переживаний. Так, в частности, поступали авторы артистической прозы и поэты-герметики. Термин «герметизм» получил широкое распространение после выхода в 1936 г. книги итальянского критика Франче-ско Флоры под названием «Герметическая поэзия». Изначально Флора употребил это прилагательное для того, чтобы подчеркнуть сложность символического языка новой поэзии, невозможность ее адекватного понимания читателем, если тот не располагает неким «ключом* для расшифровки этих символов. В самом деле, герметики не стремятся к ясности своих произведений: для поэта имеет значение только мир его души, который он старается выразить с помощью совершенного, всеобъемлющего слова. Творчество герметиков стремится также освободиться от автобиографических моментов и моральных рассуждений с тем, чтобы стать «чистой» поэзией.
Ученому, оказавшемуся неспособным указать путь к истине, противопоставляется Поэт, который с помощью интуиции, почти по волшебству, может познать смысл и значение таинственного и непостижимого мира. Однако поэт больше не описывает конкретные образы или чувства: его слово — лишь свидетельство мгновенного озарения, оно перестает быть элементом логически связанной речи и приобретает функцию приобщения к некой таинственной сути. Основной чертой поэтического стиля тех лет, при всем многообразии течений, является широкое использование аналогии, которая состоит в сочетании и сближении различных образов, основанном не столько на их схожести, сколько на общей принадлежности к неким тайным символическим значениям.
Такие вкусы господствовали в поэзии в 20-30-е годы прошлого столетия, когда Чеза-ре Павезе, вдохновленный творчеством Уолта Уитмена, создавал свои первые стихотворения. Влиянию герметизма Павезе противился вполне сознательно, и свидетельство тому — страницы его дневника и многочисленные письма друзьям: он стремился создать поэзию нового типа, которая подчиняется иным законам. И если верно утверждение, что начало любого творчества — это сознательное или интуитивное подражание любимым авторам, то пример Уитмена, бесспорно, оказался решающим в формировании Павезе-поэта.
Излишне говорить, какой контраст составляла мощная, яркая, полная жизненной силы поэзия «Листьев травы» с элитарным, замкнутым на себе творчеством герметиков. Уитменовскому бурному потоку слов, идей и образов тесно на страницах книги, бесконечные строки следуют одна за другой, как океанские волны, и с каждым новым предложением авторское вдохновение набирает силу, поднимается на новую высоту, охватывая новые бескрайние горизонты. «Космос» Уитмена — это земля и небо, добро и зло, материя и дух, радость и страдание, слитые воедино, не подлежащие никакой
иерархии. «Все стихи его мужественных лет созданы по одному и тому же образцу: сильный, вдумчивый, восприимчивый человек проходит мимо различных явлений этого мира и все их впитывает в себя, восхищенный именно их простотой, естественностью, реальностью, и отвечает им глубокой привязанностью, постоянным экстазом, рожденным от фантастической идентификации человека с окружающими его людьми и вещами»,2 — писал Павезе об Уитмене. Тут создатель «Листьев травы» достигает порой головокружительных высот, когда кажется, что его могучее «я» отождествляет себя с верховным божеством, творцом и одновременно неотъемлемой частью этого мира, присутствующей в мельчайшей его частице. Такой мистический пантеизм и возмутительная для середины XIX в. небрежность в отношении общепринятых концепций Бога и религии вызвали немало противоречивых эмоций у современников Уитмена. В самом деле, если в стихах Уитмена и присутствует Бог, то он неотделим от авторского «я» так же, как и весь окружающий поэта мир:
Я божество и внутри, и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня. . .
(Перевод К. Чуковского)
Читатели «Листьев травы», бесспорно, согласятся с тем, что в этой книге поражают не только подобные титанические гиперболы и невиданный доселе размах, но и единственный в своем роде уитменовский стих. С первого взгляда становится ясно, что Уитмен не признавал традиционного поэтического размера. Свободный, не скованный никакими канонами ритм, естественным образом следующий за развитием мысли и эмоции, больше подходит американскому поэту-философу. Бесчисленные образы, сколько бы места ни занимали они в книге — две строчки или два десятка страниц — никогда не смешиваются, не накладываются друг на. друга, потому что каждый из них имеет значение сам по себе. Эта внутренняя гармония присутствует во всех лучших поэмах «Листьев травы» и в первую очередь в знаменитой «Песне о себе», которая является своеобразной квинтэссенцией книги, ибо в ней так или иначе соединились все ключевые моменты поэтики Уитмена. От первого горделивого восклицания
Я славлю себя и воспеваю себя, И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.
и до последних спокойно-торжественных слов
Если тебе не удается найти меня сразу, не падай духом, Если не найдешь меня в одном месте, ищи в другом, Где-нибудь я_р£тшови~лга,-л^гС1Сд"у ТГ.^Л,
(Перевод К.Чуковского)
вся поэма — это чередование бесконечного множества фрагментов, озарений и образов, каждый из которых является законченным целым со своим смыслом и значением.
Если большинству читателей хорошо известно, что представляют собой «Листья травы» Уитмена, то сборник Павезе пользуется гораздо меньшей известностью. Между тем это был результат нескольких лет работы автора, его первая книга, имеющая для него огромное значение. Она вышла в свет в январе 1936 г., когда сам Павезе находился в политической ссылке на юге Италии. Его письма родным и друзьям могут передать лишь ничтожную долю волнений и надежд, которые переполняли молодого автора.
«Как видишь, книга будет называться "Работа утомляет": это авторская поговорка. По-моему, довольно-таки новое название для книги стихов в Италии»3, — писал Па-везе своему флорентийскому издателю. Необычное название само по себе выражало новизну этой работы Павезе, далекой от официальных литературных вкусов: новым было изображение действительности, построенное на ярких контрастах (город и деревня, старость и юность, мужчина и женщина, ночь и рассвет), непривычным был и разрабатываемый автором тип стиха-рассказа, а также старательное затушевывание авторского «я», которое порой вовсе оставалось за рамками стиха — все это красноречиво свидетельствовало об оппозиции Павезе по отношению к герметизму. Нет ничего странного в том, что официальная критика встретила новый сборник без всякого энтузиазма, и Павезе в 1943 г. снабдит новое, дополненное издание комментарием: «Самый одинокий голос современной поэзии». Можно вспомнить, что таким же «одиноким голосом», возможно, более громким и зычным, был когда-то и Уитмен.
Сходство с Уитменом было обнаружено всеми без исключения немногочисленными рецензентами сборника «Работа утомляет». Этому также не могла не способствовать известность Павезе как знатока, переводчика и обозревателя американской литературы (напомним, что критическое эссе Павезе об Уитмене появилось в журнале «Культура» за три года до выхода в свет книги «Работа утомляет»). Впрочем, первое же стихотворение сборника, написанное широким, свободным размером, действительно мгновенно вызывало в памяти «Листья травы». Это стихотворение под названием «Южные моря», написанное в 1930 г., было, по мнению Павезе, первой успешной реализацией его замысла «стиха-рассказа», т.е. описания «объективного развития событий». «Южным морям» предшествовали бесчисленные пробы, направленные на то. чтобы полностью освободить текст от автобиографического лиризма и сделать рассказ спокойным и ясным. Мысль развивалась не интуитивно, не путем ассоциаций, остающихся за пределами стихотворения, как это происходило у герметиков, а в строгой логической последовательности, которая была подчеркнута выбором ясного и прозрачного языка.
Павезе — и это тоже объединяет его с Уитменом — решительно возражай против музыкальности стиха как самоцели, благозвучия в ущерб смыслу: «Высокие и низкие ноты уитменовской ''музыки" это высокие и низкие ноты его мысли»4. И как Уитмен никогда не стремился выиграть за счет звуковых эффектов, заменяя традиционные поэтические схемы своим особым стихом, так и Павезе, отказавшись от герметических канонов, позволяет мысли свободно развиваться и не старается ограничить ее общепринятой формой.
Павезе тем не менее не старался подражать Уитмену. И дело даже не в том, что он все!да отличался редкой независимостью и был слишком требовательным по отненхе • нию к собственному творчеству, чтобы позволить себе обыкновенное подражательство: просто слишком разными были эти два человека, и слишком разным было их время. Павезе сам написал об этом в своеобразной рецензии на собственный сборник: «... Что же касается свободного стиха Уитмена, перед которым я преклонялся и трепетал [... ] то я уже смутно предчувствовал, сколько ораторского пыла необходимо для того, чтобы дать ему жизнь. Мне не хватало ни духа, ни темперамента, чтобы воспользоваться им».6
Наверное, было бы правильнее сказать, что Павезе перенял у Уитмена не столько формы, сколько идеи, и они оказали ему неоценимую услугу в создании собственного стиля, который, надо заметить, оформился далеко не сразу. Павезе разделяет убеждение Уитмена, что традиционных поэтических размеров в абсолютном смысле слова не существует — каждый поэт воплощает в них внутренний ритм своей фантазии, и сво-
бодный стих американского поэта оказался ближе его вдохновению. Длинные строки, напоминающие размеренную, упорядоченную прозу, лучше всего подходили форме сти-хотворения-рассказа, которая, по замыслу Павезе, должна была способствовать более непосредственному, объективному изображению действительности.
Близким по духу оказался для Павезе и пантеизм Уитмена, восхищенное одухотворение всего, что попадает в поле зрения поэта. «Уолт Уитмен — поэт открытия, будь это открытие пучка травы или президента Линкольна»,6 — комментирует Павезе, и такое же удивление, вызванное бесконечными открытиями, мы видим в его собственных стихотворениях, идет ли речь о холмах близ Турина, об освещенных луной виноградниках или об утренней звезде над морем:
В зыбких сумерках вялый прилив рассвета, Становясь все прозрачнее, освещает лицо. Каждый день — это чудо, вечное чудо: Всходит солнце, пропитанное солью И пропахшее живыми плодами моря.
(Перевод Евг. Солоновича)
Однако если герой Уитмена, упоенный радостью открытия, обретает высшее счастье в слиянии с окружающим его миром, то человеку у Павезе никогда не суждено преодолеть незримую грань, которая отделяет его от тайн мироздания. Звезды, море, ветер, холмы живут своей жизнью, загадочной и непостижимой, в которой нет места человеку: он, несмотря на все усилия, остается лишь посторонним наблюдателем. Ему даже не дано узнать, что царит в этом мире: гармония или хаос.
Вспомним великолепную поэму Уитмена «На Бруклинском перевозе», которая воспевает духовное единство человека и Вселенной и открывается отважным и жизнерадостным восклицанием:
Река, бурлящая подо мной! Тебе смотрю я в лицо!
Вы. тучи на западе, ты, солнце почт.и на закате, вам также смотрю я в лицо,
(Перевод К. Чуковского)
и сопоставим ее с меланхоличным стихотворением Павезе «Утренняя звезда», в которой наблюдатель и наблюдаемый неожиданно меняются местами:
.. . устало повисла в небе
зеленоватая звезда, застигнутая рассветом. Она видит внизу еще темное море и пламя костра,
'и него человек, он пыт.ается греться, лишь бы хоть что-нибудь делать; она видит и падает, сонная, в сумерки горных вершин, где готово ей ложе из снега. Медлительность часа безжалостна к тем, кому нечего ждать.
(Перевод наш)
Путь познания мира у Уитмена — это полное и безоговорочное приятие всего, чтсг окружает человека, мистическое единение с «космосом». У Павезе же это созерцание очарованного наблюдателя, которому лишь на краткий миг открывается тайная жизнь этого мира, но он остается к ней непричастен. В отличие от «поэта открытий» Уитмена, Павезе было суждено стать «поэтом удивления».
«В то время как европейский художник [... ] будет утверждать, что секрет искусства — в создании более или менее фантастического мира, в отрицании существующей
реальности с. тем, чтобы заменить ее другой, более выразительной, американец последних поколений скажет вам, что его вдохновение стремится достичь истинной природы вещей, посмотреть на них свежим взглядом, открыть подлинную суть действительности, ибо только она и достойна познания»,7 — пишет Павезе в своем очерке об Уитмене; при этом он в своем творчестве выбирает именно «американский путь». Образы внешнего мира, которые появляются на страницах сборника «Работа утомляет», обрисованы с филигранным мастерством, и богатство этих образов ничуть не уступает уитменов-скому. Слова Уитмена из «Песни о себе» —
Я заглядываю в каждую нишу и наклоняюсь над мельчайшими тварями, не пропуская ни предметов, ни людей. Я впитываю все для себя и для этой песни,
(Перевод К. Чуковского)
uw ъсяки! и преувеличения Moi у i оыхь сказаны и и Паъсзс. Однако там, где УитмСп разворачивает перед читателем захватывающее дух множество картин (его знаменитые «каталоги»), что делает его произведения более впечатляющими, но одновременно и более поверхностными, Павезе предпочитает остановиться и сосредоточиться. Он не ставит перед собой цель поразить читателя своим размахом: тема каждого отдельного стихотворения разрабатывается тщательно и подробно. Надо сказать, что к приему каталогов Павезе относился настороженно: он прибивая его эффективность и выразительность в поэмах Уитмена, в особенности в «Песне о себе», где постепенное нагнетание конкретных образов и чувственных переживаний способствует нарастанию эмоциональной напряженности, созданию универсальной картины, но не мог скрыть иронии по отношению к нагромождению географических названий в «Salut au monde» или долгому перечислению анатомических подробностей в поэме «О теле электрическом я пою». У Павезе мы не найдем «каталогов»: напротив, он сознательно стремится 'удалить из своих стихов все лишнее и достичь максимальной насыщенности и глубины образов: при этом портреты людей, сцены из деревенской и городской жизни неизбежно приобретают символические черты. Этот символизм пройдет сквозь все творчество Павезе.
В «портретной галерее» Павезе можно обнаружить немало сходства с многочисленными фигурами в поэмах Уитмена, где автор склонен был видеть каждого человека как символ всего рода людского и воспевать тайну новых жизней, скрытых в каждом человеческом теле. Вот, например, как рисует Уитмен некого отца семейства в поэме «О теле электрическом я пою»:
Я знал одного фермера, отца пят.ерых детей. . .
Он был удивительно мощен, спокоен, прекрасен.. .
Когда он шел с пятью сыновьями и многими внуками на охоту иль рыбную ловлю,
он казался среди них самым красивым и сидада^ -
(Перевод М.Зенкевича)
А вот строки из стихотворения Павезе, в котором он касается непостижимой тайны отцовства и материнства, растворения и одновременно возрождения человека в своих детях:
Этот человек дал жизнь трем сыновьям; у него большое и мощное тело,
Когда видишь, как ort идет мимо, то думаешь,
что все его сыновья должны быть такого же роста.. .
(Перевод наш)
Стоит заметить, что некоторые женские портреты у Павезе тоже напоминают образы тех сильных, гордых, независимых женщин Уитмена, с которыми героя связывает не столько романтическая и трепетная любовь, сколько чувство совершенного товарищества:
Они ничуть не менее значительны, чем я,
Яркие солнца и буйные ветры покрыли загаром их лица,
Их плоть издревле UAieem удивительную податливость и силу,
Они умеют плавать, грести, скакать, бороться, охотиться, бегать, биться.
отступать, наступать, сопротивляться, защищат.ь себя,
Они уверены в своей правоте — они спокойные, чистые и сдержанные.
(Перевод К.Чуковского)
Тот же образ возникает на страницах книги Павезе: вот женщина выходит из воды, капли блестят на ее загорелом, сильном теле, которое только что рассекало спокойную зеленоватую гладь реки. Интересно, что Павезе в стихах нередко называет свою возлюбленную «compagna» (подруга, товарищ), что немедленно вызывает в памяти знаменитое «comrade» Уитмена, символ высокого товарищества, истинного духовного единства с людьми — мужчинами или женщинами, не имеет значения.
Особого внимания заслуживает образ лирического героя в творчестве двух поэтов, потому что здесь мы обнаруживаем не только внешнее сходство, но и принципиальное различие авторских позиций. Читатели «Листьев травы» без труда вспомнят нескончаемый поток лиц, которые, как в калейдоскопе, сменяют друг друга на страницах книги: рабочие, солдаты, плотники, каменотесы, возчики, пожарные, жнецы — всех не перечислить. Эти люди живут, смеются, трудятся, плачут, страдают, умирают, и все, что переживают они, стремится пережить и автор: «Эти люди я, и чувства их — мои». Но при всем разнообразии этих персонажей нельзя, не заметить, что герой у Уолта Уитмена, в конечном счете, только один — это Уолт Уитмен:
Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня и не меньше даже на ячменное зерно.
(Перевод К. Чуковского)
Вот как объясняет Павезе такую многогранность автора «Листьев травы»: «Чтобы понять Уолта Уитмена, надо увериться в том, что различные фигуры, возникающие в его песне в разные моменты его жизни — это всегда одна и та же фигура, которая всякий раз идентифицируется (и в этой идентификации она обретает жизнь) с различными областями его собственного опыта. Это друзья и возлюбленные (точнее, товарищи) в двух любовных циклах, это солдаты (точнее, товарищи) времен гражданской войны; это пионеры (точнее, товарищи) в великих "Песнях" Америки, и здесь типична фигура Линкольна; наконец, это неземные существа, небесные образы (точнее, товарищи) в "Шепоте божественной смерти"».8
Итак, не фигуры и не события, а безграничное морс переживаний, впечатлений и открытий, и одна-единственная фигура, которая охватывает и вбирает в себя все. Первая строчка «Песни о себе» — «Я славлю себя и воспеваю себя» — это своеобразный эпиграф ко всем «Листьям гравы». Другой характерной чертой книги является ее автобиографичность —не случайно автор так часто и с таким удовольствием повторяет собственное имя; при этом не всегда возможно отличить настоящие, подлинные реминисценции (как, например, в поэме «Из вечно качающейся колыбели» или в многочисленных стихотворениях периода гражданской войны в Америке) от всплесков-ав-
торской фантазии. В книге Чезаре Павезе такой автобиографичности мы не встретим, если не считать двух первых стихотворений — «Южные моря» и «Предки». Впрочем, и в них образ автора старательно маскируется, а личные впечатления переданы спокойным и суховатым тоном. Местоимение «я» — редкость в книге, хотя, по собственному признанию Павезе, «в книгу "Работа утомляет" входил весь мой опыт, начиная с того момента, когда я открыл глаза».9
Герои стихотворений Павезе напоминают галерею персонажей Уитмена в миниатюре: перед нами, как в «Песне разных профессий», предстают рабочий, возчик, сторож виноградника, механик, музыкант. Но, в отличие от Уитмена, мы не найдем в этих выразительных образах черт самого Павезе (такое отсутствие в стихотворении авторского «я», кстати говоря, шло вразрез и с канонами герметизма). Его одинокие фигуры обретают жизнь с помощью того, что Павезе называл «внутренним образом» стиха, т.е. с помощью таинственных, фантастических внутренних связей между персонажами и тем миром, в который они заключены. Благодаря этим «внутренним образам» из сухой и бесстрастной на первый взгляд объективности рождается поэзия. Нередко такая внутренняя связь основана на противоречии — и здесь стоит вернуться к названию всего сборника как своеобразной версии антитезы между трудом и беспечной, бродячей жизнью, ярко выраженной у Уитмена, который, как известно, с одинаковым энтузиазмом воспевал и то, и другое. Вспомним, например, его слова из «Песни разных профессий»:
В работе машин и ремесел, в полевых работах я вижу движенье вперед
И нахожу вечный смысл,
или еще более торжественные слова:
Как мало думает труженик
О том, что в труде своем он приближен к Богу,
Труженику, чья любовь пронизывает, пространство и время.
(Перевод К. Чуковского)
С этим, однако, отлично соседствуют такие гимны вольной жизни, как «Песня большой дороги»; при этом Уитмена нимало не смущает собственная непоследовательность:
По-твоему, я противоречу себе?
Ну что же, значит, я противоречу себе.
(Я широк, я вмещаю в себя множество разных людей.)
(Перевод К. Чуковского)
У Павезе. напротив, труженик отнюдь не богоподобен: в своей книге автор пишет о той работе, которая не возвышает, а «утомляет», т.е. изнуряет тело и душу, отнимает силы и радость жизни, притупляет чувства и заставляет человека смириться с его тяжелым, унизительным положением.
Не случайно в книге Павезе перед нами предстают не только труженики, чья работа однообразна и безрадостна, но и отшельники, бродяги, пьяницы, мальчишки, сбежавшие из дома и с фабрики, и чаще всего — одинокая фигура мечтателя, который просто «бродит по холмам, заложив руки за спину»: идеал самого автора, человека, обладающего исключительной, фантастической работоспособностью. Павезе так и не делает выбора между трудовой жизнью и жизнью беспечной. Его книга полна трагических противоречий: ребенок в мире взрослых, человек без ремесла в мире тружеников, человек без семьи в мире семейных ценностей, человек без оружия в мире ожесточенной политической борьбы. Эти противоречия Павезе, в отличие от Уитмена, переживает
необыкновенно остро: они, по его мнению, свидетельствуют о неполноценности, ущербности личности. Всю свою жизнь этот человек, сам весь сотканный из непримиримых противоречий, будет упрямо стремиться к цельности и единству.
Дневник и письма. Павезе позволяют предполагать, что он возлагай на свой первый поэтический сборник большие надежды. Вполне возможно, что молодой автор ставил перед собой высокую цель кардинально обновить родную поэзию, сказать новое слово, открыть новый путь. Равнодушие критики и публики, скорее всего, было воспринято им весьма болезненно. Спустя несколько лет Павезе напишет: «В 1936 г. я опубликовал сборник стихов "Работа утомляет", который никто не заметил». Литературный успех пришел к нему как к прозаику, и настоящее признание его поэзии состоялось только после его смерти в 1950 г.
Однако, каковы бы ни были первоначальные намерения Павезе, бесспорно одно: если ему и не удалось произвести переворот в итальянской поэзии своего времени, он все же нашел собственный уникальный и неповторимый стиль, который последовательно развивался на протяжении всего его творчества и стал основой лучших произведений, таких, как «Диалоги с Леуко» или «Луна и костры». Теперь можно с полной уверенностью сказать, что увлечение автора американской литературой было лишь одним из этапов поиска этого стиля. На удивление подходят к Павезе слова, написанные им самим в критическом очерке о творчестве Уолта Уитмена: «Следует подчеркнуть, что он знал свое дело, и как любой художник создает что-то свое, это "свое" Уолт Уитмен выбрал, обдумал, выстрадал, пережил, и если некоторые его теоретические претензии по прошествии времени оказались ошибочными или необоснованными, то же самое происходило или происходит не только с каждым художником, но и с каждым человеком».10
Summary
Works of Walt Whitman, an American 19th century poet, and Cesare Pavese, an Italian poet and novelist of the 20th century, are compared in this article. In particular, the author analyses an influence of Whitman's poetry on Pavese's first volume of lyrics «Lavorare stanca» («Hard Labor», 1936), which was very important for the formation of his own unique style.
1 Письмо Чезаре Павезе к Антонио Кьюминатто от 29 ноября 1929 г. // Pavese С. Let.tere. Torino, 1982. P. 93
2 Pavese С. Saggi letterari. Torino, 1982. P. 140.
3 Письмо Ч. Павезе к Альберто Кароччи от 16 октября 1935 г. / Pavese С. Lettere. Р. 283.
4 Pavese С. Saggi letterari. P. 138.
5 Pavese С. Lavorare stanca. Torino, 1982. P. 128.
6 Pavese C. Saggi letterari. P. I'll.
7 Ibid. P. 133.
8 Ibid. P. 142.
9 Pavese С. II mestiere di vivere. P. 14.
10 Pavese C. Saggi letterari. P. 129.
Статья поступила в редакцию 21 октября 2002 г.
