ТЮТЧЕВ Федор Иванович (1803–1873) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

К.А.Жулькова

ТЮТЧЕВ Федор Иванович (1803-1873)

Как писал Ю.Айхенвальд, автор очерка "Тютчев" в книге "Силуэты русских писателей" (5 изд.: Берлин, 1923), "ключ к поэзии Тютчева" дал Вл. Соловьев, и говорить о ней можно только исходя из его основной идеи о том, что "никто глубже Тютчева не захватывал таинственной основы, "темного корня" бытия; он был поэт хаоса" ("Силуэты русских писателей". М., 1994. С. 118). Поэт, комментирует критик, "слышал и видел в природе и в душе не одну только божественную организацию, стройный космос, - он чуял в них какое-то хаотическое волнение, мятеж, вечный Беспорядок" (там же). По существу своему мир трагичен, а поэтому и познать его лучше всего возможно в "минуты роковые", т.е. в те чрезвычайные моменты, когда поднимается древний хаос, и потому в глазах Т. "счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые", - пишет Ю.Айхенвальд. Хаос часто прячется в прекрасную и чарующую оболочку, и оттого ночная, трагическая стихия, "жизнь злая" открылась поэту "именно в том, что как будто составляет самое лучезарное и благодатное, самое дневное и доброе в мире: хаос увидел он в любви", которая "не только "союз души с душой родной", она - и "роковое их слиянье, их поединок роковой"... Тютчев глубоко чувствовал эту смерть в самой любви, этот разлад в самом единении. Мы фатально обречены на то, чтобы любить убийственно. Мы убиваем то, что любим" (с. 121). Для Т., по мнению критика, характерно то, что, познав ночное, мрачное, "так далеко проникнув в темную обитель корней и подслушав злое соглашение демонов, он сам остался все-таки лучезарен и чист. и кроткой была его поэзия, хотя и соприкоснувшаяся демоническому началу жизни" (там же). Ночь лишь "опахнула его черными крылами, но не проникла в него как драма, как отчаяние", а сквозь его "космические мотивы" "все время слышится какая-то личная исповедь, живая лирика очень содержательного и страдающего сердца" (с. 122). Жизнь сердца и жизнь вселенной образуют для поэта "стройное созвучие, великую и вечную рифму. Тем глубже и трагичнее те временные диссонансы, тот разлад между человеком и природой, в силу которого "в общем хоре душа не то поет, что море, и ропщет мыслящий тростник" (с. 123). И Т., согласно Ю.Айхенвальду, "больше, чем все поэты", верил в одушевленность не умирающей природы и в свое конечное слияние с ней. Однако примирение между днем и ночью, "космосом и хаосом, между тишиною одинокой человеческой души, с ее воспоминаниями и тенями, и пестрым шумом

окружающего человечества, не идет у Тютчева в пушкинскую наглядность, в ясную и простую глубь", а потому он - поэт "для немногих", -заключает Ю.Айхенвальд.

Назвав Т. "провидцем хаоса под "блистательным покровом дня", певцом "бездны" ночи и тьмы", К.Мочульский утверждал, что поэт был призван "обосновать философски "двуликость" России" (Звено. 1923. 27 июля). При этом "темная" Россия, "воплощенная в ее мрачной природе, внушает ему тоску", но от сомнений поэт спасается верой: "В Россию можно только верить". Величайшим художественным достижением Т. критик называет стихотворение о России "Эти бедные селенья", в котором "все мотивы предшественников сливаются в едином напеве", а "во мраке своем родина просветлена" образом крестьянского Христа.

К 125-летию со дня рождения были написаны статьи В.Л.Андреева, Д.П.Святополка-Мирского и Вл.Ходасевича. Заслуга "открытия" Т. принадлежит Вл. Соловьеву, подчеркнул В.Л.Андреев: "Две статьи, появившиеся до соловьевской - Аксакова и Тургенева - не могли раскрыть нам тайну Тютчева, тайну его поэзии, быть может самой таинственной, какой нам только суждено касаться. Ни Аксаков, ни Тургенев не постигли этой тайны" (Воля России. 1928. № 12. С. 77). Но и Вл.Соловьев не открыл ее до конца "в силу самого свойства тютчевской поэзии, ибо ее тайна остается потусторонней" (с. 78). Под знаком "таинственного дела" борьбы хаоса и гармонии находится вся поэзия и миросозерцание Т., совсем не уверенного в победе гармонии, полагает В.Л.Андреев. И сам этот мотив неуверенности, незнания, сомнения в высшей степени присущ тютчевской поэзии. "Ощущая всю тщету человеческого сознания и не в силах принять иррациональный хаос", поэт осознавал свое "раздвоение", "как бы двойное бытие" (с. 79). При этом иррациональное ощущение хаоса в нем было сильнее рационально-религиозного утверждения мира, утверждает критик. Природа - эта внешняя победа гармонии - успокаивала, утешала поэта. Но его любовь к природе не похожа на фетовскую. "Фет, в силу своего поэтического мировоззрения, принимал победу гармонии за данную, не подлежащую сомнению", для Т. природа была "только символом, ковром над бездной, скрывающим, стягивающим первобытный хаос" (с. 81).

Наиболее значимыми поэтами XIX в. Д.П.Святополк-Мирский называет Пушкина, Т. и Баратынского, ссылаясь на авторитеты И.Аксакова, Л.Толстого, П.И.Бартенева. При этом "Тютчев был скорее поэтом для поэтов, для всех поэтов. Тургенев и Некрасов, люди глубоко

¿6 м ¿6 _ и м

чуждые ему по духу, видели "превосходство" его "мощной мысли" не

менее ясно, чем считавший себя его учеником Фет. Потом пришли Владимир Соловьев и символисты, открыли тютчевскую метафизику, провозгласили его своим предтечей и сделали поэтом своей современности" (Евразия. 1928. 29 дек.). Пушкину, Т., Баратынскому и Ломоносову, как поэтам, "чуждым приблизительности", наполняющим "словесный ряд стиха предельно тесно", не растворяющим его "в стремительном водопаде эмоциональной динамики", противопоставляются Д.П.Святополк-Мирским поэты "иногда не менее гениальные, часто более динамические, но всегда менее веские - Державин, Лермонтов, Некрасов, Блок". Фет и Анненский "стремились к тютчевской нагрузке", но, живя в другую эпоху, "глубокого упадка словесной культуры", по мнению критика, "никогда не смогли вполне овладеть своим словесным материалом". Т., как и Пушкин, был "наследник великой культуры классицизма". Однако "как не похоже на пейзажное западничество Тютчева и Пушкина цветущее евразийство поэта Петровской индустриализации Ломоносова и поэта тропически-агрессивного Екатерининского крепостничества Державина", - восклицает Д.П.Святополк-Мирский. "Обращенность внутрь" отделяет "век Толстого от века Ломоносова" и делает "весь XIX век, начиная уже с Пушкина, объективно трагическим". И самым благородным и тихим проявлением этой "обращенности внутрь" становится поэзия Т., "соединяющая величайшее богатство внутреннего пейзажа со строжайшей дисциплиной лаконического слова и "возвышенной стыдливостью" углубленного молчания", -заключает критик.

В своих статьях и письмах Т., по мнению В.Ф.Ходасевича, предстает человеком, "бурно стремящимся к политическому влиянию и действию", однако "современную ему политическую обстановку он оценивал неверно" (В. 1928. 6 дек.). Рассказы о том, что Т. вовсе не придавал значения своим стихам, преувеличены, считает критик. Но "он, действительно, более хотел быть политиком, чем поэтом", а из стихов "наиболее придавал значения политическим, которые разделяют судьбу его статей, потому что тесно связаны с ними. История их не оправдала". Только в стихах "о неизъяснимом" Т. "становится истинным и великим мастером". Сравнивая поэзию Пушкина и Т., Вл.Ходасевич писал о том, что Т. был весь охвачен тем, что Пушкина едва тревожило, и "стал понимать то, что Пушкин только еще хотел понять. Он научился ощущать и передавать то, что раньше было неуловимо, неизъяснимо. Тютчев пришел так давно, так рано, что русская поэзия не сразу сумела его расслышать - как долго не слышала она и "лепетания Парки" у самого Пушкина.

Она долго не следовала за Тютчевым, не принимала его влияния. Этим и объясняется его запоздалая слава, все еще, может быть, не полная". Изощренные слух и зрение, по мнению Вл.Ходасевича, приводят Т. "к обнажению бездны, родины всего сущего", и поэт ощущал себя "навсегда раздвоенным": он "поклонялся природе - и чувствовал себя в ней "сиротой бездомным". Вечно роптал, сознавая разлад с природой". От мучительных, неясных снов он находил прибежище "не в философском преодолении и не в лирическом изживании разлада, но в религиозном возвышении над ним".

В.В.Зеньковский придерживался иной точки зрения. В цикл его статей "Философские мотивы в русской лирике" входила статья о Т., где говорилось о приверженности поэта "имперсонализму, чувству безличности человека" в его "соотношении человеческого "Я" и мирового бытия". Это призрачное "Я" связано с Космосом. Лишь "исходя из им-персонализма Тютчева, можно надлежаще понять его космизм... - утверждал философ и богослов. - Между прочим здесь ясно, насколько все восприятие бытия у Тютчева было чуждо христианству с его глубоким чувством метафизической природы нашего я, - что и закрепляется в учении о всеобщем воскресении" (ВРСХД. 1959. № 55. С. 38).

"Христианство, утверждая воплощение Бога в мире, тем самым утверждает незыблемую точку опоры для воли, для действия. - писал Д.С.Мережковский в перепечатки статьи "Поэзия Тютчева", - но если тот мир - хаос, разрушение, уничтожение этого мира, то нет никакой точки опоры для воли, для действия.Вот почему буддизм - религия бездействия, религия созерцания по преимуществу. Такова религия Тютчева" (В. 1958. № 80. С. 110). Стихотворение "Silentium!" критик называет "религией молчания" и полагает, что лишь одну силу "отталкивания атомов-личностей" утверждает Т. "Любовь к страданию - любовь к злу, к разрушению, к хаосу. В рдеющей дымке зноя - накопление грозы; в каждом луче полдня - зародыш вечной тьмы, в каждом дыхании космоса - зародыш хаоса" (с. 115) - Т. заглянул туда, куда до него почти никто не заглядывал, и никто никогда не высказывал о себе "безжалостнее, бесстрашнее" поэта "самой страшной и жалкой правды", - утверждает Д.С.Мережковский. В его интерпретации: "Некрасов - поэт общественности, Тютчев - поэт личности. Но правда личности такая же вечная, как и правда общественности. Я один, единственный - такая же ценность для всех, как все для меня" (с. 123). Но Некрасов, "извне атеист, внутри верующий", понял Т., "хотя бы только предчувственно, бессознательно", понял "тайну" Т. - "вечную влюбленность, вечную женствен-

ность" поэта, "извне верующего, внутри атеиста", а Т. "не понял Некрасова" (с. 124, 125). И если бы Некрасов понял, что "свобода есть Бог; если бы Тютчев понял, что любовь есть Бог, то соединились бы две тайны русской поэзии".

Статьей "Тютчев: Жизнь и судьба" Б.Зайцев откликнулся на 75-летие кончины Т., "ни на кого, ни на что непохожего истинного и огромного поэта - в прозрениях природы, космоса, сердца, и в напевах стиха далеко опередившего свое время" (В. 1949. № 1. С. 102). Загадочна его "художественная судьба". "Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои.." - заповедь, от которой он никогда не отступал. Л.Толстой, Достоевский, Тургенев, Фет, Некрасов, Полонский, Аксаковы, Ап.Григорьев - все восхищались его стихами. Но простые читатели "его просто не знали", а критики "проморгали" - и так вплоть до В.Соловьева, в 90-х гг. "вновь и окончательно открывшего и прославившего его - главным образом как поэта философского и мистического прозрения. Русские символисты приняли и передали славу его в ХХ век, как провозвестника символизма" (с. 106). "Музыкант стиха, нарушавший современные ему каноны. предвосхищая будущий", человек верующий, но владеемый страстями, "созерцатель величия мира и душа непримиренная", великий художник, как бы нехотя разбрасывающий свои богатства, Т. был "лирой, на которой сама стихия брала звуки, ей ведомые", а он лишь записывал "проносившиеся сквозь него дуновения", но сам "был предан стихии жизни" (с. 108). Поэтому и судьбу его, как отмечает Б.Зайцев, можно рассматривать "как художественное произведение", имя которому - драма.

В статье "Последняя любовь Тютчева" В.В.Вейдле пишет о том, что Т. "неуловим; и если в чем-нибудь можно почувствовать его, так это в этой поздней, тяжелой, изнуряющей любви, начавшейся бурно и кончившейся так грустно" (НЖ. 1949. № 18. С. 181). Вспоминая о том, что было пережито Т. до знакомства с Е.А.Денисьевой, критик утверждает, что "тема неверной верности" и любви других к поэту проходит через всю его жизнь и получает отражение в его поэзии, где речь идет не о его страдании, а о ее, не о его любви, а о ее к нему. Любовь Е.А.Денисьевой, как замечает В.Вейдле, приближалась к "абсолюту человеческой любви" и потому не могла не быть страдальческой. "То, что она переживала, пережил и Тютчев, как поэт; он от ее имени написал пронзающие душу всем памятные стихи; но исцелить эту рану был не в силах" (с. 188). При жизни Е.А.Денисьевой "жертвою их любви была она", после ее смерти "жертвою стал Тютчев". Через два месяца после смерти Е.А.Денисьевой

в письме к А.А.Георгиевскому, мужу ее сестры, поэт дал "ключ ко всей своей судьбе": "Только при ней и для нее я был личностью, только в ее любви, я сознавал себя" (с. 190). Полная опустошенность, по мнению В.Вейдле, получила самое глубокое свое выражение в стихах "Есть и в моем страдальческом застое.". "Мертвенность души", тупая тоска, "невозможность осознать самого себя противопоставлены в них жгучему, но живому страданию" так же, как при жизни Е.А.Денисьевой противопоставлялось "могущество ее любви той неспособности любить, которую испытывал поэт, когда сознавал себя "живой души твоей безжизненным кумиром" (с. 198). Спустя годы после ее кончины - "рокового дня" - поэт писал, что "пережить не значит жить".

К юбилею Т. - 150-летию со дня рождения - написана статья Ю.Терапиано, в которой утверждается, что только три имени - Пушкина, Лермонтова и Т. "никак нельзя изъять" из русской поэзии, не уничтожив самого ее бытия. С 1890-х гг. поэзия Т. получила всеобщее признание, и с тех пор нет ни одного поэта, "который не испытал бы на себе воздействие тютчевской стихии" (В. 1954. № 31. С. 158). По мнению критика, упреки в том, что Т. в свое время был не признан и остался лишь "поэтом для поэтов", не совсем справедливы. Отправившись на дипломатическую службу в Германию, Т. пробыл там, с небольшими перерывами, двадцать два года, и "не будучи эмигрантом, в течение всего этого периода своей жизни он, в сущности, предвосхитил судьбу эмигрантских поэтов" (там же). В 1850 в "Современнике" появилась "большая и очень хвалебная статья Некрасова", где он "вспомнил и внимательно разобрал прежние стихи" поэта, печатавшиеся под инициалами "Ф.Т." и "сделал общую восторженную характеристику всей поэзии Тютчева" (с. 159). Так произошло открытие читающей публике "нового поэта" с опозданием на 25 лет. Очень сочувственно были встречены "Стихотворения Ф.Тютчева", вышедшие в 1854. Неизвестность кончилась. Однако подлинная трагедия его положения заключалась в том, что сначала он был "насильственно оторван от России, а затем - поздно, когда духовный воздух стал совершенно иным, подобно дебютанту, предстал перед вообще чуждыми поэзии поколениями", почитателями "гражданской музы" (с.160). Последнее десятилетие XIX и начало ХХ в. "были подлинным ренессансом", по сравнению с предыдущей "беззвучной" эпохой, и поэзия Т. "сразу сделалась ведущей". Но, прикасаясь к тайнам бытия своей интуицией, он "никогда не решал в стихах метафизических вопросов, как постоянно делали это плохо понявшие его уроки символисты", кроме Блока, который называл Т. своим "родоначальни-

ком" (с. 162). Метафизическая сущность жизни, хаос, разрушительные силы, таящиеся во всем бытии под "златотканным покровом" видимой красоты, - не "пантеизм" Т. и не "ощущение им природы", подчеркивает Ю.Терапиано, "но тайна, прежде всего, человеческой души. вот где для Тютчева корень разлада и в то же время слияния с силами стихий" (с. 161).

В.В.Вейдле в статье "О поэзии Тютчева" писал о двух типах поэтов: "Есть поэты - строители, как Пушкин или Гёте, Данте, Вергилий. И есть поэты - только поэты" (ВРСХД. 1951. № 3. С. 15). Ко второму типу поэтов критик относит Шекспира, Китса и Т. В работе "Космическое чувство в поэзии Тютчева", вошедшей в работу С.Франка "Живое знание" (Берлин, 1923), философ различает "два типа поэтических натур". У одних, которых он называет "чисто-лирическими поэтами" "художественная сущность, общий стиль поэтического творчества выражается, главным образом, в формально-музыкальной стороне творчества", в неуловимом, не зависимом от содержания поэтическом колорите (с. 208). К таким поэтам С.Франк причисляет Пушкина. Другой тип поэтов, допускающий многообразные "переходные ступени", "выражает своеобразие своего художественного переживания не только в невыразимом музыкальном колорите своего творчества, но и в характерном подборе и формировании определенного объективного материала", "художественная энергия их разряжается в глубинах бытия, определяемых содержаний, которые являются как бы объективным отражением субъективного стиля художника" (с. 209-210). Сюда С.Франк относит поэзию Т. В этой статье о поэте проводится идея "живого знания", которая составляет центральную мысль философского миросозерцания самого С.Франка, в применении к метафизике и отчасти к эстетике, как он сам указал в предисловии к книге.

Место Т. в метафизике русской литературы стремится определить Г.Мейер в статье "Жало в дух" (В. 1954. № 32), он говорит о сокровенном религиозно-эстетическом родстве поэта с великими творцами российского художественного слова. Статья В.Соловьева, по мнению критика, не может служить ключом к поэзии Т. ибо его надо искать не в "схематических сопоставлениях космоса и хаоса", и не в пантеистических устремлениях поэта, а в том, что именно толкало его к ним. Внутренняя, "подспудная зависимость поэзии Фета от поэзии Тютчева, в ходе, развитии и, наконец, в постепенной ущербленности российской -религиозно-понимаемой национальной идеи, весьма велика" (с. 162), -утверждает Г.Мейер. При этом "связующим звеном" между их творче-

ством служит "богоборческая, почти полностью пронизанная демонизмом, поэзия Лермонтова"; его бунт был открытым состязанием с Небом, стремлением "уйти от всего человеческого, по возможности раствориться в космическом" (там же). Наследником богоборческой, "человеко-божеской идеи" Лермонтова был Фет, который с "языческой жадностью" до конца своих дней "заклинал красоту" и "восстал на Всевышнего, отрицая Его существование" и тем самым подходя к "познанию темных злодуховных сущностей". "Духовное раздвоение Фета", по мнению Г.Мейера, осуществилось лишь потому, что "вещая душа", "тревожное сердце" Т. уже билось "на пороге как бы двойного бытия", колеблясь в выборе между днем и ночью, не ведая, "что оправдать окончательно, чему отдаться и что полюбить" (с. 165). Трагическая поэзия Т. двулика: ее "светоносная сущность" исходит из "чудом возникшего и, как глыба, цельного творчества Державина" (там же). Монолитны тютчевская вера в одушевленность природы и его имперско-национальное сознание. Творчество Достоевского, по мысли Г.Мейера, возникло "еще и как последняя попытка утолить завещанную нам Тютчевым тоску по Богу, по человеческому бессмертию, исцелить отчаяние, унаследованное нами от этого поэта, и наконец искупить гибельный бунт Лермонтова" (с. 168). Все это "не вполне" удалось Достоевскому. Творческий путь Т., "исходя из державинского искусства, всецело посвященного Богу Отцу и созидательным делам человека, развиваясь, касается пушкинской поэзии -Адама первородного, как бы еще не знающего греха, - прорастает сквозь творчество Баратынского, завещавшего нам слово о падшем и снова восстановленном Адаме, и внезапно, уклоняясь прочь от всего человеческого, приближается к самому краю безликой и безымянной бездны" (с. 177). Происходит "мучительная остановка", которая дает начало "гибельному бунту Лермонтова" и "колдовскому своеволию Фета". Затем от тютчевской дерзновенной искры "некоего знания о Боге и нашем бессмертии" возгорелась "пламенная воля Достоевского, преодолевшая мертвые души Гоголя, оправдавшая человека падшего, но способного встать и удостоиться бессмертия" (с.177). Поэзия Т. — поэта, который хотел верить и скорбел о вере, - остается двуликой, но у нее должно учиться "плодотворно скорбеть и тосковать по утраченному отечеству", - заключает Г.Мейер.

Г.В.Флоровский в статье "The historical premonitions of Tyutchev" (The Slavonic Review. 1924. Vol. 3. № 8) отметил, что поэтический гений Т. был велик и оригинален, сочетал в себе "непревзойденную легкость и свободу языка русской поэзии, исключительно строгую эстетику и фило-

софский взгляд. По силе и мощи его эстетической и философской концепции, Тютчева следует назвать первым среди русских поэтов" (с. 337). Его можно сравнить лишь с Гёте. Отметив как превосходную статью В.Соловьева, содержащую глубокий художественный и философский комментарий тютчевской поэзии, Г.Флоровский считает данную тему исчерпаннной и акцентирует внимание на другом аспекте - историческом предвидении Т. "С давних времен только две настоящих силы существует в Европе - Россия и Революция. Ныне они встретились лицом к лицу и возможно вступят в схватку завтра. Ни договор, ни компромисс между ними не возможен. Жизнь одного означает смерть другого. От результата этого конфликта, величайшего из тех, которым мир был свидетелем, будет зависеть политическое и религиозное будущее человечества", - так сказал Т. в одной из немногих своих политико-философских статей, созданных на французском языке (с. 338). Эти строки были написаны в 1848, и это сопоставление двух противостоящих друг другу понятий, как полагает Г.Флоровский, дает ключ к пониманию тютчевского взгляда на историософскую систему и его предупреждений.

В книге В.В.Вейдле "Задача России" (Нью-Йорк, 1956), состоящей из нескольких разделов по истории русской культуры, объединенных темой Россия и Запад, есть два раздела о поэтах - Пушкине и Тютчеве. Говоря о Тютчеве, В.Вейдле акцентирует внимание на сложном, противоречивом отношении Т. к России, подчеркивает, что все три внешнеполитические статьи поэта написаны не столько с точки зрения русских, сколько европейских интересов. Размышляя о международных вопросах, Т. прежде всего думал о России как о "мощном рычаге" европейской и мировой политики. При этом все эти статьи, как и политические его взгляды вообще, основаны на вере "в провиденциальное призвание России" и в великое будущее Российской империи.

Одним из самых удивительных парадоксов тютчевской жизни (и всей истории поэзии) В.Вейдле считает то, что ум этого блестящего поэта всю жизнь "был по-настоящему занят одним: политикой" ("Тютчев и Россия" // РЗ. 1932. № 18. Цит по: Вейдле В. Умирание искусства. М., 2001. С. 152). В отличие от своих ближайших единомышленников, славянофилов, Т. мыслил по-европейски, т.е. исходя из целого Европы; для него "не было двух культур", русской и западной, а была лишь "одна, европейская, одинаково принадлежащая Западу и России" (с. 154). И заботами об этой общеевропейской цивилизации вызваны самые глубокие и пророческие его мысли. Заветная мечта "горячего русского патриота" Т. - "Великая Греко-Российская Восточная Империя" - была

мечтой "о новой Европе, о вселенском утверждении обновленной христианской культуры" (там же). При этом он видит Россию не в ее реальности, а в возможном будущем. Однако через всю жизнь пронес он "не-радующее чувство нецивилизованности, неотесанности, а то и прямого варварства России", ее "кнут и чин" остались "ненавистны Тютчеву прежде всего тем, что с их помощью происходило подавление духовной свободы" (с. 157). Издали тревожила и манила старая Европа, ее духовный уют, ее согретая историей природа, а в "милом отечестве" было "бесприютно и не по себе". Т. жил в мучительной раздвоенности, подчеркивает В.Вейдле, но в глубине ее он был един, а "мукой и борьбой питался его гений". И все-таки о той России, что открылась ему в наибольшей глубине его духовного опыта, "он сказал всего меньше, потому что о самом сокровенном вообще говорить не любил"; все, что поэт думал о России, вся гордость и тревога, и печаль, "все это было ничто рядом с тем, как она дышала в дыхании его стиха, как жила и живет до сих пор в жизни его слова" (с. 160, 161). "Политические статьи" Т. вышли в Париже в новой серии переизданий, давно распроданных книг, в 1976.

"Самым вещим из русских поэтов" назвал его Д.С.Мережковский. А.В.Бахрах в книге "По памяти, по записям: Литературные портреты" (Париж, 1980) подчеркнул значение традиций поэзии Т., как и всей классической поэзии вообще, для сохранения "рус-скости" литераторов, оказавшихся оторванными от России.

В русском зарубежье пристально следили за тютчевианой, создаваемой в метрополии. К.Мочульский обратил внимание на то, что в 19 номере журнала "Былое" Г.Чулков сообщил о предпринятой им большой работе над архивными материалами, относящимися к Т.; опубликовал несколько новых, найденных им, стихотворений поэта в жанре эпиграммы; а также привел любопытные отзывы современников о "жемчужно -устом" поэте. "Эпиграмматический стиль Тютчева, - утверждает К.Мочульский, - тяжеловат и грустен. В его шутках заложена целая философия истории, целое политическое мировоззрение"(ПН. 1922. 28 окт.). Критик выражает надежду, что обширная работа Г.Чулкова "над драгоценным рукописным материалом" восполнит "непростительный пробел" в истории отечественной литературы, и тогда "чародей" Т. "станет нам ближе и понятнее".

Л.Львов отметил, что в последние годы в Москве были изданы некоторые новые материалы, ценные для биографов Т., и в их числе новые находки тютчевского поэтического текста. Это и "Тютчевиа-на:Эпиграммы, афоризмы и остроты Ф.И.Тютчева" (М, 1922) с преди-

словием Г.Чулкова, и московский альманах "Феникс" (1922), в котором Г.Чулковым были напечатаны два ранних стихотворения Т., и сборник "Шиповник", где тем же Г.Чулковым была помещена статья "Тютчев на смертном одре". Два новых отроческих стихотворения поэта - "Двум друзьям" и "На новый 1816 год". В последнем из них, по мнению Л.Львова, "звучат властные и патетические отзвуки могучей державин-ской лиры" (Руль. 1923. 9 окт.). "Далекая тень Горация" и Державин оказываются "первыми водителями почти ребенка Тютчева". Другие вновь открытые тютчевские стихи побуждают память о поэте, "увидев-

и а. <_> ___ м

шем свой "вечереющий день" и подошедшем к трагическому "склону" своих "лет". Л.Львов приводит и некоторые неизвестные в эмиграции подробности ухода из жизни Т. (Руль. 1923. 10 окт.).

Необычайно своеобразная личность Т. до сих пор не разгадана и остается "столь же трудно понятной, какой была и для современников, близких поэту", - утверждает А.Кизеветтер в рецензии на труды Пушкинского Дома "Федор Иванович Тютчев в письмах к Е.К.Богдановой и С.П.Фролову (1866-1871) (1926), где впервые напечатаны письма поэта, относящиеся к его последнему предсмертному увлечению Е. К. Богдановой (Руль. 1927. 12 янв.). Эти письма интересны как человеческий документ, "освещающий заключительный эпизод той длинной вереницы сердечных увлечений, которыми была полна вся жизнь Тютчева". В письмах поэт "настойчиво стучится в сердце женщины, которое "остается для него замкнутым". Тут же, как отмечает А.Кизеветтер, даны два неизданных ранее стихотворения Т., внушенные поэту "все той же неразделенной страстью, составившей эпилог длинной повести его мятежного сердца".

Р.Словцов откликнулся статьей на книгу Г.Чулкова "Последняя любовь Тютчева" (М., 1928), где приведен комментарий к поэтическим шедеврам, которые были навеяны любовью поэта к Е.А.Денисьевой. Сам Т. называл свою любовь "ужасным приговором" для любимой женщины. Немногие пока известные ее письма к родным, написанные незадолго до смерти, "позволяют угадать религиозную душу и нежную мать", - писал Р.Словцов (ПН. 1928. 26 июля). В статье приводятся пространные выдержки из писем Т., написанных после кончины Е.А.Денисьевой, и свидетельства его близких о тяжелейшем психологическом состоянии поэта. Р.Словцов рассказывает и о его старческом увлечении Е.К.Богдановой, урожденной баронессой Услар, и отмечает, что до конца дней "не скудела нежность" в сердце поэта, но "истинной, последней любовью" Т.-поэта нужно считать его долгую и верную страсть к Е.А.Денисьевой.

Сразу же замечены были 1-й и 2-й том Полного собрания стихотворений Т., появившихся в издательстве "Academia" (М., 1933 и 1934). По сравнению с предыдущим собранием, выпущенным до революции как приложение к журналу "Нива", это издание, отмечал Р.Словцов, из 385 стихотворений включало 62 новых (ПН. 1933. 17 авг.). Отличительной особенностью этого собрания сочинений от прежних сборников было то, что тютчевские тексты появились проверенными по рукописям или первопечатным подлинникам. Редактор и комментатор издания Г.Чулков, писал рецензент, "произвел самую тщательную сверку текстов", чтобы установить "подлинную тютчевскую редакцию", а "примечания, обосновывающие эту работу, полны очень большого интереса". Р.Словцов рассказывает о необычности судьбы стихов Т., каждый раз равнодушно устранявшегося от редакции и издания своих лирических произведений; многие из них неоднократно перепечатывались с поправками И.С.Тургенева, Н.В.Сушкова и др.и в таком виде их текст стал "классическим". В одних стихотворениях (например, "Сон на море") "изменен и приглажен, по правилам школьной метрики, своеобразнейший тютчевский ритм", в других изменены эпитеты, падежи, расстановка слов. Теперь на очереди стоит достойная поэта биография, полагает Р.Словцов. Как поэт, Т. "начал с лжеклассицизма, затем переводил Гейне (которого хорошо знал лично), и стал предшественником символистов и Бодлера". Такой жизненный и творческий путь представляет для биографа "интерес совершенно исключительный". В рецензии на 2-й том Р.Словцов отметил обстоятельность, необходимость, познавательность и интерес-ность комментариев, приводимых редактором издания Г.Чулковым (ПН. 1934. 14 июня). Так, политические стихи Т. "вдохновлены событиями внутри России и вне ее" и "являются буквально вещами "на случай", а потому и требуют соответствующих пояснений для нового читателя. Аналогичная работа нужна и в многочисленных "посланиях" живым друзьям поэта, и в откликах на их смерть, эпиграммах, стихотворениях, написанных "на злобу дня". Последним стихотворением Т. также стали стихи "на случай" - смерть Наполеона III. История написания этого стихотворения приводится Р.Словцовым.

В рецензии на "Летопись жизни и творчества Ф.И.Тютчева" Г.Чулкова (М.; Л., 1933) Р.Словцов отметил, что особый интерес изданию придают неопубликованные архивные материалы (ПН. 1933. 30 нояб.). В семейной жизни Т. перенес много тяжких потерь, отразившихся на его поэзии и философских взглядах. Сначала смерть первой жены, затем кончина Е.А.Денисьевой, их дочери и сына, смерть матери, многих

друзей, брата. Автор статьи прослеживает хронологически-событийную "канву" жизни поэта, приводит впервые публикуемые отрывки из его писем и замечает, что в своей обширной переписке Т. откликался на все события и русской, и общеевропейской жизни, а его оценки "очень часто ближе к западникам, чем к многим славянофилам".

Ю.Мандельштам в рецензии на книгу Ф.И.Тютчев "Сочинения" (М., 1935) преимущественное внимание обращает на письма поэта, помещенные Г.Чулковым в новом издании, - "особый эпистолярный дар" Т., именно в письмах отразились оригинальность и блеск его ума, глубина натуры (В. 1936. 16 апр.). При этом едва ли не самые интересные письма адресованы второй жене Т. - Эрнестине Федоровне, урожденной баронессе Пфефель, которая всегда "оставалась для поэта верным и умным другом". В большинстве частных писем речь идет о политике и событиях того времени. Однако политикой в чистом виде Т. не ограничивается. Он переводит ее в план "истории или истории культуры. Тон его тогда - тот же, что и в его замечательных, пророческих статьях, собственно говоря, предсказавших революцию", - пишет Ю.Мандельштам. Известная привычка светского человека "часто побуждала Тютчева высказываться о литературе в шутливом или пренебрежительном тоне". И все же пишет он о ней много, и "даже шутки его носят оттенок живого интереса и острого внимания". Под тяжестью жизненных утрат "постепенно смерть делается лейтмотивом тютчевских писем и все больше сказывается в них предчувствие собственного конца", ощущение, которое он выразил в стихах "На кончину брата".

"Серьезной хорошей книгой" называет Р.Плетнев исследование К.Пигарева "Жизнь и творчество Тютчева" (М., 1962), радуясь, что этот труд, захватывающий читателя "огромным, старательно.собранным материалом, настоящим знанием эпохи и своего предмета", пришел "оттуда" (НЖ. 1964. № 76. С. 298). Р.Плетнев с удовлетворением отметил, что исследователь обстоятельно познакомился и использовал "запретную" эмигрантскую и заграничную литературу о Т., но сожалел, что К.Пигарев прошел мимо влияния Б.Паскаля и Я.Бёме. "Как не вспомнить "Мыслящий тростник" первого, читая стихи ".Душа не то поет, что море, - И ропщет мыслящий тростник?" (1865). С Яковом Бёме Тютчев, вероятно, был знаком по изданию трудов немецкого философа Ф.К.Баадера, - утверждает Р.Плетнев.

В статье "О лирике Ф.И.Тютчева" Р.Плетнев пишет о нем, как "самом глубоком и чутком из всех русских и славянских лириков" (НЖ. 1966. № 85. С. 110). Передавая основное в высказываниях писателей и

критиков о Т., автор статьи отметил, что В.Г.Белинский совершенно не ценил и не смог оценить поэзию Т., тогда как Гоголь считал его творчество как бы результатом "огня пушкинской поэзии"; Тургенев, тепло оценив лирику поэта, подчеркивал в ней наличие устарелых выражений и неточностей; А.Фет ценил у "обожаемого поэта" умение увидеть новое, глубокую мысль и "тайновидение" в области природы"; Ап.Григорьев первый заметил религиозность и "одухотворение Природы"; И.Аксаков усматривал в лирике Т. правдивость чувств, дыхание глубоких мыслей; Ф.Достоевский называл Т. "первым поэтом-философом, которому равного не было кроме Пушкина"; Л.Толстой подчеркивал "величину творческого таланта"; В.Соловьев заметил тему Хаоса, темный корень мирового бытия. Но в целом репутация Т. среди широкой публики была неколебимо установлена только после статей и отзывов в ХХ в. символистов и акмеистов. Историко-литературный подход к Т. наметил И.Киреевский в 1829 в "Обзоре русской словесности", отнеся Т. к поэтам "немецкой школы", а Гоголь увидел в творчестве Т. "отклик Пушкина". Почти все последующие исследования, полагает Р.Плетнев, развивались по этим двум направлениям, "так как и западное, главным образом немецкое влияние, существенно для Тютчева, а равно и родное -Державин, Пушкин и некоторые другие поэты" (с. 112). Известно, что в юности и ранней молодости Т. был учеником поэта и переводчика классиков - С.Е.Раича. Т. увлекался Мерзляковым, Дмитриевым, Державиным и Карамзиным. "Все это коренилось, как и М.Ломоносов, в XVIII веке русской литературы. С годами Тютчев все менее употребляет архаизмы и церковно-славянизмы, но отзвуки декламаторского и торжественного стиля живут в его поэзии" (с. 114). В рифмовке чувствуется влияние Жуковского и романтизма, хотя позднее, "в расцвете зрелости", Т. "все более тяготеет к упрощенности в предметном изображении види-мого"(с. 115). В лирике Т. Р.Плетнев усматривает все основные лики времени. Здесь и "время повествования, как активно сущее; время будущее неопределенно пророческое - "когда пробьет последний час природы"; время - событие (восстание декабристов); время как фактор в действиях героев и в их чувствах, и, наконец, время зеркального отражения в воспоминаниях героя, в комментарии Лирика" (с. 119). И если в критической литературе о Т. говорилось о немецком и русском влиянии литератур на мир образов у Т., если его политические воззрения связывались с писаниями Шатобриана и Жозефа де Мэстра, то почти ничего не сделано для "изучения религиозно-православной струи в лирике"поэта (там же), - замечает Р.Плетнев.

В своем творчестве поэт все время возвращается к темам сна, ночи, Космического сознания. И это не столько романтическая школа, сколько "свойство его духовной сущности, его Космической памяти", ибо Т. по природе своей поэзии прежде всего поэт-философ (с. 122). В его сложном "росте-развитии" важен великий германский мистик Яков Бёме. По мнению Р.Плетнева, воздействие идей Я.Бёме ощутимо в стихотворении Т. "День и Ночь". "Декламаторски-философская и вместе лирически-напевная раздвоенность дум и чувств-прозрений у Тютчева пронизана символически значимыми образами" (с. 124). Для них важны Я.Бёме, Л.Окен и Ф.К.Баадер. Обращаясь к философии образов поэта, Р.Плетнев приходит к выводу, что у Т. нет постепенного нарастания религиозных образов, символов, что можно найти у Достоевского, Лескова, Лермонтова и др., нет "ровной линии агностицизма с долей скепсиса, как у Тургенева, и атеизма-агностицизма, как у Гаршина или Короленко. Нет и острого кризиса, подобного кризису в жизни Д.Писарева или Вл.Соловьева.Тютчев почти всегда романтик, мистико-мечтатель" (с. 124). В моменты горького разочарования, уныния Т. ищет успокоения в прелести природы. "Борьбу с культом всякой тирании" Т. видел в последовательно милосердном, "Божьем и человечном отношении к душе, сердцу, к собрату-человеку" (с. 125). Дух поэта "просветляется под влиянием страданий". И тогда "душа готова, как Мария, к ногам Христа навек прильнуть".

Т.Г.Петрова

УНСЕТ (И^е^ Сигрид (1882-1949)

Прозаик и поэтесса Екатерина Бакунина в журнале "Числа" (1932. №6), заметив, что принято "давать отзыв о недавно появившихся книгах", но еще важнее написать "о книге, которая взволновала, проникла в душу, независимо от даты ее публикации" (с. 264), представила русскому читателю норвежскую писательницу У., получившую Нобелевскую премию (1928) за исторический роман - трилогию "Кристин, дочь Лавранса" (1923-1927; рус.пер. Т. 1-2, 1935-39, Т. 3, 1962), сразу переведенную "на шведский, финский, датский, английский (включая и американское издание) и немецкий языки" (с. 265). Бакунину, автора романов о женщинах - "Тело" (1933) и "Любовь к шестерым" (1935), привлекла в творчестве У. как тема - "история женской жизни - со дня рождения и до смерти", так и проблематика - "трагическая непримиримость полов и взаимное мучительство, возникающие в любви" (с. 264). В этой связи она сопоставляет У. с Гамсуном, однако если Гамсун, по ее