CC BY
75
Л.Ф.Алексеева
ВОСПРИЯТИЕ ТЮТЧЕВСКИХ ОТКРЫТИЙ ПОЭТАМИ НАЧАЛА XX ВЕКА
«Тютчев — весь в двадцатом столетии»
(Н.Оцуп)
В 1895 г. В.С.Соловьёв писал: «Говорят, что в недрах русской земли скрывается много естественных богатств, которые остаются без употребления и даже без описания. Это может, конечно, объясняться огромным объемом страны. Более удивительно, что в небольшой области русской литературы тоже существуют такие сокровища, которыми мы не пользуемся и которых почти не знаем. Самым драгоценным из этих кладов я считаю лирическую поэзию Тютчева. Этого несравненного поэта, которым гордилась бы любая литература, хорошо знают у нас только немногочисленные любители поэзии, огромному же большинству даже "образованного" общества он известен только по имени да по двум-трем (далеко не самым лучшим) стихотворениям, помещаемым в хрестоматиях или положенным на музыку»1. Но уже в конце XIX - начале XX в. Тютчев становится активно читаемым и почитаемым поэтом.
Издание стихотворений, писем, политических статей Тютчева2 усилило к нему внимание читателей. Его начали пристально изучать: публиковать документы, связанные с биографией, политической и дипломатической деятельностью, комментировать стихи и идейно-философские воззрения. В начале XX в. предпринимаются первые попытки проникнуть в существо тютчевской поэтики и стиховой техники.
Вышедший в конце XIX в. однотомник поэтических произведений Тютчева3 содержал почти все его стихи, написанные на русском языке. Распределение стихотворений по тематическим группам («Природа», «Любовь» и др.) настраивало на объединение лирики в циклы, - хотя сам поэт сформировал только один цикл - «Денисьев-ский», а другие скомпонованы исследователями и издателями Тютчева. Циклизация становится в XX в. практически обязательной для каждого из заметных поэтов. Кроме чисто эстетических задач циклизация означала у Тютчева и символистов особенное качество времени - не линейного, но психологического, исторического, художественного, биографического. Как заметил один из современных исследователей, «эти тютчевские "вновь" и "опять" в зачинах стихотворений, подхваченные потом поэтами начала XX века, могут трактоваться в мире Тютчева антонимически: как вечное возрождение (в мире природы) или как заколдованный круг смерти (в мире человека)»4. Слово «цикл» применительно к «денисьевской» группе стихотворений выступает в таком случае «в своём прямом этимологическом значении».
Многими поэтами Тютчев был прочитан через призму идей и высказываний В.С.Соловьёва. Среди них, в первую очередь, символисты, вскоре провозгласившие Тютчева своим учителем и непосредственным предшественником. В.Я.Брюсов посвятил Тютчеву несколько статей5, написал предисловие к тому стихотворений6, который переиздавался несколько раз вплоть до 20-х годов, опубликовал письма Ф.И.Тютчева к П.Я.Чаадаеву7.
Поэты начала XX в. воспринимали Тютчева как художника и мыслителя глубоко современного, уловившего и осмыслившего глобальные вопросы мировой истории и провиденциальных путей России. В 1912 г. о нем писал известный тогда критик: «Трудно принять историческую точку зрения на Тютчева, трудно отнести его творчество к одной определённой и законченной эпохе в развитии русской литературы. Для него не настала история... Возрастающий для нас смысл его поэзии внушает нам как бы особую, внеисторическую точку зрения на него»8.
«Мысль изречённая есть ложь» - эта, казалось бы, не вполне доступная уму формула была поставлена символистами во главу угла. Этим афоризмом открывается статья Вяч. Иванова «Заветы символизма» (1910), которой сам теоретик и его адепты придавали принци-
пиальное значение: «Этим парадоксом-признанием Тютчев, ненароком, обличая символическую природу своей лирики, обнажает и самый корень нового символизма: болезненно пережитое современною душой противоречие - потребности и невозможности "высказать себя"»9. Для символистов привлекательна идея таинственности мира, невозможности его рационального познания, их глубоко волнует такая же непостижимость и внутреннего мира человека.
Еще более важным является для символистов тютчевское откровение относительно двойственной природы бытия. Вяч. Иванов, понимая, что противоречие между логикой и «символической энергией» изначально неразрешимо, метод русского символизма определяет как «двойное зрение», подкрепляя свою мысль цитатой из Тютчева:
О, вещая душа моя! О, сердце, полное тревоги, О, как ты бьёшься на пороге Как бы двойного бытия!.. (2,75)10
Эти тютчевские стихи завораживали многих. Эмигрант 1920-х годов во Франции Марк Людвиг Талов (принявший католичество) назвал свой сборник стихотворений формулой Тютчева: «Двойное бытие»11. Самосознание поэта и его творчество изначально «поделено, - с точки зрения Вяч. Иванова, - между миром "внешним", "дневным", "охватывающим" нас в "полном блеске" своих "проявлений", - и "неразгаданным, ночным" миром, пугающим нас, но и влекущим, потому что он - наша собственная сокровенная сущность и "родовое наследье", - миром "бестелесным, слышным и незримым" <...>»12. Цитируя Тютчева и прибегая к его поэтическим афоризмам и определениям, Иванов переносит их на собственную концепцию двуединства Аполлона и Диониса, убеждая своих современников, что «Дионис могущественнее в душе Тютчева, чем Аполлон, и поэт должен спасаться от его чар у Аполлонова жертвенника:
Из смертной рвется он груди И с беспредельным жаждет слиться»'3
Тютчев - наряду с Вл. Соловьёвым и Фетом - был любимым поэтом Блока с юности и вошел как основополагающее звено в его
творческий мир. О том сохранились свидетельства мемуаристов и биографов, записи в дневниках, письмах. Тютчева очень любила мать Блока Александра Андреевна, с которой сын был внутренне близок. Влияние матери соединилось в данном случае с его собственными устремлениями. Блоку многое было родственно в творческом наследии предшественника: тютчевская концепция одухотворенной природы, имеющей собственную душу и собственный язык; ощущение взаимной зависимости космической Вселенной и человека; понимание двойственности и антиномичности бытия в целом и как отражение такой двойственности - противоречивость человеческой души.
Л.Д.Блок вспоминала, что будущий жених ей «привозил <...> Тютчева, Соловьёва, Фета»14, - не для простого чтения, но чтоб приобщить возлюбленную к тайнам своего духовного бытия. Некий экстаз пережила невеста, прочитав тютчевскую строчку «тяжелый огнь окутал мирозданье»: «Я увидела этот первозданный хаос, это "мирозданье" в окно своей комнаты, упала (на колени) перед окном, впиваясь глазами, впиваясь руками в подоконник в состоянии потрясен-ности <...> лицом к лицу с открывшейся Вселенной...»15. Летом 1912 г. жена Блока читала «на Сапуновском вечере» стихотворение Тютчева «Два голоса», а поэт сообщал об этом в письме матери (27 июня), -как о событии, понятном и важном для всех троих, отметив, что Лермонтова, Тютчева и Сапунова роднит «роковое и романтическое»16. В следующем письме он полностью привел «Два голоса», а спустя полтора года (5 января 1914 г.) писал Н.Д.Санжарь: «Меня поразило, что книга Дарского заключается стихотворением Тютчева ["Два голоса"], которым я живу уже года два и которое хотел поставить эпиграфом к "Розе и Кресту"» (Б-8, 433).
Организация душевных сфер, склад характера у Блока и Тютчева, если судить по письмам, воспоминаниям о поэтах, были сходными, родственными. Склонность к предчувствиям, особенная, почти болезненная сверхчуткость, дар прозрений будущего, тяготение к постижению метаистории России и мира - в одинаковой мере присущи как старшему, так и младшему поэту. Объединяет их и эпоха, когда они были восприняты, и в глазах культурных деятелей Серебряного века они были как бы современники. Н.А.Оцуп писал по этому поводу: «Для России и для ее поэтов, ныне действующих - Тютчев и Блок - поэты одной стихии. Есть в ней и что-то от Лермонтова, но Лермонтов наполовину - с Пушкиным, с тем давно прошедшим зо-
лотым веком. Тютчев - весь в двадцатом столетии, и наш современник Блок нисколько Тютчева не устраняет, не заменяет, а только становится рядом с ним. Оба - в сердце всего, что движет современной поэзией»17. Как и Тютчев, Блок постепенно становится для своего поколения некоей знаковой фигурой, «памятником началу века». «Как сам Блок и его современники были "детьми страшных лет России", так мы стали детьми Александра Блока»18, - писала Н.Берберова.
Как близкое воспринимал Блок и тютчевское отношение к женщине. Именно у Тютчева Блок прочитал молитвенные строчки: «Стою, молчу, благоговею / И поклоняюся тебе...» (2, 39). Восклицание Тютчева было воспринято им как предвестье его собственной философии:
...если бы душа могла Здесь, на земле, найти успокоенье,
Мне благодатью ты б была -Ты, ты, моё земное провиденье!.. (2, 37).
Стихи о духовной высоте любимой жены, созданные Тютчевым, послужили импульсом для создания теории Вечной Женственности Владимиром Соловьёвым, а вслед за ним были интерпретированы в том же ключе младосимволистами: Блоком, Белым, С.Соловьёвым. У Блока поклонение женщине оформилось в настоящий культ Прекрасной Дамы. Он наиболее из всех символистов близок Тютчеву поэтическим выражением любовных чувств - и одухотворённо-возвышенных, и тяжело страстных.
Возможность параллельного прочтения заложена также в присущей обоим поэтам склонности к соединению контрастов, взаимоисключающих противоречий. Аналогия между грозным океаном и бурями в человеческой душе освоена Блоком не только как метафора, но стала основой его мифологической системы бытия. «Поединок роковой» любящих Тютчев передал с удивительной глубиной. Младший поэт обогатил и по-своему, неповторимо передал страдания любящей души, ее самосожжение в огне страсти («Ты волна моя морская» Тютчева, «Кармен» Блока). «Неслиянность и нераздельность» живых противоречий бытия (по Иванову, Аполлона и Диониса) Блок не просто унаследовал у Тютчева, но заново освоил как объективную
черту самой жизни. Заметим, что при этом тонкая поэзия сумерек и ночи была ему так же близка, как и предшественнику.
Губительную силу страсти Блок выразил, впитав в себя тютчевские откровения. Вслед за предшественником он виртуозно развернул перед читателем целую симфонию утонченных и напряженных чувств, их оттенков, переходов, превращений, капризных порывов души. В его поэзии запечатлено немало отрицательных переживаний, повергающих в состояние оглушенности, влекущих к вырождению и омертвению чувств, к возмездию, которое обрушивается на человека за утрату связей с другими сферами бытия. Особенно выразительно тема наказания за отгороженность от долга передана Блоком в стихотворении «О доблестях, о подвигах, о славе...» (1908), открывающем цикл «Возмездие».
Если сопоставить письма поэтов к любимым женщинам, то и здесь возможна параллель. Обстоятельства нередко разлучали поэтов с любимыми. Письма Тютчева к жене Эрнестине Федоровне и письма Блока к Любови Дмитриевне одинаково исполнены глубокой тоски, печального смирения и протеста против разлуки, написаны с беспредельной искренностью и доверием.
Горечь разлуки выражалась жалобами и иронией, юмором и отчаянием. Тютчев. 31 июля 1851 г.: «Я решительно возражаю против твоего отсутствия. Я не желаю и не могу его выносить. Оно обрекает меня на цыганское существование, которое мне более не подходит. Я испытываю от него только усталость и огорчение, котор<ого> ничто не возмещает. Я считаю непристойным, что мне приходится жить так со дня на день. Ибо с твоим исчезновением моя жизнь лишается всякой последовательности, всякой связности. Каждое утро я распределяю день так, чтобы быть уверенным, что ни на минуту не останусь наедине с самим собою. Ибо тотчас же является призрак... И эта нарочитая суета до невероятия глупа и утомительна» (Т-2, 121). Разъединенность с любимой осознавалась Тютчевым как свидетельство абсурдности бытия. 14 августа 1851 г. он горестно возмущался: «Итак, именно с тобою я вынужден сноситься письмами, в то время как могу каждодневно ус-но переговариваться со старухой Местр... Как хорошо все устроено!» (Т-2, 129)".
Спустя несколько десятилетий (23 июля 1908) Блок писал своей жене: «Положительно не за что ухватиться на свете; единственное, что представляется мне спасительным, - это твое присутствие, и то,
только при тех условиях, которые вряд ли возможны сейчас: мне нужно, чтобы ты была около меня неравнодушной, чтобы ты приняла какое-то участие в моей жизни и даже в моей работе; чтобы ты нашла средство исцелять меня от безвыходной тоски, в которой я сейчас пребываю. <...> Пойми, что мне помимо тебя решительно негде найти точку опоры <...>»20. Подобные состояния имели склонность к повторению, к кольцевой структуре. 23 апреля 1917 г. Блок вновь взывал к Любови Дмитриевне: «Я знаю, в сущности, что зову тебя в ужасную жизнь, но не могу не звать, потому что только за тебя хватаюсь. Ты мне нужна, как воздух, без тебя нечем дышать»21.
Каждый из двух поэтов раскрывал супруге глубины собственной души, обнажал интеллектуально-эмоциональные всплески, считал возможным и необходимым высказать самые серьезные, «вполне мужские» обобщения политического и философского свойства.
24 февраля (8 марта) 1854 г. Тютчев писал Эрнестине Федоровне по поводу политического кризиса, в результате которого разразилась так называемая Крымская (русско-турецкая) война: «Ты лучше, чем кто-либо другой знаешь, что я был одним из первых и из самых первых, видевших приближение и рост этого страшного кризиса, - и теперь, когда он наступил и готовится охватить мир, чтобы перемолоть и преобразовать его, я не могу представить себе, что все это происходит на самом деле и что мы все без исключения не являемся жертвой некой ужасной галлюцинации. Ибо - больше обманывать себя нечего - Россия, по всей вероятности, вступит в схватку с целой Европой. Каким образом это случилось? Каким образом империя, которая только и делала, что отрекалась от собственных интересов и предавала их ради пользы и охраны интересов чужих, вдруг оказывается перед лицом огромнейшего заговора? И, однако ж, это было неизбежным. Вопреки всему - рассудку, нравственности, выгоде, вопреки даже инстинкту самосохранения, ужасное столкновение должно произойти» (Т-2, 147).
Тютчев, знавший обстановку и настроения Западной Европы в связи с подготовкой и развитием революционных событий 1830, 1848, 1871 гг., остро ощутил и передал в стихах и в статьях свои опасения, касающиеся надвигающегося атеизма, крушения христианской веры, дипломатических и политических предательств по отношению к России, предчувствовал катастрофы, разразившиеся в начале XX в. Развертывающиеся и оживающие на глазах картины Апокалип-
сиса Тютчев пережил задолго до русских религиозных философов и поэтов XX в. Как опередивший свое время, он был по достоинству оценен при жизни немногими, но среди этих редких читателей истинно гениальные современники: Л.Н.Толстой, А.А.Фет, И.С.Тургенев, А.Н.Некрасов. Способной понимать и чувствовать переживания гениального поэта оказалась и его супруга. Не случайно с такой доверительностью посвящал он ее в круг своих раздумий.
Так, 9 июня 1854 г. Тютчев писал из Москвы жене: «Знаешь ли ты, что мы накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало-постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка, что мы, одним словом, накануне капитуляции? Ты, зная меня, должна понимать, какое важное значение я придаю этим вопросам и какая часть моего существа отождествилась с известными убеждениями и верованиями, - ты одна можешь понять все, что я испытываю при одной мысли о том, что подобное несчастье совершится» (Т-2, 152).
И сомнениями относительно будущего России, и надеждами Блок делился с женой, как и Тютчев. 21 июня 1917 г. он анализировал в письме текущие события в их ретроспективе и перспективе: «Нового личного ничего нет, а если б оно и было, его невозможно было бы почувствовать, потому что содержанием всей жизни становится всемирная Революция, во главе которой стоит Россия. Мы так молоды, что в несколько месяцев можем совершенно поправиться от 300-летней болезни. Наша Демократия в эту минуту, действительно, "опоясана бурей" и обладает непреклонной волей, что можно видеть и в крупном и в мелком каждый день. Я был на съезде Советов С. и Р. Д. и, вообще, вижу много будущего, хотя и погружен в работу над прошлым - бесследно прошедшим. Все это - только обобщения, сводка бесконечных мыслей и впечатлений, которые каждый день трутся и шлифуются о другие мысли и впечатления, которые, увы, часто противоположны моим, что заставляет постоянно злиться, сдерживаться, нервничать, иногда - просто ненавидеть "интеллигенцию"»22.
Противостояние России и Запада, с его пренебрежением к русской дикости, Блок осознавал вслед за Тютчевым постепенно, опираясь на впечатления от поездок в европейские страны, а также анализируя злободневные политические события. Россию в одинаковой мере и Тютчев, и Блок воспринимали через толщу европейской куль-
туры. Но европейская образованность поэтов не гасила искренней любви к национальным истокам. Совпали два гения в глубинном чувствовании метафизического предназначения России, оба любили ее древнюю историю, страдали из-за угроз родной стране со стороны европейцев и мусульман. Тютчев воспел «край родной долготерпенья», подчеркнул, что «эти бедные селенья» хранят духовность высшего порядка: сам Христос в рубище убогом здесь, в деревенской России («Эти бедные селенья»). Оба поэта чувствовали боль и обиду за свой народ, высокомерно обвиняемый в дикости и некультурности. Не закрывая глаз на бездны греха, тем не менее, каждый поэт по-своему верил в Россию. Тютчевская формула «Умом Россию не понять» реализована Блоком во всем его творчестве, особенно ярко и последовательно - в цикле стихотворений «Родина», в поэмах «Песня Судьбы», «Возмездие», «Двенадцать», стихотворении «Скифы».
Тема мужественного служения, зазвучавшая в «Двух голосах» Тютчева, многократно отозвалась в блоковской лирике. В подцикле «На поле Куликовом» цикла «Родина» подвиг зашиты отечества в бою с несметными полчищами врагов, готовность «за святое дело мертвым лечь» переживаются героем как свидетельство состоятельности души, и нерукотворный лик Богородицы отражен в щите безымянного воина, мужественно готового погибнуть вместе со всеми («Я не первый воин, не последний...»). Конечно, дело не только в том, что Блок прочитал Тютчева, - ему было дано ощутить и выразить в слове то же свойство народной души, что и предшественнику.
Тютчевская статья «Россия и Революция» (1848) послужила образцом для нескольких статей Блока, столь же экспрессивных и ан-тиномичных. Публицистику двух поэтов можно рассмотреть как некую аналогию, сопоставив систему рассуждений и патетические прогнозы. В статье Тютчева Россия и Революция разделены как взаимоисключающие величины: «Существование одной из них равносильно смерти другой!»23. Насколько справедливым было предвидение, мы поняли, может быть, только в конце XX в. Тютчев писал: «Россия прежде всего христианская империя, Русский народ - христианин не только в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения. Он - христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция — прежде всего - враг христианства»24. Возможно, уже в этих строчках
предугаданы возгласы «строителей нового мира»: «Пальнем-ка пулей в Святую Русь - / В кондовую, /В избяную, / В толстозадую!» (Б-3, 350). Но Блок подчеркнул, что самоотвержение в них исключительное, изначально им предуготованное:
Как пошли наши ребята В красной гвардии служить -В красной гвардии служить -Буйну голову сложить! (Б-3, 351).
Тютчевский возглас «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые»,- близок блоковскому лирическому герою на протяжении всего творческого пути. «Свидетель гибели вселенной», - лирический субъект Блока уподоблен птице Гамаюн, прозревающей «трус и голод, и пожар, злодеев силу, гибель правых», но это открытое страшной перспективе зрение не заражает злом того, кто глядит в грядущее, - «прекрасный лик горит любовью». Младший русский поэт, подобно Тютчеву, провидит «холод и мрак грядущих дней», но высокое (иногда праздничное) ощущение связанности с роковыми, судьбоносными страницами России пронизывает его статьи и стихи. При всем понимании трагического уродства современности, гримас безверия и богохульства в душах новых хозяев истории, - автор поэмы «Двенадцать» почувствовал и передал энергию жизни, некий заряд бодрости, с которым смело идет русский народ навстречу страшным испытаниям (предопределенным - отчасти - своим собственным несовершенством).
Как и у Тютчева, злободневное нередко отодвигалось Блоком, уступая место провиденциальному. В 1918 г., когда обнажились копившиеся веками узлы противоречий, Блок написал стихотворение «Скифы», как бы неожиданное для его «прореволюционных» позиций. Неожиданно он возвращается к тютчевскому панславизму. Его личный голос перестает быть единичным, он сливается с праистори-ческими голосами соотечественников, способных освоить европейскую культуру с блистательной талантливостью, но обнаруживающих грубую силу, когда хищная цивилизация приходит с оружием (долго терпит народ, пока лишь материальные драгоценности выкачивает Запад):
Вы сотни лет глядели на Восток, Копя и плавя наши перлы.
И вы, глумясь, считали только срок, Когда наставить пушек жерла! (Б-3, 360).
Пламенная патетика, ирония, инвектива, мощное волевое начало, великодушие, острое ощущение близкого и готового к взрыву зла и надежда на добро - вот черты патриотической лирики, берущие свое начало из пушкинской и тютчевской традиции. Нет смысла недоумевать, но стоит восхититься, как такие тонкие лирики, аристократы смогли вобрать в себя народное самоощущение и, эстетически претворив, выразить.
В тютчевском стихотворении «Наш век» читаем:
Не плоть, а дух растлился в наши дни, И человек отчаянно тоскует... Он к свету рвется из ночной тени И, свет обретши, ропщет и бунтует (Т-1, 129).
Блок не только отозвался на лермонтовско-тютчевскую тему греховного поколения, утратившего веру, но и развил и обогатил ее. Вслед за Баратынским и Тютчевым он создавал емкие формулы своего века. Блоковские определения в поэме «Возмездие» сути девятнадцатого «железного» века и двадцатого, когда «еще страшнее ночи мгла», вытекают из лирики Тютчева, из общего пафоса его образов ночи, бездны. По сути, в цитированных строчках заключен лейтмотив поэмы «Двенадцать». Ночное шествие, тоска, скука, глумление, преступление, жажда света, веры, но сознание гибельности и невыносимое страдание безверной души, видение Христа, но отдаленное («перед замкнутой дверью») - все имеет место в поэме о революции, которую задолго до Блока предчувствовал как мировую катастрофу Тютчев.
Обоих поэтов увлекала мысль о гибельности бытия, его роковых бездн. Узаконенное Тютчевым равновесное внимание к темным и светлым сторонам бытия постепенно нарушалось в конце XIX-начале XX в., устремляясь в сторону декадентского любования мрачным, нередко оборачивалось поэтизацией греха, порока, гибели, иронии, отчаяния. Блоковский «холод и мрак грядущих дней», натиск безверия, таящего гордыню, голого рационализма, прагматизма Тютчев предсказывал с удивительной прозорливостью. Это свойство раз-
вилось в Блоке до точности и чуткости «сейсмографической», - как сам он писал о Брюсове. В отличие от Тютчева, еще не утратившего надежды, Блок не однажды впал,ал в пессимизм и иронию, которой было «заражено» его поколение (статья «Ирония», 1908). Отсутствие положительного идеала у современников русских революций было следствием того самого безверия, о котором так тревожился Тютчев. Однако «роковая о гибели весть» не закрывает доступа к светлым ин-формациям из прошлого и будущего, одинаково исполненным жизни: «Прошлое страстно глядится в грядущее. Нет настоящего. Жалкого нет» (Б-3, 145).
В 1917 г., в роковые месяцы, Блок был озабочен судьбой русской интеллигенции: «Если мозг страны будет питаться все теми же ирониями, рабскими страхами, рабским опытом усталых наций, то он и перестанет быть мозгом, и его вышвырнут - скоро, жестоко и величаво, как делается всё, что действительно делается теперь. Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа? А могли бы своим опытом, купленным кровью детей, поделиться с этими детьми»25. Блок смотрит на события, исходя из понимания души России, ее сущности, и почти дословно предугадал, как поступят с интеллектуальными силами страны - «жестоко и величаво»: одних отправили в вечность, других - выслали из страны, и только третьи самоотверженно несли знания в массы, восхищаясь любознательностью и усердием рабочей и крестьянской аудитории.
Обаяние Тютчевым реализовалось у Блока в многочисленных реминисценциях, самых разнообразных - от прямого цитирования до ритмических и звуковых перекличек, трансформированных образов и идей26, но главное - Тютчев будил творческий потенциал собственной творческой индивидуальности поэта-потомка, вел к той духовной высоте, которая определяла в конечном итоге удивительное совершенство поэтических личностей обоих русских поэтов.
Андрей Белый в статье «Апокалипсис в русской поэзии» (Весы. 1905. № 4) подчеркнул, что с Тютчевым связаны принципиальные изменения не только в художественном качестве русской поэзии, но в ее мистической задаче: «в глубине национальности приготовить нетленное тело Мировой Души; неорганизованный хаос - только он есть тело организующего начала»27. Белый цитировал выдержки из
стихотворений Тютчева, концентрируя внимание поэта к хаотическому:
Мир бестелесный, слышный, но незримый
Теперь роится в хаосе ночном...
Прилив растёт и быстро нас уносит
В неизмеримость тёмных волн...
И мы плывем, пылающею бездной
„ 28
Со всех сторон окружены...
С творчеством поэта XIX в. Белый связывал тенденцию духовного национального развития: «Тютчев указывает нам на то, что глубокие корни пушкинской поэзии непроизвольно вросли в мировой хаос; этот хаос так страшно глядел еще из пустых очей трагической маски Древней Греции, углубляя развернутый полет мифотворчества»29. Теоретик и проповедник символизма как миропонимания не мог не заметить при этом принципиальной разницы между поэтами начала XX в. и поэтами Х1Х-го, «раздробившими» цельность пушкинской музы, однако еще не сроднившимися с хаосом в такой степени, как их последователи.
Белый рассуждал: «Тютчев еще боялся хаоса: «О, бурь уснувших не буди: под ними хаос шевелится». Его хаос звучит нам издали, как приближающаяся ночная буря. Его хаос - хаос стихии, не воплотившийся в мелочи обыденной жизни. <...> И у Тютчева, и у Некрасова хаос глубин не сочетается еще с хаосом поверхностей так, чтобы образы видимости образовали стихии, и, наоборот, чтобы повседневные образы служили намеками стихийности. Кроме того, тютчевский славянофильский аристократизм должен сочетаться с некрасовской гражданственностью в одном пункте земляного титанизма»30. Вслед за Мережковским, написавшим статью «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев», А.Белый рассмотрел творчество двух поэтов как нечто однотипное по месту в истории культуры, хотя и акцентировал разницу - главным образом социологическую - между ними.
Линии традиций, с точки зрения Белого, пересекаются в творчестве Брюсова, возвращая поэзию к пушкинской цельности: «Прежде, нежели будет найдено нетленное, земляное тело русской поэзии, должно совершиться последнее восстание земляных гигантов. И оно совершается: стихийные силы разражаются в поэзии Брюсова земле-
трясением. В стихийные глубины мятущегося духа Брюсов вносит сплетения внешних условий жизни. С другой стороны, влагая хаотическое содержание в свои четкие, подчас сухие образы, он с каждым шагом подходит к некоей внутренней цельности. Тут обнаруживается его связь с Пушкиным: начало XIX в. подает руку началу XX в. Благодаря Брюсову мы умеем теперь смотреть на пушкинскую поэзию сквозь призму тютчевских глубин. Эта новая точка зрения открывает множество перспектив. Замыкается цикл развития пушкинской школы, открывается провиденциальность русской поэзии»31. Столь глобальную роль отводили Тютчеву также и другие символисты. «Тютчевские глубины» - нечто кардинально меняющее всю картину русской поэзии, - как дотютчевской, так и послетютчевской.
Вяч. Иванов дал определение поэзии Тютчева, которое все же не вполне соответствует тютчевским идеям и переживаниям. Сама зыбкость Тютчевым осмыслена как объективная данность, и ее логические определения не дают оснований для заключения, которое делает Иванов: «Такова природа этой новой поэзии - сомнамбулы, шествующей по миру сущностей под покровом ночи»32. Теоретик объединял черты новой поэзии и наследие поэта XIX в. в единый конгломерат. Но едва ли можно назвать тютчевскую Музу сомнамбулой. Здесь обобщение чрезмерно актуализирует лишь одну сторону поэтического мировоззрения, которая в творческом мире Тютчева соединялась с другими, столь же значимыми.
Как справедливо заметил Вл. Соловьёв в связи с рассуждением о лирике природы у Тютчева, поэт «не только чувствовал, а и мыслил, как поэт, - <...> он был убежден в объективной истине поэтического воззрения на природу»33. Пересмотр мировоззрения поэта XIX в. символистами носил отпечаток тенденциозности: теоретики отчасти подчиняли Тютчева собственным идеям и представлениям о свойствах лирической поэзии. Тем не менее именно символисты во главе с Владимиром Соловьёвым и Брюсовым способствовали популяризации и научному изучению наследия Тютчева. Были виртуозно освоены также открытия предшественника в области поэтики, стиховой техники.
Некоторые принципы и частные приемы тютчевской лирики были настолько глубоко освоены Бальмонтом, что получили в критике наименование «бальмонтизмов», хотя впервые были многогранно разработаны мало тогда известным Тютчевым. Например, сложные
прилагательные и наречия. Вот примеры из Тютчева: «бешено-игривый», «туманисто-бело», «громокипящий» (кубок), «светозарный», «тиховейно», «тихоструйно», «дымно-легко», «мглисто-лилейно», «животрепетным»34. Такого рода текуче переходящих друг в друга определений у Бальмонта огромное количество. И вообще стремление передать подвижные природные и психологические явления вслед за Тютчевым Бальмонт довел до большой степени совершенства.
Акмеисты35 во главе с Н.С.Гумилёвым также высоко ценили Тютчева. Для них привлекательна в Тютчеве та особенная слитность личности поэта с творчеством, о которой писал Иннокентий Аннен-ский: «Важно прежде всего то, что поэт слил здесь свое существо со стихом и что это вовсе не квинтиллиановское украшение, - а самое существо новой поэзии. Стих не есть созданье поэта, он даже, если хотите, не принадлежит поэту. Стих неотделим от лирического я, это его связь с миром, его место в природе; может быть, его оправдание»36. Эти слова посвящены Бальмонту, но они о такой сущности новой поэзии, которая была уже реализована Ф.И.Тютчевым, а в начале века стала идеалом, а то и достоянием многих талантливых поэтов.
Друг А.А.Ахматовой Н.В.Недоброво, читавший лекции о Тютчеве и написавший о нем несколько статей, так характеризовал творческий облик поэта: «При первом знакомстве с творчеством Тютчева два впечатления: впечатление ущемляющего все существо страдания и впечатление мысли о слиянии людской жизни с жизнью всего мира, воспринимаются слитно. И бессознательное восприятие не обманывает: внимательное вглядывание в творчество Тютчева укрепляет его. Не вещественные невзгоды жизни, не раны, полученные в борьбе, породили тютчевское страдание. Причины его глубже; мировая загадка личного бытия, бессилие души воцариться над миром - вот что томило художника, язвительно и длительно измождая его чувства и сознание. Страдание и слабость выражаются у Тютчева не только являясь непосредственным содержанием многих стихотворений, но они ушли и в форму его творчества, пропитав ее до такой степени, что ясно, для чуткого уха, зазвучали и в самом стихе высокой стонущей нотой»37.
О.Э.Мандельштам заявил: «Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего
здания»38. Поэт назвал несколько книг своих стихов «Камень». Возможно, именно Тютчев дал толчок космизму Мандельштама, его осмыслению противостояния космоса и хаоса, его пристрастию к мифологическим картинам, деталям позднеантичной (эллинской) культуры.
Близкой Гумилеву оказалась тютчевская концепция противостояния Запада и Востока. «Золотое сердце России / Мерно бьётся в моей груди» написано в полном согласии с славянофильскими и патриотическими стихами поэта-предшественника. Метафизические ощущения (истоком которых могло быть и творчество символистов) развернуты автором «Огненного столпа» (1921) в поистине роковые для него минуты и исполнены тютчевской глубины и осмысленной ясности. Ахматову, Гумилёва, Мандельштама привлекала светлая сторона тютчевской поэзии. Но противоречие между красотой мира и его скрытыми изъянами они также ощущали и по-разному выразили в своих стихах.
Футуристы, хотя на первый взгляд они отгородились от культуры XIX в. непроходимой стеной, также не могли проигнорировать автора «Цицерона». Стихотворение Маяковского «Надоело» открывается упоминанием о том, что лирический герой дома читал стихи: «Анненский, Тютчев, Фет». Те же любимые имена Тютчева и Фета, что и у символистов, и у акмеистов.. И тот же кумир акмеистов -Анненский. По сути, тютчевская пылающая бездна окружает в финале Человека Маяковского: «Погибнет все. / Сойдет на нет. / И тот, / кто жизнью движет, / последний луч / над тьмой планет / из солнц последних выжжет. / И только / боль моя / острей - / стою, / огнем обвит, / на несгорающем костре / немыслимой любви»39.
Однако для футуристов с их принципиально иным отношением к слову, отказом от постижения загадок и тайн бытия, Тютчев был, как правило, чужд, так же как и для некоторых акмеистов, лишенных религиозного понимания слова, например для М.Зенкевича.
Есенину, пожалуй, ближе всего оказалась лирика природы и любовная поэзия Тютчева. Тютчевский праздник весны, возрождения и тютчевская тревога в связи с мимолетностью жизни, кратковременностью пребывания человека на земле не только унаследованы Есениным, но и воспеты по-новому его оригинальным звонким голосом. Запечатленная Тютчевым чувственность перерастает у Есенина в «чувственную вьюгу». Очарование женщины, ее искренность и
грусть, процесс невосполнимых утрат в развитии любовной драмы, желание очищения перед ее духовной высотой - эти мотивы по-разному варьируются Есениным, и здесь учительство Тютчева несомненно, хотя проявляется сложно и через многие опосредования (возможно, через Блока, Белого).
Из крестьянских поэтов ближе всего к Тютчеву, пожалуй, С.А.Клычков. Интерес к природному мифологизму, трагическим изломам современной России, интуитивное стремление постичь народную душу и обрести веру в мистическое предназначение России клычковский герой укрепил в послеоктябрьском творчестве, вопреки тенденциям времени. Возможно, что его приверженность к тютчевским тенденциям и послужила поводом для репрессий против него. Но он недаром был уважаем, а его стихи ценимы современниками, среди которых - Ахматова и Мандельштам.
Наследие Тютчева вошло в русскую поэзию XX в. как ее центральная идеологическая, духовная праоснова, мощный творческий импульс для многих, если не для большинства творческих индивидуальностей. Насколько глубоко и широко был «освоен» Тютчев другими поэтами, - показывает огромное количество эпиграфов к стихотворениям и поэмам, реминисценции, прямое цитирование, применение родственных композиционных и логико-психологических принципов организации лирических текстов. Тютчевское бережное, религиозное отношение к слову и в советской России, и в Русском зарубежье для поэтов XX в. утвердилось как эталон настоящего искусства.
Примечания
1. Соловьёв B.C. Поэзия Ф.И.Тютчева // Соловьёв ВС. Чтения о богочеловечестве; Статьи; Стихотворения и поэма; Из «Трёх разговоров»: Краткая повесть об Антихристе. - СПб.: Художественная литература, 1994. - С. 357.
2. Тютчев Ф.И. Сочинения: Стихотворения и политические статьи. С портретом и снимком с рукописи автора / Предисловие Ивана и Дарьи Тютчевых. 2-е изд., испр. и доп. - СПб., 1900.
3. Тютчев Ф.И. Стихотворения. М.: Издание «Русского Архива», 1899.
4. Лейбов Р.Г. Незамеченный цикл Тютчева // Лотмановский сборник. М.: Изд-во «ИЦ-Гарант», 1995. - Т.1. - С. 524.
5. Брюсов В. Легенда о Тютчеве // Новый Путь, 1903. - Кн. 9. - С. 16-30; Брюсов В. Ф.И.Тютчев. Летопись его жизни // Русский Архив, 1903. - Кн. 3. - N° 11, 12. -С.481-498, 641-652; Брюсов В. Ф.И.Тютчев, смысл его творчества // Брюсов. Далекие и близкие: Сборник статей и заметок о русских поэтах от Тютчева до наших дней. -М., 1912.-С. 1-17.
6. Напр.: Брюсов В.Я. Ф.И. Тютчев.: Критико-биографический очерк // Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. 7-е изд. / Под ред. П.В.Быкова. СПб.: Т-во А.Ф.Маркс, [1911]. -С. VII - XLVII; Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. С критико-биографическим очерком В.Я.Брюсова «Ф.И. Тютчев». 8-е изд. - СПб., 1913.
7. [Брюсов В.\ Письма Ф.И. Тютчева к П.Я.Чаадаеву // Русский архив, 1900. -Кн. 3. - № 11. - С.410-420 - предисловие к публикации.
8. Горнфельд А.Г. О русских писателях. - СПб., 1912. - Т. I. - С. 3.
9. Иванов В.И. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. - С. 180.
10. Здесь и далее стихи Тютчева цитируются по изданию: Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч.: В 6 т. / Сост. В.Н.Касаткина. М.: Изд. Центр «Классика», 2002-2003 - с указанием тома и страницы в скобках после цитаты.
11. Талое M.-JI. Двойное бытие. Париж: Изд-во «Франко-русская печать», 1922.
12. Иванов В.И. Родное и вселенское. - М.: Республика, 1994. - С. 181.
13. Там же.
14. Блок Л.Д. И были и небылицы о Блоке и о себе // Две любви, две судьбы: Воспоминания о Блоке и Белом / Вступ. статья В.В.Нехотина. - М.: Изд. дом XXI век - Согласие, 2000. - С. 22-142.
15. Там же. - С. 55.
16. Блок A.A. Собр. соч.: В 8 т. - М.; Л., 1960-1963. - Т. 8. - С. 395. Далее ссылки на это издание с указанием тома и стр. после литеры Б в скобках.
17. Оцуп НА. Современники. - Париж, 1961. - С.139.
18. Берберова Н. Александр Блок и его время: Биография / Пер. с фр. А.Курт, А.Райской. - М.: Независимая газета, 1999. - С. 254.
19. Здесь и далее письма Тютчева цитируется по изданию: Тютчев Ф.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Правда, 1980 - с указанием тома и страницы после литеры «Т» в скобках после каждой цитаты.
20. Литературное наследство. - М.: Наука, 1978. - Т. 89. Александр Блок. Письма к жене. - С. 243.
21. Там же. -С. 368.
22. Там же. - С. 376-377.
23. Тютчев Ф.И. Сочинения. Стихотворения и политические статьи. 2-е изд., испр. и доп.-СПб., 1900.-С. 474.
24. Там же. - С. 475.
25. Литературное наследство. - М.: Наука, 1978. - Т. 89. Александр Блок. Письма к жене. - С. 376-377.
26. Конкретные наблюдения за трансформацией тютчевских идей и образов у Блока содержатся в кн.: Касаткина В.Н. Поэзия Ф.И. Тютчева: Пособие для учителя. -М.: Просвещение, 1978.
27. Белый А. Символизм как миропонимание. - М.: Республика, 1994. - С. 412.
28. Там же.
29. Там же.
30. Там же. -С. 413.
31. Тамже.
32. Тамже.
33. Соловьёв В.С. Поэзия Ф.И.Тютчева // Указ. соч. - С. 359.
34. См.: Григорьева А:Д. Слово в поэзии Тютчева. - М.: Наука, 1980.
35. Тютчевским традициям у акмеистов посвящена специальная работа: Видющен-ко С.И. Творчество Ф.И. Тютчева в восприятии акмеистов: Автореф. ... канд. филолог. наук. - М.: МПГУ, 1997.
36. Анненский И.Ф. Избранное. - М.: Правда, 1987. - С. 301.
37. РГАЛИ. Фонд Недоброво Н.В. № 1811. Опись 1. Ед. хр. 12. Л. 3.
38. Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 4 т. - Т. 1. - М., 1993. - С. 178.
39. Маяковский В.В. Поли. собр. соч.: В 13 т. - Т. 1. - М.: Художественная литература, 1955. - С. 272.
