CC BY
92
УДК 81'42
ТЮТЧЕВСКАЯ МЕТАФОРА КАК ВАЖНЕЙШИЙ ЭЛЕМЕНТ ПОЭТИКИ В. Я. БРЮСОВА
Ю.А. Лавошникова
Работа выполнена при финансовой поддержке гранта Президента РФ молодым ученым (МК-4247.2014.6)
В статье рассматриваются вопросы литературной преемственности через имя, где оним оказывается значащим культурным и лингвистическим элементом, указывающим на восприятие или отторжение традиции, заданной носителем исходного именования. Также автор обращает внимание на метафорическое переосмысление действительности, связанное с преломлением значений лингвистических единиц через призму имени.
Ключевые слова: Ф. И. Тютчев, модернизм, символизм, В. Я. Брюсов, антропоморфная метафора
Имя Фёдора Ивановича Тютчева стало связующим звеном для века классической поэзии и эпохи литературного модернизма. Именно он предстал непререкаемым авторитетом как для символистов, искавших истину в «умствовании» и обращении к скрытым смысловым возможностям слова, так и для акмеистов, стремившихся освободить поэзию от перенасыщения эффектными потаёнными смыслами. Даже футуристы, напрочь отвергавшие всякую возможность и необходимость прослеживать связь своих стихов с поэзией прошлого, трепетно относились именно к творческому наследию Тютчева. Поэтому рассуждения о важности Ф. И. Тютчева для русской поэзии мы можем найти практически у любого крупного поэта Серебряного века.
Принимая слово как «строительный материал», рассуждает о литературной преемственности Н. С. Гумилёв в статье «Наследие символизма и акмеизм». О. Э. Мандельштам в своём манифесте «Утро акмеизма» утверждает, что «акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания» [Мандельштам 1990: 178]. Таким образом, за Тютчевым закреплено особое место в акмеистическом понимании литературы: именно его поэзия есть то чистое слово, где тайна и сила рождается от многогранности понимания, а не от затемнения читательских мыслей туманными формулировками. О популярности Ф. И. Тютчева в рядах акмеистов говорит уже то, что до их прихода в поэтические круги, на него ссылаются и цитируют крайне редко. «Национальный корпус русского языка» указывает на 113 упоминаний имени Тютчева (из них 78 в именительном падеже), в это число включаются в основном обозначение автора эпиграфов стихотворений, а также появление фамилии в тексте произведения, где она чаще всего вписывается в ряд гениев, взирающих на пишущего со стороны или же вдохновляющих его. Характерно, что в основном упоминания (их более 100) датируются годами, начиная с 1895, то есть, временем начала развития модернистических течений, исключение составляют лишь единичные отсылки к Тютчеву его современника (А. А. Фет, 1888 год), земляка (А. К. Толстой, 1869 год) и злопыхателя (М. А. Дмитриев в эпиграмме на И. С. Аксакова, зятя поэта, 1866 год) [7]. Упоминание людьми, состоявшими в одном кругу с Тютчевым, постепенно и довольно быстро сходит на нет, и следующим этапом становится обращение к нему лишь как к направляющему творчество гению. При этом Л. Л. Шестакова справедливо отмечает, что «упоминание каким-либо поэтом имени другого поэта - это своего рода диалог, в котором просматриваются черты упоминаемого «культурного героя», особенности его личности и творчества. В то же время имя поэта -это конкретное слово, отдельная языковая единица, предполагающая разные формы использования» [Шестакова 2013: 359].
Маститый символист Валерий Яковлевич Брюсов занимался изучением тютчевской поэтики и утверждал, что «поэзия Тютчева принадлежит к самым значительным, самым замечательным созданиям русского духа» [Брюсов 1975: 193]. Такая восторженная оценка объясняет насыщенность поэзии самого Брюсова отсылками к Тютчеву, у которого заимствуются как отдельные метафоры, так и целые творческие мотивы. Особенно привлекала Брюсова умозрительность тютчевской поэтики: «...Его стихи всегда полны мысли. В каждом его стихотворении чувствуется не только острый глаз и чуткий слух художника, но и ум мыслителя» [Брюсов 1975: 193]. Брюсов из всех возможных схем взаимодействия с предшествующей традицией выбирает не противоборство и противоречие, а подтверждение своих мыслей авторитетным поэтическим опытом.
«В магическом саду» Валерия Брюсова открывается обширным эпиграфом из стихотворения Ф. И. Тютчева «Пошли, господь, свою отраду.». Мотив страдающего и одинокого нищего, в чертах которого можно угадать непонятого поэта, появляется ещё у М. Ю. Лермонтова (в одноимённом стихотворении «Нищий»), но лермонтовская трактовка связана с темой безответной и униженной любви. Брюсов посредством реминисценции из Тютчева уходит от ощущения одиозной трагической автобиографии поэта при сохранении действующего лирического героя, имеющего собственное «я» в стихотворении. Таким образом, абстрагирование и намеренное стирание личного начала средствами языка (абстрактная лексика (отрада), употребление библейских формул, требуемых при массовых богослужениях, типа «пошли, господь.») в тютчевском стихотворении помогает и произведение Брюсова рассмотреть шире.
Мотив отсутствия воды вполне перекликается с зароненной Тютчевым в «Безумии» мистической темой
водоискательства, где в качестве обладателя дара выступает поэт, способный если не обуздать силы природы, то сравниться с ними своим разумом и духом. Антропоцентрическая парадигма тютчевского творчества здесь видна как нигде хорошо. Образ поэта, преодолевающего неподвластные простому человеку стихийные силы природы, становится не явно выраженным тютчевским идеалом. Н. Я. Берковский указывает на истоки появления образа водоискателя в творчестве Тютчева, связывая их с увлечением поэта философией Шеллинга: «Водоискатели и рудознатцы - люди особого значения в глазах Шеллинга и его приверженцев. Водоискатели -посвященные, доверенные лица самой природы. Тютчев мог слышать в Мюнхене о прославленном водоискателе Кампетти, в 1807 году призванном в этот город... О водоискателях Шеллинг писал в своих «Разысканиях о человеческой свободе» (1809), хорошо известных Тютчеву. Таким образом, последняя строфа «Безумия» - по сюжету своему «строфа Кампетти» - точно указывает, с каким миропониманием ведёт свой спор Тютчев» [Берковский 1985: 175]. Аллегория творческого начала, обыгранная в метафорическом плане, становится мощной творческой находкой, ведущей за собой реминисцентную поэтику Брюсова. В. В. Калмыкова указывает нам на связь тютчевских цитат с мышлением В. Я. Брюсова: «Цитируя, он показывает, что можно молиться - коль скоро речь идёт о молитве поэтической - Христу и Пану, искать гармонии и хаоса, и всё это - без противоречий - в пределах одной человеческой мысли и жизни (опять-таки тем более при том, что это жизнь и мысль поэта)» [6]. Таким образом, поэтический мотив Тютчева приводит к переосмыслению строк Брюсова в пантеистическом смысле.
В стихотворении «Дом видений» Брюсов распространяет ярчайшую и известнейшую тютчевскую метафору «Элизиум теней» не только на душу, но и на память, что похожа на высокое строение: «Видениями заселенный дом, / Моя растущая, как башня, память!» [Брюсов 1974: 119]. Как мы уже заметили, «Брюсов воспринимает тютчевскую поэзию как культурный импульс к собственному творчеству» [6]. Действительно, несмотря на то, что поэтом с наибольшей склонностью к архитектуре и соответствующей обусловленной архитектонике стиха считается О. Э. Мандельштам, В. Я. Брюсов умело пользуется метафорой человеческой деятельности, а именно, процесса строительства, для наращения коннотативных сем внутри понятия «память». В сопоставлении с тютчевским представлением, ядро метафоры значительно изменяется, оттесняется на периферию заложенный цитируемым поэтом компонент «душа», но в результате более полным становится ассоциативный ряд для понятия «память»: получаем своеобразное зеркало, память о духе, душе, её порывах, которая была утрачена с опытом и заменена холодным разумом и рассудительностью. Таким образом, тютчевская цитата указывает на «переоценку ценностей» лирического героя, потерявшего нечто важное в эмоционально-чувственном плане, но приобретшего мудрость и своеобразное мистическое предвидение. Обращение к прошлому, к душе, а не к сознанию, для лирического героя представляет собой лишь один из «кирпичиков» памяти нынешней, воссозданной, расширенной. Таким образом, одна из главных творческих находок В. Я. Брюсова - это умение пластически трансформировать исходную метафору-прообраз, превращая её порой в прямо противоположную за счёт увеличения числа коннотативных сем и сталкивания ассоциативных рядов, возникающих у читателя при сопоставлении двух стихотворений.
Огромное влияние на лирику В. Я. Брюсова оказывает чувственная сторона тютчевских стихотворений. Эмоциональный накал поэзии Ф. И. Тютчева объясняется традиционно острыми затронутыми темами (любовь, смерть), глубоким погружением лирического героя в свой внутренний мир, экспрессивностью лексики (прямое называние эмоций, метафорический перенос) и грамматики (риторические вопросы, восклицания, фигура умолчания). Огромное влияние оказывает на чувственное восприятие и композиционная структура произведений: «чаще всего две композиционные части тютчевского стихотворения соотносятся путем параллелизма состояния природы и человеческих переживаний («Фонтан», «Поток сгустился и тускнеет...», «Когда в кругу убийственных забот...» и др.). Другой композиционный принцип тютчевской лирики - прямое изображение чувства (в стихотворениях «денисьевского цикла»), пейзажная зарисовка, «этюд с натуры» (классический пример - «Есть в осени первоначальной...») или же прямое философское размышление («Природа - сфинкс...»). В любом из этих случаев стихотворение развертывается однопланово, однолинейно» [Сухих 1985: 191]. В первом случае пересечение человеческих и природных состояний неизбежно влечёт широкое распространение метафор, в первую очередь, антропоморфных, во втором случае роль антропоморфизации менее явная, но, тем не менее, можно сказать, что она также играет важную роль, способствуя точной характеристике происхождения и влияния эмоций на личность.
Для своего стихотворения «Любовь, как властный недруг вяжет.» В. Я. Брюсов выбирает эпиграф «Но есть сильней очарованье» из стихотворения Тютчева «Люблю глаза твои, мой друг.». И если предшественник сталкивает в своём произведении разные понимания любви (любовь-дружба, любовь-страсть), то последователь при помощи антропоморфной метафоризации указывает на в целом отрицательное понимание сущности любви: «Любовь, как властный недруг, вяжет, / Любовь, смеясь, ведёт на казнь / И слов пощады нам не скажет.» [Брюсов 1974: 319]. Итак, действующий самостоятельный герой стихотворения -это живой, антропоморфный образ любви, своенравной, высокомерной и враждебной по отношению к слабому, простому человеку, попавшему в её сети и поэтому идущему на казнь. Прослеживается своеобразная двойная тютчевская реминисценция, ведь в этих строках присутствует явный намёк на «поединок роковой», то есть, категорическое представление поэта о невозможности спокойствия и мира в любви.
Понятие «любовь» в стихотворениях Тютчева развивает более разветвлённую систему значений, нежели «страсть», в силу понимания существования различных ипостасей этого понятия: от божественной до
плотской - и практически все её бытийные варианты отражены в поэтических произведениях, отвечающих различным задачам. Так, ни для лексемы «страсть», ни для лексемы «любовь» не зарегистрировано значений, обозначающих увлечение чем-либо, занятие какой-либо деятельностью, следовательно, эти значения и не нужны были тютчевским текстам, так как не соответствуют поэтическим задачам.
Для существительного «любовь» «Поэтический словарь Ф. И. Тютчева» регистрирует 4 значения, для первого значения «чувство глубокой привязанности к кому-, чему-либо» мы не обнаружим примеров, иллюстрирующих антропоморфную метафору, также как и для четвёртого «особое чувство доброты, привязанности, преданности; источник этих чувств»; это объясняется тем, что данные значения не выходит за рамки поэтической абстракции, и, существуя эфемерно, не могут быть конкретизированы в различных человеческих проявлениях, поэтому мы оставим их вне нашего рассмотрения. Тем не менее, несмотря на не менее отвлечённое толкование второго значения, оно иллюстрируется более обширным кругом метафор, в том числе и антропоморфных. Так, для этой лексемы в данном значения актуальном оказывается антитеза «зарождение-смерть», несущая чёткий отпечаток антропоморфности. На лингвистическом уровне это отражается антропоморфным образом умирающей любви, доказательством того, что любовь сравнивается именно с человеком, становится выбор языкового контекста: при сравнении с животным могло бы быть подобрано выражение, отражающего смерть зверя, - «околеть», «сдохнуть», при сравнении с растением -«засохнуть», «зачахнуть», но Тютчев выбирает именно «погибнуть», несущее дополнительный оттенок трагизма и неизбывной печали. Пример с вверяющей любовью указывает нам на чёткое очеловечивание абстрактного чувственного объекта, представление его в виде отдельного яркого антропоморфного героя; также мы можем сказать о том, что любовь как человек отличается простотой и наивностью характера, потому как она без раздумий вверяет, то есть доверяет, отдаёт своё существование и жизнь согласившихся быть с ней бурным волнам, непредсказуемым стихиям. Таким образом, любовь выделяется из мира природы, это чувство надприродное и надчеловеческое, но, в силу того, что подобные объекты (в силу отсутствия отдельной образной системы и сообразно культурной традиции) привычно описывают как люди, она оказывается вписана в антропоморфный ряд, несмотря на то, что обозначает большее, чем может познать человек.
Любовь. 2. Объективно существующее абстрактное явление живой природы, реализующееся в морально-нравственных отношениях, ощущениях, представлениях. ... Всё, всё погибло — счастье и надежда, Надежда и любовь! («Кораблекрушение») И опять звезда играет В лёгкой зыби невских волн, И опять любовь вверяет Ей единственный свой челн («На Неве») 3. Душевное и физическое влечение лиц разного пола друг к другу. . Всё обозначилося вновь... Твоя утраченная радость, Моя погибшая любовь! («Двум сёстрам») Любовь осталась за тобой, В слезах, с отчаяньем в груди_(«Из края в край, из града в град.») [Голованевский 2009: 343-3441.
Приобретая наиболее распространённое в нашем языке значение человеческих отношений, но в «Поэтическом словаре Ф. И. Тютчева» зарегистрированное только третьим, лексема «любовь» оказывается связана с трагедийным жизненным началом, слезами и страданием. Таким образом, отражается само тютчевское понимание сути любви как «поединка рокового», в котором нет победителя, а есть только боль и кровь души и сердца, подчас приводящая к гибели одного из любящих или его отречению от чувств, составлявших основу его жизни. Вновь перед нами предстаёт образ погибшей, умершей любви, в стихотворении «Двум сёстрам» он оборачивается панегириком, торжественным и печальным, это своеобразная ода павшему в бою, бою с чужим сердцем и собственной душой. Высокое значение приобретается за счёт подбора лексем (абстрактные существительные любовь, радость, определения, выраженные причастиями), традиционных культурно-контекстуальных перекличек с русской литературой своего времени (всё. вновь). Создаётся оно и за счёт уже неоднократно рассматривавшегося нами антропоморфного образа погибшей любви. Проследив его распространение в довольно большом круге стихотворений, мы может говорить о важности и закономерности этого образа: ни в одном другом состоянии, кроме этого пограничного состояния ухода, любовь нам не показана, для Тютчева практически не характерно представление её как счастливой и безмятежной поры человеческой жизни (в таком виде с ней традиционно связаны цветы, солнце и блеск, то есть, объекты природы, и, как следствие, природная метафорика), она представлена в трагедийном разрезе, поэтому и наделена чертами «несовершенного создания природы», то есть человека, и, следовательно, обладает довольно ярко выраженной антропоморфной семантикой.
Любовь в слезах - можно было бы понять это как определение самого состояния человека, в момент, когда его сердце сжимается от предчувствия расставания, но в контексте этого стихотворения, не отказываясь от уже выделенного понимания смысла, можно увидеть более широкое поэтическое полотно: любовь в данном случае - это не только условное антропоморфное создание, плачущее от осознания собственной ничтожности и ненужности, но и перифраз самого образа оставленной возлюбленной. Таким образом, в одном контексте можно обнаружить ряд пересекающихся и нанизывающихся друг на друга смыслов, не исключающих, а расширяющих и поясняющих друг друга. В стихотворении «Из края в край, из града в град.» любовь есть некая «матрёшка» смыслов: от простого, близкого к общеязыковому, не скованному рамками контекста и метафоричности (любовь как состояние души), к более обширному, объясняемую тютчевским пониманием природы чувств, а потому антропоморфному (любовь - человекоподобное существо, оскорблённое в своих чувствах), а затем к цельному метафорическому значению, обусловленному перифразой.
Подобное расширение семантики - один из ярчайших приёмов тютчевской лирики, способствовавших
её признанию как одной из наиболее сложных для понимания; впоследствии он будем унаследован поэтами Серебряного века, а в поэтике О. Э. Мандельштама превратиться в своеобразное кредо, отличающее его от других поэтов. Валерия Яковлевич Брюсов в своих стихотворениях реализует ряд важнейших приёмов традиционной поэтики, в чертах которой можно проследить тютчевскую изобразительность. Основным из этих обращений к творчеству предшественника мы признаем именно продолжение, раскрытие заимствованного мотива, а не противоречие ему, отрицание основ. Именно поэтому мы можем сказать, что в ряду модернистических почитателей таланта Ф. И. Тютчева наиболее последовательным продолжателем традиции является именно В. Я. Брюсов.
The article examines the literary continuity through the name which is meaningful onim cultural and linguistic element indicating the perception of rejection or tradition, given the carrier source naming. The author also draws attention to the metaphorical reinterpretation of reality associated with refraction of linguistic units through the prism of the name. Key words: Fedor Tyutchev, modernism, symbolism, Valery Bryusov, anthropomorphic metaphor
Список литературы
1. Берковский Н.Я. Ф.И. Тютчев // Берковский Н.Я. О русской литературе. - Л., 1985. - С. 155-199
2. Брюсов В.Я. Собрание сочинений. Том 3. Стихотворения 1918-1924. Поэма Египетские ночи. М., Художественная литература, 1974.
3. Брюсов В.Я. Ф.И. Тютчев. Смысл его творчества // Брюсов В.Я. Собрание сочинений: В 7 т. - Т. 6. -М., Худож. лит., 1975. - С. 193-208.
4. Голованевский А. Л. Поэтический словарь Ф. И. Тютчева - Брянск: РИО БГУ, 2009.
5. Мандельштам О. Э. Собрание сочинений в 2-х томах. - М., 1990.
6. Калмыкова Вера. Валерий Брюсов: В предчувствии науки ХХ (XXI?) века // Toronto Slavic Quarterly. URL: http://www.utoronto.ca/tsq/05/kalmykova05.shtml (дата обращения: 22.02.2014).
7. Национальный корпус русского языка // [Электронный ресурс] URL: http://search.ruscorpora.ru (дата обращения: 21.02.2014).
8. Сухих И. Н. Ф. Тютчев «От жизни той, что бушевала здесь.» Ф. И. Тютчева // Анализ одного стихотворения. - Л.: ЛГУ, 1985. С. 197 - 198.
9. Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и примеч. А.А. Николаева. - Л., Сов. писатель, 1987.
10. Шестакова Л. Л. Собственное имя Тютчев в поэзии Серебряного века // Тютчев - русская поэтическая и политическая языковая личность: Материлаы Международной научной заочной конференции, посвящённой 210-летию со дня рождения поэта, политика, дипломата / Под ред. А. В. Антюхова. - Брянск: Издательство «Курсив», 2013. - с. 359 - 370.
Об авторе
Лавошникова Ю.А. - аспирант Брянского государственного университета им. акад. И. Г. Петровского, julliettlove@rambler. ru
