CC BY
41О. Ю. Баранова. Творчество как преодоление «двойного бытия» в романе В. Митыпова «Долина бессмертников»
УДК 882-1
ТВОРЧЕСТВО КАК ПРЕОДОЛЕНИЕ «ДВОЙНОГО БЫТИЯ» В РОМАНЕ В. МИТЫПОВА «ДОЛИНА БЕССМЕРТНИКОВ»
© Баранова Олеся Юрьевна
кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Забайкальского государственного университета Россия, 672039, г. Чита, ул. Александро-Заводская, 30 E-mail: olesja2774@rambler.ru
В статье анализируются роман бурятского писателя В. Митыпова «Долина бессмертников», написанный на русском языке, с точки зрения пограничной эстетики. Сопоставляются культурные ситуации «человека границы» и писателя, находящегося в творческом кризисе, между разными культурными, языковыми, жизненными кодами. Это положение «между» позволяет назвать его «пограничным субъектом». Герой романа В. Митыпова пребывает в состоянии временных, пространственных «смешений», мучается неотвратимостью возвращения к неким культурным призракам и константам прежней, во многом утерянной или забытой жизни. Начало этого кризиса -невозможность самоидентификации, усиленная отпадением от «дома», родной культуры. Преодолением культурной раздвоенности служит порождение текста, восстанавливающего связь с минувшим и определяющего смысл жизни героя. Текст становится некоей символической территорией, «скрепой» между «своим» и «чужим», прошлым и настоящим, в точке пересечения которых находится автор
Ключевые слова: пограничная эстетика, языковая раздвоенность, диалог культур, культурная граница, самоидентификация, кризис личности.
CREATIVITY AS OVERCOMING OF «DOUBLE LIFE»
IN THE NOVEL BY V. MITYPOV «THE VALLEY OF IMMORTELLES»
Olesja Yu. Baranova
PhD, A/Professor of Department of literature, Transbaikal State University 30 Alexandro-Zavodskayа Str., Chita, 672039 Russia
The article analyzes the novel by the Buryat writer V. Mitypov «The valley of immortelles» written in Russian from the point of view of a boundary esthetics. Cultural situations of «the person of border» and the writer who is in creative crisis between different cultural, language, vital codes are compared. This situation «between» allows to call it «the boundary subject». The hero of the novel by V. Mitypov stays being able temporary, spatial «mixtures», suffers inevitability of return to certain cultural ghosts and constants of the former, in many respects lost or forgotten life. The beginning of this crisis is the impossibility of self-identification strengthened by falling away from «house», native culture. The text becomes a certain symbolical territory, «clamp» between «their» and «foreign», past and present; and the author is in the point of their intersection.
Keywords: border aesthetics, linguistic duality, cultural dialogue, cultural boundary, identity, identity crisis.
Для человека, оказавшегося в зоне культурной трансгрессии, преодоление кризиса личности, ее самоидентификации, может быть весьма длительным процессом, не всегда находящей или чаще всего не находящей выход из состояния двойственности. Способом, на время позволяющим заглушить или примирить конфликтующие начала, является творчество. Так, в исследовании внутреннего мира маргинального человека не раз отмечалось, что положительным исходом из маргинальной ситуации для личности является высокая творческая активность. Констатируя факт пограничного положения групп людей или личностей между культурами, исследователи указывают, что маргинальный психический тип во многих случаях отличается творческими потенциями, что люди этого типа становились руководителями этнических групп, социальных движений, видными деятелями культуры [2].
Родство культурной ситуации «человека границы» и писателя верно уловила Г. Ансальдуа. По ее мнению, быть писателем очень непросто, «приходится всегда корчиться от боли, ударяться лбом об стену, или напротив: не испытывать ничего неопределенного, пребывая в безграничном и ленивом состоянии спячки, ожидания, когда же что-то произойдет» [3, p. 37]. Постоянное пребывание в состоянии психического возбуждения, неустойчивости, на границе «нормы и ненормальности», по мысли Г. Ансальдуа, и заставляет писателей и поэтов творить. Как кактусовая колючка, вонзившаяся в
плоть, писательство для нее становится мучительным процессом выздоровления, создания смысла из опыта и памяти.
Олег Аюшеев, главный герой романа В. Митыпова «Долина бессмертников» (1975), порожденный творческим сознанием русскоязычного писателя-бурята, предстает перед читателем в самый разгар творческого кризиса, когда не только «не пишется», но и возникают сомнения о «нужности» себя как человека. Он сомневается в том, что поэзия - дело мужское, во всяком случае, не физически здорового, сильного мужчины. Подтверждение тому он ухитрялся выискивать даже в предыстории поэтического ремесла: «Действительно, кто такие были рапсоды, три тысячи лет назад заложившие под бренчанье лиры основы стихоплетства? Люди, которые из-за физических своих недостатков не могли ковырять тяжелой мотыгой каменистую землю или же <...> участвовать в лихих набегах на соседей. Эти несчастные - слепые, как Гомер, хромые, как Тиртей - скитались из селения в селение, с пира на пир и торжественными голосами воспевали чужие подвиги, славные проделки богов и героев» [1, с. 63]. Эти мысли мучили героя, несмотря на то, что стараниями его жены Эльвиры были созданы все условия для творчества. Эльвира злится, когда муж приезжает домой расстроенный после поездки на родину: «Зачем нужна была эта поездка? <...> Дома, что ли, плохо? Я же ради того только и делаю, чтобы тебе спокойно работалось и ничто не отвлекало и не мешало». Но все, что было создано Олегом в этих райских условиях, вызывало у него отвращение и даже стыд. Толчком к настоящему творчеству, к преодолению творческой немоты должна была послужить какая-то рана, болевое ощущение, чем, по сути, и явилась потеря героем дома предков. Эта беззаботная «зеленая страна, маячившая у него в тылу, хоть он на нее и не оглядывался, однако неизменно ощущал ее присутствие», была вырвана с корнем.
Слабая попытка восполнить утрату, когда поэт приносит домой маленького котенка, не принесла желаемых результатов. В мировой литературе кот традиционно символизирует тепло домашнего очага, уют, желание обрести дом. Но кот, которого принес Аюшеев, оказался больным и нежизнеспособным, его пришлось умертвить, причем он сам приносит его в ветлечебницу. Душевная рана могла быть не такой сильной, если бы тогда, когда он увидел асфальтную дорогу на том месте, где когда-то стоял дом, он поехал к родственникам (что и собирался сделать в начале путешествия), но почему-то забыл. Ниточка, которая еще связывала его с родиной, оборвалась. Соединить концы жизни, разорвавшейся на до и после, помогает случай - предложение поработать в археологической экспедиции. Археология восстанавливает из маленьких, казалось бы, разнородных предметов целостную картину прошлого. Преодолеть душевный кризис, в котором оказался Олег Аюшеев, можно только восстановив прошлое, возможно, только тогда душевная рана, оставив рубцы, перестанет болеть. Именно в археологической экспедиции герой испытывает творческий подъем.
Главы книги, которые писал Аюшеев, рождались в муках, в промежутках между обмороками и болезнью. Дневная жара, с одной стороны, не давала ему сосредоточиться на героях, на сюжете, а с другой - являлась причиной пограничного состояния между обмороком и жизнью, позволяющего запечатлеть на бумаге не воображаемые, а увиденные образы. Аюшеев не создавал образы героев при помощи художественного воображения, он их видел: «Прежде всего, он видит листву, мерцающую под ветром и лучами раннего солнца, видит зрелые плоды среди листьев, птиц <...> Взгляд скользит вниз, - в поле зрения вплывет угловатая громоздкая карета, наглухо завешенная шелками, сияющая златом и цветным лаком»; «Случилась какая-то чертовщина с глазами <...>, но вдруг среди обманчивого и замутненного воздуха <...> медленно появился отряд всадников диковинного облика во главе с сумрачным стариком в тускло поблескивающем медном панцире. Старика этого Олег тотчас же узнал - князь Бальгур»; «.сквозь мрак ночи и еще более кромешный мрак веков к нему уверенно и неторопливо приближался на своем потемневшем от пота песочного цвета иноходце молчаливый старик - князь Бальгур...» [1, с. 175, 107, 131] . Многие детали, возникшие в созданной Аюшеевым картине прошлого, невозможно придумать, их нужно знать, а наиболее верное представление, как правило, дает зрение.
Процесс письма, как видно из приведенных отрывков, наступает ночью, когда приходит прохлада и к воспаленному дневному воображению подключается трезвый ум художника: «Приспособив у изголовья свечу, Олег влез в спальный мешок. От нечего делать взялся за рукопись. В который уже раз перечитывая написанное, он вдруг увидел: а ведь Тумань-то обречен!» [1, с. 111] . Ночь делает писателя открытым вдохновению, именно ночью писал свой роман Аюшеев, но и душевные раны, которые днем можно было скрыть, начинали болеть ночью: «Он начинал задремывать, когда тоска, острая, граничащая с физической болью, внезапно сжала сердце и спугнула весь сон. Тоска это была давно и хорошо ему знакома. Она рождалась в ту сумеречную пору, когда сознание еще не совсем
О. Ю. Баранова. Творчество как преодоление «двойного бытия» в романе В. Митыпова «Долина бессмертников»
спит, а сны уже начинают сниться. И, бывало, сколько раз он, счастливый и юный, оказывался, словно наяву, в каком-нибудь особенно дорогом для него мгновении прошлого, а разумом же с болью осознавал, что все ушло навсегда и безвозвратно, и истина эта, банальная в обычное время, в такие минуты оборачивалась для него мукой» [1, с. 126]. Ночное время мыслится как время откровений, как позитивная реальность, приближающая к постижению сущностей. Откровения приходят к Олегу Аюшееву не только по поводу героев и их судеб, но и проливают свет на его собственную жизнь. Так, именно ночью в тесной душной камере он вдруг понимает, что ничего значительного им сделано не было. Комфорт, который создала ему Эльвира, только «загнал его в угол», где он чувствовал себя ущербным из-за бытовой несостоятельности.
День отождествляется автором «Долины бессмертников» с жарой, духотой, зноем, которые связаны скорее с душевным состоянием героя. Жара начинает преследовать его с первых страниц романа: в жаркий летний день поехал он навестить родственников, городская жара мешала ему сосредоточиться на работе, знойная атмосфера на раскопках доводит до состояния, близкого к помешательству: «Случилась ли какая чертовщина с глазами или виной всему был воздух, нагретый до того, что как бы плавился он и струился, - но вдруг среди обманчивого и замутненного воздуха, в котором плавали зеленоватые пятна с огненной оторочкой, медленно появился отряд всадников диковинного облика во главе с сумрачным стариком в тускло поблескивающем медном панцире» [1, с. 107]. Знойную, удушливую атмосферу окружающего мира и внутреннего состояния главного героя освежает ночь, дождь и руки Ларисы, прикосновение которых возвращает его к жизни: «Олег остался один и, непонятно чему, улыбался, долго слушал, как с размеренностью спокойного прибоя, широко и мягко накатывался ветер на вершины сосен, как на палатку, словно горошины из горсти, сыплются с веток капли дождевой влаги. Свежо, горьковато и бодряще пахнет мокрой хвоей <...> Прохладная ладонь легла ему на лоб. Совершенно неожиданно для себя Олег взял ее руку и благодарно прижал к губам...» [1, с. 126].
Но события, происходящие ночью, вовсе не обязательно благоприятны и часто не связаны с творческим процессом: «Олег вытянул блокнот, намереваясь записать четыре неожиданно составившиеся строчки <...> Ощутимо тянуло вечерней прохладой. Внизу, между деревьями, словно бы оседала, копилась темнота. На западе горела заря, и ее пронзительный, чистоты спектрального распада, багрянец врывался в спокойную синеву сумерек сигналом тревоги» [1, с. 117]. Основные значения образа ночи распространяются и на черный цвет, который традиционно мыслится символом ночи. Но в произведении В. Митыпова черный цвет не существует самостоятельно, он всегда образует пару с белым. Так, например, на Ларису, единственную женщину в археологической экспедиции, Аюшеев обращает внимание только тогда, когда она появляется в полосатом черно-белом платье. Во сне приходит к нему рано погибший друг Михаил в черном костюме с черной кожаной папкой в одной руке и кусочком белого мела - в другой. Он на невидимой темной доске начертил непонятные белые линии, сказав Олегу: «Ты не приемлешь Модэ, потому что он не укладывается в твою схему добра и зла» [1, с. 198]. Действительно, черно-белый цвет доминирует в изображении Модэ: еще маленькому Модэ подарили ягненка, который был весь черный, а голова - белая; точно такой же ягненок приходит ночью, перед смертью, к ногам шаньюя Туманя, который с трудом, но вспомнил, где видел этого белоголового: он вспомнил своего сына Модэ, который к тому времени был совершенно сед: седина особенно контрастировала со смуглой кожей и черными глазами.
Но в кадрах жизни, воспринимаемой Аюшеевым в черно-белых тонах, неожиданно появляется красный свет. Как правило, это случается тогда, когда простая (не цветная) картинка начинает тревожить его, заставляя проникнуть в самую глубь запечатленного сюжета. Вернувшись домой после тяжелой поездки, Олег вдруг, неожиданно для самого себя произносит: «Продать бы, к свиньям собачьим, машину <...> Вот только Эльвира не позволит. А жаль...» [1, с. 58]. Дома он «краем глаза ухватил контрастный черно-белый снимок в прямоугольнике дверного проема: черное - волосы, стекающие через плечо на грудь, глаза, а вернее - очи, узкое платье, туфли; белое - лицо, шея, руки, ноги; единственное яркое пятно - губы. Профессионально поднаторевшее воображение мгновенно выдало ассоциативный образ в духе его нынешнего настроя: уголь пожарища, нетронутый снег, а на снегу -оброненный кем-то одинокий красный цветок» [1, с. 58]. Он еще не понимает причины появления красного цвета, но тревога уже поселилась в сердце; чем дальше Олег от Эльвиры, тем больше красного цвета в ее изображении: она все чаще снится ему в «кроваво-красных тонах» в «красновато-тесном полумраке» [1, с. 112, 116]. Красный цвет преобладает и в изображении Мидаг - жены Туманя: «медно-красные от огня плечи», «темно-кровавые губы», Мидаг на «пурпурной пастели» [1, с. 100]. Доминирующий красный цвет вызывает те же болезненные эмоции, что и зной, жара, духота.
Но если от жары герой избавляется выпадением из мира (обмороки), то от красного цвета - выключением из своего сознания и, как правило, из жизни того, кто порождает его. Когда Олег Аюшеев дописал последнюю станицу, «он вздрогнул от неожиданно мелькнувшей странной мысли, что вместе с яньчжи Модэ заодно погубил и Эльвиру» [1, с. 258].
С окончанием книги меняется восприятие жизни Олегом, теперь на черно-белом снимке начинает доминировать красный цвет: «Необыкновенная эта ночь завершилась столь же необыкновенным рассветом - сначала небо потускнело, будто подернулось пеплом, и звезды одна за другой съежились, теряя свои лучи и превращаясь просто в светлые точки, потом с востока медленно поднялось зарево, и когда оно достигло зенита, небо за вершинами деревьев стало наливаться пронзительно алым огнем. - Слеп я был, что ли, до сей поры?» [1, с. 259]. Эмоции, которые испытал Аюшеев (рядом с ним была Лариса, в последней сцене романа она появляется в полосатом платье с «ярко очерченными губами», и книга была, по сути, написана), были сродни чувствам, полученным от познания истины (ведь именно жажда истины и злость «толкали Олега Аюшеева в Великую степь» [1, с. 208]). Олег чувствует себя свободным: он соединил концы порванной нити, связывающей его с родиной, он заполнил пустоту, образовавшуюся в его душе с потерей дома, он оправдал свое призвание художника, поэтому финальная сцена романа является, на наш взгляд, логическим завершением жизни главного героя.
Более того, перекличка начальных строк повествований о героях (свой роман герой Митыпова начинает так же, как и автор «Долины бессмертников»: «Ехать было совсем не обязательно, и он это прекрасно сознавал, но все-таки поехал. Быть может, это голос крови властно позвал в дорогу, а быть может, - память о детстве.») дает основание думать, что финал жизни двух героев - Туманя и Баль-гура запрограммировал и финал жизни их автора - Олега Аюшеева. И действительно, дописав последнюю сцену своего романа - сцену смерти Бальгура, Олег Аюшеев попадает под колеса автомобиля на той асфальтной дороге, которая стерла с лица земли дом его предков. Пустоту в душе, образовавшуюся с потерей дома, удалось заполнить произведением о своих предках. Рана затянулась. Ничего не болит. Жизнь бессмысленна.
Творчество на грани безумия, между жизнью и смертью (именно так создавались главы книги о драматической истории хунну) не оставило сил для жизни. Сознание не справилось с переживаемым. Заметим, что рождение новой главы всегда сопровождалось головной болью, как будто стрела, пущенная из далекого прошлого, вонзалась в мозг («Боль поселилась в сердце поэта, словно беды, разразившиеся две тысячи лет назад, персонально задели его самого и одна из сотен стрел, враз выпущенных в шаньюя Туманя, долетела сюда из глубины веков» [1, с. 192]). В конце произведения Аю-шеев испытывает ту же боль, но уже «от ребра тяжелого зиловского бампера, врезавшегося ему прямо в висок» [1, с. 264] .
Олег Аюшеев часто ощущал, что «окружающий мир и он потеряли между собой связь - кто-то из них по отношению к другому нереален». В голове его, «словно бы огнем начертанные» горели строчки классика: «О, вещая душа моя! / О, сердце, полное тревоги, / О, как ты бьешься на пороге / Как бы двойного бытия» [1, с. 182].
«Двойное бытие - пожалуй, это было наиболее точное обозначение его нынешнего состояния», -так говорит о своем герое В. Митыпов. Именно это двойственное состояние и позволило Олегу Аю-шееву написать книгу.
Литература
1. Митыпов В. Долина бессмертников. - М., 1984. - 576 с.
2. Российская социологическая энциклопедия /под ред. Г. В. Осипова. - М., 1998. - 672 c.
3. Anzaldua G. Borderlands/La Frontera: The New Mestisa. San Francisco, 1987. - 250 p.
References
1. Mitypov V. Dolina bessmertnikov [Valley of immortelles]. Moscow, 1984. 576 p.
2. Rossijskaya sotsiologicheskaya entsiklopediya / pod red. G. V. Osipova [Russian sociological encyclopedia]. Moscow, 1998. 672 p.
3. Anzaldua G. E. Borderlands/La Frontera: The New Mestisa. San Francisco, 1987. 250 p.
