CC BY
71
это достойно приложения сил.
В планах работы Челябинского отделения ОД — координация научных усилий с целью их концентрации на определенных направлениях исследований. Не исключено здесь сотрудничество с отделениями ОД в других городах, тем более, что есть уже успешный опыт такого сотрудничества урало-сибирских достоевсковедов, выпустивших коллективную монографию «Творчество Ф. М. Достоевского: искусство синтеза» (Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 1991.— 288 е.). Члены ОД готовы к сотрудничеству с театрами города и области, если консультации специалистов станут необходимыми. Не оставлена без внимания и учебная работа со студентами филологических факультетов вузов города: привлечение их к разработке научных проблем творчества Достоевского в курсовых, дипломных работах и в рамках студенческих научных обществ. Будет развернута и популяризаторская работа. Это могут быть традиционные лекции или циклы лекций, «круглые столы» по проблемам творчества писателя. Челябинское отделение ОД готово предложить свои материалы газетам, радйо и телевидению. Оно может оказать помощь в преподавании творчества писателя в школах и классах с гуманитарным уклоном (такой опыт в челябинской школе-лицее № 93 уже есть). Члены ОД готовы дать консультации или даже читать целые курсы школьным учителям литературы. Жизнь, конечно, подскажет и другие формы работы.
в. м.
ТВОРЧЕСТВО Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО: ИСКУССТВО СИНТЕЗА
(под ред. Р. Г. Назирова и Г. К. Щенникова).—
Екатеринбург: изд. Уральского ун-та, 1991.
Переходная эпоха властно накладывает свой отпечаток на состояние литературной науки. Тем более не может оказаться вне хода времени, вне наших текущих проблем, запросов, противоречий восприятие наследия Достоевского, значение которого подтверждено сегодня многократно. Коллективная монография, подготовленная группой уральских и сибирских литературоведов (под ред. Г. Щенникова и Р. Назирова), наглядно свидетельствует и об идущей мучительной переоценке ценностей, и о желании преодолеть невнятицу и односторонность недавнего прошлого, и о настойчивом и продуктивном поиске.
В этой связи понятна тональность уже предисловия к книге, запальчивого, открытого в завтрашний день. Всех авторов сборника, может, и рано называть единомышленниками, в полной мере, но их, безусловно, объединяет стремление порвать с теми опасливыми и куцыми толкованиями Достоевского, которые были в ходу совсем недавно. Налицо полемичность как задание: вчерашний день никого не устраивает, но полемичность вызвана и тем, что нынешний момент связывают с писателем те оценки, которые тоже неполны, поверхностны, временны. Да, нам особенно дано увидеть сегодня, что «русская революция совершилась в значительной мере по Достоевскому» (Н. Бердяев). Политизированное представление о творце романа «Бесы», внимание к пророческому содержанию его произведений не обойдены вниманием в книге, порой изложение переходит на язык публицистики. Но, может быть, важнее коллективное усилие объяснить сложнейшее явление по-новому, прорваться к тому объективному пониманию, которое, по-видимому, должно возобладать завтра.
Поэтому, конечно, не случайна методологическая озабоченность авторов. И предисловие, и большинство разделов покоряют осознанным отношением
к тому, как ведется исследование. Это и осмысление методики, и опробование непривычных способов анализа: как констатируется в предисловии, «наука ищет новых путей»... «Свободное и профессионально ответственное исследование» невозможно без этого. Важна и установка на конструктивность труда, стремление предложить свое решение. Раздел о синтезе русских и западноевропейских традиций в характерах Достоевского, написанный Г. Щенниковым, естественно открывается соображениями об отечественной компаративистике. Разбор темы «Достоевский и русский фольклор» В. Михнюкевич обоснованно начинает с раздумий о том, как следует изучать фольклорные элементы в системе писателя. Проблемно-методологическая задача лежит в основе почти всех разделов. В отдельных случаях, когда «метбда» не продумана, это мстит за себя противоречивыми результатами.
Есть и другое.в монографии: спор подходов... Когда Э. Жилякова напоминает признание Достоевского о том, что роман «Идиот» был задуман, писался «для развязки», для последней сцены, а Р. Назиров утверждает, что «при написании «Идиота» почти до середины печатания романа еще не определился финал», это скорее неувязка, упрек редакторам.
В предисловии допускается «множественность подходов и различных методов», заявлено: «Пусть в книге сохранится известная внутренняя напряженность, даже внутренний спор различных точек зрения»... Как же быть, если исследователи применяют методы взаимоисключающие? Возможно ли при этом создание единого труда, не рассыпающегося изнутри? Даже излишняя разница в манерах изложения в состоянии разрушить единство. Когда в предисловии провозглашен мифологизм Достоевского, и работа В. Борисовой доказывает это,— это одно понимание. Но когда уже в следующем разделе В. Михнюкевич, беря себе в союзники известного специалиста Е. Мелетинского, ставит на конкретном материале абстрактно-мифологический подход под сомнение, это намек на опасность разнобоя. То же самое получается, когда в одном разделе литературные факты объясняются эпохой и биографией писателя, а в других трактовка не выходит за пределы литературно-эстетического ряда. Тут уместно вспомнить крыловскую аллегорию о лебеде, раке и щуке... Некоторая неслаженность индивидуальных подходов в монографии наблюдается, но к счастью, она не затронула существа книги.
Объединило разных авторов внимание к художнику, к искусству Достоевского, к его поэтике и эстетике, к конкретным произведениям. Ключевой стала идея синтеза — удачная находка создателей монографии. Идея достаточно общая и применимая ко многим. В случае же Достоевского она оказывается беспроигрышной: гений всегда подытоживает предшествующее развитие и несет в своем творчестве новое, универсальное качество. Прослеживаются линии: синтез литературных и духовных традиций, слияние жанровых и родовых форм, объединение различных планов непосредственно в структуре произведения...
Многообразные духовные контексты, полярные философские идеи, открытия родственных искусств, воспринятые и переработанные художником, складываются в целую систему. Книга характеризует ее, начиная с большого раздела, написанного Г. Щенниковым. Здесь главные имена — Гоголь и Гофман, Герцен и Гюго... Кропотливый, сбалансированный анализ ученого позволяет сделать обоснованные выводы о «контаминации» разноименных явлений, об обогащении реалистических образов элементами романтизма. Синтез в результате предстает во плоти, а не как заданная схема. Нельзя не согласиться с В. Михнюкевичем, что Достоевский принадлежит к тем писателям, «фольклоризм которых наиболее труден для изучения». Сознавая опасность «издержек» — «произвольных сопоставлений» и поверхностной
1.22
«идентификации», исследователь, однако, делает упор на «зачем и как», выясняет функциональность фольклорных элементов. Это дает возможность уяснить органическую логику обращения к фольклору в романе «Подросток», распознать существенные моменты в «Хозяйке» и «Бесах». Но и разделы, сосредоточенные на других темах, дополняют панораму, раскрывают сплавленность творчества Достоевского с мировой культурой. Чрезвычайно насыщен самыми неожиданными параллелями раздел Р. Назирова, не обходятся без сопоставлений Э. Жилякова, Т. Захарова, Р. Якубова, смело привлекающая факты из других искусств... Писатель, благодаря этому выглядит не одинокой, замкнутой фигурой, а действительно универсальным гением.
В разделах, написанных Г. Щенниковым и В. Михнюкевичем, что-то может быть оспорено. Преувеличено родство концепций человека у Достоевского и Гюго — разница между ними очевиднее. В Башмачкине вернее видеть гротескный образ, а не добротный реалистический характер. Не только у Гофмана, но и у Гоголя есть противоречие между гуманистической позицией и кукольно-гротескным изображением. В первом разделе недостает конкретной поэтики, особенно во II части. У В. Михнюкевича натяжками кажутся параллели с фольклором при анализе «Униженных и оскорбленных» или детских образов писателя. Но эти отдельные «осечки» не отменяют главного, заявленная «широта подхода» подкрепляется его глубиной.
Однако иногда «широта» оборачивается риском, оказывается безразмер-ностью, параллели не срабатывают... Наивный «достоевско-центризм» отрывает писателя от мастеров-современников, ставит над ними. Не очень корректно говорится в предисловии о «европеизме» Тургенева, «красивости» и «банальном артистизме» его языка. Досталось и Лескову, и «Война и мир» уступает романам исследуемого писателя... Только у Достоевского «образы такой впечатляющей силы, какая и не снилась ни Тургеневу, ни Гончарову» (Р. Назиров). Достоевский противопоставляется суммарному реализму XIX в., его манера — «классической повествовательной форме». Он часто объявляется первооткрывателем того, что вообще присуще искусству с древних времен. «Прославление Достоевского как психолога,— пишет Р. Назиров,— это слишком затянувшееся недоразумение». И тем не менее его произведения не объяснить вне рамок русской психологической прозы. Другое дело, что нужно подыскивать определения своеобычаю его психологизма. Категоричное противопоставление Достоевского товарищам по цеху — уже пройденный этап, и теперь оно отдает капризом субъективного пристрастия, уместного в вольном эссе, но не в научной монографии.
Это всего лишь отдельные ноты, но звучат они часто. Другого рода просчет дает о себе знать в разделе, написанном В. Борисовой. Говоря о слиянии Библии и Корана в сознании Достоевского, не переходит ли исследовательница разумную меру, не поступается ли необходимым тактом? Правомерно ли говорить о полном «равенстве» для писателя двух источников? Вопрос требует большой щепетильности, а утверждается чуть ли не безграничный «экуменизм» Достоевского, его всеядность по отношению к разнополюсным авторитетам... Писатель превращен в некоего абстрактного «общечеловека», которого он как раз так последовательно критиковал. И вдруг следует пример «Преступления и наказания». В этом романе тоже найден «коранический подтекст», но оказывается, что здесь Иисус и Магомет — антиподы, что оглядка Раскольникова на мусульманского пророка характеризует негативно-разрушительную ориентацию героя.
Как легко отвернуться от очевидного: «противопоставление христианского и мусульманского идеалов» имеет лишь «функционально-художественное значение», «необходимо для характеристики героя»! И для чисто художественных целей Магомет поставлен в один ряд с Наполеоном?..
Все-таки не «гипнозом» объясняется привычное связывание Достоевского с «христианской мифологией». В разделе не доказаны «синтез кораниче-ских и библейских мотивов», «синтетический характер религиозно-мифологического подтекста у писателя». После всего этого не уд ивляешься откровенно «анти-достоевской» ноте: «Раскольников по-своему прав»...
Но сердцевиной монографии является вопрос о специфике художественности Достоевского. Этой теме посвящен прежде всего раздел, принадлежащий перу Р. Назирова, не только самобытного ученого, но и незаурядного литератора. Работа продолжает раздумья, впервые сгруппированные в книге автора, вышедшей в начале 80-х годов. «Эстетика режущей правды», «поэтика диссонансов», присущие творцу «Братьев Карамазовых», раскрываются в их основных чертах и ведут, по мысли исследователя, к «новой гармонии». Р. Назиров идет, к решению проблемы от языка, системы жестов, предметности, и это дает ему самый конкретный осязаемый материал. Концептуальность подхода позволяет соединить воедино многочисленные наблюдения.
Когда вчитываешься в страницы, отличающиеся яркой литературной формой, прощаешь и некоторые перехлесты в оценка^, и натянутую параллель между Настасьей Филипповной и... фавориткой короля Баварии, и неточность, приписывающую А. Цейтлину то, что сделал А. Слонимский, первый заметивший роль «вдруг» у Достоевского.
Э. Жилякова на материале произведений второй половины 60-х годов прослеживает существенные тенденции в развитии мышления писателя: взаимопроникновение эпического и драматического начал, новеллизацию прозаической формы. Раздел Р. Якубовой сосредоточен на важном вопросе о сюжетно-композиционном единстве романов Достоевского.
Анализ «Дневника писателя» выделен в особую главу, не очень удачно названную «Позиция». Но интересно, что разделы, написанные Т. Захаровой и Е. Акелькиной, тоже фактически посвящены поэтике — исследованию формы, проблемам идейно-художественного целого, жанра и повествования. Рассмотрение «Дневника» в качестве «философской прозы», пересекающейся, по указанию Е. Акелькиной, с эссейстикой, себя не очень оправдывает. Это и из-за того, что перед нами более сложное жанрово-родовое образование, и из-за теоретической, невнятности, сбивчивости раздела. Гораздо ближе к сути дела Т. Захарова, отчасти спорящая с предшествующим разделом. Исследовательница все время не забывает о «сложности, особой синкретичности» «Дневника». Исходя из анализа «нового статуса автора», она объясняет, как сочетаются «разные грани» в произведении. Вот только насколько применимо к «Дневнику писателя» понятие «идейно-художественной целостности», что в его форме и содержании действительно подлежит компетентности литературоведения?
Поэтика неразлучна с эстетикой, особенно если иметь в виду «практическую», «реальную« эстетику произведений», как в разделе, написанном А. Алексеевым, Говоря об «эстетической многоплановости» прозы Достоевского, исследователь размышляет о совмещении разных видов пафоса, о том, как сочетаются в изображении у писателя «идеал мадонны» и «идеал содомский», красота положительная и отрицательная. Ставится стержневая проблема авторского освещения показываемых героев и картины жизни. Как бы додумывается известная концепция полифонизма, и представление о полифонизме дополняется признаком «совмещения» «нормативности с релятивностью». При этом указано на «доминирование» нормативного начала, что является заметным камнем преткновения при восприятии и страниц Достоевского, и концепции М. Бахтина. Самостоятельно решена непростая научная задача. Это одан из самых лучших разделов в монографии.
Вместе с тем ряд соображений, побуждающих к продолжению раздумий, хотелось бы высказать. Тем более что автор этой рецензйи давно думает над проблемой и пришел к сходному решению, идя другим путем — от прикладной поэтики... Удалось ли в этом удачном разделе преодолеть «достоевско-центризм»? Ведь в античной трагедии, у Шекспира налицо сходные явления, когда трагическое изображение требовало «релятивного критерия» в освещении героя. Вспомним про чету Макбетов. А в XIX веке — романтические герои, например, лермонтовский Демон, или Базаров, Анна Каренина, Катерина Измайлова... Сама квалификация системы Достоевского как «дуалистической» рискованна: если персонаж и соблазнился «идеалом содомским», это отнюдь не значит, что творец разделяет ориентацию Раскольникова или Ивана Карамазова или что он колеблется, раздвоен... Но только в ключе конкретной поэтики различимы эти два не совпадающих уровня — эстетические же категории типа «идеала» и «пафоса» здесь обнаруживают свою излишнюю абстрактность, почти не переводимую на язык практики. И конечно, этика и эстетика встречаются не у одного Достоевского, аксиологический подход вообще присущ искусству... Да, «никто в мире не обладает абсолютной истиной», но отнюдь не все в нем относительно.
Однако пора подвести итоги... В нынешних условиях выпуск научного издания требует исключительных усилий. Тем не менее перед нами лежит аккуратный томик в черной обложке с ликом Достоевского. На нем — печать переходной эпохи, всегда обостряющей нерешенные вопросы, противоречиво сочетающей вчерашнее с завтрашним. Сознание того, что думать и писать надо по-новому, не всегда поддержано в книге умением это делать. Уживаются несовместимые подходы, отождествляется отдаленное. Но достигнуты и результаты, не сводимые лишь к нащупыванию верного пути. «Проба» обнаруживает дух свободного поиска. Разве не в нём сегодня наша надежда?! -Перехват инициативы у «смутного времени» состоялся.
В. А. Свительский
В. А. МИХНЮКЕВИЧ. Литературный сказ Урала: Истоки. Традиции. Поиски. Иркутск: изд-во Иркутского университета, 1990.— 192 С.
Сказоведение является одной из сложнейших сфер фольклористики и литературоведения. Это обусловлено целым рядом факторов, среди которых и разнобой в трактовке термина «сказ», и противоречивость теорий, и, наконец, «прописка» сказа по разным ведомствам — литературы и фольклора.
К сказу обращались такие известные филологи, как Б. М. Эйхенбаум,
B. В. Виноградов, М. М. Бахтин. На почве сказовой традиции в русской литературе появились блестящие произведения П. П. Бажова, Б. В. Шергина,
C. К. Власовой.
Рассматриваемая монография В. А. Михнюкевича во многом является итоговой: здесь собраны и обобщены исследовательские усилия многих лет. Но автор выходит за рамки устоявшихся научных представлений и оценок, выстраивает оригинальную эстетическую теорию жанра сказа.
Отечественная наука изучала сказ в разных аспектах, но все же предпочтение отдавалось исследованию сказа как сТилевого явления. Книга В. А. Михнюкевича — первая попытке увидеть жанр сказа в его становлении и развитии. Такой подход логично вырос из научных потребностей и тенденций последних лет. Все настойчивее звучат призывы к системному решению проблемы «литература и фольклор» (труды В. Е. Гу-
17 Зак. 4795
125
