CC BY
151
Не обошел автор вниманием деятельность реформатора сербского литературного языка Вука Караджича, чему посвящены включенные в сборник тезисы доклада «Из истории сербских переводов и изданий Нового Завета», в котором В.П. Гудков пополняет историю вопроса рядом важных фактов. С именем Вука Караджича связаны тезисы еще одного доклада - «Преодоление сербским литературным языком пуризма В. Караджича и его эпигонов».
Откликом на языковую ситуацию на территории бывшей Югославии является небольшой текст «Необходимый комментарий к употреблению термина "боснийский язык"».
Завершают сборник тезисы доклада, посвященного К. Калайдовичу, деятелю отечественной науки, входившему в число тех, кто определял прогресс славянской филологии в первой четверти XIX в.: «Славист Константин Калайдович и его вклад в дело аффирмации белорусского языка». Автор напомнил, что член так называемого румянцевского кружка К. Калайдович в 1822 г. опубликовал сведения о белорусском языке как самостоятельном идиоме.
В конце сборника помещено продолжение списка печатных работ В.П. Гудкова, ранее опубликованного в книге «Славистика. Сербистика».
Рецензируемое собрание опубликованных ранее в разных научных изданиях (ныне не всегда легко доступных) лингвистических и филологических работ В.П. Гудкова демонстрирует широту проблематики его трудов, оригинальное решение исследуемых вопросов при внимательнейшем отношении к трудам предшественников и умение сформулировать очередные проблемы, требующие разрешения.
С.В. Зайцева (Санкт-Петербург)
Сведения об авторе: Зайцева Светлана Васильевна, канд. филол. наук, доц. кафедры славянской филологии филол. ф-та Санкт-Петербургского университета. E-mail: [email protected]
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 4
ТВОРЧЕСТВО БОЛЕСЛАВА ПРУСА И ЕГО СВЯЗИ С РУССКОЙ КУЛЬТУРОЙ: Сб. статей / Отв. ред. М.В. Лескинен, В.А. Хорев. М.: Индрик, 2008. - 248 с.
Рецензируемый сборник касается творчества писателя, который в России не просто известен, но и любим. Болеслав Прус - имя, хорошо знакомое миллионам русских читателей. Его романы «Кук-
ла» (1877-1979) и «Фараон» (1895-1996) можно найти в домашних библиотеках подавляющего большинства российских семей. Во-первых, потому что их не раз переводили и издавали в нашей стране, во-вторых, творчество Пруса, возможно, как никакое другое близко, дорого и понятно российскому читателю. В чем причины этой удивительной близости? Ответу на этот вопрос, главным образом, посвящены статьи, вошедшие в сборник «Творчество Болеслава Пруса и его связи с русской культурой», вышедшему в 2008 г. в издательстве «ИНДРИК» при поддержке Института славяноведения Российской академии наук и Института литературных исследований Польской академии наук1.
Болеслав Прус, безусловно, одна из крупнейших фигур не только в польской, но и во всех славянских литературах. Наряду с произведениями Г. Сенкевича и Э. Ожешко творчество Пруса получило признание во всем мире, его романы и новеллы переведены на множество языков. В России Болеслав Прус стал известен еще при жизни. Первые переводы его произведений на русский язык состоялись в 80-х гг. XIX в. и встретили живой отклик критиков и читателей. По признанию как русских, так и польских исследователей, Прус был искренне увлечен русской литературой и искусством. Писатель владел русским языком. В его публицистике и прозе можно встретить образы русских, показанные правдиво и разносторонне, что является редкостью для польской литературы второй половины XIX в., которая, как правило, бойкотировала «русскую тему». В ряде случаев можно говорить и о влиянии творчества Пруса на русскоязычных авторов.
Анализу разнообразных и далеко не простых связей прозы знаменитого польского писателя с русским словесным искусством и посвящен рецензируемый сборник, составленный по материалам одноименной международной конференции (МГУ, октябрь 2006 г.).
Среди авторов сборника - ученые, представляющие крупные научные центры России, Польши, Белоруссии, Грузии и Литвы. Всего в книгу вошло 18 статей, исследующих разные стороны творчества Болеслава Пруса, вопросы рецепции и интерпретации его произведений в России и других странах, взаимное влияние творчества польского писателя и русских авторов.
Ю. Бахуж (Гданьск) исследует преломление «русской темы» в творчестве Б. Пруса на фоне польской межповстанческой традиции. В допозитивистской польской поэзии и прозе русские, как правило, изображались врагами. Доминирование стереотипа москаля-врага началось со стихотворений, написанных по случаю ноябрьского вос-
1 Сборник подготовлен в рамках Программы фундаментальных исследований ОИФН РАН «Русская культура в мировой истории». Проект «Русская культура в польском сознании». Руководитель проекта В.А. Хорев.
стания (Суходольский, Гощиньский, Гарчиньский). Существенную роль в заострении стереотипа России и русских сыграла и поэзия А. Мицкевиа - стихотворение «Редут Ордона», III часть поэмы «Дзяды» и др. Однако, как указывает Бахуж, в тени распространения антирусского стереотипа формировались и альтернативные варианты. Один из них представил в своей прозе Юзеф Коженевский. В его романах «Тадеуш Безымянный» и «Родственники» герои-поляки мирно сосуществовали с русскими и даже находили общее между собой. Такая трактовка не могла не вызвать протестов. Коженев-скому вменялось в вину, что он одобряет постыдную современность и пытается примирить читателя с нею. Лишь после трагического поражения польского восстания 1863 г. во время расчетов с романтизмом, инкриминированные Коженевскому упреки были сняты. В своей статье Бахуж подчеркивает, что Прус, как и все позитивисты, интересовался творчеством Коженевского и во многом разделял его взгляды. Как и Коженевский, Прус не разделял идеи восстания, не доверял неустанным воспоминаниям о своих страданиях и предостерегал от распыления ненависти. По мнению Бахужа, корни этих убеждений лежат в биографии Пруса, когда, будучи 16-летним гимназистом, он сбежал из лицея, чтобы принять участие в восстании. Получив контузию, он остался лежать на поле боя, где его нашли русские солдаты и доставили в госпиталь. Позже русский генерал Хрущев смягчил приговор Прусу, заменив полагавшуюся по закону ссылку на полицейский надзор. Бахуж справедливо полагает, что для добросовестного реалиста Пруса такие факты милосердия и человечности со стороны русских не должны были остаться без последствий. Именно этим, как считает Бахуж, во многом объясняются сдержанно позитивные высказывания о России и русских в «Хрониках» Пруса, а также в романе «Кукла». Автор статьи отдельно рассматривает судьбу отрывка 109 из романа «Кукла», который был запрещен к публикации русскими цензорами. В этом отрывке «разыгрывалась» дружба поляка Вокульского с русским купцом Сузиным, а также возникал образ петербуржской миллионерши и ее дочери Любочки, влюбленной в Вокульского. Причиной для запрета этого отрывка, по мнению Бахужа, стало изображение дружбы Вокульского и Сузина как союза равноправных, уважающих друг друга людей. В частности, как предполагает исследователь, усердный чиновник цензуры «рассердился» на Сузина за то, что тот не обращается к поляку с менторскими речами в казенном духе.
К роману «Кукла» обращается в своей статье и Е. Цыбенко (Москва). Роман «Кукла» был опубликован в России в 1890 г., и русская критика сразу обратила на него свое внимание. Е. Цыбенко указывает, что, анализируя творчество Пруса, русские критики не раз отмечали его близость к русской литературе. В Прусе видели гармоническое сочетание «гражданина» и «человека», которое, по
словам русского переводчика и издателя Пруса В.И. Маноцкова, делает его для русских читателей «наиболее близким из всех польских писателей» (с. 91). Сюда же можно добавить и тот факт, что многие русские критики называли Пруса писателем-народником. Еще одна важная особенность восприятия творчества Пруса русскими критиками состоит, по мнению Е. Цыбенко, в том, что они видели и ценили в нем -позитивисте - черты романтизма. В частности, романтические черты русские критики находили в образе главного героя «Куклы» купца Вокульского, противопоставляя его главному герою романа Сенкевича «Семья Поланецких». Черты романтизма русские критики отметили и в образе старого приказчика Жецкого. Отдельной темой для обсуждения в русскоязычных работах о «Кукле» стала тема России и русских в романе. Отмечалось, в частности, что русский купец-миллионер Сузин обрисован Прусом «чрезвычайно симпатично» (с. 92). Вместе с тем, как подчеркивает Е. Цыбенко, несмотря на большой интерес к роману, современная Прусу русская критика в полной мере не оценила «Куклу». Пруса упрекали в хаотичности композиции и отсутствии четкого плана, остался без внимания и важный для понимания романа социальный конфликт - буржуа-предприниматель и консервативная шляхта. В последующие годы русская критика не раз возвращалась к роману «Кукла» и в целом к творчеству Б. Пруса. Если не считать 1920-1930 гг., когда польскую литературу в России издавали редко, произведения Пруса переиздавались регулярно и большими тиражами. Последние переиздания «Куклы» в России, как указывает Е. Цыбенко, относятся к 2002 и 2006 гг.
Тема, которую вскользь затронула в своей статье Е. Цыбенко -черты романтизма в «Кукле» - стала основной в работе С. Клементьева (Москва). Общеизвестно, что романтизм сыграл особую роль в культуре Польши и оставил наследие, которое дает о себе знать и в последующие эпохи. Так и для поколения позитивистов романтизм был близкой и важной традицией. По мнению Клементьева, идейное родство с романтизмом заметнее всего у тех писателей-позитивистов, которые затрагивали в своих произведениях тематику январского восстания 1863-1864 гг. В романе «Кукла» можно найти много мотивов, связанных с национально-освободительной борьбой (правда, большинство из них закамуфлированы, чтобы обойти препоны цензуры). Именно в этих мотивах явственнее всего проступает «тень романтизма». Так, романтический ореол формируется вокруг главного героя романа - купца Вокульского, который в молодые годы принимал участие в национально-освободительном движении. Как указывает автор статьи, Вокульский - фигура сложная, ему присущи черты, сформированные как эпохой романтизма, на которую выпала юность героя, так и эпохой позитивизма. Проявления романтического начала Клементьев видит в колебании между крайностями - кипучей деятельностью и апатией, ликованием и отчаянием и т.п. Кроме того,
Вокульский зарабатывает деньги не как позитивист - для улучшения своего состояния и не для блага общества, а ради великой романтической любви к Изабелле Ленцкой. Еще один персонаж в романе, наделенный чертами романтизма, - старый приказчик Вокульского Игнаций Жецкий. По мысли Клементьева, он является живым реликтом романтической эпохи. А сочувствие и помощь Жецкого повстанцам - это, по существу, активная реализация лозунгов романтизма в жизни. Печать романтизма несут на себе и другие герои романа - пани Заславская и дядя Вокульского; фанатичным идеалистом изображен в романе некий пан Леон, ведущий подпольную борьбу. Все это дает автору статьи основания полагать, что обращение к идеалам романтизма в «Кукле» неслучайно - таким образом Прус ставил диагноз своему времени, в котором не остается места благородным, талантливым, духовно богатым людям.
Своеобразным способом обращается к роману «Кукла» и И. Адельгейм (Москва). Ее статья посвящена книге современной польской писательницы О. Токарчук о «Кукле» Б. Пруса. Книга То-карчук «Кукла и жемчужина» вышла в 2001 г. По признанию самой писательницы, книга выросла из «личного дневника очередного прочтения "Куклы"» (с. 109). Будучи психологом по образованию, она подходит к тексту прежде всего как психолог. Ключом к роману Пруса для Токарчук становится концепция индивидуализации Юнга. Как пишет Адельгейм, писательница интерпретирует «Куклу» как роман инициации и индивидуализации, как историю самопознания. Герой «Куклы» для Токарчук - триумфатор, так как процесс индивидуализации для него заканчивается успешно: он смог осознать обманчивость реальности и пробудиться, отказавшись от Изабеллы - прежней путеводной звезды. Образ жемчужины появляется в книге Токарчук из «Песни о жемчужине» (апокриф из «Деяний Апостола Фомы»). Важным здесь является именно мотив пробуждения и следующего за ним преображения (инициации) героя, которое, по мысли Токарчук, способно привести к еще одной инициации - читательской.
Другой большой роман Пруса - «Фараон» рассматривает в своей работе Т. Буйницкий (Краков). Это единственный исторический роман в наследии Пруса, и Буйницкий сосредоточивает свое внимание именно на проблеме историзма в «Фараоне». Роман был опубликован почти одновременно с другим известнейшим произведением на историческую тему - романом Г. Сенкевича о временах первых христиан «Камо грядеши», и в критике не раз проводились сравнения этих двух произведений. По мнению Буйницкого, Прус в своем романе решительно отказался от традиционных черт «приключенческого» исторического романа, присущих прозе Г. Сенкевича, и «документального» исторического романа Ю.И. Крашевского. Буйницкий утверждает, что Прус написал новаторский исторический роман, выдвинув на первый план историософскую проблематику. В «Фараоне»,
несмотря на реконструкцию Древнего мира во всех деталях, Египет становится моделью и универсальной структурой государства. На образ Древнего мира, сложившийся в результате тщательного изучения Прусом доступных исторических материалов, наложилась его собственная система культурно-исторических представлений, выработанная в соответствии с позитивистским мировоззрением. История в «Фараоне» из костюмов и декораций (как у Г. Сенкевича, В. Скотта) и документов (как у Ю.И. Крашевского) превратилась в инструмент для лучшего понимания себя и современности.
О. Цыбенко (Москва) посвящает свою работу роману Пруса «Эмансипированные женщины» и его связям с русской литературой. Автор статьи считает возможным сопоставить роман Пруса с такими произведениями русской литературы, как «Обрыв» Гончарова, «Дворянское гнездо» Тургенева, «Война и мир» Толстого, «Идиот» Достоевского, «Некуда» и «На ножах» Лескова. При этом акцент делается не на типологических сходствах, а на близости выраженных авторами ценностных предпочтений. Как отмечает О. Цыбенко, в творчестве Пруса можно найти много родственного с произведениями русских писателей-реалистов, и эти сходства не обязательно являются результатом влияния русской литературы на польскую, а зачастую объясняются общностью объективных условий, в которых развивались обе литературы. Русская критика уже обращала внимание на близость характеров героинь «Эмансипированных женщин» с героинями Тургенева и Толстого. По мнению О. Цыбенко, основа этой близости в том, что необычные, самобытные натуры одинаково притягивали и Пруса, и русских классиков. Так, автор статьи находит сходство в характерах бабушки Татьяны Марковны Бережковой из романа Гончарова «Обрыв» и пани Ляттер из «Эмансипированных женщин». Близость этих героинь прослеживается как на уровне характера, «натуры», отношения к жизни, в чем-то даже моментов биографии, так и способов их изображения в романе: незаурядные качества этих женщин и Прус, и Гончаров показывают главным образом глазами других, центральных персонажей. В целом, по мнению О. Цыбенко, эти сходства можно объяснить идеализацией женщины-матери, воспитательницы новых поколений, одинаково свойственной как польскому, так и русскому автору.
А. Баранов (Вильнюс) продолжает тему сравнения творчества Пруса с русскими классиками, его статья посвящена сопоставлению наследия Пруса с произведениями Достоевского. Полновесное право на подобное исследование, по мнению А. Баранова, обеспечивается тем, что у Пруса имеются яркие высказывания об авторе «Бесов». Как указывает А. Баранов, некоторые литературно-критические суждения Пруса, известные нам из его «Хроник», могут быть «прочитаны» в духе эстетики Достоевского, даже если в них не содержится прямой оценки текстов русского классика. Так, Баранов приводит примеры
13 ВМУ, филология, № 4
высказываний Пруса о литературе, которые свидетельствуют о прямых аналогиях с типом художественного мышления Достоевского: в восприятии действительности в ее текучести, диалогично сти, многоголосии. По мнению автора статьи, контекст поэтики Достоевского наиболее содержателен и функционален в творчестве Пруса при сопряжении его с романом «Кукла», который синтезировал все открытия польской литературы XIX в.
Связи с поэтикой Достоевского, по мнению Баранова, очевидны в «Кукле» на нескольких уровнях: структурно-семантическом («полифония»), в сфере художественного психологизма (внутренние монологи, техника «потока сознания», «ониричность» - обращение к снам и сновидениям героев»), а также в отдельных элементах поэтики (феномен безумия и мечтательства, свето-цветовая палитра и др.). Баранов также отмечает, что эффект «присутствия» поэтики Достоевского значим в творческом наследии Пруса не только в отношении романа «Кукла». Схождения с поэтикой Достоевского можно также усмотреть в романе «Эмансипированные женщины» и в романе «Дети», который может быть включен в контекст «фантастического реализма» Достоевского.
Сопоставлению романов Пруса «Дети» и «Бесов» Ф.М. Достоевского посвящена статья ответственного редактора и идейного вдохновителя рецензируемого сборника В. Хорева. Художественный опыт Достоевского, как указывает В. Хорев, был востребован и творчески освоен многими польскими писателями, но именно в творчестве Пруса он нашел наиболее глубокое и полное выражение. В. Хорев обращается к роману Пруса «Дети», который не так хорошо известен русскому читателю, как другие произведения Пруса. «Дети» стали откликом польского писателя на события 1905 г., и русская критика долгое время отказывала этому роману в идейно-художественных достоинствах. Пруса обвиняли в том, что он «не понял и осудил революционное движение пролетариата» (с. 147). Не избежала идеологических упреков в адрес романа и польская критика. По мнению Хорева, эти суждения несколько напоминают упреки, высказанные по поводу «Бесов». В России роман долгое время считался «клеветническим пасквилем на революционное движение» (с. 147). Сходство судеб этих двух романов Хорев видит в их идейной близости. Прус, который хорошо знал и высоко ценил творчество Достоевского, в своем произведении обращается к «проклятым проблемам», поставленным русским писателем. «Детей» с «Бесами», по мнению Хорева, сближает прежде всего общность проблематики. Подобно Достоевскому Прус дает в своем романе образ духовной смуты, ведущей к потере нравственных ориентиров, поднимает актуальную для своего времени проблему «отцов и детей». Революционной идеологии «детей» Прус противопоставляет идеалы «отцов», которые сражались за свободу в восстании 1863 г. Писатель показывает драму молодежи,
обманутой революционными призывами. Близость «Детей» и «Бесов» отчасти прослеживается и в сфере поэтики. Хорев указывает, что, как и Достоевский, Прус в романе пользовался приемом, который в концепции М. Бахтина был назван «многоголосием». Кроме того, романы сближает сходство некоторых мотивов (самоубийство главного героя, обращение к снам героев и др.).
Крайне любопытной представляется статья М. Трошиньского (Варшава) - «Болеслав Прус contra Александр Гловацкий. Рассказ о двойном человеке». Поклонникам творчества Пруса известно, что Болеслав Прус - это псевдоним писателя, а Александр Гловац-кий - имя, данное при рождении. Парадоксальность ситуации заключается в том, что Прус в разные годы публиковался под обоими этими именами, и оба они были известны в одних и тех же (литературных) кругах. Как пишет Трошиньский, в этой двойной жизни есть моменты по-прусовски юмористические, когда 30 марта 1888 г. Варшавское благотворительное общество напоминает Александру Гловацкому о возвращении 204 рублей, записанных в Кассе займов и вспомоществований для писателей как долг Болеслава Пруса. Во всей этой ситуации Трошиньского интересует феномен срастания лица и маски. Автор статьи полагает, что такой «биографический дуализм» отчасти предопределил дуализм литературный, который просматривается в методе композиции, образах и многих других аспектах литературного мастерства писателя.
Л. Софронова (Москва) обращается к анализу мифологических мотивов в новеллах Пруса. Как подмечает исследовательница, в новеллах можно встретить мифологические мотивы как в развернутой форме народного рассказа о сверхъестественном (новеллы «Бабушкина шкатулка», «Антек»), так и свернутые до имени демологического персонажа или отдельного мотива (в новеллах «Анелька» - мотив цветущего папоротника, «Михалко» - иное измерение, за которое можно успеть перекреститься, и др.). По мнению Софроновой, они исполняют роль смысловых параллелей и антитез, а также имеют самостоятельное значение, являясь элементами «иного» языка, и создают ряд значимых примет природного пространства, в которое прочно вписан человек.
Новеллистику Пруса исследует в своей статье и Е. Твердислова (Москва). Она рассматривает новеллу Пруса «Анелька» в сопоставлении с новеллой Я. Морткович «Анулька». Б. Прус вошел в польскую литературу как мастер психологии детской души. Как указывает Твердислова, обращение к теме детства в прозе Пруса - во многом дань традициям позитивизма, который «открыл» «детскую тему» во взрослой литературе. Ребенок стал изображаться как жертва не просто конкретных жизненных обстоятельств, но целого социального уклада и сложившихся общественных порядков. Новая литература о детях взывала к миру взрослых. Сенкевич в 1879 г. публикует
рассказ «Янко-музыкант» о талантливом деревенском мальчике, который был до смерти избит за одно желание подержать в руках скрипку. Год спустя Прус опубликовал рассказ «Анелька» о красивой 13-летней девочке, у которой, казалось бы, есть все, что нужно для счастья, но счастья нет. По мнению Твердисловой, на примере судьбы Анельки Прус показывает зло современного мира в преломлении к частной, личной жизни человека. Жизнь вокруг меняется, старые устои рушатся, а люди остаются безответственными, беспечными, расточительными, глухими к вызовам нового мира. В такой ситуации у ребенка нет шансов не только реализовать свои дарования, но и просто выжить. Выводы, сделанные писателями позитивизма, были восприняты и продолжены в творчестве авторов следующих поколений. В качестве примера такой преемственности Твердислова приводит повесть Янины Морткович «Анулька, или Восемь лет из жизни девочки» (1928). По мнению исследовательницы, эта повесть содержит конкретный ответ на заостренные Прусом в «Анельке» вопросы воспитания и трактовки детства. Морткович как бы дает дальнейшее развитие судьбы прусовской Анельки, но уже в совершенно других условиях действительности, спустя почти полвека: время, достаточное, чтобы разглядеть сдвиги в тех вопросах жизни, за которые ратовали позитивисты.
Тему влияния Пруса на последующие поколения польских авторов затрагивает и С. Мусиенко (Гродно). Ее статья посвящена отражению Б. Пруса в творческом сознании Зофьи Налковской. Мусиенко называет Налковскую в числе последователей Пруса вместе с М. Домбровской и (в определенной мере) Я. Ивашкевичем. В частности, исследовательница полагает, что роман Пруса «Фараон» можно считать предвестником польского политического романа 1920-х гг., одним из ярких примеров которого является «Роман Терезы Геннерт» Налковской. По мнению Мусиенко, как и Прус, Налковская представила в «Романе Терезы Геннерт» социально-политический тип конфликта, открытыми выразителями которого сделала персонажей с четко обозначенным социальным адресатом, а также вслед за Прусом использовала оригинальный художественный прием группирования действующих лиц вокруг главного носителя идеи. Прямым доказательством влияния Пруса на творчество Налковской является ее эссе «Любовь к «Кукле»», написанное к 20-летию со дня смерти Пруса. В нем писательница обратила внимание на проблему любви в романе Пруса, которая, по мнению Мусиенко, сходным образом решается у Пруса и у самой Налковской.
Статья Г. Борковской (Варшава) «Приверженец средних регистров жизни. Об отношении Б. Пруса к русскому искусству» посвящена анализу рецензии, написанной Б. Прусом на выставку русских худож-
ников, проходившую в Варшаве в 1884 г. В комментариях к статье польская исследовательница объясняет, почему приняла решение написать именно об этом тексте: «Во-первых, рецензия - текст наиболее полный, интегральный, во-вторых, это единственное известное мне высказывание Пруса на тему русского искусства, в котором поставлен вопрос о его национальной специфике» (с. 36). Борковская указывает, что выставка проходила в атмосфере скандала, так как ни одна крупная польская газета не захотела ее освещать. Прус в своей рецензии упоминает о неблагоприятной обстановке, в которой проходила выставка, но суть спора не излагает. Он только сожалеет, что возникшая перепалка помешала потенциально важному опыту. Важным, по мнению Борковской, является тот факт, что Прус отдает должное мастерству русской живописи, тем самым предупреждая подозрения, что будет руководствоваться в их оценке какими-либо внехудожественными критериями (например, патриотизмом). Писатель сравнивает полотна русских художников с польской живописью и констатирует, что русское искусство менее подвержено «слезливой идеализации», больше нацелено на реалистическую конкретность, воплощающую ценность средних регистров жизни. По мнению Борковской, это было важным открытием для самого Пруса, так как именно в это время (1884) он вел кампанию во имя «эстетики здравого смысла» и утверждался в своих взглядах относительно ценности повседневного, усредненного существования, запечатленного в процессе добросовестного, ничем не замутненного наблюдения. Борковская даже рискует предположить, что написание отчета о выставке русских художников ускорило и облегчило формирование эстетических вкусов самого Пруса.
М. Лескинен (Москва) в своей работе обращается к теме интерпретации творчества Б. Пруса в российских и советских энциклопедических изданиях конца Х1Х-ХХ вв. Исследовательница в динамике прослеживает отношение российских энциклопедистов к личности Пруса и концепции позитивизма, которую он исповедовал. Главный вывод, который делает Лескинен: во всех энциклопедических статьях о творчестве Пруса при кажущихся внешних различиях прослеживается преемственность. В них превалирует рассмотрение писательского творчества не как факта литературной жизни, а как факта исторического. История литературы трактуется главным образом как часть исторического развития общества. В результате Прус в восприятии русской критики оказался заложником своих позитивистских взглядов, именно они привлекали русских и советских авторов прежде всего, во многом искажая своеобразие и новаторство его художественного творчества.
В. Мочалова (Москва) анализирует тему еврейской эмансипации и ассимиляции в прозе и публицистике Пруса. «Еврейский
вопрос» Мочалова исследует с позиции позитивистских взглядов Пруса, согласно которым общество - единый организм, и различные общественные слои должны объединяться и поддерживать друг друга во имя развития цивилизации и прогресса. Исследовательница указывает, что Прус с горечью обнаруживал «упорный еврейский изоляционизм» (с. 204) и проницательно отмечал противоречия и конфликты внутри самого еврейского мира. Как пишет Мочалова, Прус был на удивление глубоко информирован относительно образа жизни еврейства и чрезвычайно достоверно воссоздавал его в своей публицистике и прозе (рассказ «Сон Иакова»). Отдельного внимания заслуживает проведенный В. Мочаловой анализ библейских аллюзий и коннотаций в тексте рассказа «Сон Иакова».
Статья Б. Бялокозовича (Варшава) посвящена фигурам Густава Долинского - друга Б. Пруса и Юлиана Охоровича - почитателя Л.Н. Толстого и переводчика «Воскресенья». Бялокозович рассказывает о вкладе двух этих людей в развитие польско-русских культурных связей, которые, в частности, приложили много сил к тому, чтобы роман Толстого «Воскресенье» стал доступен польскому читателю.
В. Оцхели (Кутаиси) в своей статье поднимает тему творчества Б. Пруса в Грузии. Как показывает исследовательница, имя Пруса было известно в Грузии еще при жизни писателя. Знакомство грузинского читателя с прозой Пруса происходило как через русские, так и через грузинские переводы. Оцхели прослеживает топологические связи прозы грузинских авторов и произведений Пруса. В частности, автор статьи видит сходство в рассказе Пруса «Антек» и повести Чавчавадзе «Отарова вдова», указывает на близость прозы Пруса и творчества Ш. Арагвиспирели, с которым в грузинскую литературу вошла новеллистика и детская тематика, а также проводит параллели между истрической прозой В. Барнова и романом «Фараон».
Таким образом, несмотря на то, что в центре внимания всех авторов сборника находится фигура одного художника - Болеслава Пруса, сборник затрагивает самый широкий круг вопросов и тем. Эта широта обеспечивается в первую очередь масштабом фигуры самого Пруса, чье творчество находит отголоски в разных странах и разных эпохах. Книга «Творчество Болеслава Пруса и его связи с русской культурой», без сомнения, будет интересна ученым-славистам, студентам, изучающим польскую и другие славянские литературы, а также всем, кто знает и любит прозу Болеслава Пруса.
А.А. Савельева (Иванова)
Сведения об авторе: Савельева Анна Александровна, канд. филол. наук. E-mail: [email protected]
