CC BY
38
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
УДК 82.091
UDC 82.091
КОВАЛЕВА Т.В.
доктор филологических наук, профессор, кафедра истории русской литературы Х^ХХ вв., Орловский государственный университет имени И.С. Тургенева E-mail: [email protected] ПЕТИНА В.А.
аспирант, кафедра истории русской литературы Х^ХХ веков, Орловский государственный университет имени И.С. Тургенева
E-mail: [email protected]
KOVALEVA T.V.
Doctor of Philology, professor, Department of the History of the XI-XIX centuries of the Russian Literature, Orel State
University E-mail: [email protected] PETINA V.A.
Graduate student, department of the History of the XI-XIX centuries of the Russian Literature Orel State University E-mail: [email protected]
ТУРГЕНЕВСКИЙ ТЕКСТ: К ОПРЕДЕЛЕНИЮ ПОНЯТИЯ TURGENEV'S TEXT: TO DEFINITION OF CONCEPT
В статье рассматриваются основные концепции сверхтекста В.Н. Топорова, Н.Е. Меднис, теория именного текста как вида сверхтекста, соотношение именного текста с прототекстом, интертекстом, ме-татекстом. Доказывается необходимость рассмотрения диалогизма как одной из основ именного текста. Устанавливаются принципы функционирования именного текста как совокупности текстов, объединенных единым культурным кодом и являющихся продуктом творческой деятельности авторов различных эпох.
Ключевые слова: сверхтекст, интертекст, диалогизм, пушкинский текст, тургеневский текст, культурный код, мифологизация.
In the article the main V.N. Toporov's and N.E. Mednis's concepts of supertext, the theory of the personalized text as type of supertext, interrelation of personalized text with prototext, intertextuality, metatext are examined. Necessity of dialogism consideration as one of nominative text bases is given. The principles of nominative text functioning as sets of texts united by unified cultural code and being authors' product of creative activity of various eras are established.
Keywords: supertext, intertextuality, dialogism, Pushkin's text, Turgenev's text, cultural code, mythologization.
Именной текст в русской литературе стал предметом научных исследований в середине 90-х годов ХХ века. Одним из первых к проблеме его функционирования обратился Б.М. Гаспаров, который ввел понятие «Пушкинский текст». В основе концепции исследователя лежит утверждение о том, что «любое языковое высказывание - краткое или пространное, художественное или нехудожественное, мимолетная реплика или грандиозное по масштабам и задачам повествование -представляет собой т е к с т, то есть некий языковой артефакт, созданный из известного языкового материала при помощи известных приемов» [6, с. 319].
Особенности именного текста заключаются в том, что произведения, зафиксированные в культурной памяти, становятся основой нового художественного целого, включающего узнаваемые элементы прецедентных текстов. «Из таких ретроспективных проекций и их взаимодействий с различными элементами текста и друг с другом и складывается та смысловая среда» [6, с. 320], в которой и формируется именной текст.
Категория «именной текст» активно используется в современном литературоведении, однако до настоящего времени остается не только терминологически неустойчивой, но и терминологически избыточной. Так Н.А. Кузьминова в статье «Пушкинский текст совре-
менной поэзии» оперирует термином «интертекст», что вполне закономерно при анализе творчества постмодернистов. Исследовательница определяет интертекст «как некоторую информационную реальность, являющуюся продуктом творческой деятельности человека, способную бесконечно самогенерироваться по стреле времени. В применении к художественному творчеству интертекст образуют художественные тексты, которые являются одновременно метатекстами - продуктами текстообразующей деятельности человека, использующими уже существующие произведения, и прототекста-ми - материалом для создания новых художественных произведений» [9, с. 108].
В предлагаемом определении обнаруживаются некоторые неточности. Судя по тексту статьи, прототекст понимается автором как «базовый, существующий подсознательно, недоступный восприятию объект, который является импульсом для создания конкретных текстов и в силу последнего так или иначе обнаруживается в них» [2, с. 16]. Можно предположить, что Н.А. Кузьминова имеет ввиду именно неуправляемые процессы, бессознательное использование фоновых представлений, служащих основой для создания новых текстов. Однако применительно к рассматриваемому материалу целесообразнее было бы использование термина «преце-
© Ковалева Т.В., Петина В.А. © Kovaleva T. V., Petina V.A.
дентный текст». Основными признаками прецедентных текстов являются сверхличностный характер и хресто-матийность, так как «все говорящие так или иначе знают о них, - прочитав ли их сами или хотя бы понаслышке. Знание прецедентных текстов есть показатель принадлежности к данной эпохе и ее культуре» [7, с. 216], а моделью функционирования таких текстов, по мнению Ю.Н. Караулова, является семиотическая форма, при которой обращение к общеизвестным текстам «дается намеком, отсылкой, признаком» [7, с. 217].
Спорным представляется и использование Н.А. Кузьминовой термина «метатекст». Традиционно под этим термином понимается органическая часть целого: предисловия, послесловия, различного рода комментарии, расширяющие представления об исходном тексте. «Метатекстуальность объединяет тексты, говорящие о других текстах, и предусматривает критическую трактовку как парадигму отношения к этим текстам» [5, с. 6-7].
Метатекст диалогичен, но не обязательно включает явное или скрытое цитирование, без которого невозможно существование интертекста. Еще Ю. Кристева утверждала: «Любой текст строится как мозаика ци-таций, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-нибудь другого текста» [8, с. 428-429]. Кроме того, назначение метатекста (описание, аннотирование, анализ, комментирование, пародирование) принципиально отличается от традиционных функций интертекста.
Интертекст выстраивается на совокупности текстов, включенности одних текстов в другие. Это одновременно и игра смыслами, и сообщение. Именно поэтому Н.Е. Меднис считает, что интертекст «устремлен <...> во внеположенную по отношению к нему словесную текстовую сферу» [12, с. 13].
Статья Н. А. Кузьминовой не проясняет терминологическую и парадигматическую составляющие именного текста. Однако в ней есть рациональное зерно: выделение «так называемых «сильных» текстов, породивших широкую и дальнюю литературную волну [9, с. 135], и обладающих системо- и кодообразующими функциями.
Современная теория интертекстуальности базируется на идее диалогичности М.М. Бахтина, утверждавшего, что текст включает все тексты, относящиеся к конкретной смысловой сфере, а «два высказывания, отдаленные друг от друга и во времени и в пространстве <...> при смысловом сопоставлении обнаруживают диалогические отношения, если между ними есть хоть какая-нибудь смысловая конвергенция» [4, с. 321].
Однако в основополагающих принципах своей концепции М.М. Бахтин исходил из того, что «подлинное понимание в литературе <...> всегда исторично и персонифицировано» [4, с. 385], а из этого следует, что любой текст - это высказывание конкретного субъекта. По точному замечанию П. Безерра: «Тексты сами не могут вести диалоги, за ними, <. > осуществляется контакт «личностей, а не вещей», наблюдается чередование го-
ворящих субъектов, полноправных сознаний. Одним словом, за ними стоит человек, творец, чей диалог с другими творцами самого текста или других текстов является единственной гарантией диалогизма» [5, с. 7].
Следовательно, вполне закономерным является использование в художественном тексте элементов прецедентных текстов, что создает ситуацию диалога, в котором создатель интертекста выступает и как автор, и как читатель. Он использует прецедентный текст в соответствии со своими творческими установками, эстетическими представлениями, интеллектом, уровнем освоенности текста предшественника. Интертекст всегда демонстрирует творческую индивидуальность автора и его отношение к цитируемому. Это не столько языковая игра, свойственная постмодернизму, сколько осмысление, воспроизводящее семантическую структуру прецедентного текста, наращивание новых смыслов или их трансформация на уровне прямых или преобразованных цитат, аллюзий, реминисценций. Однако именно ограниченность форм интертекстуальности не позволяет считать «метатекстовый диалог» (Ю. Кристева) основой именного текста.
Структура именного текста представляется более сложной, чем структура интертекста. Она включает не только приемы включения текста в текст, но и внетекстовые связи, поэтому целесообразнее считать именной текст одной из форм сверхтекста. Можно согласиться с Н.Е. Меднис, которая считает, что сверхтекст специфически связан с внетекстовыми образованиями, и именно характер этих образований отличает «сверхтекст и от интер- и от гипертекста <...> по сугубо внешним признакам выраженности любой сверхтекст является в то же время интер- и гипертекстом, но не любой интер-или гипертекст может быть определен как сверхтекст» [12, с. 15].
Автором термина «сверхтекст» в русском литературоведении был В.Н. Топоров, который подробно рассмотрел принципы анализа изучаемого феномена и его основные компоненты. Сверхтекст, по мысли исследователя, обладает синтетичностью, так как образуется за счет включения множества тематически близких текстов в единое семантическое целое, с которым «связываются высшие смыслы и цели» [13, с. 275]. Это «цельно-единство», по мнению В.Н. Топорова, «создает столь сильное энергетическое поле, что все «множественно-различное», «пестрое» индивидуально-оценочное вовлекается в это поле, захватывается им и как бы пресуществляется в нем в плоть и дух единого текста» [13, с. 261].
Намеченная В.Н. Топоровым теоретическая парадигма исследования была продолжена лингвистами Н.А. Купиной и Г.В. Битенской, репрезентирующими сверхтекст как культурно-системное речевое образование, одновременно являющееся и самостоятельной единицей, и частью культуры. Сверхтекст, по их определению, - «совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цель-
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
ной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального/анормального» [10, с. 215].
К сожалению, из предложенного Н.А. Купиной и Г.В. Битенской определения исчезает одна из важных дефиниций. Это утверждение о том, что любой сверхтекст является порождением и частью конкретного культурного пространства. Он результат творчества представителей самых разных эпох и родов деятельности. сверхтекст формируется не только совокупностью графически зафиксированных текстов, но и внетекстовыми компонентами, «внеположенной реальностью» (Н.Е. Меднис). Сверхтекст образуют тексты художественных произведений, живописи, графики, скульптуры, устные рассказы, городские мифы и легенды, а объединяющим культурные тексты началом является «ядро, которое представляет собой некую совокупность вариантов, сводящихся в принципе в одному источнику» [13, с. 279], культурному коду, сформированному в ментальном пространстве.
Объединение различных по своей природе компонентов приводит «к созданию текстов исключительной сложности <...> синтезирующих свое и чужое, личное и сверхличное, текстовое и внетекстовое» [14, с. 410].
Формирование сверхтекстов - это «непрерывный процесс символизации, результаты которой закрепляются в фольклоре, топонимике, исторических повествованиях, в широком многообразии речевых жанров, повествующих об этом месте, и, наконец, в художественной литературе» [1, с. 24].
Ю.В. Шатин, изучающий Пушкинский текст, считает его, а, следовательно, и любой другой именной текст, объектом культурной коммуникации. Он предлагает выделять в именном тексте «редукционизм, связанный с приятием одних и неприятием других произведений Пушкина, биографизм - с отчетливыми попытками расшифровать произведения поэта как опыт биографии и обнаружить конкретные адресаты и прототипы его обращений и посвящений <...>, идеологизм - стремление истолковать произведения поэта как отражение определенных идеологем его времени» [18, с. 234]. Предметом исследования в таком случае становятся критические статьи, научные исследования, комментарии, те элементы, «позитивного знания, из которого возникали многие вторичные культурные феномены, в частности, столь уникальный и любопытный феномен, как пушкинистика» [18, с. 238].
По-своему интересной является концепция именного текста, сформулированная Н.Е. Меднис. Исследовательница выделяет сегменты сверхтекста и считает, что главное в них не истоки и текстовые варианты, а перспективные литературные проекции, которыми обусловлено порождение новых текстов.
Причины, по которым одни тексты становятся «сильными» (термин Н.А. Кузьминовой), а другие, даже более совершенные, остаются вне поля зрения последователей, не поддаются логическим объяснениям. Н.Е. Меднис пишет: «Многие художественно совершен-
ные произведения остаются жить в пределах творчества их создателя и в благодарном читательском восприятии как явления несомненно значимые, но генетически непродуктивные. И, с другой стороны, не выдающийся либо едва намеченный текст, неведомо как оказавшись в точке бифуркации, обретает вдруг мощнейшую гене-ративность и продолжает двоиться, множиться, образуя объемный, сложный гипертекст или фрагмент сверхтекста» [12, с. 140].
При исследовании именного текста Н.Е. Меднис предлагает ориентироваться на «три блока каждый со своим внутренним вектором». Первый - условно обозначается исследователем как «вручение себя», при котором происходят изменения связанные, например, с формой выражения сакрального, ее трансформацией. При таком подходе ««вручение себя» <...>не столько раз-дваивается, сколько у-дваивается, оборачиваясь едино-различием» [12, с. 147].
Несмотря на некоторую эксцентричность этих определений, общий смысл представляется достаточно знеа-чимым. При обращении к прецедентному тексту авторы усиливают его отдельные стороны, переосмысливают в соответствии со своими творческими установками и создают близкий, но абсолютно самостоятельный текст.
Второй блок, по мысли Н.Е. Меднис, объединен общим тематическим вектором. Например, темой «поэта (иногда шире - творца, художника) и поэзии» [12, с. 151].
«Третий блок включает в себя разного рода маргиналии, каковых особенно много в сетевой литературе» [12, с. 153].
К выделению трех блоков Н.Е. Меднис приходит в результате анализа большого количества текстов, восходящих к пушкинскому стихотворению «Жил на свете на свете рыцарь бедный...». Однако нам представляется, что данный подход может стать эффективным при анализе любого именного текста. Тем более, что предметом анализа именного текста предлагается считать «обширное поле пушкинских аллюзий, проекций, разного типа реминисценций, коими насыщена русская литература Х1Х-ХХ веков» [12, с. 154], т.е. вполне традиционные элементы интертекста.
В таком случае вновь возникает проблема соотношения интерстекста и сверхтекста, решение которой М.Г. Уртминцева связывает с продуктивной идеей о двух образующих именной текст аспектах, предлагая рассматривать «творчество Пушкина как текст, и пушкинский текст русской культуры, который одновременно является и генератором кодов его расшифровки, и самим кодом» [16, с. 13].
При этом следует помнить, что пушкинский текст русской культуры необходимо рассматривать как текст мифологизированный, как творимый миф о писателе, возникающий в недрах носителей национальной культуры и языка. Не случайно В.И. Тюпа отмечает, что именной текст - это «парадигматическое явление, по природе своей аналогичное мифу, в частности, своей анонимностью, ибо никто из авторов интегрированных
субтекстов не может быть признан автором мегатекста» [15, с. 123].
Парадигматические границы именного текста установлены А.Г. Лошаковым: «Структура данного сверхтекста включает в себя «текст жизни» поэта, текст его произведений (прототекстовый уровень), а также огромный корпус метатекстов, функционирующих в разных типах дискурса (художественном, литературно-критическом, педагогическом и др.)» [11, с. 117].
В отличие от Пушкинского текста именной текст И.С. Тургенева не получил широкого освещения в литературоведении. Упоминания о нем встречаются всего лишь в двух статьях: В.В. Чекушина, отметившего, что, с одной стороны, основные персонажи А.Н. Толстого «имеют черты реально существующих прототипов, а с другой являются «сниженной» и пародийно представленной аллюзией на персонажей Тургенева» [3, с. 188], и Е.Т. Атамановой, рассматривающей «связи Бунина и Тургенева на внесюжетном, т.е. на реминисцентном уровне» [3, с. 52]. Эти публикации, на наш взгляд, являются свидетельством того, что подступы к осмыслению Тургеневского текста начинают складываться.
Под Тургеневским текстом мы понимаем совокупность объединенных единым культурным кодом текстов, являющихся продуктом творческой деятельности различных авторов. Как любой именной текст Тургеневский текст включает два вектора, направленных к единому ядру. Первый - это персонифицированная интерпретация «сильных» текстов писателя, обладающих ресурсом для продуцирования новых художественных структур. Второй вектор - это представления о личности и творчестве писателя, сформированные в ментальном культурном сознании. Отличительной чертой данного вектора является наличие культурного кода, обусловленного сознательным или бессознательным введением в «текст жизни» И. С. Тургенева смысло-и мифообразующих компонентов.
Тургеневский текст - является одним из самых уникальных в истории русской культуры. Он начал формироваться еще при жизни писателя в многочисленных устных рассказах и эпистолярном творчестве современников.
Уже в 1838 году активно распространялись слухи о поведении Тургенева во время пожара на пароходе «Николай I» в ночь с 18 на 19 мая. Барон Д.Г. Розен, А.Г. Демидов, кн. П.А. Вяземский, Эл.Ф. Тютчева, Ф. И. Тютчев писали и рассказывали о случившимся. Тема была настолько занимательной, что почти через год после произошедшего В.П. Тургенева писала сыну: «Слухи всюду доходят! - и мне уже многие говорили, к большому моему неудовольствию...» Позже А.Я. Панаева (Головачева) пересказала историю спасения начинающего писателя в своих «Воспоминаниях». Вообще именно она была одной из самых активных создательниц тургеневского мифа. Панаева повествовала и о его любви к «светским дамским салончикам», и о его склонности «присочинять небывалые истории» о подвигах, и о необыкновенной экономности, граничащей с
жадностью, и об отношениях с Полиной Виардо.
Не менее важной темой обсуждений стал разрыв Тургенева с «Современником» и его отношения с Н.А. Добролюбовым. Даже Н.Г. Чернышевский принимал участие в распространении сплетен: «Мне самому случилось знать дело по рассказам лиц, дружных с Тургеневым. Важнейшее из того, что я слышал, - рассказ какого-то из общих приятелей Тургенева и г-жи Маркович о разговоре ее с Тургеневым <. > Она стала говорить ему, что он выбрал дурной способ отмстить Добролюбову за свои досады; он компрометирует себя, изобразив Добролюбова в злостной карикатуре. Она прибавляла, что он поступил как трус: пока был жив Добролюбов, он не смел вступать с ним в борьбу перед публикой, а теперь, когда Добролюбов умер, чернит его».
Следует отметить, что отношение к Тургеневу принципиально изменилось в 80-е годы Х1Х века и тоже еще при жизни писателя. Это было связано со стремлением молодых, как правило, авторов переосмыслить творчество И.С. Тургенева.
Одним из первых был С.Я. Надсон, создавший стихотворение «Сон королевы» «на мотив» «Первой любви». Все четыре варианта текста являются примером подчеркнутого диалогизма с предшественником. Совсем еще молодой поэт выражал свое несогласие с тургеневской концепцией любви и предлагал собственный вариант развития отношений главных героев.
Чуть позже появилась поэтическое переложение С.А. Андреевского «Довольно», автор которого, напротив, подчеркнуто отказывался от диалогизма и стремился максимально точно, но в стихотворной форме, передать идеи и эстетизм прецедентного текста. Страстный поклонник творчества И.С. Тургенева поэт защищал рассказ «Довольно» от жестких критических замечаний (П.Ф. Алисов, С.А. Венгеров), называл его «бессмертной поэмой в прозе».
Именно С.А. Андреевский стал одним из активных создателей нового тургеневского мифа. В его стихотворении «Кончина Тургенева» (1883 г.), статьях «Тургенев» (1892 г.) и особенно «Город Тургенева» (1898 г.) рисуется образ тонкого чувствующего, одухотворенного человека, вызывающего искреннее восхищение у автора.
Особенным отношение к «тексту жизни» И. С. Тургенева было не только у С. А. Андреевского. Н.С. Надсон в стихотворении «Над могилой Тургенева» определяет роль писателя в формировании нового русского сознания. При этом отношение к писателю у Надсона остается глубоко личным, даже интимным. К. Д. Бальмонт в стихотворении «Памяти Тургенева» (1893 г.) во многом переосмысливает его творчество, называет борцом за свободу народа («И пала крепостничества тюрьма»), писателем, открывшим страданья «женской любящей души», вечно живым другом и учителем.
Жизнь, посвященная Полине Виардо, определила личную трагедию писателя по мысли И. Северянина
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
(стихотворение «Тургенев»). В уникальном образце ролевой лирики «Письме из усадьбы» поэт обращается сразу к двум тургеневским мотивам: русской дворянской усадьбе и девичьей любви. Связь с творчеством писателя заявлена уже в первых строках текста: «Вчера читала я, - Тургенев/ Меня опять зачаровал» (1910 г.)
Отдельную страницу Тургеневского текста составляют многочисленные воспоминания о писателе. А.А. Фет профессор Московского университета, мемуарист А. Д. Галахов, писатель Д.В. Григорович, писательница Е.И. Апрелева, художник В.В. Верещагин, мемуарист П.П. Боборыкин, критик В.В. Стасов, А.Ф. Нелидова, редактор «Журнала Министерства народного просвещения» Е. М. Феоктистов, С.Л. Толстой, генерал Батист Фори, юрист А.Ф. Кони, поэт Я.П. Полонский, внук А. Н. Радищева, живописец А.П. Боголюбов, юрист Б.Н. Чичерин, Эдмон Гонкур, мемуарист Н. М., историк М.М. Ковалевский, журналист К.П. Ободовский, сотрудник «Современника» Е.Я. Колбасин и десятки других современников описали свои встречи с И. С. Тургеневым. Отношение к писателю в мемуарах было от откровенно восторженного (Генри Джейсм, А. Д. Галахов, Хьялмар Хьорд Бойесен, Е.М. Феоктивстов и др.) до резко негативного (А.Я. Панаева, Г.Н. Потанин).
Определенную роль в создании тургеневского мифа сыграли литературные биографии и исследования интерпретирующего литературоведения. Так, если в первой тургеневской биографии Е.А. Соловьева
«И.С. Тургенев: Его жизнь и литературная деятельность» (1894 г.) еще делаются попытки реконструировать жизнь писателя по воспоминаниям современников, то в беллетризованной биографии Б. Зайцева «Жизнь Тургенева» (1932 г.) проявляется совершенно иной подход. Для него писатель - Божий избранник, отсюда и житийная форма повествования, и особый акцент на чувствах Тургенева. В книге Н.В. Богословского «Тургенев» (1959 г.) вымышленными оказываются страницы, посвященные детству писателя и его юности, зато почти полностью игнорируется история отношений писателя с Полиной Виардо. В книгах Н.М. Чернова «Провинциальный Тургенев» (2003 г.) и «Тургенев в Москве» (1999 г.) даются ссылки на воспоминания и архивные документы, но допущения и домыслы занимают не менее значимое место и продолжают создание мифа о жизни писателя.
Субъективное жизнеописание Тургенева принадлежит и перу испанского литературоведа Хуана Эдуардо Суньиги. Главным для него в книге «Загадка Тургенева» (1998 г.) оказалось рассмотрение отношений писателя с Полиной Виардо, в описании которых творческая фантазия преобладает над жизненной реальностью.
Совершенно очевидно, что тургеневский текст оказывается невероятно разветвленным и малоизученным. Основным направлением исследований должна стать интертекстуальность как один из основных инструментов реализации культурных кодов в художественном пространстве.
Библиографический список
1. Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе XX века. Пермь: Изд-во Пермского университета, 2000. 404 с.
2. Авдеенко И.А. Символ как вид прототекста// Филологические науки. Вопросы теории и практики, 2015. № 7 (49): в 2-х ч. Ч. II. C. 16-18.
3. Атаманова Е.Т. Тургеневский текст в творческой практике И.А. Бунина// Творческое наследие И.А. Бунина в контексте современных гуманитарных исследований: сборник научных трудов. - Елец: Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина, 2015. С. 51-56.
4. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества /Сост. С.Г. Бочаров; Текст подгот. Г.С. Бернштейн и Л.В. Дерюгина/ Примеч. С.С. Аверинцева и С.Г. Бочарова. 2-е изд. М.: Искусство, 1986. 445 с.
5. БезерраП. К соотношению «интертекстуальности» и «диалогизма»// Новый филологический вестник, 2007. № 1(4). С. 5-8.
6. ГаспаровБ.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М.: Новое литературное обозрение, 1996. 352 с.
7. КарауловЮ.Н. Русский язык и языковая личность. М.: Издательство ЛКИ, 2010. 264 с.
8. КристеваЮ. Бахтин, слово, диалог и роман//Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму/ Пер. с франц., сост., вступ. ст. Г.К. Косикова. М.: ИГ Прогресс, 2000. С. 427-457.
9. Кузьминова Н.А. Пушкинский текст современной поэзии// Вестник Омского университета, 1999, Вып. 2. С. 108-117.
10. КупинаН. А., Битенская Г. В. Сверхтекст и его разновидности // Человек - Текст - Культура: коллективная монография / Под ред. Н.А. Купиной, Т. В. Матвеевой. Екатеринбург: ИРРО, 1994. С. 214-233.
11. Лошаков А.Г., Шушарин И.А. Пролегомены к концепции Пушкинского текста русской литературы// Вестник Северного (Арктического) федерального университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки, 2016. №5. С. 117-127.
12. МеднисН. Е. Сверхтексты в русской литературе. Новосибирск: НГПУ 2003. 169 с.
13. Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. Мю: Прогресс-Культура, 1995. 621 с.
14. Топоров В.Н. «Младой певец» и быстротечное время (к истории одного образа в русской поэзии первой трети XIX века) // Russian Poetics. Proceedings of the International Colloquium at UCLA, September 22-26, 1975. Colombus Ohio, 1983. P. 409-449. (UCLA Slavic Studies. Vol. 4)
15. Тюпа В.И. Мифопоэтика сопряжения художника и жизни // Новый филологический вестник, 2011. № 3(18). С. 122-137.
16. УртминцеваМ.Г. «Пушкинский текст» мемуарного очерка И.С. Тургенева «Литературный вечер у Плетнева»//Вестник Томского государственного педагогического университета, 2005. № 6(51). С. 13-16.
17. Чекушин В.В. Рецепция «тургеневского текста» в раннем творчестве А.Н. Толстого (цикл «Заволжье»)// Человек и язык в коммуникативном пространстве: сборник научных статьей. Красноярск: СФУ, 2017. Т.8. № 8. С. 186-190.
18. Шатин Ю.В. «Пушкинский текст» как объект культурной коммуникации// Сибирская пушкинистика сегодня: Сб. науч. ст./ Сост., подг. к печ. и ред. В.Н. Алексеева и Е.И. Дергачевой-Скоп. Новосибирск: ГПНТБ СО РАЕ, 2000. С. 231-238.
References
1. Abashev V.V. Perm as text. Perm in russian culture and literature of the 20th century. Perm: Publ.of Perm university, 2000. 404 p.
2. Avdeenko I.A. Symbol as type of the prototext//Philological sciences. Questions of theory and practice, 2015. No. 7 (49): in 2 parts II. pp. 16-18.
3. AtamanovaE.T. Turgenev's text in creative practice of I.A. Bunin//Creative heritage of I.A. Bunin in the context of modern humanitarian researches: collection of scientific works. - Yelets: Yelets state university named after I.A. Bunin, 2015. pp. 51-56.
4. BakhtinM.M. Esthetics of verbal creativity / S.G. Bocharov (compiler ); Text prepared by G.S. Bernstein and L.V. Deryugina/Notes by S.S. Averintseva and S.G. Bocharova. the 2nd ed. M.: Art, 1986. 445 p.
5. BezerraP. To correlation of "intertextuality" and "dialogism"//the new philological messenger, 2007. No. 1(4). pp. 5-8.
6. GasparovB.M. Language, memory, image. Linguistics of language existence. M.: New literary review, 1996. 352 p.
7. Karaulov Y.N. Russian language and linguistic personality. M.: Publ. LKI, 2010. 264 p.
8. Kristeva Yu. Bakhtin, word, dialogue and novel // French semiotics: From structuralism to poststructuralism / Trans. with french., compiled. Art. G.K. Kosikova. M .: IG Progress, 2000. p. 427-457.
9. KuzminovaN.A. Pushkin text of modern poetry // Bulletin of Omsk University, 1999, Vol. 2. P. 108-117.
10. Kupina N. A., Bitenskaya G. V. Supertext and its varieties // Person - Text - Culture: a collective monograph / Ed. ON. Kupina, T.V. Matveyeva. Yekaterinburg: IRRO, 1994. p. 214-233.
11. LoshakovA.G., Shusharin I.A. Prolegomena to the concept of the Pushkin text of Russian literature // Bulletin of the Northern (Arctic) Federal University. Series: Humanities and Social Sciences, 2016. N. 5. Pp. 117-127.
12. MednisN. Ye. Overtexts in Russian literature. Novosibirsk: NGPU, 2003. 169 p.
13. Toporov V.N. Myth. Ritual. Symbol. Image: Research in the field of mythopoetic: Favorites. Mu: Progress-Culture, 1995. 621 p.
14. Toporov V.N. «Young singer» and fleeting time (to the history of one image in Russian poetry of the first third of the XIX century) // Russian Poetics. Proceedings of the International Colloquium at UCLA, September 22-26, 1975. Colombus Ohio, 1983. P. 409-449. (UCLA Slavic Studies. Vol. 4)
15. Tyupa V.I. Mythopoetics of the Conjugation of the Artist and Life // New Philological Vestnik, 2011. N. 3 (18). Pp. 122-137.
16. UrtmintsevaM.G. «Pushkin text» of memoir essay by I.S. Turgenev «Literary evening at Pletnev» // Bulletin of Tomsk State Pedagogical University, 2005. № 6 (51). Pp. 13-16.
17. Chekushin V.V. The reception of the «Turgenev text» in the early works of A.N. Tolstoy (cycle «Trans-Volga») // Man and language in the communicative space: a collection of scientific articles. Krasnoyarsk: Siberian Federal University, 2017. T.8. N. 8. S.186-190.
18. Shatin Yu.V. "Pushkin text" as an object of cultural communication // Siberian Pushkin Studies today: Sat. scientific St. / Comp., podg. to pec. and ed. V.N. Alekseeva and E.I. Dergacheva-Skop. Novosibirsk: GPNTB SO RAE, 2000. p. 231-238.
