CC BY
99
С. А. Ипатова
Тургенев и «лавровская история»: Суворин vs Катков
В статье анализируется полемика по поводу идейных взглядов И. С. Тургенева, развернутая после его смерти в газетах «Новое время» и «Московские ведомости».
Ключевые слова: И. С. Тургенев, А. С. Суворин, М. Н. Катков.
Инцидент, известный в литературе о писателе как «лавровская история», произошел на литературно-музыкальном вечере Общества взаимного вспоможения и благотворительности русских художников в Париже 2 (14) февраля 1881 года. И. С. Тургенев был секретарем Общества и инициатором этого заседания, но по причине болезни присутствовать и читать свой новый рассказ не мог. Сохранилось несколько воспоминаний об этом скандальном вечере, где по приглашению Тургенева присутствовал не только П. Л. Лавров, имевший одиозную репутацию революционера-эмигранта, но и эмигрировавший из России участник процесса 193-х И. Я. Павловский. После выступлений скрипача А. Д. Бродского, учениц Полины Виардо и чтения Павловского на сцене появился не заявленный в программе поэт Н. М. Минский, демонстративно прочитавший два своих гражданских стихотворения, по воспоминаниям современника, «жупельно-го» содержания; в одном из них «Две ступени» («Казнь жирондиста») в соответствующем духе повествовалось о казни революционера, то есть Каракозова. Публика пришла в замешательство. Демонстративно встал и покинул зал барон Л. А. Фредерикс, русский военный агент. Фешенебельная публика спешно покидала зал [5, c. 313]. Демарш незваных гостей имел последствия: Тургеневу с трудом пришлось отстаивать существование клуба Общества. Однако история эта, именуемая в дальнейшем «лавровской», имела продолжение уже после смерти писателя и оказалась также связанной с именем Лаврова, а в одном из изданий получила свое название как «прискорбный переполох».
Так случилось, что между кончиной Тургенева в Париже 22 августа (3 сентября) 1883 года и его погребением 27 сентября (9 октября) на родине, согласно завещанию писателя, рядом с В. Г. Белинским на Волковом кладбище в Петербурге прошло более месяца. Смерть Тургенева стала для современников невосполнимой утратой, почти национальным бедствием, поэтому не нашлось практически ни одного издания, чье пристальное внимание на протяжении конца августа - всего сентября не было бы обращено к личности писателя. В отечественных периодических изданиях, независимо от их политической ориентации, это трагическое событие обсуждалось практически ежедневно на протяжении месяца, породив целую скорбную литературу, освещавшую личность, жизненный путь и литературную деятельность Тургенева. Все эти разнохарактерные и разноголосые выступле-
122
ния объединились - и это понятно - в выражении скорби, в осмыслении величия имени Тургенева, в осознании его смерти как огромной утраты для русской культуры. С таким масштабом сочувственных акций, прокатившихся по всей стране на протяжении сентября 1883 года, могли сравниться, с известной оговоркой, разве что Пушкинские торжества. По меткому наблюдению одного из изданий, «никогда до сего русский патриотизм не имел подобного высокого и утешительного, несмотря на печальный повод, удовлетворения» [24, с. 1]. Тон задавало «Новое время». Большая часть публикаций газеты, и в частности несколько некрологических статей, принадлежавшие перу ее издателя и редактора А. С. Суворина, остались за пределами библиографического и исследовательского внимания, как и посмертная «лавровская история», в обсуждении которой в непосредственном противостоянии оказались две газеты -«Новое время» и «Московские ведомости».
Суворин был лично знаком с Тургеневым, неоднократно встречался с ним, состоял в переписке, и как умный, талантливый, неординарный человек был, безусловно, интересен писателю. В своих фельетонах, рецензиях, обзорах, беллетристических произведениях, а также в частных письмах Суворин еще при жизни писателя не раз откликался на тургеневские произведения, давая им иногда противоречивые, но неизменно яркие оценки. Искренняя реакция Суворина на смерть писателя, высказанная в целой серии публикаций, показала, что, несмотря на прерванные отношения, он хорошо сознавал масштаб личности Тургенева и глубоко и всесторонне оценивал его роль в русской и мировой культуре. Ни смерть Некрасова, на которую Суворин откликнулся прочувствованным некрологом, ни смерть Достоевского, осмысленная им в щемящей некрологической статье, не стали для издателя поводом для публикации на страницах «Нового времени» целого потока некрологических статей, составивших единый замысел, как это произошло с откликами на смерть Тургенева. В течение траурного для России сентября 1883 года от публикации к публикации Суворин настойчиво проводил мысль, что кончина Тургенева это не только крупная литературная утрата, но и великое общественное горе, невосполнимая национальная потеря. Уже в первом некрологе, появившийся в «Новом времени» 24 августа (5 сентября) 1883 года, Суворин пишет, настойчиво внушая своему читателю мысль, что утрата учителя народа в лице писателя - это утрата части его самого: «Тургенев принадлежит к тем немногим русским людям, которым желал бы дать вечную жизнь и на земле». Потеря «такого высокого деятеля в умственной и художественной области отзовется глубокою скорбью в сердце каждого русского человека». В своих художественных созданиях Тургенев «воспитывал это общество, отражая в ярких и рельефных образах», все «веяния русской жизни нескольких поколений».
123
Суворин высоко ставит отзывчивость писателя на все общественно значимые явления своего времени: «Никто из русских художников не обладал качеством отзывчивости на движущие и руководящие идеи в такой степени, как Тургенев», поэтому велико значение писателя «не только для русского, но и общечеловеческого искусства»; он один из тех, которые «умрут совсем только со смертью русского народа»; и «Россия знает, что Тургенев был одним из лучших ее людей и одним из честнейших и благороднейших ее граждан», потому что был не только «лучшим человеком своей родины, но и истинно русским человеком, со всеми качествами, присущими племени: с теплой и широко гуманной душой, с светлым, глубоким и свободным умом, с горячим сердцем, отзывчивым на добро, на идеалы, с непоколебимой любовью к своему народу» и с верой в его «общечеловеческое призвание». Внутренне полемизируя с теми, кто говорил об оторванности Тургенева от России, от русского народа, кто подчеркивал его «абсентеизм», а подчас обвинял в антипатриотизме, Суворин утверждал, что ни один «русский писатель не играл такой роли в жизни русского общества, как Тургенев», ставший «владыкою внутреннего мира русского общества». И в заключение статьи Суворин добавляет: всего, что было в писателе «русского помимо воли», было «так много, как только может быть в гениальном таланте», поэтому «не за один свой великий талант он достоин любви всякого русского человека, но и за свою чистую, благородную душу. И эту любовь воздаст ему его родина...» [17, с. 1].
Формируя и воспитывая свою многочисленную читательскую аудиторию, состоявшую в основном из мелкого чиновничества и поместного дворянства, Суворин не боится исповедовать на страницах газеты свой «символ веры», основанный на патриотизме, гордости за свое «племя», богатое на таланты, уверенности в его общечеловеческом призвании. Некрологи выдающихся русских общественных и литературных деятелей (из недавних: Некрасов, Достоевский, Скобелев), принадлежавшие, как правило, перу самого редактора, становятся на страницах газеты своеобразным жанром воспитания. «Он везде был свой, — пишет Суворин в следующей некрологической статье, - везде, где присутствовала живая душа, где билось человеческое сердце, где интересы повышались над уровнем пошлой обыденности. Аристократ по рождению, воспитанный как аристократ в лучшем смысле этого слова, он искал аристократии ума и таланта. <...> Мы почитаем в нем своего русского человека, свой русский огромный талант, который служил только России, писал только о России и давал лучшую часть своей души, свое творчество, только России. И Русь наиболее и ценила его» [18, с. 2].
Статьи Суворина не остались незамеченными, более того, вызвали резкое неприятие, в первую очередь со стороны М. Н. Каткова и его газеты «Московские ведомости». Кончина Тургенева неожиданно была превращена едва ли не в орудие политической борьбы, в которой имя Тургенева
124
было использовано в партийных целях. Поскольку «Московские ведомости» практически никак не откликнулись на смерть писателя (и это было замечено современниками), первая статья о Тургеневе, появившаяся в газете 6 сентября в составе постоянного фельетона «Петербургские письма» за подписью W. (Катков? Установить, кто скрылся под псевдонимом «W.», не удалось; судя по стилю, статья, скорее всего, принадлежит перу Каткова, либо основательно отредактирована им), представилась многим как своего рода некролог от редактора, однако жанру надгробного слова эта статья не вполне отвечала. «Область лжи и обмана снова значительно раздвинулась. Умер Тургенев и всевозможные прихвостни либерализма накинулись на его еще не закрытую могилу, громко требуя поминального угощения. <...> везде кишат литературные и иные салопницы, убежденные и старающиеся убедить, что смерть Тургенева чрезвычайно близко их касается <...>. Кто только не участвует в этой погребальной эксплуатации: либеральные редакторы с либеральными репортерами и наборщиками, либеральные приказчики книжных магазинов, либеральные фотографы, стяжавшие известность выставкой либеральных литературных портретов. <...> Словом, все, что у нас прияло известную печать лжелиберализма, сорвалось с места, носится и мечется, стараясь изо всех сил показать свою непосредственную близость к автору “Отцов и детей” и потребовать своей доли в воздаваемых его памяти чествованиях». Скоро, продолжает Катков, «все приспешники и прихлебатели лжелиберализма будут вопиять» о «великом значении усопшего писателя и требовать публичных жертвоприношений над его прахом». И далее, напоминая о недавних баталиях по поводу почти каждого нового произведения Тургенева, начиная с «Отцов и детей», Катков пишет: «Эти общественные ругатели по пятаку со строчки, поносившие в течение двадцати лет имя Тургенева, эти учителя русской словесности, толковавшие кадетам и девицам, что Тургенев написал пасквиль на молодое поколение, эти нахлестанные либеральною лозой приказчики книжных магазинов, уверявшие под рукой доверчивых покупателей, что “Тургенева нынче только отставные генералы спрашивают”, все они будут колотить себя в грудь и просить, чтоб им позволили возложить венок на гроб писателя. И некому будет выгнать мытарей и фарисеев.».
Катков не хуже Суворина владел технологией обработки обыденного сознания. Перейдя от грозного обличения к тактике задушевности, он обращается к той самой «толпе», которой манипулируют, и коварно приглашает публику взглянуть на саму себя со стороны: «Есть что-то глубоко оскорбительное в этой вечной игре лжелиберальной пошлости, в непрерывном издевательстве над доверчивою толпой, не понимающей наглого обмана, в бесстыдной эксплуатации литературных имен. Есть что-то невыразимо безотрадное в зрелище этой наивной толпы, готовой чествовать любимого писателя и не сознающей, насколько оскорбительны для его па-
125
мяти наглые кривлянья литературной черни над свежею могилой» [28, с. 3].
Позиция Каткова многим была ясна, и в первую очередь Суворину. Ссора редактора «Московских ведомостей» с Тургеневым, длившаяся почти двадцать лет, по мере развития принимала все более острый и публичный характер. Катков наносил удары не всегда сам, чаще чужими руками и редакционными статьями. Современникам запомнилась напечатанная в газете «Московские ведомости» в декабре 1879 года статья «Иногородного обывателя» (Б. М. Маркевича), обвинившего писателя в «заискивании» перед радикальной молодежью, в симпатиях к русским революционерам за границей, в признании «правым» «гнусного дела» русских нигилистов [6, с. 4-5]. Такая оценка была равнозначна политическому доносу. В опровержении Тургенева, опубликованном в газете «Молва», говорилось: «... убеждения, высказанные мною и печатно и изустно, не изменились ни на йоту в последние сорок лет; я не скрывал их никогда и ни перед кем. В глазах нашей молодежи <...>, к какой бы партии она ни принадлежала, я всегда был и до сих пор остался “постепеновцем” <...> принципиальным противником революций <...>» [26, XV, с. 184-185].
Не ослаб антагонизм между ними и на знаменитом Пушкинском празднике 1880 года, на котором Катков сделал публичную попытку примирения, протянув Тургеневу бокал, а Тургенев дважды отказался «чокнуться». А. Ф. Кони вспоминал: когда Катков «во второй раз протянул бокал Тургеневу <.> тот холодно посмотрел на него и покрыл свой бокал ладонью руки». На замечание А. Н. Майкова, что нужно простить и забыть, писатель ответил: «Я старый воробей, меня на шампанском не обманешь!» [7, с. 156]. Новый, посмертный удар стратегически был рассчитан точно: кто же захочет быть «доверчивой и наивной толпой»? Еще не забыты были всесильным редактором «Русского вестника» ни публичное объяснение по поводу обещанной писателем, но якобы отданной другому изданию повести, ни блестящая тургеневская отповедь «Иногородному обывателю», ни прикрытый ладонью бокал. Однако теперь Тургенев уже не мог ответить. Статья Каткова, вероятно, мало что могла убавить в невиданном национальном подъеме, охватившем Россию в эти траурные дни. И тогда через четыре дня затишья была пущена в ход тяжелая кавалерия.
10 сентября в «Московских ведомостях», без каких бы то ни было комментариев, было перепечатано письмо того самого известного эмиг-ранта-революционера П. Л. Лаврова, опубликованное накануне во французской республиканской газете «La Justice». Из письма стало известно, что Тургенев оказывал регулярную материальную поддержку нелегальному эмигрантскому изданию «Вперед!». В заметке говорилось: «Газета “Justice” получила от известного Петра Лаврова письмо, в коем значится: “По смерти г. Тургенева я не только не нахожу нужным скрывать, но даже долгом считаю придать гласности факт, о коем до сего времени знали
126
лишь я и еще немногие лица. Когда в 1874 году я перенес редакцию социа-листского и революционного русского органа «Вперед!» из Цюриха в Лондон, Тургенев по собственной инициативе предложил мне содействовать изданию этого органа; затем в течение следующих трех лет, то есть за все время моего редакторства, он ежегодно вносил в кассу издания по 500 франков”» [10, с. 2]. Как и следовало ожидать, разразился скандал. Тургенев, действительно, читал народническое издание Лаврова, выходившее в Цюрихе и Лондоне в 1873 - 1877 годах. Интересовался им. Более того, судя по письмам, не только давал деньги, но и хорошо знал содержание этого издания, обсуждал его с Лавровым и даже использовал некоторые материалы в работе над романом «Новь».
Первыми на публикацию «Московских ведомостей» отреагировали «Новости и Биржевая газета»: приведя текст письма, редакция опротестовала его как «лживое заявление Лаврова о прикосновенности» Тургенева к делу революционной пропаганды и предложила рассматривать этот факт как случайную помощь русским эмигрантам [22, с. 1]. На следующий день к ним присоединилось «Новое время»: «Умер Тургенев - г. Лавров сейчас и объяснил, нимало не сомневаясь в том, что он получал не милостыню от знаменитого писателя, не пенсию на бедность, а сочувствие его революционной деятельности в форме франков» [15, с. 1]. В последующих публикациях Суворин прилагает все усилия, чтобы доказать, что такая ничтожная сумма не могла быть ничем иным как милостынью оголодавшему эмигранту. Большинство изданий также расценили поступок Лаврова как ложь и инсинуацию перед еще не закрытой могилой Тургенева. «Московские ведомости» остались в одиночестве.
Даже В. П. Мещерский, получивший из Парижа копию с письма Лаврова в газету «Justice» до его появления у Каткова, не решился, по собственному признанию, его опубликовать, поскольку полагал, «что это сущая ложь и клевета на мертвого Тургенева». «Московские ведомости», по мнению Мещерского, перепечатав письмо Лаврова, «произвели сильную суматоху в петербургских интеллигентных кружках». Недоумевая по этому поводу, он пишет: «Что Тургенев был падок на всякие неразборчивые излияния сочувствия людям либерального и красного лагеря потому, что не любил в России самодержавную монархию, - это ни для кого не секрет; а что он не участвовал в издании “Вперед”, это тоже известно; и что если бы он давал 500 фр. субсидии этому изданию, такой субъект, как Лавров, приберег бы себе или достал более несомненные тому доказательства, чем его гадкое слово, это тоже не подлежит сомнению» [4, с. 23].
Развернутую отповедь Каткову и Лаврову дал М. М. Стасюлевич, который рассказал, как в частной беседе с А. А. Мещерским Лавров утверждал, объясняя мотивы обнародования своего письма, что напечатание его было «искусным “маневром”, рассчитанным на действие этого письма в России; что он не может пропустить такого случая, как смерть Тургенева;
127
по его соображениям, вследствие его письма должны последовать распоряжения, которые глубоко огорчат все образованное общество и в России, и в Европе, а именно - это-то и желательно, с его точки зрения; наконец, в своем положении он не считает возможным стесняться в выборе средств, и т. д.» [25, с. 242].
Большинство изданий также расценили поступок Лаврова как ложь и инсинуацию перед еще не закрытой могилой Тургенева. Так, К. М. Станюкович писал в журнале «Дело»: «Понятен был “эффект”, приготовленный московской газетой», понятна «эта злоба, не остывающая и над могилой писателя, литературная деятельность которого не омрачалась никаким, даже малейшим пятном» [23, с. 142] А. Ф. Кони назвал этот поступок Каткова «своеобразными поминками» по писателю. Редактор «Московских ведомостей», по его мнению, не мог не знать, что «его “разоблачения” бросят тень на дорогого писателя и заставят строго взглянуть на учиняемые чествования его памяти» [8, с. 68]. «Какая же могла быть цель подобного маневра? - писала «Неделя», - очевидно, только та, чтобы дискредитировать Тургенева в глазах его почитателей и повлиять на решение вопроса о перевозке его тела в Петербург. <...> Вся наша печать единогласно восстала на защиту Тургенева» [14, стб. 1242 - 1243].
На единодушие разных по направлению изданий в значительной степени повлияла также отнюдь не оправдательная анонимная статья того же W. (Каткова?), появившаяся на третий день после перепечатки из «Justice» и подлившая, что называется, масла в огонь. «В настоящую минуту, - говорилось в ней, - известная часть нашей интеллигенции занята исключительно эксплоатацией памяти Тургенева», в газетах «целые столбцы заняты» выписками, письмами, известиями о сборах средств «на венок» и телеграммами «о панихидах», и если «теперь наши интеллигенты вспомнили о храме Божием, чтобы заказывать панихиды, почему никто не вспомнил во время болезни Тургенева помолиться о его выздоровлении?». Журналистика «вдруг принимает Тургенева под свою защиту. против кого-то и чего-то». И далее автор статьи W. (Катков?) находит этому объяснение: «Фальшивое положение, в которое ставило Тургенева постоянное пребывание его за границей, еще более спутало соображение репортеров и хроникеров. Русский писатель, покинувший свое отечество, и притом писатель, к литературным лаврам которого услужливые руки приплели несколько терний либерального мученичества, конечно представляется им изгнанником, вынужденным искать на чужбине свободы и безопасности. Очень обыкновенный шаблон, по которому построено уже много литературных биографий» [29, с. 2-3].
Скандал, разразившийся в русской прессе, побудил Лаврова к многочисленным объяснениям по этому поводу, которые сводились к тому, что инициатива субсидировать эмигрантское издание исходила от самого писателя. В статье «И. С. Тургенев и развитие русского общества», напеча-
128
танной в «Вестнике Народной воли» уже после смерти Тургенева, Лавров рассказал о свидании с ним в Париже 8 (20) февраля 1874 года, на котором писатель «жадно расспрашивал <...> о цюрихской молодежи, о ее содействии предпринимаемому мною делу» издания журнала. «.Иван Сергеевич, - продолжал Лавров, цитируя некролог Тургеневу, опубликованный в № 1 «Вестника Народной воли» (автор Л. Тихомиров), - “не был никогда ни социалистом, ни революционером”. Он никогда не верил, чтобы революционеры могли поднять народ против правительства <...> но история его научила, что никакие “реформы свыше” не даются без давления, и энергического давления, снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление. <...> Как только он мог заподозрить, что новый элемент может сделаться подобной силою, он сочувственно относился к этому элементу и готов был даже содействовать ему <...>. Поэтому, когда я ему нарисовал картину одушевления и готовности к самоотвержению в группах молодежи, примкнувших в Цюрихе к “Вперед!”, он, без всякого вызова с моей стороны, высказал свою готовность помогать этому изданию <...>. Мне неизвестно, продолжал ли Иван Сергеевич свое содействие “Вперед!”, когда с концом 1876 года я оставил редакцию этого издания». Свою мысль о помощи Тургенева революционерам Лавров завершил словами: «Бессознательный подготовитель и участник в развитии русского революционного движения, он, тем не менее, подготовлял его и участвовал в нем» [9, с. 109-112, 148]. Таким образом, несмотря на упреки, высказанные по его адресу, Лавров остался при своем убеждении, что его заявление было уместным и лишь восстанавливало истину, хотя и оговорился, что по существу Тургенев революционером не был.
Следует отметить, что именно публикации Суворина вызвали особую неприязнь радикально настроенной молодежи. Катков же рассматривался ими в этой ситуации как сторонник. Так, в распространяемой в день похорон 27 сентября (9 октября) прокламации «И. С. Тургенев», написанной народовольцем П. Ф. Якубовичем, говорилось: «Над не зарытой еще могилой поэта, у его свежего трупа происходит настоящая свалка. Среди этого шума и гама громче всех раздаются голоса нововременских флюгеров <...>. В годину небывалого пригнетения родины эти бульварные руководители общественного мнения ударяются в область красоты <...> во имя формы глумятся надо всем, в чем просвечивает ненавистная им революционная мысль и чувство. Умер Тургенев — они и его привлекают в свои жирные объятия и его торопятся отделить ревнивой стеной от всякой злобы дня, от русской молодежи, от ее идеалов, надежд и страданий <...> якобы друзьями покойного, опубликованы как письменные, так и устные мнения И. С. Тургенева о русской революции, в которую он будто бы не верил и которой не служил. Но мы и не утверждаем, что он верил <.> это для нас безразлично. Для нас важно, что он служил русской революции
129
сердечным смыслом своих произведений, что он любил революционную молодежь <...> Катков с нами согласен» [27, с. 3, 8].
Таким образом, прокламация, посвященная защите Лаврова от Суворина, окончательно возводила Тургенева в ранг не только осознанных сочувственников революции, но и тех, кто субсидировал ее грядущее торжество. Скандал, вызванный публикацией письма Лаврова, побудил Каткова накануне похорон, 21 сентября, вновь выступить с ответным словом в редакционной статье без подписи и заглавия: «Печать наша вдруг напустилась с удивительным пылом на корифея русских социалистов и революционеров, известного Петра Лаврова. <...> Умер Тургенев и Лавров счел своим долгом почтить его память изъявлением благодарности за поддержку, которую тот оказывал Лаврову при издании социалистского и революционного органа “Вперед!”. И вот теперь только и речи, что об этом якобы гнусном поступке Петра Лаврова; он-де оклеветал знаменитого писателя, он лжец, злоумышленник, негодяй. <...> Мы оказались чуть не соумышленниками Лаврова, чуть не продиктовали ему это заявление». негодяй. <...> Мы оказались чуть не соумышленниками Лаврова, чуть не продиктовали ему это заявление». Эпизод этот из биографии Тургенева, полагает Катков, «опровергается из опасения, чтоб он не смутил статистов, скликаемых к участию в спектакле. <...> Господа, будет вам вертеться! Незачем отрицать факт, сообщенный Лавровым, незачем и затирать его. Тургенев не милостыню давал Лаврову, который в ней не нуждался. Пятьюстами франков, которые Тургенев ежегодно посылал в редакцию революционного журнала “Вперед”, и другими подобными щедротами он откупался от травли, которая не давала ему покоя в шестидесятых годах и которая сразу прекратилась в семидесятых, когда Тургенев решился платить дань печенегам и половцам.
При впечатлительности, авторском тщеславии и некрепком характере он не выдержал оскорблений, которыми осыпали его многие из нынешних чествователей его памяти, и сдался.». Версия Каткова с довольно неожиданным «объяснением», разумеется, не выдерживает критики, но по сути дела он был недалек от истины. Факт поддержки Тургеневым революционного органа отрицать нельзя, как нельзя не признать доли справедливости в следующем его утверждении: «Тургенев был художник по
преимуществу. <...> Политические интересы мало занимали его, и он не имел твердого гражданского образа мыслей. Все достоинство его произведений заключается в чистой художественности. Он не был призван к борьбе и убегал или откупался от того, что было ненавистно ему. <...> Напрасно издеваются над пятьюстами франками. Чем же и куплены овации, которыми эти господа чествовали Тургенева в последние годы его жизни и чествуют теперь по смерти? <...> Если талант Тургенева не отличался глубиною и обширностью концепций, то произведения его блещут прелестью рассказа, поэзией описаний, тонкостью отделки» [11, с. 1].
130
На следующий же день Суворин отразил и этот выпад Каткова: «Г. Каткова задели за живое газетные толки, вызванные появлением в “Москов. ведомостях”, известного письма г. Лаврова», и он, «как теперь узнаем, и сам не считает Тургенева единомышленником г. Лаврова, однако субсидию, о которой заявил г. Лавров, он так и принимает за субсидию, только объяснение ей дает другое». О так называемой «дани», которой писатель «откупался» от революционеров, он пишет: «Как однако дешево можно откупиться от нынешних печенегов и половцев! Впрочем, по тону статьи видно, что г. Катков скорее иронизирует, чем говорит серьезно». Отдавая должное таланту писателя, Катков, тем не менее, считает, что «как бы ни были значительны достоинства лучших произведений Тургенева, они, в этом всякий сознается, далеко не такого свойства, чтобы возводить его во всемирного гения». «Странное дело! - отвечает Суворин. - Иностранцы о Тургеневе лучшего мнения, чем г. Катков. Дело не в том, что он “всемирный гений”, а в том, что он не уступит ни одному из современных европейских писателей. Этого довольно» [3, с. 2-3].
Накануне похорон, 25 сентября, Суворин вновь вернется, в связи с парижской надгробной речью Г. Н. Вырубова, к настойчиво развиваемой им теме патриотизма и национальной принадлежности писателя: «...Отчего так торжественно и симпатично отнеслась вся Европа к Тургеневу и так незаметно прошла смерть Герцена < > отчего смерть Тургенева прошла гораздо заметнее в этой Европе, чем смерть Жоржа Санда, Теккерея, Диккенса, Дарвина? Что за струна такая оборвалась, <...> которая издала такой яркий, громкий, всем понятный звук, что все поспешили ответить на этот звук своими симпатиями?..». И далее, отвечая на свой вопрос, Суворин убеждает читателей, что «почтен» был не столько даровитый писатель, сколько русский художник, выразитель русского племени, которое вдруг поднялось на такую высоту своего роста, что сильные представители Европы невольно увлеклись разом озарившей их мыслью и понесли дань своего сочувствия и писателю русскому и русскому народу». Сила народа «познается в его представителях, и, бесспорно, англичане многим обязаны в своем значении во всемирной цивилизации Шекспиру, немцы - Г ете и Шиллеру, для России наступает та же полоса, тот же рост и значение». Суворин убежден, что в лице Тургенева Русь предстает «не ученицей Европы, робко списывающей с образцов», а самостоятельной и образованной страной, «во всеоружии своего просвещения и таланта». Европа должна сказать «нам “вы выросли”, иначе мы никак не поверим и всё склонны таскаться в передней и просить Европу, чтобы она нас извинила за что-то». Именно такой художник, как Тургенев, может быть «примирителем всех классов населения», уверен Суворин, не случайно здесь же напоминающий о Пушкинской речи Достоевского, в которой говорилось «о способности русского человека легко воплощаться в чуждые народности». Завершая эту некрологическую статью о Тургеневе, Суворин подводит итог: «Ничто че-
131
ловеческое нам не чуждо по самой нашей русской натуре, оттого так отлично мы понимаем мировых писателей»; только тот «может быть выразителем России, кто остался русским и другом ее в годины радости и в годины горя, кто умел сочетать любовь к России с любовью к человеку, кто умел быть правдивым художником и сеял не раздор и ненависть, а мир и любовь. Мне кажется, что и Европа это увидела и поняла». Если страна «может вырастить таких людей, таких художников», как Тургенев, «значит - она действительно великая страна...» [16, с. 1].
Кульминацией общественного настроения, его апофеозом, стали состоявшиеся 27 сентября (9 октября) проводы траурной колесницы с телом писателя от Варшавского вокзала до Волкова кладбища, куда стекался многотысячный людской поток под присмотром полиции и войск. Среди 176 депутаций на похоронах писателя редакция «Московских ведомостей» не была представлена. Беспрецедентный характер посмертных оваций отметили в своих отчетах практически все издания. Подробная хроника этого события была опубликована в «Новом времени» на следующий день. Не последнюю роль в подготовке этой кульминации сыграли публикации Суворина, воплотившего свою основную мысль, что истинно национальный писатель заслуживает признания своего народа. В день похорон он напишет: «Мир признал его своим, но он наш, наш русский талант с русскою душою, и родина воздаст его праху великую честь, успокоит его прах в своих недрах и засыпет могилу его цветами и, как роса утренней зарей, лягут на эти цветы русские слезы.» [2, с. 1].
Что же касается опасений полиции по поводу гражданских манифестаций, которые могли спровоцировать похороны Тургенева, то, согласно впечатлениям очевидца, корреспондента «Journal de St.-Petersbourg», чья заметка была перепечатана в «Новом времени» через день после похорон, «чьи-то» надежды не оправдались: «Церемония продолжалась пять часов, процессия проследовала по многим многолюдным кварталам, посреди несметной толпы народа, а между тем господствовал совершеннейший порядок, ни один прискорбный случай не нарушил внушительной толпы манифестации, в которой некоторые угрюмые или предубежденные умы усмотрели, было, намерения совсем чуждые чувству, воодушевлявшему манифестантов. Дело дошло даже до того, что такими зловещими предсказаниями встревожили иностранные рынки. Эти пессимисты с трудом примирятся с знаменательным днем 27-го сентября» [20, с. 1-2]. Корреспондент «Недели» писал: «Несмотря на истинно жалкие по сущности и крайне неприличные по форме попытки немногих “сепаратистов” помешать этому триумфу <...> похороны явили собой зрелище в полном смысле величественное <...> ждали беспорядков; а между тем они прошли» в «благоговейном порядке»; как полиция, так и публика «держали себя с величайшим тактом» [1, стб. 1306-1309].
132
Однако история с «прискорбным переполохом» имела дальнейшее продолжение. Накануне первой годовщины со дня смерти Тургенева Катков возобновил свои нападки на писателя и перепечатал из женевского подпольного издания «Вестник Народной воли», редактируемого Лавровым, фрагмент из его воспоминаний о Тургеневе, снабдив эту публикацию собственными комментариями. Катков приводит следующие строки Лаврова: «Иван Сергеевич оказал услугу русским либералам и мертвый», русское правительство не смогло «препятствовать» торжеству похоронной «церемонии, в которой участвовали все оппозиционные силы России», и таким образом был нанесен «удар призраку непоколебимости русского абсолютизма. Мертвый Тургенев, окруженный пением православных попов», продолжал «бессознательно дело своей жизни»; и его художественные типы, и «его покрытый бесчисленными венками гроб были ступенями, по которым неудержимо и неотразимо шла к своей цели русская революция». На сей раз Катков не смог сдержать эмоций: «Как вам все это нравится, м<илостивые> г<осудари>? - вопрошали «Московские ведомости» в редакционной статье без подписи и заглавия. — Ошибались ли мы, раскрывая в прошлом году смысл демонстрации на могиле Тургенева? Требовалось заставить Россию чествовать революционный принцип под именем писателя, который по малодушию или по тщеславию отдал свой флаг для прикрытия революционной контрабанды; требовалось заставить массу людей, не имеющих ничего общего с оппозиционными партиями, повиноваться их распоряжению; требовалось заставить самое правительство или его учреждения покорно следовать их команде» [13, с. 2].
Выпад Каткова Суворин парировал немедленно: «Из того революционного чада, которым дышат Лавровы, ничего другого и ждать нельзя, кроме головокружительных обобщений! Но г. Катков?.. Он ведь не в женевских подпольях черпает свои вдохновения?»; объясняя мотивацию Каткова, отнюдь не расположенного к таким господам, как Лавров, Суворин возвращается к событиям годичной давности — «никто не забыл, конечно, как отнесся г. Катков к своему бывшему сотруднику, писателю Тургеневу, когда последний умер и русское общество почтило память его приличным случаю образом. Не забыл и сам г. Катков сочиненного им “инцидента” по случаю общественного чествования Тургенева в день похорон его», и вот теперь последовали его новые «соображения», которые Лавров встретит «с не меньшим восторгом» [19, с. 2].
Однако и на этом своеобразная «дуэль» Суворина и Каткова из-за Тургенева не закончилась. «Московские ведомости» пошли дальше и в скором времени поместили статью «Тургенев и нигилисты», анонимный автор которой с помощью выдержек, отобранных из той же статьи Лаврова из женевского издания, постарался доказать, что Тургенев «сочувствовал не только теоретикам, но и практикам нигилизма». Умело подобранные цитации удивительным образом разошлись с первоисточником в их ос-
133
мыслении [12, с. 3]. Ответ Суворина не заставил себя долго ждать: «Вообще г. Лавров старается всеми силами навязать и Тургеневу и его произведениям тот смысл, какого они не имели. И это понятно: лестно пристегнуть такое имя к своей партии! Можно ли без смеха читать, что Тургенев говорил, что сам бы пошел в нигилисты, если б не был так стар! Ведь это дико слышать», но при этом, полагает Суворин, статья Лаврова о писателе «далеко не производит такого впечатления, какое производят подобранные из нее выдержки» в «Московских ведомостях». Подводя черту под этой затянувшейся полемикой, издатель «Нового времени» выносит окончательный вердикт: «Что Тургенев далеко не был тем, что сказывается “характером”, что он был способен подделываться под вкус того, с кем говорил, что он склонен был искать популярности, хотя его талант и без того давал ему нечто высшее — именно славу, это знают все, кто знаком был с ним; но чтобы он был способен сочувствовать злодействам <речь идет об известной реакции Тургенева на покушение народовольца А. К. Соловьева на Александра II. — С. И.> — этого никто не докажет и никто доказать не может» [20, с. 3]. Ответа не последовало. Так закончилась посмертная «лавровская история», «скорбный переполох», своеобразная «дуэль» двух талантливых публицистов Суворина и Каткова.
Список литературы
1. Б. п. <Гайдебуров П. А.?> Похороны Тургенева // Неделя. - 1883. - 2 октября. - № 40.
2. Б. п. <Суворин А. С.?> В день похорон Тургенева. <Некрологическая статья> // Новое время. - 1883. - 27 сентября (9 октября). - № 2723.
3. Б. п. <Суворин А. С.?> Среди газет и журналов // Новое время. - 22 сентября (4 октября). - № 2718.
4. Гражданин. - 1883. - 18 сентября. - № 38.
5. Драффен К. К. Скандал, который удалось замять // Панорама искусств. - М., 1980. Вып. 3; см. также: А. Л. <Луканина А. Н.>. Мое знакомство с Тургеневым // Северный вестник. - 1887. - № 3; Боголюбов А. П. Из «Записок моряка-художника» // Тургенев в воспоминаниях современников. - М., 1988; <Сергеенко П. А.> Из прошлого. Литературный вечер в Париже // Русское слово. - 1908. - № 16. - 19 января (1 февраля). Подп.: Старый литератор; Хин Р. М. Глава из неизданных воспоминаний // Под знаменем науки: Юбилейный сб. в честь Н. И. Стороженко. - М., 1902; Гитлиц Е. А. Тургенев и «лавровская история» // Тургеневский сборник: Материалы к Полн. собр. соч. и писем И. С. Тургенева. - М.; Л., 1968. - Вып. 4.
6. Иногородний обыватель <Маркевич Б. М.> С берегов Невы. XIII // Московские ведомости. - 1879. - 9 декабря. - № 313.
7. Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. - Л., 1965.
8. Кони А. Ф. Похороны Тургенева. Воспоминания // Тургеневский сборник / под ред. А. Ф. Кони. - Пб., 1921.
9. Лавров П. Л. И. С. Тургенев и развитие русского общества // Вестник Народной воли. Революционное социально-политическое обозрение. - Женева. - 1884. - № 2.
10. Московские ведомости. - 1883. - 10 сентября. - № 251. Б. п.
11. Московские ведомости. - 1883. - 21 сентября. - № 262. Б. п.
12. Московские ведомости. - 1884. - 17 сентября. - № 258.
134
13. Московские ведомости. - 1884. - 8 августа. - № 218.
14. Неделя. - 1883. - 18 сентября. - № 38. Б. п.
15. Незнакомец <Суворин, А. С.> Письма к другу. XXXVIII // Новое время. -1883. - 13 (25) сентября. - № 2709.
16. Незнакомец <Суворин, А. С.> Письма к другу. XXXIX // Новое время. -1883. - 25 сентября (7 октября). - № 2721.
17. Новое время. - 1883. - 24 августа (5 сентября). - № 2689.
18. Новое время. - 1883. - 28 августа (9 сентября). - № 2693.
19. Новое время. - 1884. - 10 (22) августа. - № 3035. Б. п.
20. Новое время. - 1883. - 29 сентября (11 октября). - № 2725.
21. Новое время. - 1884. - 19 сентября (1 октября). - № 3075. Б. п.
22. Новости и Биржевая газета. - 1883. - 12 (24) сентября. - № 242.
23. Откровенный писатель <Станюкович К. М.> Картинки общественной жизни // Дело. - 1883. - № 9.
24. Русские ведомости. - 1883. - 2 сентября. - № 241.
25. Стасюлевич М. М. По поводу письма г. Лаврова в «Моск. ведом.» // М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке / под ред. М. К. Лемке. - СПб., 1912. - Т. 3 (впервые статья была опубл.: Новости и Биржевая газета. - 1883. - 14 (26) сентября. - № 244).
26. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: в 28 т. - М.; Л., 1961-1968.
27. Якубович П. Ф. И. С. Тургенев (прокламация народовольцев) // И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников / собрал и комментировал М. К. Клеман; ред. и введение Н. К. Пиксанова. - М.; Л., 1930.
28. W. <Катков М. Н .?> Петербургские письма. LXIV // Московские ведомости. - 1883. - 6 сентября. - № 247.
29. W. <Катков М. Н .?> Петербургские письма. LXV // Московские ведомости. -1883. - 13 сентября. - № 254.
С. А. Петрова
Интермедиальная стратегия создания образа героя в повести И. С. Тургенева «Призраки»
В статье рассматривается специфика художественной структуры повести И. С. Тургенева «Призраки» в ракурсе проблемы взаимодействия искусств в литературном тексте, особенности использования интермедиальных элементов в формировании образа героя. C помощью музыкальных составляющих писатель создаёт в своей повести широкую картину бытия человечества в рамках достаточно небольшого по объёму текста.
Ключевые слова: интермедиальность, образ героя, И. С. Тургенев, музыка и литература.
Первоначально в повести «Призраки» предполагалось описание ряда картин, которые рассматривались бы от лица художника, но потом замысел изменился, хотя это обращение к иному искусству в ракурсе интерме-диальности значимо. Сам автор так определял жанровую природу повести: «сказка», «лирическая штука», «фантазия» [7, с. 472-473]. Как сказал Ф. М. Достоевский, «призраки» похожи на музыку» [3, XXVIII, с. 61].
135
