CC BY
111
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 821.161.1 Р. С. Войтехович
доктор философии, лектор; Эстония, Тарту; e-maiL: voitehh@maiL.ru
ЦВЕТАЕВА И КИТАЙ
Тема Цветаева и Китай до сих пор самостоятельно не обсуждалась. В настоящей работе она постулируется как заслуживающая исследования. В одной из записей 1938 г. Цветаева сообщает, что при самом жестком отборе взяла бы с собой целую полку книг о Китае. Помимо сведений, сообщаемых комментаторами этого фрагмента, в статье обобщаются другие известные факты об интересе Цветаевой к Китаю и Японии. Сопоставление показывает, что, вопреки частным утверждениям Цветаевой, ее интерес к Японии был не меньшим, чем к Китаю (в ряде аспектов даже большим). Всё это, равно как и интерес Цветаевой к Будде в 1920 г., поддерживает наше предположение о знакомстве Цветаевой с даосизмом, отчетливые параллели с которым обнаруживаются в ее загадочном триптихе «Бог» (1922), весьма далеком от канонической христианской концепции.
Ключевые слова: Цветаева; Китай; даосизм; Лао-цзы; Бог.
R. S. Voitekhovich
Doctor of PhiLosophy, Lecturer; Estonia, Tartu; e-maiL: voitehh@maiL.ru
TSVETAEVA AND CHINA
The theme of Tsvetaeva and China has not yet been the subject of speciaL discussion. This paper pLaces it in the focus of attention. In her notes in 1938 Tsvetaeva mentions that if she were to make a choice among books, she wouLd take aLong a whoLe sheLf of books on China. Apart from the commentators' information reLated to this statement, the articLe summarizes other facts indicating Tsvetaeva's interest in China and Japan. Comparative anaLysis shows that despite Tsvetaeva's own statements, her interest in Japan was no Less than that in China or even more acute in some respects. ALL these facts, as weLL as Tsvetaeva's keen interest in the figure of Buddha in 1920, supports our suggestion that she was famiLiar with Taoism, paraLLeLs with which can be traced down in her mysterious triptych "God" (1922) which is rather far from the Christian canonic conception.
Key words: Tsvetaeva; China; Taoism; Lao-Tzu; God.
В общественном сознании русского человека XIX столетия дихотомия Востока и Запада, которую олицетворяли два лагеря - западников и славянофилов, была одной из важнейших. Уже одно это показывает глубочайший европоцентризм российской культуры, поскольку славянство само по себе мыслилось воплощением Востока, но не экзотического. Отношения притяжения - отталкивания связывали в это время европейский мир с Ближним Востоком (что отразилось, например, в творчестве И. В. Гёте). Эпоха модернизма уже застала бурный интерес Европы к самым удаленным от нее регионам мира, включая и Дальний Восток. В России этот интерес подпитывало среди прочего и твочество Л. Н. Толстого. Марину Цветаеву, однако, до сих пор было принято рассматривать вне всякой связи с этим процессом, и, по-видимому, напрасно. Попытаемся далее объяснить, почему мы так считаем.
Среди признаний Цветаевой есть - одно очень загадочное. В 1938 г. она переписывает записные книжки и делает примечание к списку любимых книг. Список этот был сделан по случаю переезда подруги в Японию в 1931 г. Уезжающей советовали взять с собой Библию и поэтов, а Цветаева отмечает, что предпочла бы взять сочинения Пруста и Казановы, эпос (Гомера, русские сказки-былины) и книги очевидцев последних лет жизни Наполеона и Гёте: «ряд сопутствующих жизней, чтобы не так тошно было жить - свою» [Цветаева 1997, с. 430]. Прошло семь лет. Теперь былины выпали, Гомер остался под вопросом, но была введена «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо и норвежские «саги» Сигрид Унсет. А седьмым или восьмым номером (Цветаева колеблется) она готова взять с собой «весь Китай, весь мой Китай, всю полку»! [Цветаева 1997, с. 431]. Что это за Китай и почему Цветаева готова везти его в Японию (а точнее - в СССР, куда она собирается), не совсем понятно.
Один ответ дан в примечаниях И. Д. Шевеленко и Е. Б. Корки-ной: Цветаева увлечена романами Перл Бак (1892-1973) из жизни китайских крестьян. Бак, как и Сингрид Унсет (да и Сёльма Лагерлёф, некогда любимая Цветаевой), - нобелевский лауреат, причем как раз 1938 г.1 Но формула «весь мой Китай» - явно шире творчества одного писателя. Романов Перл Бак не хватило бы на «всю полку»2. Коммен-
1 Перл Бак еще и ровесница Цветаевой.
2 В одном из писем Тесковой 1937 г. Цветаева перечисляет четыре ее романа в переводе на французский: «Читали ли Вы Pearl Buck: 1) "La Terre Chinoise" 2) "Les Fils de Wan-Lung" 3) "La Famille dispersée". Она дочь
таторы сообщают, что Цветаева «также собирает книги о Китае, часть которых берет с собой в СССР. В списке книг, продаваемых в 1940 г., есть две, посвященные Китаю: «Un Miroir Chinois (à travers la Chine inconnue)» Florence Ayscough и «La Chine» Maurice Percheron [Цветаева 1997, с. 602]. По пути в СССР Цветаева также читала «безд<арную> кн<игу> о Китае» [Цветаева 2000-2001, т. 2, с. 450] некоего Ванга1.
Очевидно, что на китайской полке Цветаевой стояли и «Китайские народные сказки» Рихарда Вильгельма [Wilhelm 1914]. Переписывая в 1938 г. один из рассказов сына о том, как некая дама лечила осла, снимая и надевая ему шкуру, она замечает: «Напоминает изумительную китайскую сказку - о дьяволе в девичьей коже: <...> Там тоже всё это снимается и надевается» [Цветаева 1997, с. 398]. Цветаева называет сказку по-немецки: «Die bemalte Haut» - «Разрисованная кожа» (в сб. Вильгельма, № 81 [Цветаева 1997]).
Самое же раннее упоминание китайских сказок у Цветаевой встречается в письме О. Е. Колбасиной-Черновой от 6 ноября 1924 г., из которого следует, что Марк Слоним рассказал ей «китайскую сказку про девять небес» [Цветаева 1994-1995, т. 6, с. 687]. Повлиял ли сюжет этой сказки на «Поэму Воздуха» (1927), трудно сказать, но рис и Китай как один из образов пересекаемого небесного пространства в поэме встречается (напоминая, кстати, и о выражении «Поднебесная империя»).
В тугом
Шаг. Противу - мнения: Не удобохож Путь. Сопротивлением Сферы, как сквозь рожь Русскую, сквозь отроду -Рис, - тобой, Китай!
[Цветаева 1994-1995, т. 3, с. 139]
Путь, ведущий с земли на небо (через максимальную отрешенность - к слиянию с божеством), по существу, - основное содержание символической поэмы Цветаевой. Поэтому слово «путь» здесь, как и во
амер<иканского> миссионера, родившаяся в Китае. Да, еще замечательная ее книга: "Mère"» [Цветаева 2009, с. 327-328].
1 Комментарий предполагает, что это «Голос Китая» Брюссель, 1927. S. E. Wang King-ki [Цветаева 2000, с. 518].
всей поэме, - центральное. Конечно, само понятие «пути» универсально для всех языков и культур, но в одном отрывке с Китаем оно напоминает нам, как популярен образ пути именно на Востоке: в названии самых разных китайских и японских учений, школ, методов и наук мы встречаем слова «дао» или «до» (айкидо, тхэквондо, «Даодэцзин»).
Всё это, однако, очень слабые знаки «ориентализма» Цветаевой, объясняющие почти полное отсуствие интереса к данной теме у исследователей ее творчества (включая исследователей «Поэмы Воздуха»)1. Совсем иначе ситуация выглядит с учетом рассказа Цветаевой «Китаец» (1934).
Поводом к нему послужила анекдотическая встреча с китайцем, о которой Цветаева поведала сначала в письме к В. Н. Буниной (от 28 апреля 1934 г.), а затем в рассказе, который ей оказалось очень трудно пристроить в печать. Напечатали его «Последние новости», но выбивать из редакции гонорар пришлось при участии академика и лауреата Ивана Бунина [Дэвис, Мнухин 2005, с. 98]. Тем не менее Цветаева гордилась этим рассказом и уверяла редактора «Современных записок» В. В. Руднева, что в случае неудачи отошлет его для публикации в Китай или в Эстонию2, т. е., по-видимому, Юрию Иваску (в Таллин) или Арсению Несмелову (в Харбин).
С китайцем же вышло следующее недоразумение: на почтампте он пытался объясниться по-немецки, а француженка в кассе ничего не понимала и только удивлялась, что китайский похож на английский. В ответ на предложение помощи со стороны Цветаевой китаец неожиданно сообщает, что прибыл из России, и переходит на русский: «Ты русский? Москва? Ленинград? Хорошо!» В результате «простились за руку, в полной любви», а маленький Мур заметил: «Мама! Насколько китайцы более русские, чем французы!» [Цветаева 1994-1995, т. 7, с. 271]. Цветаева юмористически подытоживает:
Милая Вера, как мне хотелось с этим китайцем уйти продавать кошельки или <...> взять его Муру в няни <...> Как бы он чудно стирал,
1 Зато Д. Бургин задавалась вопросом о возможном влиянии еврейской каббалы на эзотерическую поэму Цветаевой.
2 Ср.: «.отправлю кому-нибудь из моих далеких корреспондентов (есть в Харбине, есть в Эстонии, которому это будет - радость» [Цветаева 199495, т. 7, с. 450].
и гладил, и готовил бы гадости <...> Мои самые любимые - китайцы и негры. Самые ненавистные - японцы и француженки. Главная моя беда, что я не вышла замуж за негра <.. .> Когда негр нечаянно становится со мной рядом в метро, я чувствую себя осчастливленной и возвеличенной [Цветаева 1994-1995, т. 7, с. 271].
Уже из письма видно, что одной из главных тем рассказа «Китаец» станет тема ксенофобии и братства «метеков» во Франции. Китайцы и негры заменяют евреев и «жидов» (включая «поэтов-жидов») из более ранних цветаевских текстов. В 1930-е гг. эта тема обострилась из-за роста националистических движений и прихода к власти фашистов, франкистов, нацистов и других радикальных партий.
С этим ростом напряженности связана и декларированная «нелюбовь» к японцам. Цветаева, как выясняется, следила за событиями в Китае и еще в 1927 г. писала С. Н. Андрониковой-Гальперн: «Поздравляю Вас с падением Шанхая. С<ергей> Я<ковлевич> говорит, что это хорошо.» [Цветаева 1994-1995, т. 7, с. 105], т. е. С. Я. Эфрон всё еще остается на стороне «белых» и радуется поражению китайских коммунистов.
В 1931 г. японцы начали военные действия против Китая и в 1932 г. заняли Харбин. 26 мая 1934 г. Цветаева пишет А. А. Те-сковой: «В ужасе от будущей войны (говорят - неминуемой: Россия - Япония), лучше умереть» [Цветаева 2009, с. 238]. С. Я. Эфрон писал сестре Елизавете: «Начинаю ненавидеть японцев, как когда-то в детстве во время Японской войны» [Цветаева 1999, с. 358]. Таким образом, Цветаева «ненавидит» японцев как агрессоров. Но от ненависти до любви у нее - один шаг, и это отношение вовсе не постоянно. Более того, японцев Цветаева упоминает едва ли не чаще, чем китайцев, и в этих упоминаниях они - более индивидуализированные.
В 1914 г. она читает роман Токутоми Рока «Лучше не жить» (в оригинале «Кукушка»). В 1920 г. общается с японской поэтессой Ина-мэ Ямагата (см. очерк «Юбилей Бальмонта» 1925 г., стихотворение К. Д. Бальмонта «Инамэ» и ее портрет работы Н. Н. Вышеславцева). В 1934 г. сообщает В. Н. Буниной:
Сидим в кинем<атографе> и смотрим празднества в честь рождения японского наследника. (Четыре дочери и наконец сын, как у нас.) <.. .> На другой день в П<оследних> Нов<остях> юбилей «бабушки» - 90 л<ет>.
И Мур: - Что ж тут такого, что 90 лет <...> Вот микадо две тысячи шестьсот лет - и на коне ездит! И сын только вчера родился... [Цветаева 1994-1995, т. 7, с. 265]
В 1937 г. Цветаева общается на пляже с молодым русским японоведом и учителем плаванья, а в 1938 г. оплакивает смерть внука японского министра Киохэя:
У меня большое горе: мой 19-летний приятель - умер <.. .> мой Кио-хэй (вишневая ветка) просто - сгорел. Все эти дни <.. .> была с его матерью (рожденная Гамильтон, <...>) - приехавшей из Лондона [Цветаева 1994-1995, т. 6, с. 649-650].
Среди проданных в Москве книг Цветаевой - «Документ японского искусства» Хира Тсе, содержащий 10 тыс. рисунков. Одну из строк Бодлера («По знакомому звучанию мы опознаем тень.») в тот же период Цветаева комментирует: «Совершенно гениальная строка. <...> Сила японских однострочий» [Лубянникова 2011, с. 176]. А про свою строку «Одиноко - как собака...» пишет:
.ведь эта строка - уже целая поэма, и, может быть, правы японцы и тысячелетия, дающие <...> и оставляющие <...> только одну строку <...> и предоставляющие дальнейшее - тебе... Может быть, наше малодушие - дописывать - то есть богоданной строке (чаще двум) приписывать - начало, достигнутой цели - дорогу? (уже пройденную внутри, может быть, в течение всей жизни (она и была - дорога!) [Цветаева 19941995, т. 4, с. 613].
В отличие от японских, китайские мотивы у Цветаевой обычно безымянны. Были у нее китайские шкатулки, шелка, а в 1918 г. Цветаева скупила у некой китаянки в Москве серебряные кольца и браслет с невиданной птицей. Потом дарила их Ю. Завадскому и В. Алексееву. В 1936 г. пыталась выменять у Ариадны Берг китайское кольцо с лягушкой, посвятив этому несколько писем:
Дело в том, что мне безумно - как редко что хотелось на свете - хочется того китайского кольца - лягушачьего <...> я всё надеялась, что О<льга> Н<иколаевна> <...> мне его в конце концов подарит <.> но она ничего не почувствовала, т. е. - полной его законности и даже предначер-танности на моей руке [Цветаева 1994-1995, т. 7, с. 500].
Добившись своего, она шутит:
Но как Вы объясните брату? А вдруг он меня - возненавидит? Гостила неделю - да еще кольца лишила! А вдруг <.> не отдаст? <.> Бросив жену и детей - уедет в Китай? <.> Станет мудрецом с вислыми усами? Китайским святым? И всё буду виновата - я [Цветаева 1994-1995, т. 7, с. 503].
Складывается впечатление, что у Цветаевой было крайне поверхностное отношение к китайской культуре, а противопоставление Японии и Китая - минутный каприз. С этим можно согласиться только отчасти.
Мы знаем, что очень многие важные вещи Цветаева не разглашала, повторяя, что формула творчества - «вскрыв - скрыть» [Цветаева 1994-1995, т. 4, с. 512]. В свое время она подчеркнула в книге фрагментов Гераклита Эфесского, что «природа любит скрываться», отметив, что у Бальмонта «женщина любит скрываться». Если бы не сохранился цветаевский экзампляр «Фрагментов» Гераклита, мы бы не знали, как хорошо этот автор Цветаевой проштудирован [Войтехо-вич 2008, с. 245].
Пример с Гераклитом интересен еще и потому, что его нередко сравнивают с китайским мудрецом Лаоцзы вв. до н. э.) - ле-
гендарным автором трактата «Даодэцзин» и основателем даосизма. Как и Гераклит, Лаоцзы был диалектиком. Он неустанно подчеркивал близость противоположностей и мнимость застывших истин. Его понятие пути (дао) близко к понятию вечно меняющейся, ускользающей «реки» Гераклита.
В статье о «Поэме Воздуха» М. Л. Гаспаров сказал, что Бог Цветаевой (особенно в триптихе «Бог», 1922) - не столько христианский, сколько гераклитовский - бегущий, ускользающий, непрерывно изменяющийся1. При этом (что не было отмечено Гаспаровым), одна
1 Ср.: [Бог] «цветаевский - абсолютное становление, движение, изменение, ускользание <...> Цветаевского бога хочется назвать "гераклитовским богом" (Гераклит был не чужим Цветаевой хотя бы потому, что его когда-то переводил Нилендер, первая ее любовь, и гераклитовский фр. 52 "вечность - дитя, играющее в шашки" едва ли не откликается в "ведь шахматные же пешки, и кто-то играет в нас" и "еще говорила гора, что демон шутит, что замысла нет в игре")» [Гаспаров 1997, с. 184-185].
из черт «неуловимости» этого Бога связана и с тем, что признаки христианского Бога у него тоже сохранялись. Очевидно, что Цветаева - в духе своей эпохи - творила собственный надконфессиональ-ный синтез представлений о божественном. В первом стихотворении триптиха она пишет:
Лицо без обличия. Строгость. - Прелесть. Все ризы делившие В тебе спелись
[Цветаева 1994-1995, т. 2, с. 157].
В этом синтезе, в котором «спелись» в том числе и все религии, как кажется, мог отразиться и XIV параграф книги «Даодэцзин»:
Смотрю на него и не вижу, а поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его мельчайшим. Эти три [качества дао] необъяснимы. Потому они сливаются воедино. Его верх не освещен, его низ не затемнен. Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается к небытию. И вот называют его формой без форм, образом без существа. Поэтому называют его неясным и туманным. Встречаюсь с ним и не вижу лица его, следую за ним и не вижу спины его. Держась древнего дао и овладевая теперешним бытием, можно познать древнее начало. Это называется нитью дао [Ян Хин-Шун 1950, с. 122].
Мотив следования, даже погони за Богом (ср. «пытаюсь схватить его») раскрыт во втором стихотворени триптиха, где покровы Бога опознаются в очертаниях деревьев:
То не твои ли Ризы простерлись В беге дерев? <... >
Книги и храмы Людям отдав - взвился.
[там же, с. 157]
Истина предстает темной (темный - один из эпитетов Гераклита Эфесского) и открытой только нищим (христианские «нищие духом»),
которые по воле поэта цитируют «Соотвествия» Бодлера (мотив «лес темный символов» в переводе К. Д. Бальмонта):
Нищие пели:
- Темен, ох, темен лес!
Нищие пели:
- Сброшен последний крест!
Бог из церквей воскрес!
[там же, с. 158]
В третьем стихотворении тема ускользающего бога (и / или Бога) достигает кульминации, что выражается и в сознательном нагнетании метафорических катахрез1:
О, его не привяжете
К вашим знакам и тяжестям!
Он в малейшую скважинку,
Как стройнейший гимнаст.
Разводными мостами и
Перелетными стаями,
Телеграфными сваями
Бог - уходит от нас
[Цветаева 1994-1995, т. 2, с. 158].
Бог у Цветаевой не стремится управлять людьми: он, как идеальный правитель у Лаоцзы, старается ни во что не вмешиваться (принцип неделания - «у-вэй»). В отличие от Гераклита, у которого «распря - отец всего»2, Лаоцзы - противник любого столкновения. Один из знаменитых афоризмов Лаоцзы «Умеющий шагать не оставляет следов» очень напоминает цветаевский образ творчества как «тропинки,
1 Не случайно сравнение Христа с гимнастом используется как средство кощунственного буфонного комизма в одном из анекдотов о «новых русских». У Цветаевой это сравнение также оказывается из разряда «невозможных», но функция его не комическая, а эпатирующе драматическая: о неподдающихся разуму вещах можно говорить только на языке «невозможных» аналогий.
2 Ср.: «.должно познать, что война есть общее и что правда - распря, и что всё рождается благодаря распре и необходимости» [Гераклит 1910, с. 31].
вырастающей под ногами и зарастающей по следам» («Бальмонту», 1925) [Цветаева 1994-1995, т. 4, с. 6].
В связи со всем сказанным дополнительную глубину обретает и давнее наблюдение Е. В. Завадской, приведенное Ежи Фарыно в статье «Из заметок по поэтике Цветаевой» по поводу стихотворения Цветаевой «Прокрасться» - может быть самого «китайского» по своему духу во всем ее наследии. В статье «Эстетический канон жизни художника - фэнлю (ветер и поток)» (1973) Е. В. Завадская писала:
В каноне фэнлю отвергается творчество в расчете на потомков: художник творит как дышит. Очень точно характеризуют эту грань фэнлю строки стихов Марины Цветаевой:
И может высшая победа Пройти и не оставить следа.
Включение своего 'я' в бесконечный, вечно меняющийся поток, <...> важнейшая этическая норма в рамках канона фэнлю [цит. по: Фарыно 1981, с. 47].
Читала ли Цветаева «Даодэцзин», когда и в каком переводе, пока остается тайной1. И конечно, интерес Цветаевой к даосизму и дальневосточной эстетике невозможно рассматривать изолированно. Необходимо учитывать ее интерес к буддизму (она читала «Жизнь Будды», возможно - поэму Асвагоши в переводе К. Д. Бальмонта 1913 г.), а также интерес (ее собственный и ее мужа) к российскому и европейскому ориентализму, скифству, евразийству и т. д. Ясно, что на китайской полке Цветаевой были не только романы Перл Бак, но и какая-то собственно китайская литература, а рядом с ней - произведения японской, индийской и других дальневосточных литератур. Анализ этой темы только начинается.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Войтехович Р. С. Марина Цветаева и античность. М. : Тарту : Дом-музей
Марины Цветаевой, 2008. 464 с. Гаспаров М. Л. Избранные труды : в 3 т. М. : Языки русской культуры, 1997. Т. 2. О стихах. 501 с.
1 Возможно, ей был доступен перевод под редакцией Л. Н. Толстого, но не менее вероятно знакомство с более точными западными переводами (в том числе - частичными).
Гераклит Эфесский. Фрагменты / пер. с греч. В. Нилендера. М., 1910.
Дэвис Р., Мнухин Л. Цветаева и Бунин // Марина Цветаева в XXI веке: XV и XVI Цветаевские чтения в Болшеве (2003, 2004 гг.) : сборник докладов. М. : Стратегия : Музей М. Цветаевой в Болшеве, 2005. С. 22-35.
Лубянникова Е. И. Об одной черновой тетради Цветаевой // Марина Цветаева в XXI веке: Цветаевские чтения в Болшеве (2007, 2009 гг.) : сб. материалов. Королёв : Музей М. И. Цветаевой в Болшеве, 2011. С. 173-184.
Ян Хин-Шун. Древнекитайский философ Лао-Цзы и его учение / под ред. Л. В. Симоновской и О. И. Саяпиной. М.-Л. : Изд. Академии наук СССР, 1950. 160 с.
Цветаева М. Неизданное. Записные книжки : в 2 т. Т. II: 1919-1939. / подгот. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и М. Г. Крутиковой. М. : Эллис Лак, 2000, 2001. 1104 с.
Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах / сост., подгот. текста, комм. Е. Б. Коркиной. М. : Эллис Лак, 1999. 592 с.
Цветаева М. И. Неизданное. Сводные тетради / подгот. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко. М. : Эллис Лак, 1997. 640 с.
Цветаева М. И. Собрание сочинений: в 7 т. / сост., подгот. текста и комм. А. А. Саакянц и Л. А. Мнухина. М. : Эллис Лак, 1994-1995.
Цветаева М. И. Спасибо за долгую память любви... : Письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой. 1922-1939 / предисл., публ. писем и прим. Г. Б. Ванечковой. М. : Русский путь, 2009. 400 с.
Фарыно Е. Из заметок по поэтике Цветаевой // Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 3. Вена, 1981. С. 29-47.
Richard Wilhelm. Chinesische Volksmärchen. Jena, 1914. 456 р.
