CC BY
176
Трибуна
Александр СОЛОВЬЕВ
ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ОБЛИК РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
Представления о цивилизационных источниках и формах развития общества давно и прочно вошли в арсенал современной науки. Нынешнее время, пожалуй, лишь усложнило представления об этом измерении социальной динамики, связывая данную грань эволюции и с соответствующим типом групповой солидарности, и разрешением ценностных конфликтов, и многими политико-идеологическими проблемами.
СОЛОВЬЕВ Александр Иванович — профессор, заведующий кафедрой политического анализа МГУ им. М.В. Ломоносова
Так, привычный поиск соответствующего типа идентичности, создающего устойчивую и мало размываемую временем стилистику социальной активности человека, сопрягается с цивилизационной трактовкой любых форм ущемления социокультурной самобытности определенных народов, восприятием этих фактов как составной части решения геополитических задач противостоящими им силами. Многие проявления конфронтации в международном пространстве также воспринимаются как форма «столкновения» цивилизаций.
Серьезным подтверждением повышающейся роли цивилизаций служит и тот факт, что все они по-своему реагируют на различные мировые процессы, будь то глобальное финансовое давление Запада, этническое проникновение Китая или же распространение исламской религии. Хорошо видно и то, что цивилизации по-своему сталкиваются с самыми различными вызовами мира, специфически реагируют на социально-экономические конфликты, миграцию, расширение информационного и социального полей.
Впрочем, расширение использования концепта «цивилизаций» во многом оправдано, ибо для многих процессов трудно найти иную, адекватную им понятийную оболочку. К примеру, выдвижение на авансцену мирового развития Китая или же мощное продвижение исламских ценностей в мировом дискурсе нельзя не связывать с цивилизационными основаниями этих процессов. Да и современную поступь России с ее нынешними претензиями, превосходящими границы регионального доминирования, многие аналитики чем дальше тем больше связывают с проявлением именно цивилизационных источников такого стратегического мышления.
Соприкосновение цивилизаций на территориях отдельных государств и, как следствие, обострение вопроса об интегрирующих общество ценностях усложняет решение вопроса о власти в этих странах. К примеру, имеется не одно доказательство того, как цивилизационные отличия и мультикультурализм сегодня активно препятствуют формированию интегративных процессов в отдельных странах, организации демократических порядков, общеевропейского федерализма. Своеобразным проявлением этого типа противоречий является и конфликт экстерриториальной власти глобальных экономических субъектов и политической организации общества в национальных государствах.
Сегодня можно привести немало примеров, иллюстрирующих нарастающее значение цивилизационных факторов мирового развития, обнаруживающих нестандартные политические контексты, отражающих ведущие и только еще зарождающиеся тренды. Показательно, однако, что в рамках такого подхода возникает
немало мифологических конструкций, затрудняющих применение собственно научных подходов. Поэтому попытки концептуализации понятия «цивилизации» придают особое значение теоретическим формам его идентификации и особенно тем, что отражают нелинейные формы развития социума, движение неинституциональных факторов человеческой эволюции. Так что, несмотря на релевантность концепта «цивилизаций» духу времени, его теоретическая идентификация все еще остается сложной интеллектуальной задачей, выдвигающей на передний план вопросы методологического свойства.
С нашей точки зрения, в основании всего спектра многообразных смысловых оттенков феномена цивилизации лежат устойчивые во времени особые ориентационно-поведенческие механизмы жизнедеятельности трансграничной социально-этнической общности. Воплощаясь на практике, все эти внутренние и поведенческие элементы и формируют ту особую логику бытования человека, стиль его исторического самоосущест-вления, которые аттестует цивилизацию как некий культурно-пространственный контур активности и ареал существования широкой человеческой общности.
Конкретный набор такого рода характеристик задается генезисом цивилизаций в пространственно-временном континууме, где её «тело» формируется в процессе снятия и переработки влияния не только крупных социально-экономических и политических структур (с учетом их собственных циклов эволюции), но и климатических влияний, геокуль-турных контактов и прочих эндогенных и экзогенных явлений. Эта неостановимая во времени сквозная линия движения создает не только особый тип реакции сообщества на внешние и внутренние события, но и формирует собственную ритмику продвижения цивилизаций в истории. Последняя может отличаться то характерной для Запада вызово-ответ-ной стилистикой самоосуществления, то спроецированностью на эндогенные источники существования, как это происходило и происходит на Востоке, то акцентированием усилий социума на конструирование внешней среды и т.д.
Цивилизационные символы поощряют внутреннюю лояльность широкой
трансграничной общности, формируя специфический народный темперамент и «органическую солидарность всех со всеми» (И. Ильин), создавая тем самым этическую основу как для взаимодействия носителей этих ценностей, так и отстройки от иных аналогичного типа общностей. Впрочем, принимая во внимание разнопорядковость и даже некоторую разнородность всех этих черт, можно сказать, что цивилизации выступают не столько как гомогенные ориентационноповеденческие комплексы, сколько как некие мозаики, предполагающие наличие органически, но не системно связанных явлений, задающие особые формы коммуницирования и жизнедеятельности своих носителей.
В этом смысле наиболее мощный оппонент цивилизации — это не столько другой культурно-пространственный ареал, сколько космополитизм, утверждающий ничтожность любых специфицирующих параметров идентификации человека по сравнению с универсальными основами его жизнедеятельности. «Гражданин мира», сторонник открытого общества
— это генетически неприемлемый оппонент, носитель самых разрушительных для цивилизации смыслов.
В силу своих эвристических возможностей обозначенный подход в известной мере дает возможность методологически объединить и силу идей маркиза Мирабо, закладывавшего в основание цивилизаций уровень развития общественных параметров и противопоставлявшего цивилизацию варварству и дикости; и понимание цивилизации как некоего культурно-исторического пространства (субэкумены) Шпенглером и Данилевским; и стадиальных трактовок цивилизации; и даже стремлений выразить через это понятие «своеобразие» и «феноменологическую оригинальность» того или иного явления1. Ничуть не противоречит рамочным условиям предлагаемого подхода и использование концептов «национального характера», «культуры», «менталитета», «коллективного бессознательного» и др., каждый из которых обладает собственными возможностями в раскодировании незримой судьбы само-
1 Неклесса А. И. Мир индиго. Эпоха Постмодерна и новый цивилизационный контекст // Материалы научного семинара, вып. 1 (10). — М., 2008, стр. 168.
бытных человеческих сообществ. Правда и здесь стоит признать, что результаты любой когнитивной обработки цивилизаций являют собой сочетание аналитических форм отображения с интуитивным просвечиванием и даже угадыванием отдельных моментов идентификации, мотиваций, ментальной активности, концентрации особой человеческой энергии, самобытных поведенческих реакций.
Сущность подобного типа характеристик не зависит от масштаба их распространения. Это доказывает, что полным правом на свой цивилизационный облик обладает и российское общество, чей тип воплощения ориентационно-поведенческих механизмов формировался на стыке ценностного взаимодействия западных и восточных культурных полумиров. Наличие такого — пусть и локального по сравнению с западной и восточной цивилизацией — ориентационно-поведенческого ареала доказывает и овладение его особой культурой десятками других, неславянских этнических групп (восточными балтами, родичами, литвой, мерями, муромами, водью, весью и др.)1.
Как показывает опыт, наиболее точные картинки реального облика цивилизаций дают антропокультурные методики, специфицирующие универсальные когнитивные рецептуры. Глубина интерпретации ими исторического и эмпирического материала позволяет достаточно точно отобразить, условно говоря, параллельную, отличную от привычных формально-системных образцов эволюцию трансграничных сообществ, демонстрирующую своеобычные источники бытования, ритмы и амплитуды активности человека.
Одним из наиболее широко распространенных последствий оценки эвристической силы таких методик является отождествление цивилизации и культуры. Однако, думается, что цивилизация не просто иное, но и более широкое явление, нежели культура. Не углубляясь в эту сложную тему, отметим лишь, что исторический генезис цивилизаций предполагает не только окультуривание (формирование норм, традиций, стереотипов и проч.), но и раскультуривание среды обитания. Причем если культура так или иначе обладает неким гуманистическим
1 Сикевич З. В. Национальное самосознание русских. — М., 1996, стр. 13.
стержнем, цивилизация может отступать от таких приоритетов. Цивилизация это мультикультурное явление, совмещенное в одном пространственно-временном континууме с протогуманистическими и даже негуманистическими элементами; это эволюционирующее, перестраивающее свои контексты социокультурное пространство с включением туда разнокачественных процессов.
В своем процессуальном виде формирование цивилизации — это не столько формирование неких специфицирующих деятельность человека культурных стандартов, сколько некий регистр существования человека в широком социальном пространстве, заданный условиями и стереотипами сетевого общения, позволяющими человеку чувствовать себя представителем определенного социально-этнического ансамбля. По характеру своего исторического производства цивилизация — это подсознательно обретаемая людьми идентичность, некий хабитус, привычка переосмысления персонального опыта в рамках заданных сообществом обычаев и традиций.
Другими словами, индивид как носитель цивилизационных идентичностей прочитывает жизнь не столько как субъект определенных культурных ценностей, сколько как обладатель более глубоких чувственных, архетипических конструкций, задающих ему характер и ритм отношения к жизни. В этом смысле собственно культурные отличия такого стиля жизнеосуществления есть величина производная, демонстрирующая по преимуществу его благоприобретенные характеристики. Если ценности как ядро культуры являются результатом смысло-наделения окружающих человека явлений и их функционального означивания, то цивилизационные основания мышления и деятельности делают акцент на более глубокие основания жизнедеятельности (связанные не только с использованием предметно-рациональных ориентаций). Коротко говоря, в отличие от культуры цивилизация представляет собой не столько стиль самопрезентации (так или иначе связанный с критическим отбором, переоценкой и институализацией опыта) человека, сколько механизм его бытования, встраивания части прошлого (наследуемых мифов, иллюзий, верований, стереотипов, ориентиров,
заблуждений и т.д.) в контекст настоящего. Это доказывает и то, что в отличие от культуры (предполагающей спецификацию исполняемых человеком ролей и функций), цивилизационные коды существуют поверх ролевых, гендерных и иных форм социальной дивергенции (не вырастая изнутри профильной для человека деятельности, а лишь получая от неё форму своего самоосуществления).
Другими словами, цивилизации в отличие от культуры — это особый, более рути-низированный механизм воплощения и социального продвижения ценностей, стереотипов, архетипов. Это способ жизненного обустройства общности, стиль и характер ее существования в социально-природной среде, отражающийся в бытовании каждого индивида; это особая внутренняя логика, матрица жизнеосу-ществления, некая центрирующая линия воспроизводства жизни, судьба, то, что М. Вебер называл «образами миров», указывающими «путь, по которому направляются действия, движимые динамикой интересов».
* * *
Цивилизационная стилистика жизни по-своему проявляется и в рамках каждого конкретного общества (государства), и каждой отрасли человеческой жизнедеятельности. По сути рамки любого социума восприимчивы лишь для определенных цивилизационных черт и параметров, которые оказались способными укорениться у той или иной части населения в конкретной области социальной жизни. При этом в одной сфере — к примеру, в лоне бытовых коммуникаций — цивилизационные стандарты могут оказывать существенное влияние на формы человеческой жизнедеятельности, а в других лишь спорадически воздействовать на позиции отдельных категорий граждан. В целом, в самом общем виде можно, видимо, говорить о том, что уровень рациональной организации конкретных областей жизни (непременно учитывающий современные вызовы и требования развития общества) находится в обратной зависимости от степени распространения цивилизационных стандартов и стереотипов.
К примеру, экономическая или же правовая сферы жизни, видимо, менее восприимчивы к воздействию цивилизаци-
онных норм. Здесь нормативный характер деятельности, прагматизм носителей функций выше личных пристрастий и индивидуальных особенностей жизненного стиля. В то же время сфера политики, генетически зависимая от массовых настроений, ментальных особенностей элитарных и не элитарных слоев, в значительно большей степени подвержена такому влиянию. Здесь политический дискурс насквозь пронизан ценностной полемикой действующих акторов, взаимным оппонированием субкультур, влияющих на соотношение и баланс политических сил. Влияние цивилизационных стандартов концентрируется и в идеологиях, и в стилях принятия решений, и в формах индивидуального и группового поведения. При этом надо иметь в виду, что «человек политический» по-иному наследует цивилизационные нормы, нежели «человек экономический».
Впрочем, здесь следует сделать оговорку: в любой общественной сфере распространение цивилизационных стандартов носит сублокальный характер. Ведь каждое поколение и даже социальная группа обладают собственной восприимчивостью к цивилизационным стереотипам и ценностям, специфическим механизмам их проявления. Другими словами, не все политические акторы и не в одинаковой мере являются носителями цивилизационных стандартов взаимодействия с властью. Для многих людей это не более чем внешняя оболочка их политических пристрастий, не затрагивающая сути их убеждений и ценностей.
Степень воплощения цивилизационных черт в политике зависит от соотношения органических (автохтонных, естественных) и заимствованных, подражательских (являющихся результатом переработки и усвоения людьми иного, чуждого повседневным практикам опыта) элементов в ролевом поведении. Поэтому в рамках любой цивилизации — причем как в элитарной, так и в массовой среде — всегда существует как противодействие вызовам и требованиям современности, так и их внутреннее приятие. А преломленный в политике цивилизационный материал может либо конфронтировать, либо не конфронтировать с современностью. К примеру, жители стран англо-саксонского типа более расположены к овладению методами общения с демократически
организованной властью, чаще проявляют готовность и заинтересованность в освоении таких стандартов, в то время как представители цивилизаций, исповедующие, условно говоря, более при-земленно-бытовой, непубличный стиль жизнедеятельности, значительно слабее адаптируются к таким стандартам.
Одним словом, в политической области цивилизационные ориентиры и ценности закреплены неравномерно, в зависимости от мировоззренческих, профессиональных, территориальных и иных особенностей осуществления различными группами населения политических функций. И лишь удельный вес политических акторов, так или иначе воплощающих цивилизационные нормы и принципы, а главное — их значение для принятия государственных решений, позволяет судить о степени распространения последних в той или иной сфере жизни. Поэтому сам факт присутствия цивилизационных стандартов в политическом дискурсе еще не означает, что этот тип источников в данное время является доминирующим и направляющим вектор политической эволюции общества.
В самом широком и одновременно глубоком смысле цивилизационное измерение политических процессов осуществляется по линиям взаимоотношений «человек — власть» и «гражданин — государство». Другими словами, погружение цивилизационных образов и ориентиров в политику (или же, другими словами, политическое оформление цивилизационного стиля жизнедеятельности человека) демонстрирует комплекс особых механизмов политической деятельности, включающих соответствующие типы мотивации, установки, нормы осуществления ролевых позиций, типичные способы и технологии взаимодействия, а в ряде случаев и обусловливающие эти коммуникации институты власти. Поэтому политическая (т.е. конкурентная по природе своей) деятельность российского человека (наделенного, по мысли Н.Бердяева, «во всем противоположной секуляризированному буржуазному обществу» душой с ее «догматизмом и максимализмом», «исканием социальной правды и Царства Божия на земле», «способностью к жертвам и терпеливому несению страданий», «грубостью и жесткостью», «мессианизмом» и др.) обладает
совсем иными последствиями, нежели, скажем, поведение прагматичных американцев или же японцев с характерным для них общинным складом национального характера.
Однако несмотря на то что политика органически восприимчива ко всем этим различиям (и, следовательно, власть непременно реагирует на все эти стереотипы), она же одновременно накладывает на цивилизационные параметры и неминуемые пределы. Так, уже сегодня можно наблюдать, что значительная часть населения различных стран Европы идентифицирует себя как европейцев. И в этом смысле их англо-саксонские, континентально-европейские и даже евразийские особенности мышления и культуры не являются препятствием для нового самоощущения своих гражданских позиций. Более того, как считает американский проф. У. Халал — автор книги «Обещание технологии» уже к 20—30 гг. нынешнего столетия стоит ожидать возникновения объединенного, экологически рационального мира, а к пятидесятым годам
— практически повсеместного превращения населения планеты в граждан мира, в свою очередь, состоящего из разных, сообща действующих стран. Так что учитывая динамику публичной сферы (как главной арены сотрудничества людей), нарастание транспарентности и взаимно ответственного поведения властвующих и подвластных, можно прогнозировать, что в таким образом организованной политической сфере кардинально снижаются предпосылки для решений и действий, основанных на своеобычных цивилизационных подходах.
Впрочем, понятно, что речь идет о весьма отдаленной перспективе. Но столь же очевидно и то, что в соответствии с этой логикой развитие публичной политики находится в органическом противоречии с цивилизационными механизмами человеческой жизнедеятельности и вытеснение последних за границу политикоролевых функций граждан становится устойчивым трендом мировой эволюции. В конечном счете, такой вектор развития должен превратить цивилизационные отличия в затейливый орнамент политической активности, этакую форму политического «фольклора», не способную к провоцированию конфликтов, изменяющих мир. И в этом случае гипотеза
С. Хантингтона останется чисто умозрительной версией мирового развития.
Впрочем, существует и иная, пусть и менее убедительная, но не менее реальная перспектива, а именно — политизация аксиологических различий, где цивилизациям отводится уже центральная роль. При таком взгляде на первый план выступает ресурсная оснащенность государств (межгосударственных союзов), позволяющая им руководствоваться исключительно самобытными подходами к решению социально-экономических и геополитических задач. При таком варианте событий взаимное несоответствие ценностно (религиозно, этнически) обусловленных государственных стратегий способно превратиться в источник противоречий (в том числе и непримиримых), задающих тренды мирового развития.
Если говорить о реальном цивилизационном потенциале российской политики, то следует сказать, что несмотря на его субкультурную мультипликацию, по мнению большинства специалистов, наиболее показательным (и одновременно наиболее распространенным) его компонентом являются авторитарные (традиционалистские, патриархальные, патримониальные) ценности и стереотипы. Причем на их уровень распространения не повлиял даже эффект политического банкротства тоталитарных порядков в бывшем СССР.
Впрочем, не все ученые согласны с такой оценкой. К примеру. Г. Дилигенский полагал, что глубинные психические структуры национального характера русских не имеют непосредственной связи со становлением авторитарных порядков. Однако его оценка в равной мере относилась и к демократии, что, видимо, позволяет ученому говорить о большем значении каких-то иных факторов, нежели формы правления, влияющих на исторические структуры российского сознания.
Думаем, однако, что формы организации политических порядков, формы отправления общественной власти являются не просто важными, а — постоянно значимыми, соотнесенными с жизнью всех российских поколений и потому неизбежно интернализированными в знаниях, чувствовании и восприятии ими жизни. Условиями, которые, влияя на рамку формирования картины мира, одновременно устанавливали возмож-
ности взаимодействия людей как с властью, так и друг с другом. Тем самым, властные отношения так или иначе способствовали агрегированию субъективных измерений власти, политики, социальной жизни в целом. Уже один этот факт не дает возможности усомниться в их влиянии на все массовые способы социальной ориентации россиян. Учитывая же особенности эволюции российской государственности (и в особенности ее имперские и тоталитарные режимы с их давлением на сознание населения), жесткость централизованного правления, вряд ли можно говорить о доминировании каких-то иных параметров массового созерцания власти и жизни, нежели авторитарные.
Сказанное, понятно, не отрицает того, что в политико-культурном измерении существуют и иные проявления цивилизационных параметров. Однако, повторимся, речь идет о наиболее массовых проявлениях этого облика россиян в сфере власти, в то время как мелкие субкультуры, даже специфицируя такие качества на собственной основе, не являются ни показательными, ни тем более определяющими в реальном политическом пространстве.
Интересно, что при отрицательной оценке авторитарно-традиционного комплекса большинством ученых (подчеркивающих его низкую адаптивность к современным преобразованиям и неспособность к использованию творческого потенциала населения), ряд специалистов, напротив, весьма положительно оценивает эту характеристику отечественного социума, особо акцентируя при этом приоритеты «соборности», «православия», «идеократии» и проч.1. Более того, по их мнению, поддержание жизнеспособности этих элементов российского «цивилизационного генокода» (в виде «возрождения традиционных религий», стереотипов «сакрализации труда» и ряда иных аналогичных параметров) способно выступить долговременным источником оздоровления общества и даже сформировать некую новую разновидность «духовной экономики», позволившую бы России совершить «форсированный
1 См.: Багдасарян В. Э. Российский исторический процесс в контексте теории вариативности общественного развития. — М., 2008, стр. 15—18.
отрыв» от реальных и «потенциальных конкурентов»1.
Отмечая низкую реалистичность столь нормативных подходов к перспективам развития российского общества (мульти-этнического, поликонфессионального, с огромной массой атеистически воспитанного, ориентирующегося на приоритеты рационального толка), следует все же понять, о каком содержательном наполнении, о каких ориентирах идет речь.
Как известно, по-гречески «автокра-тор» означает самодержец. Самой глубокой сутью этого понятия была и остается централизация отправляемой самодержцем власти, что, собственно, и определяет весь шлейф коннотаций, отражающих содержание этого типа отношений. В этой интерпретации государственная власть как бы изначально лишается своей внутренней диверсификации, претендуя на абсолютное господство (несмотря на географическую распыленность любой, даже самой обширной территории) и тем самым отторгая любые представления о возможной плюральности, дифференциации принуждения. Самодержец выступал при этом и как ничем и никем не ограниченный «демиург» общественных связей (высший законодатель и администратор), и как центр эманации высших духовных ценностей, превращающих самодержца в «отца народа» и сплачивающих все население. Показательно, что безусловность авторитета правителя (как говорил И. Ильин, абсолютная лояльность без всяких рациональных «постольку поскольку») спровоцировала и распространение патримониальных настроений, а в дальнейшем и их первенство над публично-правовыми идеями. Причем не имеет значения, за счет каких механизмов может быть обеспечена такая безоглядная любовь к центру власти.
Для многих народов факт возведения на трон становился не только символом непорочности и безгреховности данного человека (не доступного суду человеческому), но и избранничества. Но эта сакрализация наступала только при овладении троном (что лишний раз свидетельствовало об обожествлении самодержавной власти, а не конкретного властителя). Другими словами, персонализация влас-
1 Якунин В. И., Багдасарян В .Э., Сулакшин С. С. Цивилизационно-ценностные основания экономических решений. — М., 2008, стр. 13.
ти выступала как процедура ее обмирщения, сохранявшая высший авторитет самодержца в отличие от всех тех, кто так или иначе вращался вокруг трона. Однако, подчеркнем еще раз, конкретная фигура самодержца обладает вторичным и третичным значением по отношению к признанию авторитета властителя как такового. Причем такое предназначенье самодержца было неразрывно связано с необходимостью сохранения им обычаев и традиций, выступавших в качестве главного основания легитимации его власти. Другими словами, центру власти надлежало постоянно поддерживать тот порядок, который в равной мере узаконивал его местоположение и поддерживал узы почитания власти со стороны подданных. Самодержцу как верховной власти — надлежало быть верным хранителем традиций, а не реформ, обычаев, а не преобразований.
Таким образом, можно видеть, что авторитаризм по сути своей утверждал абсолютный авторитет центральной власти и ее нерасчленененность во всех своих параметрах территориальных, персонально-групповых и отраслевых. В более приземленном плане можно видеть, что важнейшими атрибутами авторитаризма является абсолютный (и даже суеверный) авторитет самодержца и пангосударственность, отстранение людей от власти (и в то же время их недоверие к ее институтам, кроме высшего авторитета), отвержение свободного самопозициониро-вания и исследования человеком жизни вне устоявшихся традиций и стереотипов. Глубинный же смысл существования авторитаризма как особой системы правления состоял и состоит в использовании власти для постоянного обеспечения приоритета прошлого опыта, превращения традиций в повседневный механизм ответа на актуальные вызовы и потребности общественного развития. В этом плане развитию допускалось и допускается быть только стихийным, подчиненным сложившимся ценностям и образам мира.
Не будем сейчас говорить о факторах
— в том числе и объективных, — способствовавших формированию такого типа правления. Главное, что безусловность и непререкаемость господства центра явилось отправным пунктом культурного освоения, осмысления и одушевления
власти и властных отношений. В этом смысле и в российской истории культ самодержца (олицетворяющего всесилие власти) стал основанием государственных религий и идеологий, массовых и элитарных ценностей, и в этом смысле
— осевой частью цивилизационных ориентиров.
По нашему мнению, к более конкретным параметрам авторитарно-традиционного (цивилизационно-попечительского, патримониально-архаического) идеально-поведенческого комплекса можно отнести следующие ценности и мировоззренческие установки: примат центров власти (государственности) над индивидуальным началом; приоритеты порядка, коллективной соорганизован-ности по отношению к персональной свободе и правам индивида; идеократи-ческий характер восприятия социального порядка; нелюбовь конкуренции и демонизация противника; стремление к соблюдению «антипозиции», недоверие к чужому мнению, нелюбовь к неопределенности, порождаемой конкуренцией и свободным взаимодействием различных волеизъявлений; приоритет местного над сторонним (изоляционизм, местничество, автаркия); приоритет ценности над нормой, морали над законом; персонализация власти; приоритет традиций над инновациями, исполнительства над творчеством; драматическое отношение к нарушениям стабильности общественного порядка (пореформенной эпохи); морализация (депрагматизация) социальных конфликтов и противоречий.
В своем прикладном контексте эти установки массового мышления обусловливают генетическую зависимость населения от центров и носителей власти и, в конечном счете, принципиальную несамодостаточность индивида для осуществления политических функций. И. Ильин вольно или невольно, но очень точно выразил смысл такой позиции, сказав, что «кипение в политических разногласиях» (т.е. публично-общественная деятельность. — А.С.) есть не что иное, как «растрата сил и жизненных возможностей». Другими словами, для сторонника такого типа воззрений общественные формы активности в принципе не являются выражением человеческого саморазвития.
Показательно, что такая изначальная почтительность к власти, «сыновние» чувства человека к центрам принуждения, с одной стороны, расслабляют и даже парализуют волю населения к контролю за властью; а с другой — не мешают ему одновременно испытывать глубочайшее недоверие и неуважение к институтам власти, нормам политического порядка, правилам публичного дискурса, политической игры.
В научной литературе весьма подробно описан шлейф авторитарно-традиционалистской ментальности в России: и двоичность (бинарность) его социальной оптики (превращающая противостояние коммунистов и демократов, западников и славянофилов, «наших» и «ненаших» в ведущий принцип выстраивания политических коммуникаций); и тяготение россиян к исполнительским функциям и конформизму (в том числе и попустительству властям); и нежелание контролировать правящую элиту; и неизбывный футуризм; и склонность к волевым и силовым (в отличие от рациональных) формам поведения; и низкая толерантность; и недооценка прав меньшинств; и невысокая способность россиян к самоорганизации; и массовый конформизм и гражданская апатия; и отношение к переходному состоянию общества (и даже идущим реформациям) как к тяжкому испытанию, выпавшему на их долю и препятствующему выходу их созидательной энергии; и предпочтение локальных порядков общенациональному (а следовательно, и местных правил в виде «калужской» или «рязанской» законности как противовеса нормам кодифицированного права); и неприятие плюрализма и конкуренции и многие другие параметры. Даже у интеллектуалов эти особенности исторического развития способствовали формированию особого стиля политического мышления, предполагающего преимущественное оперирование не прикладными, а морально-умозрительными конструкциями, общими принципами миропорядка, слабо применимыми к практической ситуации.
Понятно, что эти и иные черты цивилизационного облика «человека политического» в значительной степени обусловлены спецификой исторического развития страны, особыми чертами ее коэволюци-
онного развития (в частности, тяготами по освоению широких российских территорий, этнокультурной полифонией общества, жесткостью методов директивного регулирования и длительной эволюцией политической сферы, отторгавшей какое-либо гражданское участие в делах государства и т.д.). Однако подчеркнем еще раз: речь идет о политических экспликациях устойчивых мировоззренческих ориентиров, которые не вызывают каких-то особо разрушительных последствий в бытовой или экономической сферах. По крайней мере, в экономике слабо развитые мотивации значительной части населения последовательно преодолеваются новыми условиями возмездного труда, перераспределением собственности и другими рыночными механизмами. А вот в публичной сфере ситуация иная.
Более того, поддерживая линию на неуклонную централизацию власти и привычно равнодушное отношение граждан к уничтожению механизмов представительства своих интересов, авторитарно -традиционалистский политический комплекс невольно олицетворяет и весь исторический облик российской цивилизации. Главенство старой нормы авторитаризма «кто наверху, тот и прав», получившей новую историческую редакцию, сегодня девальвировало многие иные черты отечественной культуры. В настоящее время, как и века назад, исполнительство осталось главной гражданской доблестью общества, лояльность режиму
— признаком патриотизма, а пассивное ожидание благ — базовой социальной ценностью.
Понятно, что в таком положении речь должна идти не о легкомысленном предположении о скором изживании этого ментального основания политики, а о сокращении воздействия этих ценностных диспозиций на государственные стратегии, политической деинституализации их влияния. Причем во всех сегментах поля политики.
В этом смысле главным является кардинальный пересмотр стратегии правящего режима относительно практически разрушенной системы представительства гражданских интересов и изменение тактики суверенизации российской демок-
ратии. Конечно, наивность такой постановки вопроса определяется социально-экономическим содержанием этого курса, плоды которого в основном концентрируются в высших стратах обще-ства1.
Дальнейшее же усиление политической роли авторитарно-традиционалистских ориентаций и форм (в том числе и внешнеполитической) активности крайне опасно для самой российской цивилизации. Как подчеркивает М. Афанасьев, сегодня формирование политических связей, замешанных на «деспотизме и потестарности», будучи «агрессивно противопоставлено гражданским отношениям и институтам ... разрушает цивилизацию». И как справедливо предупреждает И. Глебова, чем активнее деструктивные процессы проявляются в обществе, тем активнее «работают» и архаические пласты культуры» и цивилизации.
Есть ли в таком случае надежда на изменения?
Представляется, что да, хотя и не скоротечная. Нельзя забывать, что осовременивание российского государства и общества (и следовательно, отречение от тормозящих развитие оков авторитаризма) напрямую связано с перспективами устойчивого включения отечественной элиты в освоение и перераспределение мировых (финансовых, информационных и прочих) ресурсов. Так что трансграничные претензии национальной элиты (некоторые носители которой уже давно живут по самым высоким мировым стандартам), которая явно не захочет понижать свои социальные возможности, становятся не единственным, но основным источником перспективного развития страны. И если здесь что-то и может помешать, так это - как показал опыт российского решения грузино-югоосетинской проблемы - пренебрежение общими правилами игры, способными даже заблокировать амбиции российской элиты.
1 В частности, по данным А.Шевякова, за последние 8 лет рост высшей части верхнего класса составил почти 40%, в то время как кривая динамики других социальных слоев в основном осталась либо пологой, либо нисходящей. Так что суверенизация отечественной демократии обернулась тем, что Москва превратилась в мировую столицу миллиардеров, а 55 млн граждан продолжили получать зарплату менее 5 тыс. рублей. При этом почти четверть населения все так же остается за чертой бедности.
Статья подготовлена при содействии РГНФ (грант 06— 03— 00152а)
