CC BY
98
________________________________Тема
Александр СОЛОВЬЕВ
цивилизация versus политика. российские иллюстрации
Возможности общественных преобразований всегда были предопределены степенью использования политических механизмов социального проектирования. Потенциал этих инструментов развития социума генетически обусловлен способностями человека к проявлению публичной активности, осознанному выдвижению целей и их последовательному отстаиванию в конкурентных условиях. В свою очередь эти качества человека в значительной мере заданы не только общественными институтами (востребующими такую активность), но и его мировосприятием, ощущением своего места в обществе, найденной формой приобщенности к общеколлективным целям. В этом смысле обретенные идентичности представляют собой своеобразные культурные источники политической активности, задающие ее пределы, очерчивающие допустимые границы взаимодействия с властью, фиксирующие приемлемость или неприемлемость тех или иных действий человека.
СОЛОВЬЕВ
Александр
Иванович —
профессор,
заведующий
кафедрой
политического
анализа МГУ
им. М. В. Ломоносова
Среди целого спектра культурных обликов человеческого самопознания присутствует и цивилизационная идентичность, одна из наиболее глубоких, архетипических форм позиционирования личности. Этот тип символических значений и ориентаций программирует социальную и политическую активность индивида в межпоколенческой перспективе, определяет базовые отношения с властью и обществом, инициирует механизмы политики и управления государством. В этих ценностно обусловленных практиках как в капле воды проявляются возможности и ограничения общественного развития России, стратегические замыслы элиты и долгосрочные планы по переустройству страны.
Как известно, при помощи понятия «цивилизации» характеризуют универсальные для того или иного сообщества образцы совместной жизнедеятельности, а главное — культурные формы мышления и поведения, чья специфичность и неискоренимость обусловлены образом жизни соответствующей популяции, привычными формами отправления повседневных функций людей, ландшафтом и формами коэволюции этого социального локали-тета или, одним словом, понимаемой в самом широком смысле слова средой обитания. Масштабы цивилизаций могут разниться, но все их объединяет наличие самобытного и неповторимого стиля жизни человека — носителя данных культурных стандартов. В этом аспекте цивилизация представляет собой предельно общий
— хотя и недотягивающий до всечеловеческого единения — уровень культурной идентичности населения. Идентичности, носящей не наносной или умозрительный характер, а укорененной в образцах мышления и поведения широких социальных аудиторий. В этом аспекте цивилизация предстает как форма культурной интеграции, объединяющая субкультурные миры и пространства и существующая поверх классовых, профессиональных, поселенческих, гендерных, а нередко и этнических различий населения. Объединяя «своих», она маркирует их общность в отличие от «других».
В основе цивилизации как культурного ядра самоосуществле-ния человека всегда лежат культура бытования, набор стереотипов и привычек, норм и приоритетов, обусловливающий устойчивость массовых представлений относительно родовых параметров человеческих связей: отношений людей к старшим поколениям
и молодежи, формам продолжению рода, гендерным различиям, Богу и др. Цивилизационные признаки также являются показателем преодоления людьми примитивных форм жизнедеятельности. Как показывает опыт, механизмы социализации и трансляции межпоколенчес-кого опыта не размывают такие остовы культурных ориентаций, лишь частично корректируя их и время от времени придавая им более адаптивную форму само-осуществления. Эти факты помогают понять, что цивилизационные оболочки культуры не только и не столько фиксируют некие устойчивые ориентиры человека, сколько обусловливают сам способ усвоения им культурного материала. В этом смысле цивилизационное содержание культуры отражает своеобразные коды общения, отфильтрованные временем формы смыслозначимой коммуникации, предпочтения к определенным видам деятельности (и способы их осуществления), создающим состояние комфорта, ожидаемые реакции на собственные деяния. Заложенные в ядро цивилизационных ориентиров нормы и табу так или иначе опосредуют все иные типы идентичностей человека, выступая показателем консолидации соответствующего — пусть даже территориально разорванного — сообщества.
В ряду множественных идентичностей человека цивилизация обретает ту форму устойчивости, которая всегда так или иначе сохраняется в культурном портрете индивида, прямо или косвенно влияет на его стиль мышления и поведения. Это не столько система руководящих идей, сколько архетипический механизм совмещения других идентичностей индивида. И даже для тех, для кого эти культурные характеристики носят отнюдь не заглавный характер, следы их проживания в соответствующем цивилизационном ареале всегда проявляются с неотвратимой силой. Учитывая многогранность такого культурного измерения человека, цивилизацию невозможно объяснять лишь при помощи концепта «интересов», как считают некоторые авторы1.
Благодаря рутинизированным, вошедшим в привычку формам мышления
1 Капустин Б. Г. Политическое измерение «меж-цивилизационного диалога». От диалога цивилизаций к сотрудничеству и интеграции. Под общей ред. С. С. Сулакшина, М., 2006, стр. 72
и поведения цивилизации фиксируют набор весьма определенных ценностей и поведенческих паттернов. Часть из них несовместима с иными культурными ингридиентами (например конфессионального характера), другие обладают некоторой условностью, то есть известной совместимостью с представлениями, характерными для других цивилизаций. В этом смысле перспективность диалога цивилизаций не подвергается сомнению, а вот формирование «цивилизации диалога» (В. М. Межуев) имеет явные повседневные ограничения.
Ядро цивилизационных установок и ориентиров человека по-разному проявляется в обыденном дискурсе, политике, экономике, административной сферах или в области его профессиональной занятости. И если, к примеру, в быту окружающая среда, как правило, благоприятствует проявлению цивилизационных предпочтений, то в административной или профессиональной сферах господствующие там нормы и институты способны подавить многие проявления этих культурных ориентиров.
Особые отношения с цивилизационными ориентирами складываются и у политической сферы. С одной стороны
— политика является весьма пластичной областью человеческих отношений, чьи институты призваны не столько форма-лизовывать, сколько оформлять идущую снизу активность населения, не фиксировать чьи-то позиции, а адаптировать диалог элитарных и неэлитарных слоев к реальным возможностям применения власти. В этом смысле политика крайне восприимчива к цивилизационным проявлениям. Однако конкурентная соревновательная природа политического взаимодействия, своеобычность ее морально-этической детерминации существенно преобразует, отторгает либо делает абсолютно нерезультативными те установки и нормы человеческого поведения, которые не соответствуют природе и механизмам распределения публичной власти. То есть даже в тех случаях, когда носители этих культурных представлений обходят неприемлемые для них каналы влияния на власть, им не удается использовать ее прерогативы для удовлетворения своих интересов.
Другими словами, публично-соревновательная природа политики создает
собственное пространство для цивилизационных основ жизнедеятельности человека, корректирует проявления этой культурно обусловленной гражданской активности. Строго говоря, определенный разрыв между институциональными очертаниями политической власти и культурными предпочтениями человека показывает, что политика может не только соответствовать характеру его цивилизационных ориентиров, но и противоречить им, создавая препятствия воспроизводству привычных стереотипов и самоосуществлению сложившегося типа личности. Так что институциональная среда власти может даже мешать людям использовать политические инструменты для защиты своих потребностей. Или создавать преимущества носителям иных цивилизационных ценностей.
Впрочем, в рамках национальных государств чаще всего речь не идет о таких крайних вариантах. Это связано с тем, что развитие цивилизационных идентичностей всегда эволюционирует в тесной связи с функционированием этого института, а также других существующих в его лоне крупных общественных структур (семьи, соседских общин, социально освоенных территорий). В этом смысле государство (формы правления и распределения власти) и цивилизационные ценности взаимно адаптируются друг к другу, укореняя соответствующую стилистику жизнеосуществления и ценностные ориентиры.
В этой связи уместно вспомнить, что российская цивилизация также формировалась попутно с развитием национального государства, освоением больших территорий. При этом взаимные ограничения форм организации власти и жизни сообщества предопределили ограниченность развития политических форм отечественной государственности. Впрочем, фактор государственности для формирования цивилизационных параметров россиян оказался менее значимым по сравнению с влиянием климата, ландшафта, межэтнических коммуникаций, а главное — воздействия западного и восточного культурных полумиров.
Именно взаимное влияние западной и восточной цивилизаций, значительно превосходящих отечественную и по исторической устойчивости, и по масштабу распространения, и по степени влияния на
мировоззренческие ориентиры человека, собственно, и стало важнейшим — хотя и противоречивым — источником ее внутренней консолидации. В этом смысле «промежуточность» российского общества, внутренний конфликт влияющих на нее ценностных начал и создал ту изначальную коллизию отечественной культуры и тот тип политического дискурса, который и специфицировал российскую цивилизацию. Характерно, что и сегодня стремление объяснить нынешнее состояние общества через его тяготение к тому или иному культурному полюсу нередко становится ключом для интерпретации любых политических и общественных реалий.
Не углубляясь в эту дискуссию, стоит, однако, подчеркнуть два принципиальных момента, имеющих важное значение для характеристики политических экспликаций российской цивилизации. Во-первых, соотношение западных и восточных ценностей не являлось и не является ныне постоянной характеристикой национальной культуры, а цивилизационные оболочки их дискурса определяются историческим контекстом и в том числе институциональным дизайном, создающим либо простор, либо препятствия для проявления тех или иных норм, установок и стереотипов. Более того, соотношение этих противоположных ориентиров по-своему — и весьма различно — воплощается в рамках множественных субкультур, обладающих собственной восприимчивостью к этим воззрениям и поведенческим регуляторам.
Другой существенный момент связан с тем, что основной массив отечественной — в том числе и политической
— культуры был отформатирован еще до того, как Петр Первый «открыл окно в Европу», в результате синтеза массовых представлений с ценностями восточного типа. В этом плане ориентиры и нормы традиционалистского типа, передаваясь из поколения в поколение и закрепляясь в различных институциональных и неинституциональных формах (со всем шлейфом манихейства и прочих форм «азиатщины»), укоренились в сознании и привычках широких социальных аудиторий. Принимая во внимание имеющийся исторический опыт, думается, можно с уверенностью утверждать, что базовой формой политического выражения российской цивилизации стал именно
традиционализм. Эта протоматерия отечественной политической культуры и в настоящее время выступает ценностным основанием жизнедеятельности граждан, опосредующим культурные реакции элитарных и неэлитарных слоев населения.
Характерно, что хорошей питательной почвой для воспроизводства этой системы ценностной ориентации и поведения была и остается общецивилизационная среда. Это и раскол культурного поля, и высокий морализм (идейная нагружен-ность) бытования россиян (пресловутая российская «духовность», а точнее
— душевность общения), и постоянно актуализируемая потребность людей в (бесцельной с точки зрения интересов, но умиротворяющей душу человека) коммуникации, и низкоконтактные отношения элиты и неэлиты, и широкий спектр сосуществования противоположных субкультурных формирований, и т. д. Поддержанию высокого культурного статуса традиционализма способствовала и существенная локализация процессов социализации, поиска идентичностей, организации национального сообщества (кстати, именно по этому поводу Чаадаев писал, что россияне «не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода»).
Конечно, культурные проявления российской цивилизации невозможно свести только к традиционализму. Да и нынешняя динамика общества существенно увеличила ценностную диверсификацию общекультурных и политических оснований. Однако многочисленные исследования фиксируют у значительной части наших сограждан устойчивость многих весьма характерных ориентиров, не оставляющих сомнений в их типологической принадлежности. Не претендуя на создание исчерпывающей картины, подчеркнем лишь те культурные характеристики, которые постоянно проявляются в политической деятельности широких слоев населения. Если при этом использовать возможности трех уровне-вой модели национальной культуры1, то в этой связи можно было бы выделить:
— мировоззренческие характеристики цивилизационного типа (тяготение
1 Соловьев А. И. Политическая культура: к проблеме идентификации национальных моделей. Принципы и практика политических исследований, М., 2002, стр. 132-133
к совместности жизнеосуществления (коллективизм, артельность), приоритет ценностей порядка и стабильности перед правами и свободами индивида, избыточный морализм, способность к самоограничению индивидуальных потребностей, приоритет ценностно-рациональной мотивации, дихотомичность мировосприятия и т.д.,
— гражданские ориентации (тяготение к исполнительским функциям, непопулярность контроля за властями, низкая самодостаточность существования человека в публичной сфере, пренебрежение правовыми методами регуляции совместного поведения (приниженный статус норм кодифицированного права), приверженность неформальным авторитетам, отчужденность от формальных институтов власти, низкий статус самоуправления и др.,
— предпочтения политического мышления (слабая партийная идентификация, персонификация и сакрализация центров власти, низкая ответственность перед политическими партнерами, этатистские симпатии и проч.).
Социально-политический профиль такого рода предпочтений показывает, что традиционализм (сочетающий консервативные и патриархальные компоненты) весьма неоднозначен. С одной стороны — он придает устойчивость укоренившимся процессам и институтам, стабилизирует общественные связи, способствует общественному равновесию и т. д. Как политический остов цивилизации традиционализм способен воспроизводить привычный — и в этом смысле комфортный для большинства населения
— контекст взаимоотношений с властью. В то же время его политическая роль в деле инициации проектов, обеспечивающих достижение критериев современности, по большей части недостаточна, а временами даже негативна.
Другими словами, если не относиться к традиционализму как к фольклорному элементу культуры, то следует видеть, что этого источника явно недостаточно для продвижения общества к высоким социальным и политическим целям. А в тех случаях, когда политическое проектирование (связанное, к примеру, со структурной перестройкой экономики, моделями «стремительной модернизации» и др.) начинает опираться на эти (неадекват-
ные целям) ценностные основания, культурные формы цивилизации неизбежно тормозят развитие общества. По крайней мере существенно ограничивают горизонты его прогресса.
То, что традиционализм был и остается ведущей системой культурной мотивации наших сограждан, свидетельствует и прошлый, и настоящий опыт. Хорошо известно, что в Советском Союзе публичная власть, сконструированная по образу и подобию семьи (где ее глава распределяет ресурсы, опираясь на уважение со стороны домочадцев), перенося масштаб этих отношений на всю социальную сферу, воспроизводила общинный социальноэкономический уклад в масштабе всего государства. Доминирование традиционалистской детерминации политического участия показал и опыт преобразований в 90-е годы и в начале нынешнего столетия. И если первая культурная реакция на перестройку и постперестройку вполне естественно активизировала анархические настроения, всплески своеволия и многочисленные поведенческие девиации (которые можно было списать на отсутствие навыков гражданского самоопределения), то сегодня, по прошествии десятка лет мы видим несколько иные, но все равно типологически единые формы такого же традиционалистского отношения к действительности. Это и удручающая общественная пассивность (даже в случае сокращения прав и свобод граждан), и игнорирование правовых инструментов, и персонификация власти (используемая как главный механизм легитимации), и склонность к радикализации протеста, и рост сектантско-мистических настроений, и неизбывное черносотенство с его готовностью к крестовым походам против «иноверцев», «массонов» и т. д.
Традиционализм как форма профан-ной логики политического чувствования, позиционирования, поискаидентичности относится к власти как к источнику силы, определяющей социальный порядок. Такие ментальные конструкции всегда упрощают когнитивные схемы властвования, заложенные в политических институциях и часто вообще не используют логические инструменты для прояснения этого феномена, руководствуясь чувствами и смутными социальными образами (наполненными некритическим и даже
мистическим восприятием действительности).
По существу главным источником, движущей силой всех этих традиционалистских проявлений политической активности человека выступают не рациональные нормы, а чувства, эмоции, становящиеся проводником поведения человека в сфере власти. Как справедливо пишет
В. В. Бочаров, у носителей традиционной политической культуры «любовь является главной составляющей во властных отношениях»1. При таком отношении к политике власть всегда облечена в острую форму эмоциональных переживаний (страх перед силой или любовь к лидеру) и неизбежно обретает персонифицированный характер. По сути между полюсами любви и страха до сих пор располагается едва ли не вся гамма политических представлений традиционалистского типа. Восприятие «любви» руководства («отца нации») к своему народу или «внимания и заботы» партии к нуждам граждан — было и остается естественным регулятором политического участия приверженцев традиционалистского типа мышления. Причем такие мотивационные формулы чаще всего постоянно нагружаются различными фобиями, предрассудками, стереотипами по отношению к «ненашим» («Запад — враг», «мы в осаде», «над нами глумятся», «мы
— жертвы двойных стандартов» и т. д.). Понятно, что в таком психологическом и культурном пространстве не выживает рациональность с присущей ей юридической разумностью.
Одним словом, традиционализм — это всегда эмоциональное и дихотомическое прочтение политической ситуации, чрезмерная морализация любых информационных сообщений. Это форма предельно чуткого реагирования на внутренние месседжы политических акций, тревожного угадывания подтекстов, разоблачения заговоров и замыслов. Темперамент и чувственные компетенции носителей этого типа политической ориентации являются здесь главными навигаторами в поле политики.
Всеохватность низкорационализиро-ванных чувств порождает у носителей
1 Бочаров В. В. Иррациональность и власть в политической культуре России. Антропология власти. Политическая культура и политические процессы, т. 2, СПб., 2007, стр. 207
традиционализма и внутренне комплиментарное отношение к применению силы (как самого доступного для понимания инструмента общественного регулирования). Не случайно до сих пор рефреном политической этики многих аудиторий является непримиримость к соперникам, острое противопоставление позиций даже по самым незначительным вопросам: «расстрелять врагов», «отстоять правое дело», «дать отпор недругам» и т. д. Все эти политически приемлемые формулы поведения являются формой утверждения собственной и единственной «правды-истины», которая не может становиться предметом торга и обсуждения. Впрочем, нередко в борьбе за свои идеалы, собственно, идейное содержание нередко выпадает из поля зрения традиционалистов и они концентрируются на самом факте противоборства с противником. Для них главное — противостоять чуждым идеям, которые могут соблазнить, одурманить, коварно обмануть народ.
Воплощаясь в политических образах и практическом поведении, эта бытовая артикуляция интересов превращает традиционалиста в малокоммуникабельного, а зачастую непроницаемого для партнера политического контрагента. Под воздействием таких мотиваций публичный дискурс распадается на составные части, фрагментируется или становится чрезмерно напряженным. И уж тем более при таких подходах невозможно найти компромисс в каких-то сложных политических конфликтах. Традиционализм воспроизводит и тот тяготеющий к попечительству тип легитимации, который начисто отрицает организационный, институциональный контроль за властью.
У политических элит также существует своя форма воплощения традиционалистских ориентиров и принципов. Прежде всего для представителей этого круга важна не формальная организация власти, выравнивающая права граждан и обозначающая пределы их собственного влияния, а персональные зависимости и обустройство собственной ниши в вертикали власти. Из такого способа позиционирования вырастает стиль власти и управления, при котором процедуры уступают свое место неформальному влиянию, права личности — праву властителя, а контроль — исполнительству. При этом
управление понимается самими управляющими как персональное «водительство» («вождество»), а госслужба — как особая форма «кормления». Понятно, что в этом контексте как вполне естественные явления воспринимаются все атрибуты теневого правления: взяткодательство, коррупционные связи, круговая порука, местничество, обход законов и правил, создание личных привилегий при приватизации власти и др. При таких подходах политическое правление всегда тяготеет к непубличному характеру, а переход власти сопряжен с «заговорами» (куда с полным правом можно отнести все законодательные маневры, направленные на то, чтобы власть предержащие усидели бы на своих креслах при любых вариантах развития событий), превращаясь впоследствии в «пир («съезд») победителей», и изгнание из политики нелояльных. Как метко подмечено Т. Б. Щепаньской, в России осуществление власти постоянно движется от «силы» к «пиру»1.
Конечно, элитарная культура тоже неоднозначна и включает в себя вполне рациональные формы отношения людей к управленческим функциям. Однако в сфере власти, как и в низах общества, также доминирует традиционализм. Его клановость не столь яркая, как на Востоке, но вполне ощутимая для того, чтобы правящие круги могли навязывать обществу корпоративные цели и ценности, конфронтируя со всеми теми, кто предлагает иные принципы и подходы. Не случайно «питерцы», «силовики», члены «семьи» стали обозначением той формы элитарной градации, которая диверсифицирует власть не в соответствии с функциями и полномочиями официальных структур, а в связи с местоположением реальных носителей полномочий, занимающих собственные ниши в вертикали власти, и как следствие руководствующиеся особыми целями и обладающие специфической лояльностью к центру власти.
Конечно, в элитарном традиционализме присутствует большая рациональность, чем в низах общества. Точнее — та ее форма, которая дает верхам возмож-
1 Щепаньская Т. Б. Феномен «команды» в российской политической культуре советского и постсоветского периодов. Антропология власти, Политическая культура и политические процессы, т. 2, СПб., 2007, стр. 285
ность сполна использовать механизмы реального властвования. Но которая тем не менее не в состоянии поддерживать тот уровень диалога с корпусами граждан, где последние обладали бы реальными правами на участие в принятии решений. В этом проявлении традиционализма и высвечиваются его иррационализм, неприемлемость с точки зрения организации власти как формы совместного правления общества и элиты. Вполне иррационально и страстное желание правителей (при таком отношении к власти и населению, к которому у них отношение как к подчиненным) быть любимыми своим народом. То есть даже если «мы воруем, ты нас уважай». Элитарный традиционализм отражает и этику, и психологию «полусвета», внутреннего отрыва правящих кругов от народной периферии, пренебрежения своими бывшими корнями. Таким людям стоит чуть приподняться над социальным горизонтом и они ощущают себя людьми совершенно другого сорта, «не ровней» своему электорату.
Одним словом, сегодня можно наблюдать, что нынешняя политическая элита в большей своей части как «вышла», так и осталась в старой советско-номенклатурной шинели со всеми прежними стереотипами и предрассудками: отсутствием уважения к рядовому гражданину, устойчивой ориентацией на «доение» своего служебного места, ненавистью к публичному контролю, стремлением к привилегиям и т. д. В этом смысле новые навыки и компетенции, возможности и условия профессиональной деятельности также неминуемо пронизаны этими культурными ориентирами.
Показательно и то, что традиционалистские ориентиры по-своему поддерживают представители еще одной заметной социальной группы, деятельность которой существенно влияет на формы отправления власти. Это, говоря прежним языком, интеллигенция или корпус отечественных интеллектуалов. Здесь также можно обнаружить следы традиционалистских ориентаций и стереотипов, которые проявляются в виде повышенной моральной рефлексии при оценке общественных проблем, едва ли не подобострастного отношения к сторонним теориям и идеям (видимо, поражающим их своей логикой и упорядоченностью), священного трепета перед
идеалами, стремления к глобальному (и потому малотехнологичному) измерению любых общественных вопросов и т. д. Подражательность, разрыв логического и психологического, о котором писал еще
С. Франк, все также преследуют наших интеллектуалов. Неудивительно, что влияние этого круга людей и на общество, и на власть весьма и весьма невелико.
Конечно, культурные проявления российской цивилизации обладают открытой структурой и традиционалистские формы не исчерпывают всего ее содержания. Однако, повторимся, этот ценностно ориентационный массив остается ведущим цивилизационным маркером, накладывающим незримые ограничения на развитие общества. Эволюционный путь отечественного развития, непременно связанный с межцивилизационными контактами, освоением нестандартных форм деятельности, новыми интересами поколений, наверняка размоет исторические очертания традиционализма. По крайней мере минимизирует его влияние на социальную и политическую динамику. Но эта перспектива может быть отдаленной или приближенной только в результате действия правящего режима, создающего институциональные возможности отечественному развитию. Пока же сфера политики, стиль правления режима надежно консервируют традиционалистскую этику и стилистику правления, сохраняя окаменелость гражданских чувств и надежно перекрывая возможности избавления общества от влияния этой формы цивилизационной ограниченности.
Примеров, к сожалению, больше, чем достаточно. Так, неуклонная суверенизация демократии выстраивает вертикаль власти, в которой полностью растворяются все институты гражданского общества, последовательно снижается эффективность механизмов представительства интересов рядовых граждан, заморожено конституционное строительство (в стране не принято более 50% конституционных законов, что оставляет широкие возможности для усиления роли корпоративногрупповых интересов при принятии государственных решений), по сути не действует независимое судопроизводство, минимизируется степень участия рядовых граждан в разработке государственных стратегий и рекрутировании элит,
ужесточается система медиакратического контроля, сценарирования и конструирования политических процессов, активно идет не афишируемое, но настойчивое строительство «страны-форбс» внутри России (предполагающей создание принципиально иной бытовой инфраструктуры для носителей властных полномочий и обладателей ресурсов) и т. д.
Если говорить в самом принципиальном плане, то используемые сегодня политико-правовые механизмы создают такую архитектуру власти, которая предусматривает сугубо декоративные формы политического участия граждан при принятии решений и распределении ресурсов. Сегодня «вход» в российскую политику возможен только для своих, тех, кто «не подведет» действующую команду, не «раскачает лодку», останется лояльным политическому руководству. Оппозицию же в этом смысле расценивают не как носителей иных идей и предложений для разработки стратегий, а как недостойных злоумышленников, замышляющих захват власти. Дальнейшие же шаги, ведущие к деградации системы совместного правления общества и элиты, как можно предположить, связаны с дальнейшим подавлением региональной самостоятельности, еще большим снижением роли местного самоуправления, окончательным преобразованием политического контроля в диктат бюрократии.
Можно спорить о перспективах такого курса, находя в нем не только отрицательные, но и положительные моменты: стабилизацию, поддержание определенного экономического роста и т. д. Очевидно, однако, что сложившаяся социальнополитическая асимметрия ведет к однозначно непропорциональному перераспределению ресурсов (от чего выигрывают только узкие группы привилегированных лиц) и что перспективы такой политики (уводящей финансы из реальной экономики, пренебрегающей структурной перестройкой и проч.) ограничены горизонтом краткосрочных проектов. В долгосрочном же, подлинно историческом измерении российской политики, которая выстраивается только на основании использовании социально-политического креатива всего общества, такой курс представляется крайне бесперспективным.
К сожалению, большинство наших сограждан и так не надо особенно уго-
варивать оставаться в удобной для них бытовой, дополитической нише. На протяжении столетий они привыкали к тому, что только наверху решают, что им на самом деле надо, а следовательно, что им в этой жизни позволено, а что нет. И сегодня, чтобы этот тип гражданского отношения к курсу «стабилизации» не нарушался, оппозицию полностью лишают политического кислорода, самоуверенным политикам демонстрируют мощь судебных инстанций, слишком ретивых бизнесменов отправляют на трудовое перевоспитание, журналистам включают механизмы самоцензуры, а в медиапространстве буквально вырезают серьезную аналитику.
Как и столетие назад, российская власть демонстрирует плохо скрываемую форму персонального, односекторного стиля правления, слабость гражданского контроля и публичных процедур, ориентацию бюрократии на служение конкретным правителям, а не обществу. Источником кодифицированного права выступает властвующая группа, которая в обмен на лояльность выборочно наделяет людей политическими правами и возможностями. И такой правительственный курс надежно замещен механизмами самоле-гитимации режима, вполне достаточными для неспешного продвижения общества по избранному пути. Отсутствие же оппозиционных мнений, замалчивание проблем и отсутствие самокритики компенсируются активностью по формированию нового облика страны — внутренне сплоченной и обиженной несправедливыми партнерами во внешней политике.
Что же удивляться, что большинству россиян сейчас очень удобно внутри «вертикали», в которой ни выживают гражданские институты, ни складываются ответственные формы правления. Культурный слой традиционалистского большинства помог российскому обществу спокойно пережить выхолащивание партийной системы, отмену выборов глав региональных администраций, низведение НКО до уровня декоративных институтов и прочие авторитарные выходки режима. Единственное, на что нынешние власти не жалеют сил по активизации политического участия граждан, так это на вовлечение их в пропагандистские кампании против разных недоброжелателей (вспомним хотя бы недавние
антигрузинские или антиэстонские кампании). Так что в то время, когда многие народы сполна используют свое право на гражданскую и политическую самореализацию, в российском обществе людям дозируют их жизненно важные политические права, поддерживая патерналистские и попечительские принципы взаимоотношений с властью.
Конечно, для многих из тех, кто сегодня стоит у руля государства, всякие там исторические и уж тем более цивилизационные перспективы иллюзорны, а (на фоне серьезных процессов по перераспределению ресурсов) соответствующие претензии смешны. Однако и правящим кругам — даже в чисто технологическом плане — следует видеть, что при воспроизводстве исторических ограничений российской цивилизации наше общество будет неуклонно отставать от своих соседей и конкурентов, постепенно вытесня-ясь на периферию мирового развития. В этом смысле ни одна «вертикаль» не будет способна к компенсации такого отставания и даже к обеспечению внутренней целостности страны.
Ощущая неэффективность предпринимаемых сегодня мер по укреплению целостности государства, отдельные политические деятели ратуют за новое издание «морально-политического единства» российского общества. Возможно, сегодня и есть какие-то резервы для усиления этического фактора сплоченности общества. По крайней мере хорошо видно, как молодежь изживает прежние советские комплексы, начиная испытывать гордость за свое государство. Однако эти естественные и искренние порывы молодежи без достижения гражданско-политической зрелости индивида неизбежно обретут форму декоративного патриотизма, той зависимой идентификации, в рамках которой все этические и идеологические приоритеты будут обращены в пользу конкретного политического деятеля, а не государства в целом. Впрочем, для власти это опять-таки общие рассуждения, ведь в реальности они видят устойчивую общественную поддержку своему курсу. На этом культурном фоне построение суверенной демократии идет в режиме on-line, то есть проводится открыто, в повседневном формате, постоянно демонстрируя людям образцы заботы «партии и правительства»
о нуждах «трудящихся». Инициируемая в молодежном секторе, но резонирующая в более широком пространстве идеология «нашизма» становится системообразующим ядром воспитательной работы властей, предлагая поколению новое издание традиционалистских, патерналистско-попечительских ценностей и ориентиров. В основе этой системы ориентаций лежат не права человека, а «забота власти о народе», не индивидуальная, а коллективная ответственность, не толерантность, а разжигание неприязни против всех «ненаших» (начиная от людей с нетрадиционной ориентацией и вплоть до всех «вражеских» агентов, проповедующих идеи «оранжевых революций», «размещение системы ПРО» и т. д.).
Можно было бы и дальше рассуждать о характере складывающихся в России политических практик и отрицаемых ими ценностях гражданского саморазвития. Однако общий вывод останется единым: власти консервируют далеко не лучшие черты отечественной политической культуры и российской цивилизации. И если в демократических странах динамика цивилизации рождает новые, перспективные и соответствующие современным реалиям образцы политической культуры, то наши власти предпочитают подыгрывать цивилизационным слабостям, спекулируя на старых, хорошо зарекомендовавших себя ценностях персонификации власти, образцах потестарной психологии. И, как встарь, перепевы о «любимом президенте» сливаются в единый исторический хор о «царе-батюшке», «отце народов», «заступнике» и «кормильце».
Сохранение такой политической линии будет неуклонно вести к нарастанию идейной дифференциации в обществе и повышению его протестного потенциала, снижению возможностей диалога с демократическими государствами, укреплением культурных и цивилизационных стен с этими народами и режимами. Боюсь, что тогда надежда на изживание традиционалистских стереотипов в политике и государственном управлении будет корениться разве что в культурном разрыве поколений. А это весьма длительная перспектива.
Статья подготовлена при поддержке РГНФ, грант 06-03-00152а
