CC BY
34
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Митрополит Иоанн (Снычев)
Церковные деятели Русской Православной Церкви 20-30-х годов [XX в.]
Опубликовано: Вестник Ленинградской духовной академии. 1990. № 2. С. 9-35
© Сканирование и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2013. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
Издательство СПбПДА Санкт-Петербург 2013
ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
Архиепископ Куйбышевский и Сызранский Иоанн (Снычев)
ЦЕРКОВНЫЕ ДЕЯТЕЛИ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ 20—30-Х ГОДОВ *
Русская Церковь в годы установления Советской власти и в период утверждения культа личности в России при очень сложной обстановке для церковной жизни не оскудела церковными деятелями как из среды высшего и низшего духовенства, так и простого народа. В указанный период Промысел Божий явил в нашем Отечестве множество подвижников, которые жизнью своею отстаивали чистоту Православия и высоту христианского нравоучения.
Назовем имена некоторых из них: Святейший Патриарх Тихон, митр. Петроградский и Гдовский Вениамин (Казанский), митр. Ярославский Агафангел (Преображенский), митр. Крутицкий Петр (Полянский), митр. Казанский Кирилл (Смирнов), архиеп. Верейский Иларион (Троицкий), епископ Лужский Мануил (Лемешев-ский), архиеп. Приамурский и Благовещенский (впоследствии митр. Нижегородский) Евгений (Зернов) и ряд других иерархов. Среди низшего духовенства: священник Павел Флоренский, иеромонах Оптинский Никон (Беляев), председатель Правления Общества объединенных петроградских православных приходов, профессор Петроградского университета Ю. Л. Новицкий и другие.
Все эти лица активно принимали участие в церковной жизни и обогащали Русскую Церковь деятельным благочестием.
В своих лекциях коснусь жизни и деятельности только трех лиц, а именно: митр. Вениамина, архиеп. Илариона и иеромонаха Никона.
* Лекция вторая, прочитанная архиеп. Иоанном 27 февраля 1989 г. в Актовом зале ЛДА.
МИТРОПОЛИТ ПЕТРОГРАДСКИЙ И ГДОВСКИЙ ВЕНИАМИН
Митр. Вениамин (в миру Василий Павлович Казанский) родился в 1874 году в семье священника Олонецкой епархии.
С самого раннего детства и затем отрочества будущий святитель, как он отмечает в предсмертном письме к одному из благочинных Петроградской епархии, зачитывался Житиями Святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. Отрок Василий жаждал подвижничества и мученичества. Его душа горела любовью к Богу. 15-летним юношей от поступает в С.-Петербургскую Духовную семинарию и блестяще ее оканчивает. С.-Петер-бургская Духовная академия открывает ему свои двери, и он становится ее студентом. На втором курсе академии, в 1895 году юноша Василий принимает монашество с именем Вениамин и рукополагается во иеродиакона, а в 1896-м — во иеромонаха. В академии, как и некоторые другие студенты, иеромонах Вениамин принадлежал к «Обществу распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви», возглавителем которого в то время был прот. Философ Орнатский.
В 1897 году он окончил СПБ Духовную академию со степенью кандидата богословия и был определен преподавателем Свящ. Писания в Рижскую Духовную семинарию. В следующем году о. Вениамин назначен инспектором Холмской Духовной семинарии, а в 1899 году — инспектором С.-Петербургской Духовной семинарии. Его способности и как администратора^ как преподавателя и организатора были замечены церковной властью, и о. Вениамин в 1902 году был направлен ректором в сане архимандрита в Самарскую Духовную семинарию.
Три года он неленостно трудился в Самарском духовном рассаднике, готовя достойных пастырей Церкви Божией.
В 1905 году архим. Вениамин назначен ректором С.-Петербургской Духовной семинарии.
Как ректор он пользовался общей и искренней любовьк всех воспитанников семинарии. За ним замечено, что он мало говорил. И когда говорил, то говорил очень нужное и очень кратко За это воспитанники семинарии называли его молчальником.
Жизнь он вел подвижническую, и его все без исключения считал» истинным монахом и святой жизни человеком. Пять лет трудило усердно архим. Вениамин в качестве ректора. За этот хотя и крат кий период жизни он нравственно окреп и духовно подготовило к служению Церкви в сане епископа.
24 января 1910 года архим. Вениамин был хиротонисан в< епископа Гдовского, вик. С.-Петербургской епархии. Открылась но вая страница его жизни и деятельности как архиерея.
В детские годы, как сказано выше, еп. Вениамин, читая о подви гах святых, мечтал о подвижничестве. Теперь же, став архиерее\ он стремился осуществить в жизни святые идеалы Христовы
подвижников благочестия. По слову Спасителя, он воистину стал светом мира.
Прежде всего еп. Вениамин начал служить в церквах на заводах, на окраинах Петербурга, где жило большинство рабочих, а затем проводить воскресные лекции для рабочих на разные духовные темы. Для организации и чтения этих лекций он привлекал воспитанников семинарии и студентов духовной академии. Эти лекции пользовались большим успехом среди рабочих.
По примеру отдельных древних подвижников, еп. Вениамин возымел большое желание спасать падших женщин, отторгать их от порока, приобщать их честному труду и устраивать на лучшее будущее. В Петербурге существовало замечательное и единственное в столице Общество Пресвятой Богородицы, в программу которого входило спасение падших женщин. Оно было расположено на Боровой улице, где находилось много так называемых «домов терпимости». Еп. Вениамин стал душею этого Общества. Он действовал активно чрез это Общество и имел большой успех. Многие женщины оставили свой гибельный образ жизни и стали честными тружениками среди общества. Преосвященный в этой области своей деятельности действовал преимущественно молитвою и отеческим словом.
В течение каждой зимы, от октября до пасхальных святок, еп. Вениамин служил каждую среду и пятницу акафист Пресвятой Богородицы в церкви на Боровой улице. Церковь всегда была полна молящихся, почти исключительно женщин, и притом в большом количестве падших, из «домов терпимости». Вся церковь пела, все держали в руках зажженные свечи. Надо было видеть лица и глаза этих женщин: с какой глубокой верой и искренней молитвой они произносили слова акафиста. Всех заражал своим молитвенным вдохновением еп. Вениамин, который просто, без эффектов, но с чувством произносил эти слова. По окончании акафиста все подходили к Владыке под благословение. С благоговением, с сияющими радостью глазами несчастные женщины принимали его благословение. Эти службы и личное обаЯ^ие епископа Вениамина благотворно влияли на их души, и многие с пробужденной верой бросали порок и возвращались на честный путь.
Эту подлинно христианскую и пастырскую работу Владыка совершал скромно, без всякой помпы и рекламы, но народная молва о нем ширилась по всему Петербургу, особенно между простым людом, который стал почитать его как человека святой жизни. Еп. Вениамин очень любил служить и общаться с народом. Он духовно окормлял свою паству.
По воскресным и праздничным дням, в послеобеденное время, Владыка служил акафисты по разным церквам на окраинах Петербурга, где жил бедный и рабочий люд. Эти акафисты всегда сопровождались замечательными проповедями и собеседованиями в храмах, в церковных домах, а то и на квартирах настоятелей церквей.
На Рождественские и Пасхальные святки, каждый год в одни и те же дни, он служил литургии на Путиловском и Обуховском заводах, где пользовался особой любовью рабочих. Это, между прочим, наглядно сказалось, когда Владыка освящал новую церковь на Путиловском заводе. От служащих и рабочих завода, в знак благодарности за его деятельность по просвещению и духовному окормлению их, он получил в подарок роскошное комплектное архиерейское облачение. После литургии, за обедом, на котором присутствовали представители администрации, инженеров и рабочих из всех цехов этого громадного завода, можно было наблюдать, с какой искренней любовью все к нему относились и как его ценили.
В последние годы, перед началом первой мировой войны, Владыка пользовался большой популярностью и среди учащихся средних школ. Вспоминается богослужение в Демидовской женской гимназии по случаю окончания учебного года и по желанию самих учениц восьмого выпускного класса. Владыка своим проникновенным служением и искренней молитвой увлек юных молящихся. Женский хор пел, как никогда раньше, и все ученицы с глубокой верой молились. Потом все рассказывали, что никогда они еще не испытывали такого возвышенного чувства.
Детски невинный и девственно-чистый облик Владыки Вениамина был столь очевиден для всех, что никогда и ни с какой стороны нельзя было услышать о нем неблагоприятного мнения, хотя пищу для худой молвы могли дать и те женщины, которые иронически прозывались «мироносицами» и общество которых буквально преследовало Владыку Вениамина. Близко наблюдавшие Владыку знали, как он душевно страдал, легко читая мысли некоторых нескромных и маловерующих бездельниц.
Владыка Вениамин возглавлял все организации так называемых крестоносцев, которые при всех церквах Петербурга устраивали по большим и храмовым праздникам крестные ходы. На второй день Пасхи крестные ходы из всех церквей Петербурга собирались на Невском проспекте и в прилежащих улицах, а затем, во главе с Владыкой Вениамином, с пением «Христос Воскресе» и песен пасхального канона, этот необычайный крестный ход, во много тысяч людей, по Невскому проспекту шел к Александро-Невской лавре, где при входе в лавру встречался Петербургским митрополитом, всеми архиереями епархии и братией лавры, а затем соборне служилась Божественная литургия.
Каждое лето, от Петербурга до Шлиссельбурга, где пребывал древний чудотворный образ Казанской иконы Богоматери, шел грандиозный крестный ход, который также организовывал и возглавлял Владыка Вениамин. Этот необычайный крестный ход шел два дня и две ночи, вбирая с себя почти все население окрестных деревень и сел по дороге в Шлиссельбург. Все это время народом пелись и читались разные молитвы. Всех охватывало такое возвышенное молитвенное настроение, что люди не чувствовали ни
усталости, ни потребности к отдыху и сну. При входе в Шлиссельбург этот необычайный крестный ход торжественно встречался всем духовенством и такими же крестными ходами всех церквей Шлиссельбурга и окрестных сел, а затем сразу же служилась Божественная литургия, с молебном и проповедью Владыки.
Нельзя было не удивляться силе духа всей массы народа, которым преодолевалось телесное утомление этого двухдневного пути. И без всякого преувеличения должно сказать, что эта сила духа, бодрость и высота молитвенного настроения исходила и передавалась массе людей от ее вождя Владыки Вениамина.
Каждый год Владыка объезжал все приходы и церкви всей епархии и в них служил, а во многих бывал и по нескольку раз в году, так что паства действительно его знала и могла оценить и полюбить. Но не трудно видеть, что не только его викаритство, но и вся епархия в массе своей могла его узнать.
Будучи ректором семинарии, а потом и викарным епископом, он жил очень скромно. Круглый год постился и отказывал себе во всем, а спал всегда на простой кровати с «семинарским тюфяком», твердым как доска. В его квартире, в Лавре, спальня была настоящей монастырской кельей, и в ней Владыка Вениамин проводил много ночных часов на молитве.
За очень короткое время еп. Вениамин снискал большую и широкую популярность среди населения Петербурга, в особенности среди рабочего люда. Снискал он любовь народа и личным обаянием и святой жизнью и деятельностью.
В марте 1917 года по прошению ушел на покой митр. Петроградский Питирим (Окнов). Кафедра Петроградская освободилась. По существующему тогда порядку начались выборы кандидатов на замещение вакансии. Временное Правительство и высшее приходское духовенство выдвинули своего кандидата — преосвященного Андрея (Ухтомского). Но приходские собрания и рабочие на заводах выдвинули своего любимца еп. Вениамина. В зале «Общества религиозно-нравственного просвещения», где присутствовало около 1500 человек, он был избран большинством голосов в митрополита Петроградского.
6 марта 1917 года преосвящ. Вениамин становится архиепископом Петроградским и Ладожским, а 13 августа 1918-го — митрополитом Петроградским и Гдовским.
Поле его деятельности увеличилось. Теперь он действовал как правящий архиерей. Отношение к нему народа осталось прежним. Народ, знавший его доброту, очень ценил своего митрополита и глубоко был привязан к нему.
Сам митрополит, несмотря на свой великий сан, был настоящим отцом Петроградской паствы. Он спешил откликнуться на зов своих пасомых и для совершения треб и молений отправлялся в самые отдаленные и бедные закоулки Петрограда.
Рабочий, мастеровой люд зачастую приглашал его для совершения таинства крещения, и он радостно приходил в бедные квар-
талы, спускался в подвалы — в простой рясе, без всяких внешних признаков своего высокого сана. Приемная его была постоянно переполнена — главным образом простонародьем. Иногда он до позднего вечера выслушивал обращавшихся к нему, никого не отпуская без благостного совета, без теплого утешения, забывая о себе, о своем отдыхе и пище.
Его простые, но искренние проповеди располагали сердца самых широких слоев населения. Даже среди иноверцев и инородцев митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел немало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу вероисповеданий, преклонялись перед чистотой и кротостью его светлой души и шли к нему в минуту тяжкую за советом и духовным утешением.
По простоте своей митр. Вениамин искренне полюбил протоиерея Александра Введенского, не распознав сразу его обновленческий дух. Он всюду выдвигал его, возил с собой и во время своего служения поручал ему проповедь. Вскоре для нецерковного слуха и неправославного взора эффектная фигура обновленченского протоиерея заслонила собой облик смиренного истинно христианского архипастыря, а красивая, несколько истеричная проповедь его заглушила задушевное, кроткое, простое, строго православное слово скромного митрополита. Александр Введенский сыграл в жизни митрополита очень отрицательную роль. Но об этом будет сказано ниже.
Необходимо отметить, что митр. Вениамин был человеком абсолютно и искренне «аполитичным». Он исключал из религии всякую политику.
В начале 1922 года ему суждено было встретиться с болезненным фактом — изъятием церковных ценностей из храмов. Каково же было отношение митрополита в этому факту и чем оно окончилось для самого иерарха?
Правильный ответ на вопрос мы найдем в самом характере и расположении митр. Вениамина к делам милосердия.
По своему характеру и устроению души святитель Петроградский отличался глубокой сострадательностью и любовью к бедным и обездоленным, и когда остро встал вопрос о помощи голодающим, он ни на минуту не поколебался включиться в дело спасения гибнувших братьев. Все жертвы он оправдывал, если только они способны были исторгнуть из объятий голодной смерти хоть одну живую душу или немногих.
Митрополит с его детской простотой веры был большим любителем церковного благолепия. Для него, как для самого рядового верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом, но дальше этого он не шел. Силой своего проникновенного духа он отбрасывал в сторону все эти настроения и чувствования, в его глазах совершенно невесомые сравнительно с предстоящей задачей спасения людских масс. В этом отношении он шел дальше Патриарха, не встречая никаких препятствий к отдаче даже
освященных сосудов и тому подобных — лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг до самого конца. Но он был против насильственного изъятия церковных ценностей. Святитель всячески стремился к тому, чтобы отдача церковного имущества носила именно характер вполне добровольной выдачи «пожертвований». Ему несомненно претила сама процедура изъятия, которой предстояло иметь вид какого-то сухого, казенного, принудительного акта, — отдачи нехотя, из-под палки, под давлением страха и угроз. Прежде всего, по мысли его, тут было бы явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население горячо и единодушно отзовется на его призыв, что оно пожертвует во славу Божию и во имя долга христианского с радостью все, что только можно. Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию — ненужному и оскорбительному для населения, — в творимом им святом деле.
Другая, вызываемая давлением обстоятельств необходимая предпосылка к пожертвованию церковных ценностей должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших, до петроградских изъятий, бунтов было не нежелание спасти какой бы то ни было ценой погибающих от голода людей, но глубокое недоверие к новой власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимных чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения, советская власть ни единого гроша из отнятого не передаст по объявленному назначению. На этой почве могли возникнуть протесты и эксцессы и в Петрограде, а следовательно, и неизбежные кровавые расправы. Провидя это, митрополит считал весьма целесообразным введение в контроль представителей от верующих.
Существовало, кроме того, для митрополита еще одно препятствие к исполнению требований власти (в той резкой форме, в какой они предъявлялись) — препятствие, которое при известной постановке дела для него было непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое насилие кощунством. Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своих воззрений, как православного иерарха, на насилие в данном случае. Это вряд ли содействовало бы умиротворению умов, как бы (в то же время) ни настаивал митрополит на необходимости пассивного, спокойного отношения к распоряжениям власти (а он это неоднократно говорил, проповедовал и циркулярно сообщал подчиненным ему лицам).
Впрочем, даже благословение митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения: в результате получилась бы только потеря митрополитом всего своего духовного авторитета и, следовательно, предоставление полного произвола стихийному негодованию верующих масс. . ..
Иное дело — благословить пожертвования. Делая это, он только исполнил бы свой прямой пастырский долг.
Суть тут не в «формальных нюансах». Большая разница была по существу. При согласии власти на «пожертвования» и на «контроль» — отпадало основание к недоверию со стороны масс, и на первый план выступало возвышенное стремление помочь голодающим. Тогда народ радостно (как предполагал митрополит) отзовется на призыв своего духовного водителя, тогда его пастырский голос будет действительно авторитетным, и все совершится мирно и благополучно.
Все это было, конечно, не столько «требованиями» или «условиями» (митрополит отлично понимал, что ни о какой борьбе и речи быть не может), сколько пожеланиями, в осуществимость которых он верил, — тем более что считал это выгодным и для власти, которая, как представлялось его не искушенному политикой уму, должна была стремиться к безболезненному проведению изъятия. Ведь что «изъятие», что «пожертвование», рассуждал он, по существу — одно и то же. Власть получит все, что ей нужно. А между тем от того или иного внешнего подхода к этому вопросу зависело мирное или кровавое разрешение такового.
Несомненно, что ко всему, указанному выше, у митрополита примешивались еще мечты, свойственные его идеалистическому настроению. Суровая действительность не мешала ему грезить о предстоящем чудном зрелище. Ему представлялся всенародный жертвенный подвиг во всей его неописуемой внешней и внутренней красоте: ярко освещенные храмы, переполненные молящимися, огромный общий душевный подъем, трогательное умиление на всех лицах в сознании величия совершаемого. . . Церковь, в лице верных детей своих, предводимая духовенством, радостно отдающая все для спасения братьев, приемлющая с готовностью внешнюю нищету ради духовного обогащения. . . В результате не одоление Церкви, а, наоборот, неожиданная ее победа. . .
Но действительность показала иное. Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декретов об изъятии — это получение в свое распоряжение церковных ценностей. Поэтому Петроградский Совет вначале в этом вопросе держался примирительной политики. Он находил нужным, не отступая, по существу, от декретов, стараться провести их в жизнь, по возможности, в форме, не вызывающей осложнения. Совет учитывал известное ему настроение масс. Опасаясь эксцессов, он, казалось, льстил себя надеждой отличиться мирным выполнением декретов и ради этого готов был пойти на некоторый компромисс.
Члены комиссии Помгола (помощи голодающим) при Петроградском Совете начали «кампанию по изъятию» с неоднократных визитов в Правление Общества православных приходов. Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное) в смысле влияния на верующие массы, члены Помгола стремились сообща с Правлением выработать такой порядок отдачи ценностей,
который был бы наиболее приемлемым для этих масс. Со своей стороны Правление, оказавшееся неожиданно для самого себя в роли посредника между населением и властью, проявило весьма большую уступчивость. Оно еще более, чем члены Помгола, боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений. Смягчить, насколько удастся, формы изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения — к этому вводились, в сущности, все пожелания Правления, и в этом отношении в начале оно встретило известный отклик в среде Помгола. Митрополит находился в курсе переговоров.
Наконец, 5 марта 1922 года митрополит получил официальное приглашение пожаловать назавтра в Помгол для участия в выработке порядка исполнения декрета о церковных ценностях. 6 марта митрополит явился в Смольный в сопровождении нескольких лиц (в числе коих находился бывший присяжн. поверен, и юрисконсульт Лавры — Иван Михайлович Ковшаров). Владыка представил комиссии Помгола собственноручно им написанное и подписанное заявление. В этой бумаге, изложенной в весьма корректном тоне, указывалось на то, что: а) Церковь готова пожертвовать для спасения голодающих все свое достояние; б) для успокоения верующих необходимо, однако, чтобы они сознавали жертвенный характер этого акта; в) для этой же цели нужно, чтобы в контроле над расходованием церковных ценностей участвовали представители от верующих.
В конце своего заявления Владыка указывал, что если, паче чаяния, изъятие будет носить насильственный характер, то он благословить на это свою паству не может. Наоборот, по пастырскому своему долгу, он должен будет осудить всякое активное содействие к такому изъятию. При этом митрополит ссылается на тут же процитированные им каноны. Митрополит встретил в Пом-голе, как это удостоверяется и в обвинительном акте, самый благожелательный прием. Выставленные им предложения даже не обсуждались детально, до такой степени они казались явно приемлемыми. Общее настроение было настолько светлым, что митрополит встал, благословил всех со слезами и сказал, что если так, то он собственными руками снимет ризу с образа Казанской Богоматери и отдаст ее на нужды голодающих братьев.
На другой и на третий день в разных газетах (в том числе московских «Известиях») появились сообщения о состоявшемся соглашении. Газетные заметки были составлены в тоне благоприятном для митрополита и вообще для петроградского духовенства, которое, дескать, обнаружило искреннее желание выполнить свой гражданский долг и т. д.
Но когда через несколько дней уполномоченные митрополита явились в Помгол, чтобы поговорить о некоторых деталях соглашения, то они встретили уже другое настроение и даже других представителей Помгола. Посланцам митрополита было весьма сухо объявлено, что ни о каких «пожертвованиях», ни о каком
2 Вестник ЛДА, № 2
17
участии представителей верующих в контроле не может быть и речи. Церковные ценности будут изъяты в формальном порядке. Остается условиться лишь о дне и часе, когда духовенство должно будет сдать власти «принадлежащее государству» имущество. Представители митрополита заявили, что они не уполномочены на этой почве вести переговоры, и удалились.
Легко понять, как глубоко был потрясен митрополит докладом своих представителей. Было ясно, что все его планы и надежды рушились. Однако он не мог так легко расстаться с тем, что уже считал достигнутым. Он отправил в Помгол вторичное письменное заявление, в котором ссылался на состоявшееся уже соглашение и вновь перечислял свои предложения, настаивая на них и указывая, что вне этого порядка действий он не видит возможности не только способствовать умиротворению масс, но даже благословить верующих на какое-либо содействие изъятию. На это заявление никакого ответа не последовало. Всякие переговоры были прекращены. Чувствовалось приближение какой-то грозы. Между тем кое-где в Петрограде уже начинались описи и изъятия, преимущественно в небольших церквах. Особо острых столкновений пока не было. Вокруг церквей собирались толпы народа, которые возмущались, негодовали, временами наносили побои агентам милиции и даже бросали камни в членов комиссии. Но все это не выходило за пределы обычных нарушений общественной тишины и порядка.
Но в ближайшие дни предстояло изъятие ценностей из главнейших храмов. Многое заставляло думать, что тут не обойдется так благополучно. Власти подготовляли какие-то меры. Население глухо волновалось.
В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие ценностей и на судьбу митрополита, но и на положение всей Русской Церкви. События эти послужили тем зародышем, из которого в ближайшие недели выросла так называемая живая церковь.
В те дни никто еще не предвидел возникновения раскола среди духовенства. Наблюдались, конечно, разногласия, чувствовалось, что среди духовенства есть элементы авантюрного характера, склонные творить в угоду власти, но они казались слабыми и невлиятельными, серьезного значения им не придавали. Наоборот, казалось, что отрицательное отношение со стороны власти объединили духовенство и что отдельные выступления каких бы то ни было групп немыслимы. Да и повода к этому не было. Духовенство держало себя пассивно — если угодно, даже «лояльно». Для раскола нужен был, если не повод, то предлог, и притом демагогического характера.
Этот предлог был найден. Наступившая заминка, после сорванного соглашения по вопросу об изъятии, давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом необходимости в безотлагательной помощи голодающим.
24 марта 1922 года в петроградской «Правде» появилось письмо за подписью двенадцати лиц, среди которых мы находим большую часть столпов «живой церкви», священников: Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других. Авторы письма решительно отмежевывались от прочего духовенства, укоряли его в контрреволюционности, в игре в политику в народном голоде, требовали немедленной и безусловной отдачи советской власти всех церковных ценностей и т. д. Надо, однако, сказать, что, несмотря на вызывающий тон письма, авторы его не могли не признать (такова была сила правды), что следовало бы все-таки, во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, чтобы в контроле участвовали представители верующих. Нужно также заметить, что в числе подписавших были лица просто не дальновидные, увлеченные своими товарищами-политиканами и впоследствии глубоко раскаявшиеся в подписании означенного письма.
Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12-ти, в котором оно совершенно основательно усматривало все признаки политического доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства авторам письма пришлось выдержать жесткий натиск. Главным защитником выступления 12-ти был Введенский, произнесший речь чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную «заручку» и на нее уповает.
Митрополит со свойственной ему кротостью прекратил эту угнетающую сцену и постарался утишить разбушевавшиеся страсти. Для него самое главное сводилось к тому, чтобы предотвратить кровавые столкновения между верующими и агентами власти. Медлить нельзя было. Положение становилось все более напряженным. Было решено вступить в новые переговоры с властью, и, по настоянию митрополита, задача эта была возложена на Введенского и Боярского, как лиц, перешедших на положение благоприят-ствуемых властью.
Последствия оправдали этот выбор. Новые посланцы быстро уладили дело. Между митрополитом и Петроградским Советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в «Правде» в начале апреля. Кое-каких уступок от власти все-таки удалось добиться. Самое существенное было то, что верующим предоставлялось заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом. Митрополит со своей стороны обязался обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же номере газеты. В этом воззвании Владыка, не отступая от своей принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться, даже в случае применения насильственного способа изъятия, и подчиниться силе.
Казалось бы, с этого момента все споры и недоразумения на этой почве между духовенством и властью следовало считать законченными. Изъятие продолжалось с большой интенсивностью. Серьез-
2-
19
ных препятствий действия власти по-прежнему не встречали, есл^ не считать отдельных случаев народных скоплений, оскорбленш агентов власти и т.п. сравнительных мелочей. В конце концов изъятие было произведено всюду с таким успехом, что сам глав; местной милиции вынужден был констатировать в официально\ донесении блестящее и сравнительно вполне спокойное проведенж кампании (само собой разумеется, что это донесение было сделанс тогда, когда возбуждение дела против митрополита еще не предвиделось) .
Но грянул гром совершенно с другой стороны.
Введенский, Белков, Красницкий (выдвинувшиеся скоро вперед как фактическая глава и организатор живо-церковного движения) и иже с ними не могли и не желали останавливаться на сделанном ими шаге. Благодаря содействию гражданской власти, перед ними открылась новая грандиозная перспектива: захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею по своему усмотрению.
В начале мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведенном означенной группой, об устранении патриарха Тихона от власти и т. д. Точных сведений еще никто, впрочем, не имел.
Введенский, явившийся после переворота из Москвы в Петроград к митрополиту, заявил ему об образовании нового верховного церковного управления и о назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии.
В ответ на это со стороны митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, памятуя удивительную душевную мягкость и кротость Владыки. Но всему есть пределы. Митрополит мог проявить величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожавшая верующим, оправдывали такую линию поведения. Теперь, лицом к лицу с одним из узурпаторов церковной власти, митрополит не только разумом, но всем инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что дело идет уже не об «освященных сосудах». Волна мятежа подступает уже к самой Церкви. В этот роковой момент он осознал свою огромную ответственность и властно заявил Введенскому: «Нет, на это я не пойду».
Но митрополит этим не ограничился.
На другой же день состоялось постановление Владыки, по смыслу которого Введенский был объявлен находящимся «вне Православной Церкви», — с указанием всех мотивов этого постановления. Впрочем, кротость Владыки сказалась и тут. В постановлении был указан его временный характер — «пока Введенский не признает своего заблуждения и не откажется от него».
Постановление, напечатанное в газетах, вызвало недовольство гражданской власти, и в прессе появились протесты и даже угрозы митрополиту.
Однако обаяние митрополита среди верующих было очень велико. Отлучение Введенского не могло не произвести на них огромного
впечатления. Физически уничтожить митрополита было нетрудно, но возвещенное им постановление пережило бы его и могло создать серьезные последствия, угрожавшие в зародыше раздавить новую «революционную церковь». Решили поэтому испробовать другой путь — путь угроз и компромиссов.
Через несколько дней после отлучения к митрополиту явился Введенский в сопровождении бывшего представителя петроградской ВЧК, а затем петроградского коменданта Бакаева, который с этой должностью совмещал должность чего-то вроде «обер-прокурора» при вновь образовавшемся «революционном епархиальном управлении». Введенский и Бакаев предъявили митрополиту ультиматум. Либо он отменит свое постановление о Введенском, либо против него и ряда духовных лиц будет (на почве изъятия церковных ценностей) создан процесс, в результате которого погибнут и он, и наиболее близкие ему лица.
Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав митрополита рядом яростных угроз.
Митрополит ясно понимал, что эти угрозы не тщетны и что с того момента, как он стал поперек дороги обновленцам в их начинаниях по поводу образования революционной церкви, — он обречен на смерть. Но сойти с избранного им пути он не мог и не желал.
Предчувствуя, что через короткое время ему придется вступить на свой многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важные распоряжения по епархии, повидался со своими друзьями и простился с ними.
Предчувствия не обманули митрополита. Через несколько дней, вернувшись откуда-то в Лавру, он застал у себя «гостей»: следователя, многочисленных агентов ЧК и стражу. У него произвели долгий, тщательный и, понятно, безрезультатный обыск. Затем ему было объявлено, что против него и других лиц возбуждено дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей и что он будет находиться под домашним арестом. Этот льготный арест продолжался недолго — два или три дня, по истечении которых митрополита увезли в дом предварительного заключения, где он находился все дальнейшее время до своей мученической кончины.
Кроме митрополита к делу привлечены были: большинство членов Правления Общества православных приходов, настоятели некоторых церквей, члены разных причтов и просто люди, попавшиеся во время уличных беспорядков при изъятии ценностей, всего восемьдесят шесть человек, большинство которых было посажено под стражу.
Среди них были: архим. Сергий (Шеин), бывш. член Государственной Думы; Председатель Правления Общества объединенных петроградских православных приходов, проф. Петроградского университета Ю. Л. Новицкий; бывший присяжный поверенный И. М. Ковшаров; еп. Кронштадтский Венедикт (Плотников);
настоятель Казанского собора и ректор богословского института прот. Николай Чуков; настоятель Исаакиевского собора прот. Л. Богоявленский; прот. М. П. Чельцов; профессор Военно-юридической академии Н. Ф. Огнев и бывш. помощник статс-секретаря Государственного совета Н. А. Елачич.
Судебное дело началось в субботу 10 июня 1922 года. Заседание Петроградского Революционного Трибунала происходило в зале филармонии (бывш. Дворянском Собрании), что на углу Михайловской и Итальянской улиц, вмещавшем в себя около 2500—3000 человек.
К чтению обвинительного акта приступили 12 июня, в понедельник.
Допрос митрополита велся, главным образом, в трех направлениях: а) об отношении митрополита к постановлениям Карловац-кого Собора (об этих постановлениях вообще говорилось в процессе очень много — едва ли не больше, чем о самом изъятии); б) об отношении митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и в) об упомянутых выше двух заявлениях митрополита в Помгол.
По первому вопросу митрополит ответил, что постановления Карловацкого Собора ему неизвестны — ни официально, ни приватно.
По второму вопросу митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина, является очевидным кощунством.
Но центр тяжести — в отношении личной ответственности митрополита — заключается в третьем вопросе. От него неустанно домогались указаний — путем разнообразнейших и коварнейших вопросов, — кто в действительности был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма прозрачно внушалось, чтобы он назвал «редакторов» или даже отрекся только от содержания своих заявлений, — и он будет спасен. Митрополит как бы не замечал протягиваемых ему «спасительных кругов» и, глядя прямо в лицо трибуналу, твердо и неизменно отвечал: «Я один, совершенно самостоятельно обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали, исключительно, моему ведению, как архипастыря». При этих ответах в голосе митрополита замечался даже некоторый оттенок властности — вообще ему совершенно несвойственный.
После этого — для него лично все было кончено. Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен, и он невозмутимым спокойствием возвратился на свое место.
Начался опрос других обвиняемых, а затем слушание свидетелей.
4 июля, когда окончились судебные прения, председатель предо-
ставил митрополиту (равно как и другим подсудимым) последнее слово.
Митрополит встал и заговорил. В своей речи он отметил, что из всего, что он услышал о себе на суде, на него наиболее удручающе подействовало то, что обвинители называют его «врагом народа». Он сказал: «Я верный сын своего народа, я люблю и всегда любил его. Я жизнь ему свою отдал, и я счастлив тем, что народ, вернее, простой народ, платил мне тою же любовью, и он же поставил меня на то место, которое я занимаю в православной Церкви».
Это было все, что митрополит сказал о себе в своем «последнем слове». Остальное, довольно продолжительное время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту некоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иные данные, и обнаружил при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие. Одно из его утверждений представлялось, как он сам это признал, не доказанным. По этому поводу он заметил, со свойственной ему тихой улыбкой: «Думаю, что в этом отношении вы мне поверите без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни; человеку же, находящемуся в таком положении, принято верить на слово».
Момент был воистину потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человека, который в такую минуту, забывая о себе, думает только о несчастье других и стремится им помочь.
Среди наступившей за исключительными словами митрополита благоговейной тишины раздался голос председателя — голос, в котором как будто прозвучала какая-то доселе ему не обычная мягкая нота: «Вы все говорили о других; трибуналу желательно знать, что же вы скажете о самом себе». Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся и с некоторым недоумением посмотрел на председателя, тихо, но отчетливо сказал: «О себе? Что же я могу вам сказать о себе еще? Разве лишь одно ... Я не знаю, что вы мне объявите в приговоре — жизнь или смерть, — но, что бы вы в нем ни провозгласили, — я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение (при этом митрополит широко перекрестился) и скажу: Слава Тебе, Господи Боже, за всё». . .
Таково было последнее слово митрополита Вениамина.
В среду 5 июля 1922 года Петроградский Революционный Трибунал, рассматривавший дело подсудимых с 10 июня по 5 июля, признал, что митр. Петроградский и Гдовский Вениамин, он же гр. Казанский, совместно с правлением приходов Русской Православной Церкви в лице его активной группы — председателя Правления Новицкого, членов Ковшарова и др., во исполнение директив, исходящих от патриарха Тихона, явно контрреволюционного содержания, направленных против существования Рабоче-Кре-
стьянской власти, поставили себе целью, как проведени директив, так и распространение идей, направленных прот! ведения декрета Советской власти от 23 февраля 1922 г изъятии церковных ценностей, — вызвать народное волнен осуществления единого фронта с международной бурж против Советской власти.
Как главные виновники настроений при изъятии цер; ценностей приговорены к высшей мере наказания — к рас митр. Вениамин, архим. Сергий (Шеин), Ю. Л. Новицкий, И. вшаров, еп. Венедикт (Плотников), прот. Н. Чуков, прот. Л явленский, прот. М. Чельцов, проф. Н. Ф. Огнев и Н. А. I
Последним шести осужденным расстрел был заменен тюр заключением на разные сроки.
Осужденные на смерть до исполнения приговора содержа тюрьме.
Готовясь к исходу, митр. Вениамин сумел написать сво( смертное послание одному из благочинных Петроградской ег Оно — полное величия души обреченного на смерть иерарх
«В детстве и отрочестве, — пишет святитель, — я зачит1 Житиями Святых и восхищался их героизмом, их святым воо, лением, жалел всей душой, что времена не те и не придется Живать, что они переживали. Времена переменились, от] ется возможность терпеть ради Христа от своих и от » Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий, и: чествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот ру границу, и всецело предаться воле Божией. Когда это совер1 тогда человек избыточествует утешением, не чувствует тяжких страданий, полный среди страданий и внутреннего пок других влечет на страдания, чтобы они переняли то сост в каком находится счастливый страдалец. Об этом я ранее гс другим, но мои страдания не достигли полной меры. Тепер жется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общест! заплевание; обречение и требование этой смерти, якобы нар аплодисменты; людскую неблагодарность, продажность; непо< ство и тому подобное; беспокойство и ответственность за с других людей и даже за самую Церковь.
Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утей Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, с покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Б< я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость и силы I место благодати Божией.
Странны рассуждения некоторых, может быть и выдаки пастырей, разумею Платонова, — надо хранить живые силы, т< их ради поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Плато Чепурины, Вениамины спаи тому подобные спасают Церковь, а стос. Та точка, на которую они пытаются встать, — погибел Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью же
вать ради себя. Теперь время суда. Люди и ради политических убеждений жертвуют всем. Посмотрите, как держат себя эсэры и т. п. Нам ли, христианам, да еще иереям, не проявлять подобного мужества даже до смерти, если есть сколько-нибудь веры во Христа, в жизнь будущего века?
Трудно давать советы другим. Благочинным нужно меньше решать, да еще такие кардинальные вопросы. Они не могут отвечать за других. Нужно заключиться в пределы своей малой приходской церкви и быть в духовном единении с благодатным епископом. Нового постановления епископов таковыми признать не могу. Вам Ваша пастырская совесть подскажет, что нужно делать. Конечно, вам оставаться в настоящее время должностным официальным лицом благочинным едва ли возможно. Вы должны быть таковым руководителем без официального положения.
Благословление духовенству!
Пишу, что на душе. Мысль моя несколько связана переживанием мною тревожных дней. Поэтому не могу распространяться относительно духовных дел».
Митр. Вениамин с глубоким упованием и верою в помощь Божию, с молитвой на устах шел к месту своего вечного упокоения.
В ночь с 12 на 13 августа митр. Вениамин, о. Сергий, Новицкий и Ковшаров были увезены из тюрьмы и расстреляны в нескольких верстах от Петрограда.
Так закончилась святая жизнь блаженного митр. Вениамина.
АРХИЕПИСКОП ИЛАРИОН (Троицкий)
Одним из видных деятелей Русской Церкви 20-х годов был архиепископ Верейский Иларион. Это — выдающийся богослов и талантливейший человек. Вся его жизнь — это сплошное горение величайшей любви к Церкви Христовой, вплоть до мученической кончины за нее.
Его труды характерны церковным направлением, неустанной борьбой со схоластикой и .специфическим латинством, проникшим в наше богословие с митрополита Петра Могилы.
Его идеал — это церковность духовной школы и богословской науки.
Его постоянное напоминание: вне Церкви нет спасения, вне Церкви нет таинств.
Архиепископ Иларион (в миру Василий Александрович) родился в 1886 году в семье священника с. Липицы, Серпуховского уезда, Московской губернии.
С самого раннего детства в нем пробудилось стремление к учению. Семилетним отроком он взял своего 3-летнего брата за руку и пошел вместе с ним из родной деревни в город учиться. И когда братишка от усталости заплакал, то Василий сказал ему:
«Ну и оставайся неученым». Родители вовремя спохватились, заметив исчезновение детей, и быстро возвратили их под кров своего дома. Василий вскоре был отдан в духовное училище, а затем в духовную семинарию. По окончании полного курса семинарии он поступает в Московскую Духовную академию и блестяще заканчивает ее в 1910 году со степенью кандидата богословия. Его оставляют при Академии профессорским стипендиатом.
Следует отметить, что Василий во всех школах, начиная с духовного училища и кончая Духовной академией, учился превосходно. По всем предметам он всегда имел оценки 5.
В 1913 году Василий получает ученую степень магистра богословия за свой фундаментальный труд «Очерки из истории догмата о Церкви» (559 стр.). Сердце его горит горячим желанием служить Богу в иноческом чине.
28 марта в Троице-Сергиевой Лавре он принимает монашество с именем Илариона (в честь преп. Илариона Нового, память 28 марта), а через несколько дней — был рукоположен во иеромонаха.
30 мая 1913 года иеромонах Иларион был назначен инспектором Московской Духовной академии с возведением в сан архимандрита. Летом, в том же году, его командируют вместе с епископом Вологодским Никоном на Афон для догматического разрешения спора между монахами, часть которых неправильно учила об Иисусовой молитве (имясловцы).
3 декабря 1913 года архим. Илариона утверждают в звании экстраординарного профессора по Священному Писанию Нового Завета.
Неизвестно в каком году, но он был удостоен ученой степени доктора богословия.
Архимандрит Иларион приобретает большой авторитет и как воспитатель учащихся духовной школы, и как профессор-богослов, и как знаменитый церковный проповедник.
Один за другим выходят его богословско-догматические труды, обогащавщие церковную науку. Его проповеди звучат с амвонов церквей, словно колокол, призывая народ Божий к вере и нравственному обновлению.
И когда остро назрел вопрос о восстановлении Патриаршества, он, как член Поместного Собора 1917—18 гг., вдохновенно выступил на Соборе в защиту Патриаршества. «Никогда, — говорил архимандрит Иларион, — Русская Церковь не была без Первоиерарха. Наше патриаршество уничтожено было Петром I. Кому оно помешало? Соборности Церкви? Но не во время ли патриархов было особенно много у нас соборов? Нет, не соборности и не Церкви помешало у нас патриаршество. Кому же? Вот передо мною два великих друга, две красы XVII века — патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Чтобы поссорить друзей, злые бояре нашептывают царю: «.. .из-за патриарха тебя, государь, не видно стало». И Никон, когда ушел с московского престола, между прочим, писал: «.. .пусть ему, государю, без меня просторнее будет». Эту мысль
Никона и воплотил Петр, уничтожив патриаршество. «Пусть мне, государю, без патриарха просторнее будет». . .
Но церковное сознание, как в 34-м апостольском правиле, так и на Московском Соборе 1917 года, говорит неизменно одно: «. . .епископам всякого народа, в том числе и русского, подобает знати первого из них и признавати его яко главу».
И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему-то считает еще нужным возражать против патриаршества. Отцы и братие! Не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Зачем говорите безнадежные речи? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Боитесь, как бы не оказаться вам богоборцами (Деян. V; 59)! Мы и так уже согрешили, согрешили тем, что не восстановили патриаршество два месяца назад, когда приехали в Москву и в первый раз встретились друг с другом в Большом Успенском Соборе. Разве не было кому тогда больно до слез видеть пустое патриаршее место? А когда мы прикладывались к святым мощам чудотворцев московских и первопрестольников российских, не слышали ли мы тогда их упрека за то, что двести лет у нас вдовствует их первосвятительская кафедра?»
12 мая 1920 года архимандрит Иларион был хиротонисан во епископа Верейского, викария Московской епархии.
Его современники рисуют его портрет светлыми красками. Он молодой, жизнерадостный, всесторонне образованный, прекрасный церковный проповедник-оратор и певец, блестящий полемист с атеистами, всегда естественный, искренний, открытый. Физически очень сильный, высокого роста, с широкой грудью, имел пышные русые волосы, ясное, светлое лицо. Любимец народа. Как проповедника-оратора его ставили наравне с Луначарским и Александром Введенским и даже выше их.
Епископ Иларион пользовался большим авторитетом среди духовенства и своих собратий-епископов, называвших его за ум и твердость в вере — «Великим».
Епископское служение его началось с крестного пути. Не прошло и двух лет со дня его хиротонии, как он оказался в ссылке в Архангельске. Целый год епископ Иларион находился не у дел церковной жизни. Свою деятельность он продолжил по возвращении из ссылки. Святейший Патриарх Тихон приблизил его к себе и вместе с архиепископом Серафимом (Александровым) сделал своим ближайшим советником и единомышленником.
В июне 1923 года Патриарх возводит епископа Илариона в сан архиепископа. Церковная деятельность его возрастает. Он ведет серьезные переговоры с Тучковым (начальник церковного отделения ГПУ) о необходимости устроить жизнь Русской Православной Церкви в условиях Советского государства на основе канонического права. Занимается восстановлением церковной организации. Составляет ряд патриарших посланий.
Для обновленцев он становится грозой и неотделимым от
Святейшего Патриарха Тихона. В своих посланиях лидер обновленчества, митр. Антонин (Грановский), с невыразимой злобой обрушивает свои удары и на Патриарха и на архиепископа Илариона, бесцеремонно обвиняя их в контрреволюции. «Тихон с Иларио-ном, — писал он, — вырабатывали «благодатно»-удушливые газы против революции, и революция ополчилась не только на тихоновских церковников, но и на всю церковь, как на скопище заговорщиков.
Иларион ходит и окропляет храмы после обновленцев. Он наглостью входит в эти храмы.
. . .Тихон с Иларионом — подсудимые перед революцией, до-садители церкви Божией, и в свое извинение не могут представить никаких добрых дел» (Известия. 1923. 23 сент.).
Но если обновленцы так озлобленно относились к архиепископу Илариону, который явно мешал им в их порочной деятельности против Церкви, то сам архиепископ Иларион не имел подобной вражды против них. В сентябре 1923 года он и архиепископ Серафим, стремясь восстановить внешнее единство Русской Церкви, пытаются принять выдвинутое обновленцами условие объединения — добровольный отказ Святейшего Патриарха Тихона от патриаршества. В этом было опасное непонимание архиепископа Илариона — Великого. Но он был действительно Великим. Он быстро устранил свою ошибку. В Донском монастыре собралось 28 архиереев на совещание. Среди них был и архиепископ Феодор (Поздеевский). Он хотя и был довольно критически настроен к позиции Патриарха, однако весь свой авторитет направил на то, чтобы убедить епископов сохранить Патриарха Тихона, а с ним — патриаршество, и не идти на беспринципные соглашения с раскольниками. Епископы согласились с архиепископом Феодором и единодушно высказались против соединения. С их доводами согласился и архиепископ Иларион. Он признал свои мысли о возможности воссоединения неправильными.
Архиепископ Иларион ясно понимал преступность обновленцев и вел горячие диспуты в Москве с Александром Введенским. Последнего, как выразился сам архиепископ Иларион, на этих диспутах он «прижимал к стенке» и разоблачал все его хитрости и ложь.
Обновленческие заправилы чувствовали, что архиепископ Иларион мешает им, и потому употребили все усилия, чтобы лишить его свободы.
В декабре 1923 года архиепископ Иларион был осужден в Соловки. Этапом он был доставлен в Кемский лагерь и Соловки.
Когда архиепископ увидел весь ужас барачной обстановки и лагерную пищу, то сказал: «Отсюда живыми мы не выйдем».
Архиепископ Иларион вступил на крестный путь, завершившийся блаженной его кончиной.
Крестный путь архиепископа Илариона представляет для нас очень большой интерес, ибо в нем показано все величие духа
мученика за Христа, и поэтому позволим себе более подробно остановиться на этом моменте его жизни.
Находясь в Соловках, архиепископ Иларион сохранил в себе все те добрые качества души, которые он приобрел посредством подвигов и до монашества, и в монашестве, и в священстве. Те, кто в это время находились вместе с ним, являлись свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости. Он просто отдавал все, что имел, что у него просили.
Своими вещами он не интересовался. Поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. И такой послушник находился у него и в Соловках. Архиепископа Илариона можно было оскорбить, но он на это никогда не отвечал и даже мог не заметить сделанной попытки. Он всегда был весел, и если даже озабочен и обеспокоен, то быстро старался прикрыть это все той же веселостью. Он на все смотрел духовными очами, и все служило ему на пользу духа.
На Филимоновой рыболовной тоне, рассказывали очевидцы, в семи верстах от Соловецкого кремля и главного лагеря, на берегу заливчика Белого моря, мы с архиепископом Иларионом и еще двумя епископами и несколькими священниками (все заключенные) были сетевязалыциками и рыбаками. Об этой нашей работе архиепископ Иларион любил говорить переложением слов стихиры на Троицын день: «Вся подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот — богословцы рыбари показа». Так смирялся его дух с новым положением.
Благодушие его простиралось на самую советскую власть, и на нее он мог смотреть незлобивыми очами.
Как-то привезли на Соловки молодого иеромонаха из Казани, которому дали три года ссылки за то, что он снял с диакона обновленца орарь и не позволил ему служить с собой. Архиепископ одобрял иеромонаха и шутил по поводу разных сроков заключения, данных тем или иным лицам независимо от тяжести их «преступлений». «Любочестив бо сый владыка, — говорил архиепископ Иларион пасхальными словами Иоанна Златоуста, — приемлет последнего якоже и перваго; упокоевает в единонадесятый час пришед-шаго, якоже делавшаго от перваго часа. И дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает и предложение хвалит». Слова эти звучали иронически, но давали чувство мира и заставляли принимать испытание как от руки Божией.
Владыку Илариона очень веселила мысль, что Соловки есть школа добродетелей — нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения, трудолюбия. Однажды обокрали прибывшую партию духовенства, и отцы сильно огорчились. Один из заключенных в шутку сказал им, что так их обучают нестяжанию. Владыка от этой шутки был в восторге. У одного ссыльного два раза подряд пропадали сапоги, и он разгуливал по лагерю в рваных галошах. Архиепископ Иларион, глядя на него, приходил в подлинное веселье,
чем и вселял в заключенных благодушие. Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительными. Он был самой популярной личностью в лагере, среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, разговаривали с ним, находили его или он их, при всем том, что епископов было много и были старейшие и не менее образованные. Его знала «шпана», уголовщина, преступный мир воров и бандитов именно как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли, урывками, или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим под руку с каким-нибудь таким «экземпляром» из этой среды. Это не было снисхождение к младшему брату и погибшему. Нет. Владыка разговаривал с каждым, как с равным, интересуясь, например, «профессией», любимым делом каждого. «Шпана» очень горда и чутко самолюбива. Ей нельзя показать пренебрежения безнаказанно. И потому манера Владыки была всепобеждающей. Он как друг облагораживал их своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде, когда он делился ими, были исключительного интереса.
Он доступен всем, он такой же, как все, с ним легко всем быть, встречаться и разговаривать. Самая обыкновенная, простая, несвятая внешность — вот что был сам Владыка. Но за этой заурядной формой веселости и светскости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, это сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря уже об умственном, сопряженном с силой и ясностью убеждения. Этот вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и тщеславия. Он был заклятый враг лицемерия и всякого «вида благочестия», совершенно сознательный и прямой. В «артели Троицкого» (так называлась рабочая группа архиеп. Илариона) духовенство прошло в Соловках хорошее воспитание. Все поняли, что называть себя грешным или только вести долгие благочестивые разговоры, показать строгость своего быта, не стоит. А тем более думать о себе больше, чем ты есть на самом деле.
Каждого приезжающего священника Владыка подробно расспрашивал обо всем, что предшествовало заключению.
Привезли однажды в Соловки одного игумена. Архиепископ спрашивает его:
— За что же вас арестовали?
— Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь закрыли, — отвечает отец игумен, — ну, собирался народ и даже бывали исцеления. . .
— Ах, вот как, даже исцеления бывали. . . Сколько же вам дали Соловков?
— Три года.
— Ну это мало, за исцеление надо бы дать больше, советская власть не досмотрела. . .
Само собой понятно, что говорить об исцелениях по своим молитвам было более чем нескромно.
В конце лета 1925 года из Соловков архиепископа Илариона отправили в Ярославскую тюрьму. Здесь обстановка была иная, чем в Соловках. В тюрьме он пользовался особыми льготами. Ему дозволили получать книги духовного содержания. Пользуясь данными льготами, архиепископ Иларион прочитывает много святоотеческой литературы, делает выписки, из которых получается много толстых тетрадей святоотеческих наставлений. Эти тетради он имел возможность, после тюремной цензуры, передавать своим друзьям на хранение. Святитель тайком посещал тюремного надзирателя, доброго человека, и вел у него собирание подпольной рукописной религиозной, советской литературы и копии всяких церковно-административных документов и переписки архиереев.
Наряду со льготами и радостными чувствами, архиепископ Иларион мужественно перенес и ряд неприятностей. Когда он находился в Ярославской тюрьме, в лоне Русской Церкви возник григорианский раскол. Тогда-то, как к популярному архиерею, и явился к нему агент ГПУ и стал склонять его присоединиться к новому расколу. «Вас Москва любит, — заявил представитель ГПУ, — вас Москва ждет». Архиепископ Иларион остался непреклонен. Он уразумел замысел ГПУ и мужественно отверг сладость свободы, предлагаемой за измену. Агент удивился его мужеству и сказал: «Приятно с умным человеком поговорить. — И тут же добавил: — А сколько вы имеете срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года?! Так мало?» Неудивительно, что после этого архиепископу Илариону было добавлено еще три года. И добавлено «за разглашение государственных тайн», то есть разглашение разговора его с агентом в Ярославской тюрьме.
Весной 1926 года архиепископ Иларион был снова возвращен на Соловки. Крестный путь его продолжался. Григорианцы не оставили его в покое. Они не теряли надежды на то, что им удастся склонить на свою сторону такого авторитетного иерарха, каким был архиепископ Иларион, и закрепить его переходом свои позиции.
В начале июня 1927 года, едва началась навигация на Белом море, архиепископ Иларион был привезен в Москву для переговоров с архиепископом Григорием. Последний, в присутствии светских лиц, настойчиво упрашивал архиепископа Илариона «набраться мужества» и возглавить все более терявший значение григорианский ВВЦСовет. Архиепископ Иларион категорически отказался, объяснив, что дело ВВЦС несправедливое и пропавшее, задуманное людьми, не сведущими ни в церковной жизни, ни в церковных канонах, и что это дело обречено на провал. При этом архиепископ Иларион братски увещевал архиепископа Григория оставить ненужные и вредные для Церкви замыслы.
Подобные встречи повторялись несколько раз. Владыку Иларио-на и умоляли, и обещали полную свободу действий, и белый клобук, но он твердо держался своих убеждений. Был слух, что однажды он сказал своему собеседнику: «Хотя я и архипастырь, но вспыльчивый человек, очень прошу вас уйти, ведь я могу потерять власть над собой».
«Я скорее сгнию в тюрьме, а своему направлению не изменю», — говорил он в свое время епископу Гервасию.
Такой позиции в отношении григорианцев он держался до конца своей жизни.
В смутное время, когда после обновленческого раскола проникли разногласия и в среду ссыльных архиепископов на Соловках, архиепископ Иларион явился настоящим миротворцем среди них. Он сумел на основе Православия объединить их между собой. Архиепископ Иларион был в числе епископов, выработавших в сентябре 1927 года текст так называемого «Послания соловецких старцев» — послания, имевшего громадное значение в борьбе с возникшими тогда разделениями.
В ноябре 1927 года некоторые из соловецких епископов начали было колебаться в связи с иосифлянским расколом. Архиепископ Иларион сумел собрать до пятнадцати епископов в келии архимандрита Феофана, где все единодушно постановили сохранять верность Православной Церкви, возглавляемой митрополитом Сергием.
«Никакого раскола! — возгласил архиепископ Иларион. — Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это, как на провокацию!»
28 июня 1928 года Владыка Иларион писал своим близким, что до крайней степени не сочувствует всем отделившимся и считает их дело неосновательным, вздорным и крайне вредным. Такое отделение он считал «церковным преступлением», по условиям текущего момента весьма тяжким. «Я ровно ничего не вижу в действиях митрополита Сергия и его Синода, что бы превосходило меру снисхождения и терпения», — заявляет он. А в письме от 12 августа 1928 года развивает свою мысль: «Везде писаны пустяки, кто напротив пишет. Какую штуку выдумали. Он, мол, отступник. И как пишут, будто без ума они. Сами в яму попадают и за собой других тащат». При этом он делает заключение, что митрополиту Иосифу ничего не докажешь, «хоть лбом об стенку бейся», что он, как допустивший грех отделения по злобе, останется до конца жизни при своих взглядах.
Много трудов положил архиепископ Иларион и для того, чтобы переубедить епископа Виктора (Островидова) Глазовского, близкого по направлению к иосифлянам. «Говорить с ним, не приведи Бог, — писал Владыка в письме от 28 июня 1928 года. — Ничего слушать не хочет и себя одного за правого почитает».
Несмотря на эту характеристику, архиепископ Иларион добился того, что епископ Виктор не только сознал свою неправоту, но и написал своей пастве, увещевая ее прекратить разделение.
Интересно отметить, что архиепископ Иларион безбоязненно укорял агента ГПУ за нелепый союз власти с обновленцами. И в то же время подавал ему мысль, что не лучше ли заключить союз с Православной Церковью и поддержать ее. Это позволит настоящей и авторитетной Церкви поддержать власть Советов.
Как доказательство тому, что он не является контрреволюционером, архиепископ Иларион по просьбе ссыльной власти читал лекции о совместимости христианства и социализма. Хотя и не все было известно архиепископу Илариону о церковной жизни, но тем не менее он не был равнодушным зрителем тех или иных церковных настроений и бедствий, обрушившихся на православный народ. К нему обращались за советом и спрашивали, что нужно делать, чтобы в новых условиях политической жизни достигнуть умиротворения Церкви. Вопрос был очень сложный. И на него архиепископ Иларион дал весьма глубокий и проанализированный ответ, основанный на православной канонике и церковной практике. Вот что написал он в своем письме от 10 декабря 1927 года вопрошавшим:
«Последние два года с лишком я не участвую в церковной жизни, имею о ней лишь отрывочные и, возможно, неточные сведения. Поэтому для меня затруднительно суждение о частностях и подробностях этой жизни, но, думаю, общая линия церковной жизни и ее недостатки, и ее болезни мне известны. Главный недостаток, который чувствовался еще и раньше, — это отсутствие в нашей Церкви Соборов. С 1917 года, т. е. в то самое время, когда они особенно были нужны, так как Русская Церковь, не без воли Божией вступила в совершенно новые исторические условия, условия необычные, значительно отличающиеся от раннейших условий, — церковная практика, включая и постановления Собора 1917—18 гг., к этим новым условиям не приспособлена, так как она образовалась в иных исторических условиях. Положение значительно осложнилось со смерти Святейшего Патриарха Тихона. Вопрос о местоблюстительстве, поскольку мне известно, тоже сильно запутан, церковное управление в полном расстройстве. Не знаю, есть ли среди нашей иерархии и вообще среди сознательных членов Церкви такие наивные и близорукие люди, которые имели бы нелепые иллюзии о реставрации и свержении советской власти и т. п., но думаю, что все, желающие блага Церкви, сознают необходимость Русской Церкви устраивать в новых исторических условиях. Следовательно, нужен Собор, и прежде всего нужно просить государственную власть разрешить созвать Собор. Но кто-то должен собрать Собор, сделать для него необходимые приготовления, словом, довести Церковь до Собора. Поэтому нужен теперь же, до Собора, церковный орган. К организации и деятельности этого органа у меня ряд требований, которые у меня, думаю, общие со всеми, кто хочет церковного устроения, а не расстройства мира, а не нового смятения. Некоторые из этих требований я и укажу.
3 Вестник Л ДА, № 2
33
1. Временный церковный орган не должен быть в своем начале самовольным, т. е. должен при своем начале иметь согласие Местоблюстителя.
2. По возможности во временный церковный орган должны войти те, кому поручено Местоблюстителем митр. Петром (Полянским) или Святейшим Патриархом.
3. Временный церковный орган должен объединять, а не разделять епископат, он не судья и не каратель несогласных — таковым будет Собор.
4. Временный церковный орган свою задачу должен мыслить скромной и практической — созвание Собора.
Последние два пункта требуют особого пояснения. Над иерархией и церковными людьми витает отвратительный призрак ВЦУ 1922 года. Церковные люди стали подозрительными. Временный церковный орган должен как огня бояться хотя бы малейшего сходства своей деятельности с преступной деятельностью ВЦУ. Иначе получится только новое смятение. ВЦУ начинало со лжи и обмана. У нас все должно быть основано на правде. ВЦУ, орган совершенно самозваный, объявил себя верховным вершителем судеб Русской Церкви, для которого не обязательны церковные законы и вообще все божеские и человеческие законы. Наш церковный орган — только временный, с одной определенной задачей — созвать Собор. ВЦУ занялось гонением на всех, ему не подчиняющихся, т. е. на всех порядочных людей из иерархии и из других церковных деятелей, и, грозя направо и налево казнями, обещая милость покорным, ВЦУ вызвало нарекания на власть, нарекания едва ли желательное для самой власти. Эта отвратительная сторона преступной деятельности ВЦУ и его преемника, так называемого Синода, с его Соборами 1923—1925 гг., заслужила им достойное презрение, доставив много горя и страданий неповинным людям, принесла только зло и имела своим следствием только то, что часть иерархии и несознательных церковных людей отстала от Церкви и составила раскольническое общество. Ничего подобного, до самого малейшего намека, не должно быть в действиях временного церковного органа. Эту мысль я особенно подчеркиваю, потому что здесь именно вижу величайшую опасность. Наш церковный орган должен только созвать Собор. Относительно этого Собора обязательны следующие требования.
5. Временный церковный орган должен собрать, а не подбирать Собор, как то сделано печальной памяти ВЦУ в 1923 году. Собор, подобранный, не будет иметь никакого авторитета и принесет не успокоение, а только новое смятение в Церкви. Едва ли есть нужда увеличить в истории количество разбойничьих соборов; довольно и трех: Ефесского 449 г. и двух Московских 1923—1925 гг. Самому же будущему Собору мое первое пожелание то, чтобы он мог доказать свою полную непричастность и несолидарность со всякими политически неблагонадежными направлениями, рассеять тот туман бессовестной и смрадной клеветы, которым окутана
Русская Церковь преступными стараниями злых деятелей (обновления). Лишь только настоящий Собор может быть авторитетным и сможет внести успокоение в церковной жизни, дать покой измученным сердцам церковных людей. Я верю, что на Соборе обнаружится понимание всей важности ответственного церковного момента, и он устроит церковную жизнь соответственно новым условиям».
Только при соборности Церкви, мыслил и утверждал архиепископ Иларион, произойдет умиротворение церковное и утвердится нормальная деятельность Русской Православной Церкви в новых условиях Советского государства.
Крестный путь его подходил к завершению. В декабре 1929 года архиепископа Илариона направили на вечное поселение в Среднюю Азию, в город Алма-Ату. Этапом он добирался от одной тюрьмы до другой. По дороге его обокрали, и в Ленинград он прибыл в рубище, кишащем паразитами, и уже больным. Из ленинградской тюремной больницы, куда его поместили, он писал: «Я тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился, должно быть, в дороге; в субботу, 15 декабря, решается моя участь (кризис болезни), вряд ли перенесу».
В больнице ему заявили, что его надо обрить, на что Преосвященный ответил: «Делайте теперь со мной что хотите». В бреду говорил: «Вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет».
Ангел смерти стоял уже у главы страдальца. За несколько минут до кончины к нему подошел врач и сказал, что кризис миновал и что он может поправиться. Архиепископ Иларион едва слышно прошептал: «Как хорошо! Теперь мы далеки от. . .» И с этими словами исповедник Христов скончался.
Митрополит Серафим Чичагов, занимавший тогда Ленинградскую кафедру, добился разрешения взять тело для погребения. В больницу доставили белое архиерейское облачение и белую митру. Покойного облачили и перевезли в церковь Ленинградского Новодевичьего монастыря. Он страшно изменился. В гробу лежал жалкий, весь обритый, седой старичок. Одна из родственниц покойного, увидевшая его в гробу, упала в обморок. Так он был непохож на прежнего Илариона.
Похоронили его на кладбище Новодевичьего монастыря, недалеко от могил родственников архиепископа, впоследствии Патриарха Алексия.
Кроме митрополита Серафима и архиепископа Алексия в погребении участвовали епископ Амвросий (Либин) Лужский и епископ Сергий (Зенкевич) Лодейнопольский, и еще три архиерея.
Так отошел в вечность этот богатырь духом и телом, чудесной души человек, наделенный от Господа выдающимися богословскими дарованиями, жизнь свою положивший за Церковь. Его смерть явилась величайшей утратой для Русской Православной Церкви.
Вечная твоя память достоблаженный, святителю Иларионе.
Продолжение следует
Ъ
35
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная академия Русской Православной Церкви - высшее учебное заведение, осуществляющее подготовку священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области богословия, регентов церковных хоров и иконописцев.
На сайте академии
www.spbda.ru
> сведения о структуре и подразделениях академии;
> информация об учебном процессе и научной работе;
> события из жизни академии;
> сведения для абитуриентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Руководитель проекта - ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор - проректор по научно-богословской работе протоиерей Димитрий Юревич. В подготовке электронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии. Материалы распространяются на компакт-дисках и размещаются на сайте журнала в формате pdf.
На сайте журнала «Христианское чтение»
www.spbpda.ru
> электронный архив номеров в свободном доступе;
> каталоги журнала по годам издания и по авторам;
> требования к рукописям, подаваемым в журнал.
