CC BY
19
Проблемы XXI века
УДК 1:316.37+11+101.1
Л.В. Мурейко
ТРАНСЛЯЦИЯ И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ЗНАНИЯ: К ПРОБЛЕМЕ МАССОВОЙ КОММУНИКАЦИИ
Цель данной статьи — исследуя феномен трансляции знания посредством массовой коммуникации, уточнить условия перехода не контролируемого сознанием освоения реальности в осознанное.
Гипотеза, разрабатываемая в этой статье, состоит в следующем. Развитие концептуальных средств осмысленного знания связано с осознанием социально и культурно обусловленных общих схем организации и коммуникативной трансляции опыта, а предельно общая степень этих схем реализуется на уровне массового сознания.
Исследование сознания и особенностей производимого им знания в условиях, когда субъект не вполне идентифицирует себя, весьма актуально. Об этом свидетельствует наметившаяся в современной эпистемологии тенденция расширения предметного поля исследований. Научное знание и познание стали рассматриваться как элементы более широкой области — мира культуры, мира человеческой деятельности и общения.
Особое внимание стало уделяться социально-культурным предпосылкам знания, процессу его зарождения, становления, изменения. И, как отмечается в предисловии к сборнику научных работ, опубликованному по результатам семинара, посвященного проблеме знания, в Институте истории естествознания и техники Российской Академии наук: «Перед историком научного знания неизбежно встает методологическая проблема определения предмета своего исследования, то есть вечный вопрос: "Что есть знание?", выходящий за рамки чисто научной проблематики» [5, с. 5].
Расширяется понятие рациональности. Признается рациональность и представлений о мире, присущих примитивным культурам, и представлений нерефлексивного характера, обладающих способностью удовлетворять социальные потребности и ориентировать практику. В этой связи выделяются различные типы знания: знание как информационная копия объекта, знание как интерпретация, знание как социальная конструкция.
Самое общее определение знания состоит в следующем: это форма социальной и индивидуальной памяти, свернутая схема продуктивной деятельности, предполагающая распознаваемое в коммуникации обозначение объекта. В классическом представлении главный критерий знания — эмпирическое и теоретическое его обоснование. Сегодня многие представители неклассической эпистемологии подчеркивают, что этот критерий не является универсальным. В качестве критерия вненаучного знания признается его функциональность, а это предполагает адекватное социокультурным нормам и эффективное в плане результативности поведение. Знание, которое характерно для масс, определяется именно критерием функциональности, включающей в себя не контролируемую сознанием значимость воспринимаемого для субъекта.
Подчеркнем: знание масс — это не только фиксация опыта в социальной памяти. Знание масс — это преобразование опыта в сознание путем его обозначения и структурирования (за счет специфического механизма различия и повторения элементов этого опыта). Знание имеется там, где есть различение контекстов от-
ношения человека к миру как возможных сфер реализации человеческих способностей.
Понятие знания, продуцируемого массовым сознанием, может быть рассмотрено в эпистемологии в качестве модели связующего звена между не-знанием и контролируемым знанием, а также модели перехода от первого ко второму. Переход от состояния не-знания к состоянию знания предполагает некоторого посредника — прото-знание. Таким связующим звеном между знанием и не-знанием является предельный социально и культурно обусловленный нормативный способ мышления или «пустая» форма знания, предполагающая ее вариативное смысловое наполнение и представляющая в данном случае некоторое пред- или прото-знание, иначе говоря, схему мысли в самом широком смысле слова.
Феномен социокультурной нормативности в виде «пустой формы» конкретизируется понятием «практической схемы», которое соотносимо с понятием «схема мыследействия», разрабатываемым в генетической эпистемологии, когнитивной психологии, социальной феноменологии.
У. Найссер [6] для описания изначально неосознаваемых организационных структур опыта предложил специальный термин — «когнитивные схемы». Назначение обозначенных этим термином структур опыта не только направлять перцептивную активность, но и самим трансформироваться в процессе деятельности и приобретения опыта. Кроме того, когнитивные схемы дают не непосредственное (или опосредованное) знание, а указывают путь к его приобретению и средства его организации, необходимые для того, чтобы им можно было управлять и пользоваться.
Н. Луман [3] рассматривает схемы как средства воспроизводства социальной памяти, благодаря чему обеспечивается стабильность системы общества. Иначе говоря, стабильность общества строится на таком понимании и производстве объектов, которое должно предполагаться в будущей коммуникации. Схемы формируют узнаваемый фон. Благодаря этому обеспечивается продолжение коммуникации. Продуктивное включение новых элементов возможно лишь в уже сформированные и потому узнаваемые ряды. Схемы опосредуют взаимо-
действие между индивидуальным сознанием и надындивидуальными структурами. Эта идея конкретизируется Луманом применительно к процессу конструирования «объектов внимания» системой масс-медиа. Главная задача схем — формировать условия узнавания (а не понимания и рефлексии).
Обозначенная проблема оставляет еще много вопросов, например: что представляет собой мыслительная схема всех конкретных схем? Следует отметить и тот факт, что неправомерно мало внимания уделяется собственно человеческой составляющей в кумулятивной организации действия и мышления. Не уточняется специфика использования схем организации опыта рефлексивным и нерефлексивным сознанием.
Особенность массового сознания во многом определяется его тесной связью с процессами глобализации и широкой информатизации общества.
Современные информационные технологии и средства коммуникации настолько повлияли на способ упорядочивания воспринимаемого, что можно говорить о феномене так называемой «компрессии» пространства-времени. Феномен «компрессии» во многом осуществляется за счет особой активизации знака, выполняющего в условиях множественности его значений роль уже не столько репрезентации реальности, сколько ее своевольного заместителя. Все это происходит на фоне актуализации массового сознания и широких трансформаций в способе производства знаний, в изменении характера картины мира.
Ж. Бодрийяр [1] совершенно прав, когда отмечает, что массовая машина знаков стремится стать самодостаточной, способствуя тому, чтобы знаки стали максимально независимыми от значений и референций и взаимодействовали лишь между собой. В информационном обществе посредством масс-медиа возникает настоящая техническая одержимость в попытке придать вещам особенную «правдивость» именно за счет их микродетализации, а также множественной репродукции путем превращения их в модельные серии. Все должно стать прозрачно-ясным во всех своих деталях и поставлено под юрисдикцию знаковой фиксации.
Различимость ранее незамечаемых деталей, закрепляемая повторением под разными углами зрения одного и того же, создает иллюзию сверхочевидности воспринимаемого и открытости того, что раньше считалось тайной. Все это нейтрализует дистанцию с реальностью. Объект становится больше, чем объект, включая в себя и неконтролируемое отношение к нему субъекта.
И все же, благодаря сохранению способности массового сознания к различию, остается возможность его перехода в состояние, контролируемое субъектом. Именно через внимание не только к стереотипам, но и к разнообразному множеству мелких, ситуативно значимых деталей человеческого существования массовое сознание содержит в себе возможность быть «каналом» связи коллективного бессознательного и рефлексивного сознания. Обращенное к архетипам коллективного бессознательного, массовое сознание формально, представляя собой пустую, но готовую наполниться любыми смыслами, предельную, лежащую в основании культуры схему мысли. С другой стороны, массовое сознание связано с практической стороной сознания как такового, и в этом плане оно внимательно к конкретной ситуации, жизненно, пластично.
Обратим внимание: именно доведенные до автоматизма некоторые мыслительные акты, будучи включенными в практическое действие, способны приобретать дополнительную свободу и пластичность. Об этом более подробно с обращением к гегелевскому понятию «привычка» мы пишем в другой работе [8].
Кроме того, о сохранении элемента свободной интерпретации готовых схем поведения и мышления в условиях действий не осознающего себя субъекта свидетельствуют и некоторые исследования традиции и наррации. В этом плане весьма примечательным является понимание традиции как смыслового «конструирования», что характерно для исследований Б. Андерсона, П. Бурдье, Т. Рэнджера, а также разработка теории генезиса традиции и установление соотношения между традицией и инновацией, что находит свое отражение в трудах С.А. Арутюнова, O.A. Осиповой и др. Э. Шилз, П. Штомпка показали, что взаимодействие и противодействие креативной и консервативной составляющих традиции является ее существенной чертой. При этом отмечается, что любая тра-
диция обладает эвристическим потенциалом, предлагая готовые «схемы-рецепты», пригодные для решения как современных проблем, так и будущих.
В исследованиях нарративных текстов Р. Якобсон [9, с. 6] обращает внимание на феномен подразумеваемого, но не высказанного. Воспроизводя эти намеки, мы осуществляем огромную интерпретационную работу, как бы заполняя «пробелы» ясности повествования с помощью нарративных схем, на которые проецируются культурные традиции. Именно таким образом мы довольно часто моделируем фундаментально значимые, повторяющиеся сюжетные линии, проходящие сквозь нашу жизнь и мышление. При этом, как отмечает Якобсон, важнейшим свойством языка является не столько круговое, сколько эллиптическое восприятие. Тем самым подчеркивается, что безлично-повествовательный жанр, ориентированный на типичное, характеризуется не только однозначно воспроизводимыми нормами описания и видения реальности, но и неосознаваемой регуляцией тех путей интерпретации сообщаемого, через которые мы формируем знание.
«Искривление» правильной круговой линии одинакового, стереотипного важно для узнавания иного, Другого, необходимого для трансляции и преемственности во времени знания. Трактовка Э. Левинасом [2] этой проблемы, связанной с пониманием Другого как противостояния тотальности, поглощающей человеческую личность, как трансценденции «по ту сторону сущего», как Лица, принципиально не поддающегося объективации, сопряженного с идеей бесконечного, как способности «терпеть различия», сегодня достаточно широко обсуждается.
Незаслуженно мал ныне интерес к размышлениям М. Мамардашвили [4] о преемственности как важнейшем условии знания. Преемственность, отмечает он, предполагает знание Другого, причем так, что возможность кому-то осмысленно говорить обеспечивается и без того, чтобы его кто-то услышал. В этом случае мысль и знание осуществляются без эмпирического контакта. Такую возможность представляет предшествующая, социокультурно обусловленная «предварительная связность-
схема» как предпосылка мыслить здесь и сейчас и обеспечивающая устойчивую структуру сознания, делающая нас независимыми и инвариантными относительно любой эмпирической, случайной встречи.
Это, с одной стороны, может позволить человеку не встретить, не узнать близкого по духу другого человека, но в то же время способствует эмпирически далекому стать близким, а близкому связаться с будущим. Главное здесь, что сближение смысловых точек происходит поверх эмпирии посредством такой предпосылки, как предположение и инкорпорирование мыслительным актом другого как равноправного агента мысли. То есть, если другой человек воспринимается как «темное» существо и мыслят за него, то акт мысли как таковой может не состояться, так как разрушается связка элементов мыслительного пространства-времени.
Таким образом, «помыслено, после акта мысли, может быть только то, что в самом акте предполагается и допускает тебя, способного это помыслить» [4, с. 93—94]. И то, что «в самом акте предполагается и допускает тебя»,— это уже реализованные в истории (причем, разным способом) мыслительные возможности. По сути это исторически выработанная общечеловеческая схема мысли, которая доступна для разных способов ее освоения. Тем самым, замечает Мамардашвили, нашим эмпирическим состояниям обеспечивается возможность проходить через какие-то «машины времени», способствующие упорядочению, структурированию эмпирии. Причем эта преемственная структурация имеет необратимый характер: невозможно сегодня мыслить так, как будто бы никогда не было таких мыслителей, как, например, Декарт или Кант. Но здесь особенно важно иметь в виду, что накопленное в истории богатство мысли может существовать лишь через механизм преемственности и в той мере, в какой люди могут воспроизвести это богатство через свою собственную мысль, через новое временное измерение и через «современные» предметы.
В этих размышлениях Мамардашвили о природе мысли и знания с их механизмом преемственности можно выделить три структурных элемента самой возможности мышления, сознания:
• выработанные в истории общечеловеческие схемы мысли («машины времени»);
• связь элементов мыслительного пространства-времени или интерсубъективность (восприятие другого как равного себе по возможности что-то узнавать через механизмы любви и памяти);
• самоорганизация и индивидуальное участие в общечеловеческом мыслительном процессе.
Согласно Мамардашвили, мышление может функционировать и при активности лишь одного — первого элемента. Логическая операция тем самым будет выполнена, но при этом будет лишь имитация мышления, сознания. Такого рода мысль точнее будет назвать псевдоактом мысли, когда мы просто воспроизводим то, что сказал, например, Платон. Мышление как таковое в его действительной структурной организации с необходимостью требует «струк-турации себя» посредством «машины времени» и обмена смыслов и значений с Другим. Поэтому действительное мышление и опирается на уже выработанные в истории общие мыслительные структуры, и вместе с тем через их возрождение в новых и единичных условиях, через обеспечение им длительности оно само себя структурирует.
Зададимся вопросом: как соотносится эта действительная мыслительная структура с массовым сознанием? Совпадение здесь имеется по первым двум элементам. Что касается третьего, то он не выражен в массовом сознании, хотя и нельзя отрицать возможности его функционирования нерефлексивным способом. Важно то, что здесь отсутствует осознание собственного способа мысли.
Заметим при этом, что Н. Луман [3] отвечает на вопрос о возможности совпадения неформальной мыслительной структуры и массового сознания положительно. Основа этого совпадения — аутопойезис (способность к нерефлексивному самовоспроизводству и отличию себя от окружения и тем самым способность быть самодостаточным образованием).
Аутопойезис неразрывно связан со смыс-локонструированием, которое является существенной характеристикой социальной системы и ее социализированных индивидов, причем не столько потому, что система существует как
логическая взаимосвязь структур, сколько потому, что она сохраняется, дифференцирует себя и внешнюю среду только через процессуальное существование, через отбор важного для нее с учетом изменений во времени.
Связывая специфику общества с его коммуникативной природой, Луман говорит о том, что не видит принципиальной разницы между коммуникацией как таковой и массовой коммуникацией, поскольку социум в целом не может не стремиться к нейтрализации особенностей индивидов для обеспечения их взаимосвязи и взаимопонимания. Посредством массовой коммуникации через вариативность и упрощения лишь ускоряются открытие и реализация нового за счет, например, массового увлечения чем-то небывалым. Причем именно сфера масс-медиа особенно ярко демонстрирует рефлексирующему наблюдателю, исследующему вопрос о ценности, объективности знания, тот факт, что направление мысли, значение ее тем, сама истина в любых познавательных актах во многом зависит от выбора способа ее подачи, от его функционально-оперативных эффектов, т. е. от техники выражения смысла. И своей усиливающейся ролью, и производительностью сфера масс-медиа обязана «системному обособлению, оперативной замкнутости и аутопойетической автономии» [3, с. 18, 19].
Массовая коммуникация, согласно Лума-ну (и в этом с ним можно согласиться), имеет позитивную ценность, состоящую в том, что, продуцируя рост деперсонализации, она тем самым актуализирует и развивает способность человека к нерефлексивной функциональной успешности. Для массовой коммуникации первостепенное значение имеет техника функционирования смысла. Поэтому феномен массовой коммуникации наиболее рельефно демонстрирует тот факт, что особенность познавательно-информационной системы, в которой на первый план выходят ее функциональность и оператив-
ность, состоит в том, что она формальное различие своего и иного может использовать через деперсонализацию для расширения горизонта собственных возможностей.
При этом подчеркнем: Луман чрезмерно, на наш взгляд, доверяет селекции аутопойе-зиса, снижая роль оценочно-контролирующей деятельности аналитического мышления и сводя моральный регулятор человеческой жизни к принципу естественного отбора, что содержит риск ориентации лишь на потребительские ценности.
Массы «всеядны», их сознание можно «развернуть» в любую сторону. И проблема актуальности изучения природы массового сознания в условиях небывалого роста рисков техногенной цивилизации связана также с проработкой, возможно, иных модусов существования: с отказом от потребительского отношения к природе, к жизни, от технизации и бюрократизации межчеловеческих отношений, от гедонизма. В этой связи требует исследования возможное изменение образа науки, изменение характера знания в условиях особой угрозы человеческому существованию глобальных техногенных катастроф. Важнейшим здесь будет вопрос, сформулированный для таких условий В.В. Налимовым: «Как сможет существовать наука, если она не будет поддерживаться нарастающим развитием техники?» [7, с. 9].
Подытоживая сказанное, отметим: для управляемого решения проблемы расширения собственных возможностей человека в коммуникации следует считать достаточно перспективной философскую разработку особенности знания, продуцируемого и транслируемого массовым сознанием. Это должно способствовать созданию отборочно-охранительного барьера гуманитарного знания от невежественных диверсий, а также осознанию социально-культурных основ бытийной самоорганизации, структурированности, самореферентности мысли.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бодрийяр, Ж. В тени молчаливого большин- 2. Левинас, Э. Время и другой. Гуманизм дру-
ства, или Конец социального [Текст] / Ж. Бодрийяр.- гого человека [Текст] / Э. Левинас. — СПб.: Высш. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2000. религиозно-филос. шк., 1998.
3. Луман, Н. Реальность масс-медиа [Текст] / Н. Луман. - М.: Праксис, 2005.
4. Мамардашвили, М.К. Идея преемственности и философская традиция [Текст] / М.К. Мамардашвили // Как я понимаю философию. — М.: Прогресс: Культура, 1992.
5. Молодцова, Е.Н. Предисловие [Текст] / Е.Н. Молодцова // Проблема знания в истории науки и культуры. — СПб.: Алетейя; М.: Изд-во Ин-та истории естествознания и техники РАН, 2001. — 224 с.
6. Найссер, У. Познание и реальность. Смысл и принципы когнитивной психологии [Текст] / У. Найссер. — М.: Прогресс, 1981. — 232 с.
7. Налимов, В.В. Требование к изменению образа науки [Текст] / В.В. Налимов // Проблема знания в истории науки и культуры. — СПб.: Алетейя; М.: Изд-во Ин-та истории естествознания и техники РАН, 2001. - 224 с.
8. Стрельченко, В.И. Деперсонализация человека и функциональность сознания: к проблеме массового общества [Текст] / В.И. Стрельченко, Л.В. Мурейко // Философия права. — Ростов н/Д, 2009. — № 5 (36). — С.45—52.
9. Jakobson, R. Verbal Art, Verbal Sign, Verbal Time [Text] / R. Jаkobson. — Minneapolis, 1985.
УДК 339. 924+32
С.Р. Абгарян
ПОНЯТИЕ «ИНТЕГРАЦИЯ» В ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Сегодня интеграция представляет собой одну из доминирующих тенденций современных мирополитических процессов в условиях глобализирующегося мира. В начале XXI века мировая система переживает развитие различных интеграционных процессов. Возникают новые интеграционные группировки, усложняются их организационные формы. Несомненно, современные интеграционные процессы оказывают определяющее воздействие на формирование новой модели многополярного мироустройства. Они охватили практически все регионы и государства, а также все сферы общественного развития и стали поистине мировыми интеграционными процессами.
Распространено мнение, что интеграция — феномен ХХ столетия, но первые элементы интеграционных процессов возникли еще в древности. Процесс интеграции в виде расширения экономических, политических и культурных взаимозависимых связей между различными государствами и даже отдельными регионами мира начался давно. Элементы этого явления развивались (хотя и неравномерно) десятилетиями, а в отдельных областях общественной жизни — столетиями. Так, например, в эконо-
мике долгое время происходило преодоление автаркии государств, утверждение хозяйственных международных связей, образование региональных и мировых рынков. В социальном плане действовала историческая тенденция тяготения человека к социальной причастности к своему роду, племени, сословию, классу, народу, государству, а в перспективе — к общечеловеческому социуму. В духовной сфере распространялись идеи «всеединства», цивилизационного взаимообогащения и сближения культур разных народов, морально-этические принципы всеобщей справедливости и гуманизма и т. д.
Понятие «интеграция» вошло в научный обиход в Новое время, когда на волне развития естественно-научного знания возникла потребность в синтезе различных подходов к осмыслению окружающей действительности. В социальных науках данный термин стал употребляться в период активного становления европейских государств-наций, что сопровождалось объединительными тенденциями в различных регионах мира. Следующим этапом развития интеграционных тенденций стало формирование первых международных институтов в начале XIX века (например,
