CC BY
56
1892 - 1992: Сб. ст. - Норфилд; Вермонт, 1992. -Т. 2. - С. 159-176.
6 Антокольский П. Театр Марины Цветаевой // Марина Цветаева в критике современников: В 2 ч. Ч. 1. - М., 2003. - С. 338.
7 Осипова Н. О. Творчество Марины Цветаевой в контексте культурной мифологии Серебряного века. - Киров: КГУ, 2000. - С. 12.
8 Лотман Ю.М. Семиосфера. - СПб., 2001. -С. 175.
УДК 882.09 К 90
Т.В. Кулагина
ТРАНСФОРМАЦИЯ ТУРГЕНЕВСКИХ ТРАДИЦИИ В ПРОЗЕ И.А. САЛОВА И А.И. ЭРТЕЛЯ
В статье рассматриваются диалогические отношения писателей-демократов 1870-80-х гг. с тургеневской традицией и выясняются эстетические и идеологические причины этого диалога. Ключевые слова: народничество, пореформенная Россия, русская деревня.
Рассказ Ильи Александровича Салова «Мельница купца Чесалкина» (1877) свидетельствует о таланте большого писателя, о прекрасном знании им народной жизни. Салов выступает здесь как живописец природы и сельского пореформенного быта в форме небольшого охотничьего рассказа, написанного под явным влиянием Тургенева. О творческом усвоении автором традиций Тургенева, свидетельствуют композиция рассказа, приемы обрисовки характеров, картины природы с их сдержанной эмоциональностью и акварельной мягкостью, сходной по манере с тургеневскими «Записками охотника».
Критики отмечали превосходное знание Сало-вым сельской жизни, глубокое сочувствие к деревенским людям, правдивое, лишенное идеализации изображение крестьян. А.М. Скабичевский охарактеризовал Салова как писателя «тургеневской школы», одного из самых талантливых беллетристов «своего времени» [8, с. 347]. По мнению А.Н. Пыпина, «некоторые из его деревенских героев могут считаться в ряду лучших народных типов» [5, с. 423], созданных русскими писателями.
«Мельница купца Чесалкина» является прекрасным свидетельством как талантливости писателя, так и великолепного знания им народной жизни. В рассказе реализуется не эпигонское, а творческое усвоение традиций Тургенева: «Случалось ли вам когда-либо ловить, или по местному выражению бить рыбу острогой? Если не случалось, то я расскажу, как это делается» [7, с. 96], -так начинается рассказ Салова, сюжет которого схож по своей канве с очерками, входящими в состав «Записок охотника» Тургенева. «Вечером
мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»... Но, может быть, не все мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа» [9, с. 103], - повествует Тургенев в своем рассказе «Ермолай и мельничиха». Оба писателя обращаются к читателям, как бы призывая их проникнуться глубокой симпатией к мужику, русской деревне, живописной природе, которая окружает персонажей их рассказов.
Вчитаемся у Салова в лиричное описание водной охоты, богатое сравнениями и меткими эпитетами, выраженными, в том числе, прилагательными в превосходной степени. Гармония мира природы действует на охотника благотворно, пробуждает в душе чувство восхищения величием и красотой Божьего мира. Охотник - художник слова, от внимательного взгляда которого не скроются и мельчайшие детали заснувшего подводного мира:
«Смотрите на воду... она под вами раскинулась как зеркало. Вы плывете на другое место. Под вами песчаное дно, все усыпанное раковинами; вы замечаете на песке бороздки, разбегающиеся в разные стороны: это - след переползавших улиток. Вот задорно стоит целая стайка ершей, но бить острогой их не стоит, потому что рыба эта слишком мелка; вот маленький щуренок, неподвижно вытянувшийся, словно ткацкий челнок; а вот опять водяное растение, и на этот раз перед вами прелестная голубая роза. Это -одно из самых роскошнейших и красивейших водяных растений. Длинные листья его плавают по поверхности воды, и из средины их высовываются самые цветки. Но вы минуете их так осторожно, так тихо, что даже не потревожили ни одного листка. Вот прополз мимо камыш, вот куст
© Т.В. Кулагина, 2009
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 2009
77
тальника, вот на дне, точно исполинская пиёвра с растопыренными мохнатыми лапами, черная как уголь, лежит коряга; вы делаете знак гребцу, минуете это чудовище, смотрите зорко на дно, и опять перед вами щука... Снова делаете гребцу знак, лодка останавливается, острога пущена, и на этот раз она заметалась в руках ваших, вы чувствуете тяжесть на ее зубьях, поспешно вынимаете острогу - и щука на дне вашей лодки!» [7, с. 136]. Всё это удивительно напоминает описание природы в рассказе Тургенева «Лес и степь».
Салов проникается высокой поэзией и щемящей художественной правдой «Записок охотника», которые Тургенев называл книгой «о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете». У тургеневской книги была великая, отчётливо понимаемая автором цель. Читатели увидели в ней живых, реальных людей, своих братьев и сестёр, которые каждый день подвергались унижению. У читателей возникало острое, мучительное чувство жалости и вины перед ними. Книга стала частью реальности той эпохи, изменила жизнь и людей. Она всем, и в том числе императору, открыла глаза на невозможность и безнравственность дальнейшего сохранения крепостнического произвола в России.
Салов жил и творил в иную эпоху. Он непосредственно видел бурное наступлением капитализма: расслоение и обнищание деревни, разорение «дворянских гнезд», наступление буржуазных хищников. (Илья Александрович в течение десяти лет исполнял должность сельского мирового судьи, затем земского начальника.) Свой долг гражданина и художника слова Салов видел в освоении литературных традиций Тургенева применительно к новым историческим условиям, на новом этапе развития русской литературы.
Каков же взгляд Салова на мужика? В «Мельнице купца Чесалкина» автор с юмором рисует портрет недалекого КарпаГалдина: «...выпятив брюхо и переваливаясь с боку на бок, шел кривоногий Карп. На нем была из белых овчин шапка, из-под которой выбивались волосы беспорядочными прядями. По разинутым губам текли слюни, осоловелые глаза глядели бессмысленно. Подойдя к лодке, он почесал в затылке и молча сел на землю, посматривая на дьякона.
- Карп! - крикнул я.
Карп вздрогнул и начал озираться кругом, не умея сообразить, кто и откуда зовет его. Наконец,
увидев меня в окно, снял шапку и встал...» [7, с. 316].
В «Записках охотника» мужик во многом иной. В нравственном отношении он уравнен с барином, а иногда оказывается и выше его. Хозяйственный Хорь со «складом лица» древнегреческого философа Сократа и поэтически одаренный «идеалист» Калиныч... На их фоне тускло выглядит образ их господина, помещика Полуты-кина. В двух крестьянских характерах Тургенев представил главные силы нации. Практичный Хорь и поэтичный Калиныч - крепостные, зависимые люди, но духовно они богаче и свободнее своих хозяев.
В рассказах Салова такой оптимизм отсутствует, а потому и гармонический мир природы отделён у него от жизни людей. Между Тургеневым и Саловым есть существенное различие, связанное с разным состоянием народной жизни, которое попадает в поле зрения того и другого писателя. В «Записках охотника» Тургенева, как показал Ю.В. Лебедев, отражена эпическая ситуация в жизни народа, а потому в центре внимания автора оказывается родство народных судеб и народных характеров. Природный мир в его книге не контрастирует при этом с миром народной жизни, как в тёмных, так и в светлых его сторонах [см.: 3, с. 21-52]. Описания природы у Са-лова, напротив, почти всегда вступают в контраст с реальным состоянием народной жизни, утратившей былую гармонию, исполненной не эпического единства, как у Тургенева, а острого драматического распада и разлада.
Природа у Салова чаще всего гармонична и как бы освобождена от присутствия человека. В ней сохраняется просветлённая чистота и красота, которой лишена народная жизнь. Здесь искусство Салова родственно поэту-демократу Никитину, в поэзии которого природа часто несёт такую же художественную функцию. Вспомним, например, его «Утро на берегу озера», в котором красота природы вступает в резкий диссонанс с жизнью народа. Вначале идут стихи, овеянные природной гармонией: «Ясно утро. Тихо веет / Теплый ветерок: / Луг, как бархат, зеленеет, / В зареве восток» [4, с. 152]. Но во второй части идиллия рыбной ловли резко нарушается социальной темой, рассказом о несчастной судьбе беззащитной деревенской девчушки-подкидыша. «Мировая гармония», достигаемая на эстетически приподнятом уровне, вдруг сталкивается со «слезинкой ребенка» и возвращает поэта к «го-
речи существенности злой»: «А девчонка провожала / Грустным взглядом их, / И слеза у ней дрожала / В глазках голубых» [4, с. 154].
Добролюбову эти стихи импонируют только «правдивым изображением несчастной девочки»: «К сожалению, заботясь всего более о художественности (которую он притом смешивает с красивостью описаний), г. Никитин до сих пор очень небрежно пользовался этой стороной своего таланта. Например, у него есть стихотворение, в котором является перед нами крестьянская девочка-приёмыш. Она подходит к детям, те её отталкивают и гонят прочь, а отец пускается в рассуждения о том, как ему неприятно и тяжело кормить чужую девчонку, у которой мать - «чай, поди гуляет»... <...>
Девочка всё это слышит и понимает... Кажется, для полного, художественного представления такого явления вовсе не нужно описывать, как, например, «лебеди плывут по равнине вод», как «луг зеленеет, подобно бархату», как «влага брызжет жемчугом» и т.п. А у г. Никитина половина стихотворения состоит из описания всех этих прелестей, а во второй появляется девочка. Стихотворение очень длинно - стихов сто, - обе части ничем не связаны внутренно, особенной энергии изображения нет ни в той, ни в другой части, и потому ни картина озера, ни печальное положение девочки не производят на нас полного впечатления, на какое рассчитывал, конечно, поэт. Таким образом, из ложного убеждения (поддерживаемого, впрочем, некоторыми критиками), что у него есть талант пластической поэзии, и из привязанности к рутине, требующей подробного изображения места и всей обстановки действия, г. Никитин часто пренебрегает развитием существенно важной стороны стихотворения и тем чрезвычайно вредит себе» [1, с. 173].
Перед нами типичная позиция демократа-шестидесятника. Из всей полноты бытия извлекается лишь один, социальный его аспект, а всё остальное критика не интересует. По той же причине Салов, начавший свой творческий путь в 1860-е годы, оказался «белой вороной» в кругу беллетристов-шестидесятников, которые, подобно Николаю Успенскому, предпочитали изображать лишь темноту и невежество народа, сознательно игнорируя всю многосложность живой жизни.
Целостный взгляд Салова на жизнь пришёлся не ко двору вкусам демократического читателя 1860-х годов, наиболее ярко и последовательно
воплотившимся в статье Н.Г. Чернышевского «Не начало ли перемены?», посвящённой разбору народных рассказов Николая Успенского. Крестьянская жизнь представала со страниц произведений Н. Успенского бестолковой и бессмысленной. Изображался распад человеческих связей под тяжким бременем нищеты, социальной неустроенности, невежества и всеобщего неблагополучия. В произведениях Н. Успенского Чернышевского как раз и привлекало это отсутствие идеализации, «правда без всяких прикрас», умение автора говорить о мужике без церемоний, на равных с ним правах. Суровые слова, адресованные ныне народу, «полезны для него - гораздо полезнее всяких похвал».
Салову такой подход к изображению народной жизни не мог не показаться слишком односторонним. На эту односторонность указал потом хорошо знавший русского мужика А.Н. Эн-гельгардт. Н. Успенский, по замечанию А.Н. Эн-гельгардта, «схватил только внешнюю сторону» народной жизни, а потому «читатель, незнакомый с народом, выносит впечатление о совершенной бестолковости, глупости» изображённых в его рассказах мужиков. «Какая разница в этом отношении между рассказами Тургенева и Успенского, рисующими русского крестьянина! Сравните "Певцов" с "Обозом" Успенского. Внешняя сторона у Успенского вернее, чем у Тургенева, и, попав в среду крестьян, вы в первый момент подумаете, что картина Успенского есть действительность, "голая правда", а картина Тургенева - подкрашенный, наряженный вымысел. Но подождите, и через несколько времени вы убедитесь, что певцы Тургенева есть, а извозчиков Успенского нет. В деревне вы услышите этих "Певцов" и в песне косцов, возвращающихся с покоса, и в безобразном трепаке подгулявшей пары, возвращающейся с ярмарки, и в хоре калек перехожих, поющих о "блудном сыне", но "Обоза" вы нигде не увидите и не услышите» [10, с. 202-203].
Салов, стремившийся к тургеневской объективности и полноте в изображении жизни, оказался не понятым и не принятым читателями начала 1860-х годов. Именно это и заставило его сойти в 1860-е годы с литературного поприща. В 1870-1880-х годах литературная ситуация изменилась. Уже в статье «Напрасные опасения» (1868) Салтыков-Щедрин вступил в полемику со статьёй Чернышевского «Не начало ли перемены?» (1861). Новаторство Успенского Чернышев-
ский усматривал в полемической направленности его рассказов против писательской манеры Григоровича и Тургенева. Отсутствие идеализации, «правда без всяких прикрас», стремление говорить о мужике без церемоний, на равных с ним правах, - все эти свойства писателя-демократа знаменовали качественно новый подход к освещению народной темы в литературе. Однако на новом этапе развития демократической беллетристики, на рубеже 1860-1870-х гг., Щедрин совершенно иначе оценивает идейно-художественные возможности писательской манеры Н. Успенского. В его творчестве, сбивающемся на отдельные «эскизы», «сценки», «зарисовки с натуры», он видит теперь лишь одностороннюю реакцию на «идиллически-пейзанское хныканье Григоровича». «Этот писатель, - говорит Щедрин, - вышел из принципов, совершенно противоположных Григоровичу; он находил, по-видимому, что действительность требует не украшения, а правды, и начал говорить эту правду настолько, насколько хватало у него сил. Но тут и вышло нечто совершенно неожиданное: оказалось, что под углом зрения Н. Успенского русский крестьянский мир представляет собою не более не менее как обширное подобие дома умалишённых... Изображение организованной бессмыслицы, без начала и без конца, оказалось до того смелым, что даже самые смешливые люди с трудом мирились с ним. Подражателей у г. Н. Успенского не нашлось, а если таковые и были, то вовремя остановились» [6, с. 31].
В стихах поэта-демократа Никитина, как и в прозе Салова, гармонический мир природы по-своему очеловечивает казалось бы безысходный драматизм ситуации. Социальная драма не довлеет себе, а смягчается поэтической картиной солнечного утра на озере, тёплого ветерка, разноцветных огней по водной глади. Есть тут и детство в его беспечной игривости, в звучном радостном смехе при удачном улове рыбы, когда на песке затрепетали окуньки, линьки. Вся полнота и красота мира Божия стоит у Никитина и Салова на страже Мировой гармонии, подтверждая, что злом и неправдой не исчерпывается жизнь [см. об этом: 2, с. 216-217].
Но природа у Салова хранит в себе то, что в народной жизни утрачено. В отличие от Тургенева, народные характеры от этой природы у него чаще всего отчуждены. На смену единству и гармонии приходит контраст. А потому пейзажи Са-
лова в сравнении с тургеневскими, менее индивидуализированы и конкретизированы: они не нацелены на изображение единства той или иной народной индивидуальности с тем или иным конкретным природным лейтмотивом. Напротив, их функция заключается в том, чтобы создать общее настроение «лёгкого дыхания», целительного смягчения тех драматических впечатлений, которые автор-рассказчик получил от столкновения с безрадостными сторонами народной жизни. Поэтому Салова менее всего интересует тёмный природный лик, от которого Тургенев в «Записках охотника» никогда не уходит.
Казалось бы, эта особенность пейзажной живописи Салова отличает его от писателя-современника А.И. Эртеля, который тоже подхватывает тургеневские традиции в «Записках степняка» (1883). Причём, Эртель, в отличие от Салова, часто прибегает к изображению природных катаклизмов, вою метели, шуму дождя, бездорожью. Ключевой рассказ цикла «Из одного корня» Эртель открывает, например, такой пейзажной зарисовкой: «Невесело живется на глухом, степном хуторе в позднюю, непогожую осень. Хлеб уж обмолочен, а пожалуй, продан и отпущен, работ по хозяйству никаких нет, или и есть, да чересчур незатейливые - так, около двора больше: защитить хлевы камышом, прикрыть кое-где крышу, - вот и всё. Сиди в четырех стенах, читай - если есть что, думай - если есть об чем, спи... А когда надоест все это, выйди за хутор да оглядывай широкий степной простор: не чернеются ли где, на далеком горизонте, лошадки, не ползет ли кто из знакомых разделить скуку... И -Боже мой, что за радость обнимет хуторянина, если и в самом деле приползет какой-нибудь сосед!.. Будь тот сосед хоть ненавистнейший человек, он смело может рассчитывать на радушный прием у одуревшего с тоски и скуки хозяина.
Лет шесть тому назад мне пришлось на своей коже испытать всю прелесть поздней осени, да какой осени!.. Дождь лил не два, не три дня, не неделю, наконец, а целых два месяца. Казалось, не было конца ему. Наступил уж ноябрь, затем и он стал подходить к концу, а не было и признаков зимы. День и ночь низко ползли хмурые тучи над грязными, унылыми полями, в воздухе стояла какая-то гнилая, неприятная теплынь, и с утра до вечера моросил мельчайший дождь. Земля перестала всасывать в себя воду. Дороги казались уж не дорогами, а сплошными узкими и беско-
нечно длинными болотами, по которым шагу нельзя было ступить. Скирды немолоченого хлеба и ометы не чисто вымолоченной соломы покрылись густыми зелеными всходами: поросли. Озими начали подопревать... А зима словно сгинула... [11, с. 43-44 ].
На первый взгляд, Эртель здесь опирается на тургеневскую традицию в изображении не только гармоничных стихий природы, но и безотрадных её картин. Но это впечатление обманчиво. Если у Тургенева такие картины нацелены на изображение общенациональной дисгармонии, связанной с уродующим живую жизнь крепостничеством, то у Эртеля такой конкретизации нет -пейзаж у него призван создать обобщённое настроение неизбывной деревенской скуки. У этого пейзажа иное, чем у Тургенева, художественное задание, в своей лирической обобщённости близкое к функции природных описаний в произведениях Салова.
И у Эртеля, и у Салова народная жизнь, в отличие от «Записок охотника» Тургенева, находится в состоянии брожения и распада. Подобно Тургеневу, в рассказе Эртеля «Из одного корня» создаются два народных характера: один - человек с практическим складом ума, деревенский кулак Василий Мироныч, выращивающий свиней и торгующий ими, другой - поэтическая натура, хранитель преданий о прежней «дружной» жизни крестьян. Вспоминается «Хорь и Калиныч» - герои тоже из одного крестьянского корня: один практик, другой поэт. Но если у Тургенева между ними царит полное единство и взаимопонимание, то у Эртеля герои разошлись на разные концы жизненных баррикад. И в финале рассказа звучит не-
доумённый вопрос: «Ведь вот от одного корня, -думалось, - из одной стороны, из одной среды, из одной деревни даже, при одинаковых условиях росли, одинаковые напасти испытывали... И вышло какое-то недоразумение... [11, с. 75].
Таким образом, писатели-демократы 18701880-х годов удержали тургеневскую традицию изображения природы в её соотнесении с жизнью народа. Но там, где у Тургенева торжествовала гармония, у Салова и Эртеля наметился её распад, связанный с изображением кризисного состояния деревенской жизни, погружающейся в стихию буржуазного обособления.
Библиографический список
1. Добролюбов Н.А. Собр. соч.: В 9 т. - Т. 6. -М., 1963.
2. Лебедев Ю.В. Духовные истоки русской классики. Поэзия XIX века. - М., 2005.
3. Лебедев Ю.В. Судьбы России в творческом наследии И.С. Тургенева, Ф.И. Тютчева, Н.С. Лескова. - Орёл, 2007.
4. НикитинИ.С. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. - М., 1975.
5. ПътинА.Н. И.А. Салов. Суета мирская: Очерки и рассказы // Вестник Европы. - 1894. - №№8.
6. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 20 т. Т. 9. - М., 1976.
7. Русские повести XIX века 70-90 гг. / Вступит. ст. Б.С. Мейлаха. - М., 1957.
8. Скабичевский А.М. История новейшей русской литературы 1848-1892 годов. - СПб., 1897.
9. Тургенев И.С. Записки охотника. - М., 1991.
10. Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. 1872-1887. - М., 1956.
11. Эртель А.И. Записки степняка. - М., 1989.
