CC BY
162
УДК 82
РУССКАЯ ПОРЕФОРМЕННАЯ ДЕРЕВНЯ ГЛАЗАМИ ПИСАТЕЛЯ И ПРАКТИКА
(А.И. ЭРТЕЛЬ И А.Н. ЭНГЕЛЬГАРДТ)
© Анатолий Иванович ИВАНОВ
Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, г. Тамбов, Российская Федерация, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой журналистики, e-mail: ivanov_ai@bk.ru
В статье сопоставляются взгляды на жизнь российской деревни в послереформенное десятилетие писателя А.И. Эртеля и ученого-химика, ставшего землевладельцем, А.Н. Энгельгардта. Обнаруживаются точки соприкосновения в суждениях о труде, быте и нравах крестьянина, оказавшегося в новых экономических условиях.
Ключевые слова: критика и публицистика о крестьянстве; реалии повседневной жизни в русской деревне XIX в.; новые экономические отношения.
Трудно, конечно, усвоить мужицкие понятия нам, которые даже не вполне хорошо понимаем мужицкую речь и не умеем говорить с мужиком понятным для него языком.
Тут нужны массы исследователей, развитых наукой, которые не смотрели бы сверху, а так сказать, слились бы с этой серой массой, проникли в нее, испытывая все на своей кишке, на своем хребте.
Какое приобретение было бы для науки!
А.Н. Энгельгардт
Пореформенная деревня привлекла внимание литературы, критики, публицистики 1870-1880-х гг. В центре внимания оказались крестьянская община, мужик, облик кулака.
К жизни глубинной России, повернувшей от векового рабства к новым, неизвестным отношениям в повседневности обратился Александр Иванович Эртель (1855-1908) в книге рассказов и очерков «Записки Степняка» (отд. изд. - 1883). Почти сразу же после
выхода в свет этой книги Н.К. Михайловский отозвался о ней в довольно нелицеприятной рецензии: «Рамки, принятые автором, поис-тине необъятны. Перед читателем в одной пестрой картине проходят народ, интеллигенция, народившаяся буржуазия, дворяне, духовенство, злоба дня, проклятые вопросы, словом, чего хочешь, того просишь; но Эртель мало удовлетворяет даже скромные желания ваши. У него для задуманного и чрезмерно обширного плана не оказалось ни материала, ни умения, ни знания жизни». Далее Михайловский высказал сомнение в правдоподобии изображения Эртелем жизни степной глуши, образов дворянской интеллигенции. Не менее острым оказалось высказывание относительно «мужичков» Эртеля: «...разные Семены, Мироны, Поплешки напоминают... как будто лиц, изображенных в «Записках охотника» Тургенева, напоминают и Левитова, Некрасова, Успенского. Иногда разные эти черты смешиваются в общем, получается нечто похожее скорее на карика-
турное отражение некоторых известных писателей, чем на воспроизведение действительной жизни...» [1].
Какой бы суровой ни была критика рассказов и очерков Эртеля, в отрицательном по своему значению высказывании Н. Михайловского нам видится и весьма принципиальное рациональное зерно. И не одно. В самом общем виде суть художественности «Записок Степняка», вызывавшая неприятие Михайловского, выражается в следующем. В переходное время в произведении молодого художника не оказалось правдивого и типического изображения общества, картина пореформенной жизни России получилась излишне пестрой, «разговоры с природой были бесплодные»; мужики, напоминающие тургеневских, являются, скорее, карикатурой, чем каким-либо обобщением.
Скажем сразу, что в «Записках Степняка» Эртель действительно не дает крупного цельного образа крестьянина - да такую задачу в силу избранного жанра он перед собой и не ставил - перед нами многокрасочная мозаика характеров, несущих определенный социально-этический заряд. В малой прозе Эртеля запечатлелись и начальный период «воли», и начало перемен в собственных взглядах на многие и многие вопросы: необходимость грамотности в деревне, место интеллигенции, причины пьянства мужика и др. В силу этого так непонятой и осталась позиция степняка Батурина (народник / не народник - ?), от имени которого ведется повествование.
Что же приходилось преодолевать авто-ру-повествователю в своих представлениях о мужике? Напомним, что слишком долгое время на мужика смотрели не как на человека, а как на нечто, необходимое в деле хозяйства. Сообразно этому взгляду выработался и «идеал мужика», представлявший в себе одну безустанную работу на господина при полном обезличении. «Идеал, - говорил, не без иронии Гл. Успенский, - требовал, во-первых, беспрекословного исполнения чужих требований; во-вторых, требовал, чтобы у исполнителя было глубоко вкоренено убеждение в том, что все остальное, все его житьишко со всеми животишками, составляют дела, не стоящие внимания» [2, с. 122].
Эртель был из тех писателей, кто вглядывался не в работника, а в человека. И
вполне естественно, что перед ним встал вопрос: раз старый порядок рушится, что же останется из идеалов вчерашних? Настроение, отражающее неустойчивость, потерю какого-то духовного равновесия, пожалуй, преобладает в его рассказах и очерках. Чувствуется, что автор в борении с собой: он не знает, откуда придут к мужику те, «которые одни только в силах противостать всеразла-гающему духу времени?..» Он не знает, «откуда придут другие добродетели, но ему страшно за родимый край - степную сторону, и позабыть ее хочется, не думать о ней...» [3, с. 27].
На наш взгляд, подлинная ценность наблюдений автора «Записок Степняка» становится очевидной при сопоставлении мнений писателя и его современника Александра Николаевича Энгельгардта (1832-1893) -ученого-химика, поселившегося в 1870 г. в деревне и посвятившего около двадцати лет практической деятельности в сельском хозяйстве. В 12 письмах «Из деревни» (18721887) Энгельгардт показал жизнь пореформенной деревни, увиденную «изнутри», глазами практика. Уместно будет напомнить, что этот ученый-химик, ставший волею судьбы помещиком, хорошо знал дореформенную литературу о мужике и проницательно высказался о двух правдах в изображении деревни:
«Какая разница между рассказами Тургенева и Н. Успенского, рисующими русского крестьянина! Сравните тургеневских «Певцов» с «Обозом» Успенского. Внешняя сторона у Успенского вернее, чем у Тургенева, и, попав в среду крестьян, вы в первый момент подумаете, что картина Успенского есть действительность, «голая правда», а картина Тургенева - подкрашенный, наряженный вымысел. Но подождите и через несколько времени вы убедитесь, что певцы Тургенева есть, а извозчиков Успенского нет. В деревне вы услышите этих «Певцов» и в песне косцов, возвращающихся с покоса, и в безобразном трепаке подгулявшей пары, возвращающейся с ярмарки, и в хоре калек перехожих, поющих о «блудном сыне», но «Обоза» вы нигде не увидите и не услышите» [4, с. 273-274].
Как и почему так живет народ при воле? - один из вопросов, который явно или скрытно звучит почти во всех рассказах и
очерках Эртеля. И почти во всех работах о его творчестве к числу негативных явлений в жизни крестьянства относят появление «чумазого» в деревне, кабатчиков и кулаков. Общим местом стало видеть в них истоки настоящих и будущих бед. Но всмотримся в эртелевского кулака повнимательнее, обратившись к одному из рассказов, например, «От одного корня» (1880). Повествователь знакомит нас с двумя побегами одного крестьянского корня - людьми полярно противоположными характера, различных жизненных принципов, совсем по-разному оценивающих общинные начала. Первый - зажиточный, в высшей степени практичный мужик из деревушки Березовки Василий Миро-ныч. По мнению земляков, Василий Миро-ныч был мужик «умнейший», «обстоятельный». Другие, более вдумчивые и наблюдательные, дополняли эту характеристику новыми качествами: «ума - палата», «деляга», «кремень», признавали его даже «справедливым», но никто не находил в нем свойств «душевного», «мирского» человека. «Купцы и помещики почему-то звали его «серым министром» (с. 60).
В Василии Мироныче много признаков, роднящих его с тургеневским Хорем - основательным, расчетливым, дальновидным хозяином. Василий Мироныч и по образу мыслей, и по образу действия принадлежит новым временам. Он живет не только хлебопашеством, но имеет крупорушку, занимается торговлей и мечтает в будущем совсем переключиться на коммерцию: откармливать
свиней на продажу и завести маслобойку. Малолетнего сына он обучает грамоте, счету, чтобы тот со временем привык «к купецкому порядку» и стал вести торговые дела большого размаха. Выбивающийся в кулаки «серый министр» совсем не сторонник старозаветных артельных начал. Больше того, по его разумению, связь с миром, несение общих повинностей служат помехой хозяйственному преуспеванию. Заветная его дума - отделиться от общины и зажить «особняком», т. к. от мира ни помощи, ни «заступы» не дождаться. Единственное, на что способны «миряне», по его ироническому замечанию, так это водки «спить ведра два».
Однако среди крестьян были и такие, фанатически преданные принципу общинно -сти люди, которые все беды и неурядицы
современного послереформенного деревенского жития объясняли забвением дедовских мирских традиций и порядков. К этой категории принадлежал односельчанин Василия Мироныча - Трофим Кузькин, действительно напоминающий тургеневского Калиныча, оказавшегося в пореформенных условиях. Этот совсем еще не старый мужик всеми своими помыслами и идеалами обращен к прошлому и выступает ревностным хранителем и поборником стародавних заветов. Он убежденный противник всех нововведений, враждебно настроен к железным дорогам, ссудно-сберегательным кассам, земледельческим машинам. Излюбленная тема его разговоров - похвалы прежним благословенным временам и порядкам, когда «хрестьяне» и работу миром дружно выполняли, и беду «сообща» встречали, и все у них было полюбовно, без обид, так как мужики «в страхе жили, закон наблюдали». Новые порядки, когда каждый норовит жить на особицу, вызывают его самое суровое порицание и являются, по его мнению, свидетельством крайнего падения нравов, полного забвения правды.
Относясь с несомненной симпатией к честному, добропорядочному, насквозь пропитанному патриархальными устоями Кузькину, рассказчик не скрывает его практической несостоятельности. И собственное хозяйство Трофима чуть держится, хотя работник он старательный, и односельчане, любя слушать его душеспасительные поучения и советы, в своих делах руководствуются как раз прямо противоположными принципами. Крестьяне уже и не думают жить по старинке, по тро-фимовским идеалам, хорошо уяснив себе важную истину: «Не те ноне времена!»
Завершается рассказ размышлениями Батурина о сложности и разнообразии крестьянских характеров и противоречивости их воззрений: «А мне припомнилась степенная фигура Василия Мироныча, его положительный, солидный разговор, его определенное законченное мировоззрение... «Ведь вот от одного корня, - думалось, - из одной деревни, из одной среды... при одинаковых условиях росли, одинаковые напасти испытали... и вышло какое-то недоразумение... С одной стороны: «главное дело - свинья», с другой стороны - «мир»... За кем победа? За кого будущее?..» (с. 85).
В чем, по мнению Эртеля, суть кулачества Василия Мироныча и ему подобных? «Мужик он был зажиточный <...> Было у него штук пять лошадей <...> Были и деньжонки, хотя, конечно, по-нашему очень небольшие - сотни три, четыре, - но по крестьянству немалые <...> недавно выстроил он рушку, а к ней пристроил и помольный постав <...> При постройке рушки он был сам за мастера, а уж откуда научился этому мастерству, требующему немалых познаний, сказать положительно не могу...» (с. 60).
Надо ли говорить после этих слов автора, что Василий Мироныч становился на ноги не ростовщичеством и не за счет батраков, как было принято считать. Заметим, кстати, что само понятие «кулак» означало в начале девятнадцатого столетия, прежде всего «перекупщик», «барышник», «живущий обманом, обмером, обсчетом» [5, с. 214]. После отмены крепостного права наиболее крепкие, предприимчивые крестьяне своим трудом, как герой Эртеля, добивались материального благополучия.
Образ Василия Мироныча наглядно показывает, насколько сложное это явление -зарождающийся в пореформенной деревне кулак, являвшийся долгое время в массовом сознании лишь паразитом, сосущим все соки деревни. Побывав «годков десять» поверенным, «ходоком» за общие деревенские дела, Василий Мироныч окончательно разуверился в возможностях хозяйствования «миром». Вольно или невольно Эртель показал, что кулак являлся единственною умственною силою, воспитывающею деревню; он играл роль руководителя, советника и чуть ли не благодетеля деревни, как человек и с деньгами и со связями; им любуется и подчас гордятся, как передовым талантливым представителем сельского мира. В нем - ум, дарование, талант. Сколько ж ему надо было передумать, сколько внимательности к себе, другим, чтобы с успехом сделать свое дело! И сколько нескрываемой злости к такому земляку, «выбившемуся в люди»!
Если Эртель-художник показал сложность вопросов о жизни пореформенной деревни, то Энгельгардт-землевладелец и земледелец попробовал ответить на некоторые из них. Долгое время принято было считать, что в противоположность ходячим фразам об общинности нашего крестьянина Энгель-
гардт вскрыл поразительный индивидуализм мелкого земледельца с полной беспощадностью. Ярким примером индивидуализма считался трагикомический рассказ, как «живущие в одном доме и связанные общим хозяйством и родством бабы моют каждая отдельно свою дольку стола, за которым обедают, или поочередно доят коров, собирая молоко, для своего ребенка (опасаются утайки молока) и приготовляя отдельно каждая для своего ребенка кашу» [6].
Действительно, Энгельгардт, считавший, что «крестьяне в вопросах о собственности самые крайние собственники», немало страниц посвятил размышлениям об эгоизме сельского труженика, который терпеть не может «огульной работы», когда каждый «боится переработать». Однако, по убеждению Энгельгардта, человек, работающий на себя, не может не быть собственником! «Представьте себе, - писал ученый, - что вы задумали что-нибудь новое, ну хоть, например, удобрили лужок костями, хлопотали, заботились, и вдруг, в одно прекрасное утро, ваш лужок вытравлен». Занимаясь хозяйством как делом, в которое вкладывается душа, человек не может легко относиться к таким потравам, - считал Энгельгардт и продолжал: «Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности, и если можно, то пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, если можно, увезет чужое сено, <...> точно так же, как на чужой работе, если можно, не будет ничего делать, будет стараться свалить всю работу на товарища: поэтому крестьяне избегают, по возможности, общих огульных работ...» (с. 103).
Энгельгардт не только почувствовал, но четко обозначил суть различий между мужи-ком-работником и мужиком-хозяином: «Иные думают, что достаточно родиться мужиком, с малолетства приучаться к мужицким работам, чтобы быть хорошим хозяином, хорошим работником. Это совершенно не верно. Хороших хозяев очень мало, потому что от хорошего хозяина требуется чрезвычайно много. «Хозяйство вести - не портками трясти, хозяин, - говорят мужики, - загадывая одну работу, должен видеть другую, третью». И между крестьянами, - продолжает Энгельгардт, - есть много таких, которые не только не могут быть хорошими хозяева-
ми, не только не могут работать иначе, как за чужим загадом, но даже и работать хорошо не умеют.
Мало этого, есть много людей, которые хотя и способны работать, но не любят хозяйства. Душа его к хозяйству не лежит, не любит он его, а интересуется чем-нибудь совсем другим» (с. 385).
«Ну, какой же хозяин может быть из человека, который не любит пахать осенью, потому что скучно, и если пашет, то пашет плохо, кое-как, лишь бы поскорее отделаться. Напротив, весною любит пахать, хорошо пашет, потому что весною весело пахать -«птички разные, жаворонки играют». Какой же это хозяин?»
Свои размышления о том, кто же он, настоящий хозяин, Энгельгардт завершает так: «Чтобы быть хозяином, нужно любить землю, любить хозяйство, любить эту черную, тяжелую работу. То не пахарь, что хорошо пашет, а вот то пахарь, который любуется на свою пашню» (с. 389).
Возвращаясь к разговору о сложности отношения к пореформенному кулаку в рассказах и очерках Эртеля, обратимся еще раз к суждениям Энгельгардта. Да, в своих «Письмах» Энгельгардт не раз указывал, «что у крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству - все это сильно развито в крестьянской среде. Кулаческие идеалы царят в ней, каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася <...> Каждый мужик при случае кулак, эксплуататор, но, пока он земельный мужик, пока он трудится, работает, занимается сам землей, - это еще не настоящий кулак, он не думает все захватить себе, не думает о том, как бы хорошо было, чтобы все были бедны, нуждались, не действует в этом направлении. Конечно, он воспользуется нуждой другого, заставит его поработать на себя, но не зиждет свое благосостояние на нужде других, а зиждет его на своем труде» (с. 389).
В соседней деревне Энгельгардт увидел только одного настоящего кулака. «Этот ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги <...> Его кумир - деньги, о приумножении которых он только и
думает. Он пускает свой капитал в рост, и это называется «ворочать мозгами» (с. 521522). Ясно, что для развития его деятельности важно, чтобы крестьяне были бедны, нуждались, должны были обращаться к нему за ссудами. Ему выгодно, чтобы крестьяне не занимались землей, «чтобы он пановал со своими деньгами». Этому кулаку очень не на руку, что быт крестьян улучшился, потому что тогда ему взять будет нечего и придется перенести свою деятельность в дальние деревни.
Такой кулак будет поддерживать стремление молодых ребят «уехать на заработки в Москву», чтоб привыкали там к кумачным рубахам, гармоникам и чаям», «отвыкали бы от тяжелого земледельческого труда, от земли, от хозяйства». Старики и бабы, оставаясь в деревне, занимались бы хозяйством кое-как, рассчитывая на присылаемые молодежью деньги. Зависимость от такого кулака и порождала многие мечты, иллюзии относительно земли, от которой неплохо бы и освободиться. Жизнь подтвердила правоту многих и многих суждений Энгельгардта.
Будущее деревни Энгельгардт видел, как не покажется странным на первый взгляд, не в труде пусть даже и настоящих, но одиноких хозяев. Прогресс в сельском хозяйстве виделся ему в артельном, общинном хозяйстве. Не в крестьянской жизни общиной, а в общинном (читай - общественном) хозяйстве!
Возражая своим оппонентам, Энгель-гардт писал:
«Говорят, что человек гораздо лучше работает, когда хозяйство составляет его собственность и переходит к его детям. Я думаю, что это не совсем верно. Человеку желательно, чтобы его дело - ну, хоть вывод скота - не пропало и продолжалось. Где же прочнее, как не в общине? В общине выведенный скот останется и найдется продолжатель. А из детей, может, и ни одного скотовода не выйдет» (с. 414). «Посмотрите, - вопрошал Энгельгардт, - где у нас сохраняется хороший скот - в монастырях, только в монастырях, где ведется общинное хозяйство» <...> Не бойтесь! Крестьянские общины, ар-тельно обрабатывающие земли, введут, если это будет выгодно, и травосеяние, и косилки, и жатвенные машины, и симментальский скот. И то, что они введут, будет прочно. Посмотрите на скотоводство монастырей... » (с.
415). Едва ли можно усмотреть какой-либо идеализм в этих размышлениях Энгельгардта о сельском артельном труде на себя.
* * *
Размышляя о творчестве писателей-народников, A.M. Скабичевский писал в середине 1880-х гг.: «Теперь все поглощается одним вопросом - народным, вопросом вполне практическим <...> Прежние философы, публицисты-теоретики и художники-созерцатели сменяются практическими деятелями». Многие писатели - «сельские практики», по словам A.M. Скабичевского, ограничивались мелкими очерками и рассказами полубеллетристического, полупублицисти-ческого характера, а не создавали ничего такого увесистого, высокохудожественного, какое создавалось в 1840-е и 1860-е гг. Кроме того, A.M. Скабичевский отметил и другое, более существенное отличие литературы 1870-х гг.: «...тенденциозная беллетристика поучала, развивала идеи, обличала. Современная же беллетристика - или задает вопросы для практического решения их, или непосредственно действует, увлекая людей в ту или другую сторону» [7, с. 222]. Применительно к Эртелю справедливым, на наш взгляд, является использование им малой
формы и отказ от поучительства и обличения. В отличие от А.Н. Энгельгардта Эртель не призывал интеллигенцию к практической деятельности, поселившись в деревню. Но как художник-исследователь крестьянской жизни, он заставлял своего читателя вдумчиво вглядываться в ее участников, не торопясь с окончательными выводами.
1. Михайловский Н.К. Записки Степняка. Очерки и рассказы Эртеля // Михайловский Н.К. Собр. соч. Спб., 1883. Т. 10. С. 968-970.
2. Успенский Г.И. Теперь и прежде // Успенский Г.И. Собр. соч.: в 2 т. М., 1988. Т. 2.
3. Эртель А.И. Записки Степняка. М., 1989. Далее ссылки на это издание с указанием номера страницы.
4. Энгельгардт А.Н. Письма из деревни. М., 1989.
5. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1981. Т. 2.
6. Энгельгардт А.Н. Из деревни: 12 писем, 1872-1887. М., 1987. С. 355-356. Далее ссылки на это издание с указанием в тексте номера страницы.
7. Скабичевский A.M. Беллетристы-народники. Ф. Решетников, А. Левитов, Г. Успенский, Н. Златовратский и др. Спб., 1888.
Поступила в редакцию 11.11.2011 г.
UDC 82
RUSSIAN POST-REFORMATION VILLAGE THROUGH EYES OF WRITER AND PRACTITIONER (A.I. ERTEL AND A.N. ENGELGARDT)
Anatoly Ivanovich IVANOV, Tambov State University named after G.R. Derzhavin, Tambov, Russian Federation, Doctor of Philology, Professor, Head of Journalism Department, e-mail: ivanov_ai@bk.ru
The views upon the Russian village life in post-reformation decade are studied in the article. The study is based on the views of A.I. Ertel, a writer, and A.N. Engelgardt, a chemical specialist who became a landowner. The article discovers the points of coincidence in their estimation of the labor, ways of life and morals of the peasantry in the new economical situation.
Key words: criticism and journalism about peasantry; everyday life of Russian village of the 19th century; new economical interrelations.
