CC BY
31
В отношении к любому социальному явлению, тем более к конкретной государственно-правовой реальности, следует различать его сущность и существование, выделять смысловой и предметно-институционный аспекты. Любой исследователь так или иначе стремится выявить и сущностные стороны изучаемого предмета, и формы его «осуществимого» бытия. Правда, в различных философско-методологических направлениях расставлены разные акценты: «существование предшествует сущности» (ключевое положение классического экзистенциализма), право, в первую очередь, определено его «неизменной» во все времена сущностью (полагают, например, сторонники классических концепций естественного права).
Так, очевидно, что русская имперская идея была сформирована и понята раньше, чем Россия получила официальный статус империи, а монарх стал называться «императором». Сущность же имперской идеи может быть сведена к отечественным учениям об «идеальном государе» и к доктрине «Третьего Рима» - «Второго Иерусалима» - православной империи. Именно эти два учения и образовали симфонию институтов государственной и религиозной властей, кроме того, на протяжении всего имперского периода являлись основой государственной идеологии, хотя и претерпели существенные трансформации в результате реформаторской деятельности Петра I.
Именно в сложном (диалектическом) единении сущности и существования, видимо, и следует искать причины и оценивать результаты элиминирования традиционной для отечественного государства православной монархической модели в первой четверти XVIII в., естественно, получившего отражение и в российской правовой и политической мысли. Ясно, что именно в этот период коренным образом меняется практика имперского строительства, а имперская идеология (формируемая в русском государстве еще со времен Ивана III) получает новое «звучание», наполняется другим содержанием, начинает развиваться в принципиально ином духовном поле.
Конечно, трудно спорить с теми современными (преимущественно западными) исследователями, которые считают, что «какова бы ни была теория русской империи, многие из практических трудностей явились результатом ее огромного размера и разнородности, а также особого положения как азиатской империи и великой европейской державы» [1, с. 21]. Тем не менее это экзистенциальные моменты эволюции отечественной государственно-правовой действительности, еще не позволяющие увидеть сущность проблемы, выявление которой и должно быть основной целью исследования специфики российской монархии «петербургского стиля».
Следует вспомнить, что Б.Н. Чичерин считал, что только с XV в., когда в московской земле утверждается единодержавие можно говорить о русском государстве. До этого момента - «это общество, гражданское общество, если хотите, но имени государства ему нельзя дать, ибо в нем нет понятия об обществе, как о едином теле, управляемом единой верховной властью; в нем господствует не общественное право, а частное» [2, с. 26].
Смута же показала, что «тишина и покой» канули в вечность. Русь пережила тяжелейший кризис - династический, государственный, правовой, социальный. Рушились средневековые авторитеты, прежде всего авторитет монархической власти (хотя образ «идеального» православного монарха на уровне народного правосознания не был утрачен). Процессы по «слову и делу» содержат на этот счет весьма красноречивые свидетельства [3].
Как мы показали выше, «бунташный век» был тем весьма значительным и своеобразным периодом, который отделил Древнюю Русь от России Нового времени. В этом плане не случайно, что в русской общественно-политической мысли этого переходного (предимперского) периода возникает борьба новых государственно-идеологических и идейно-правовых начал с устойчивыми средневековыми традициями, происходит столкновение светских (секуляризованных) и церковных институтов и ценностей, элит и народа.
Общественная мысль России этого времени отражала глубинные процессы, происходившие в русском обществе, - появление новых светских интересов, стремление к личной самостоятельности, к освобождению от влияния церковно-авторитарной идеологии. Жизнь ставила такие вопросы, решить которые старая политико-богословская традиция была уже не в силах.
Хотя в отношении последней на рубеже XVII-XVIII вв. возникла весьма непростая ситуация. Так, В.В. Зеньковский отмечает: «Церковное же сознание, отходя от церковнополитической темы, отдает свою творческую силу на то, чтобы осмыслить и жизненно утвердить новый путь церковной активности... надо признать характерным тот факт, что, несмотря на решительное внутреннее несогласие с церковной реформой, насильственно осуществленной Петром Великим, церковные круги не оказали все же серьезного сопротивления этой реформе, - даже отдаленно не приблизившись к тому сильному движению, каким несколько ранее был раскол. Секуляризация государственной власти соответствовала ныне новому церковному сознанию, которое покорялось внешней власти именно потому, что она внешняя, духовно уже чужая. Сфера Церкви есть сфера внутренней жизни, а отношение к власти касается периферии, а не существа церковности» [4, с. 60-61].
После конфликта русского самодержца с патриархом Никоном «симфония властей» достаточно быстро уходит в прошлое, а вместе с ней разрушается и православная доктрина монархической власти. Русское самодержавие становится вне влияния Церкви, в этом отношении «идеологический путь» к становлению российского абсолютизма был проложен еще до Петра I: «Идея “святой Руси” становится риторической формулой, национальное сознание воодушевляется уже идеалом “великой России”» [4, с. 60]. Это первая, причем весьма значимая характеристика петровского реформирования (государственно-правового просвещения), условие трансформации православного монархизма в иную, секуляризованную имперско-абсолютную модель властвования. «Никон противопоставил русскому этноцентризму ту великую цивилизационную традицию, которая явилась для святой Руси собственной, - речь идет о византийской письменной традиции. Петр противопоставил этноцентризму чужую в цивилизационном отношении традицию... В первом случае народ обретал свою подлинную идентичность. во втором случае народ утрачивал свою идентичность, ибо ему предлагался другой эталон с иным ценностным ядром, для народа совершенно недоступным» [5, с. 269-270].
В этом плане следует выделить и вторую, не менее значимую черту, характеризующую процесс институциональной и духовной трансформации православной доктрины монархической власти - окончательный, доведенный до своего абсолюта раскол правящих элит и народных масс, начало изолированного сосуществования двух социальноправовых традиций: аристократической (западной) и народной (русской). В институциональном плане Россия как «рукотворная» империя (А.С. Панарин) противостоит Руси как особому культуроцентричному образу, так или иначе проявляющемуся в национальной государственной и правовой реальности, определяющему содержание и тенденции развития многих важных элементов механизма правового регулирования (актов реализации права, правоотношений, правоохранительной деятельности и др.).
Целостность русской правовой и политической жизни начала разрушаться под мощным натиском западной (рационалистической) правовой культуры, вызвавшей реакцию отторжения реципированных юридических форм в широких народных массах, что в итоге и стало устойчивой основой более чем трехсотлетнего конфликта между самобытными духовными основами допетровской Руси и романо-цивилистическим российским правом, закономерным продуктом изменения вектора национального государственноправового развития в XVIII-XIX вв.
Ясно, что тотальная глухота власти к народной жизни, какими бы благими намерениями она не была прикрыта, отзывалась правовым нигилизмом, хотя бы в форме «явного несочувствия россиян (представителей различных сословий) к формальному судилищу,
основанному лишь на одной внешней букве закона, а не на “живой”, нравственной правде» [6, т. 4, с. 554], органичной национальному мировидению, убеждениям и поступкам.
«Суд есть выражение общественной нравственности, это голос бытовой совести. Живой обычай выше мертвой буквы закона, совесть выше справедливости внешней. Таков принцип, который должен господствовать в судопроизводстве» [6, т. 4, с. 566]. Так разве желание приблизить закон к нравственным началам является свидетельством его игнорирования? «Неужели, спросим мы, стремление соединить воедино и государственный закон, и народный обычай в духе подчинения и служения одной цели есть отрицание права?» [6, т. 5, с. 455; 7, с. 117-118]. Тем более что совершенно не нуждается в особых доказательствах положение, в соответствии с которым важным показателем и условием эффективности любых социальных (особенно правовых) норм является отношение к ним населения.
Видимо, Соборное уложение 1649 г. и стало последним образцом соединения духовного и нравственного начал, привычного социального опыта, национальных обычаев с законом в его позитивистско-правовой интерпретации. Этот же акт отечественного оригинального правотворчества отразил оптимальную для того времени и важную для устойчивого развития русского монархического государства связь Государя с Землей, «миром», идею соборной симфонии властей.
Вообще, огромный разрыв между народом и аристократией, народом и царем в императорской России, хотя и в разной интерпретации, отмечается представителями практически всех направлений отечественных государственно-правовых учений (либералами, западниками, славянофилами, почвенниками, консерваторами, евразийцами, социалистами), а также многими западными юристами и историками.
Так, считая Россию «азиатской империей», просуществовавшей в таком качественном состоянии вплоть до начала XX в., Дж. Хоскинг (ссылаясь на имеющую место в западном историко-правовом дискурсе традицию) пишет: «Империя азиатского типа предполагает огромный разрыв между элитой и массами. В Европе XVI-XIX вв. государства двигались в направлении интеграции масс в национальную общность, зачастую кристаллизовавшуюся вокруг королевского двора. Россия неуклюже барахталась между этими двумя различными политическими тенденциями: ее бюрократические системы оставались преимущественно азиатскими, тогда как культура стала европейской» [1, с. 22]. Далее же автор делает несколько важных выводов: «Если Россия хотела сохраниться как империя, у нее не оставалось иного выбора, как превратиться в европейскую державу. Выбор в пользу Европы означал, что имперские традиции России были чужды народу, чье имя она носила, и не соответствовали прежним государственным традициям» [1, с. 22-23].
Ясно, что такого рода антиномичные трактовки специфики Российской империи «петербургского стиля» вызывают, по крайней мере, несколько вопросов:
1) указанный исследователь (как и многие его западноевропейские и американские коллеги) не видит и не признает за Россией никаких собственных имперских государственно-правовых и духовных традиций, соответствующих им идеологических проектов государственного строительства и процессы русского империостроительства сводит исключительно к заимствованию западной «высокой имперской культуры и того образа жизни, которые России приходилось имитировать, чтобы выдержать соревнование с европейскими державами»;
2) в этом плане, конечно же, не выдерживает критики и утверждение Дж. Хоскинга о том, что «имперские традиции были чужды» русскому народу, который еще со времен Ивана III оказался вовлеченным в национальное империостроительство и для которого именно империя является единственно возможной формой политико-правового бытия, фундаментом сохранения духовно-православной основы (под мощным натиском католико-протестантского мира).
Действительно, идеалы и институты западных империй оказались чуждыми и были отторгнуты русским социумом, естественно, его «профанным» (термин историков школы
«Анналов») большинством. Собственный же имперский опыт был нивелирован новыми, пришедшими к власти прозападными элитами.
В этом ключе, конечно же, объяснимы и идейно-методологические позиции многих русских консерваторов. Так, обобщая предшествующую русскую консервативноправовую традицию в работе «Народная монархия», И.Л. Солоневич пишет: «Российская монархическая власть, начиная со смерти Императора Петра Первого и кончая свержением Императора Николая Второго, все время находилась в чрезвычайно неустойчивом положении. московской монархии, непосредственно опиравшейся на “демократический” элемент, - в частности просто на население Москвы, - удавалось справляться с аристократическими кругами страны. Именно поэтому столица была перенесена в Санкт-Петербург и Престол изолирован от “массы”» [8, с. 44].
Опираясь на известное положение И. Аксакова, следует отметить, что в условиях трансформации православного монархизма в начале XVIII в. царь только увеличил «силу своей власти», довел ее до абсолюта, народ же (причем абсолютно) утерял «силу своего мнения», гармония между монархом и русским демосом была надолго разрушена.
Крестьянская общность России - последний носитель собственно национального мировоззрения и мирочувствования, одновременно «космического, теллургического и духовного» (А.С. Панарин) - оказалась в изоляции, точнее, была изолирована от любых ре-формационных (искусственно-рукотворных) процессов и любого рода дворцовых переворотов. Монархический мир в течение трехсот лет развивается по своим, только ему понятным законам, изменяется, стремится хотя бы к относительной устойчивости.
«Начиная с Петра I возникает неразрешимое противоречие города и деревни, причем государство олицетворяется городом и противостоит деревне и аграрной цивилизации в целом» [5, с. 272]. Конфликт этих двух параллельных цивилизаций в рамках одной страны, одного государственно-правового пространства остро ощущается и консерваторами, и либералами, и славянофилами, и западниками, однако представители далеко не всех направлений российской политико-правовой и философской мысли оказались способными оценить всю его серьезность, определить степень опасности для сохранения и нормального существования Российской империи.
