CC BY
39
Е. В. Притчина, Я. Ю. Шашкова
ТРАНСФОРМАЦИЯ ПАРТИЙНОЙ СИСТЕМЫ РОССИИ В КОНТЕКСТЕ КРАТОКРАТИЧЕСКОГО ТРАНЗИТА
Первое десятилетие XXI в. ознаменовалось нивелированием демократических процедур и нарастанием авторитарных тенденций в политической системе страны при сохранении институционального каркаса, заложенного в Конституции РФ. Более того, отдельные институты, в частности политические партии, формально усилили свой статус в политической системе, что, однако, не повысило эффективности функционирования политической системы. Это особенно ярко проявилось в условиях экономического кризиса, породив ощущение «имитационности» политической и экономической стабильности и легитимности власти. В связи с этим возникает необходимость осмыслить процессы и результаты трансформации партийной системы России на федеральном и региональном уровнях как важнейшего институционального элемента политической системы.
В данной статье мы хотим проанализировать взаимовлияние изменений политического режима, характера взаимодействия власти и общества, процессов, происходящих в массовом сознании, и конфигурации и функционирования партийной системы России в первом десятилетии XXI в.
Представляется, что наиболее адекватно происходящие в России конца ХХ — начала XXI в. процессы описываются концепцией кратократического транзита российского политолога И. И. Глебовой. Под термином «кратократический транзит» она подразумевала смену форм организации власти, движение от одних властных структур к другим в ходе ее адаптации к меняющимся условиям [1, с. 227]. Введение демократических институтов, по ее мнению, носило в значительной степени вынужденный и имитационный характер и было обусловлено решением задач обеспечения безопасности и интеграции в мировое сообщество в новых условиях, накладываясь на поощрение со стороны Запада, с которым российской элите хотелось стать на равных, и популярность лозунга демократии, под которым развертывалось на рубеже 1980-1990-х годов относительно массовое движение [2, с. 252-253].
Тем не менее следствием политических реформ 1990-х годов стало создание демократических институтов, развитие политической конкуренции, усиление политического участия граждан и привнесение в легитимность власти рационально-легального компонента.
Однако последующие тенденции развития российской политики убеждают, что государственная элита не видела в политической конкуренции неотъемлемого элемента политического процесса. Социальной причиной этого можно считать отсутствие кардинальной смены персонального состава российской политической элиты, как это произошло в ряде восточно-европейских стран. К власти просто пришли второй и третий эшелоны партийно-хозяйственной и комсомольской номенклатуры, для которых демократия была прежде всего средством быстрого имущественного или карьерного взлета, обгона прежних патронов. Даже среди новых деятелей, известных под именем
© Е. В. Притчина, Я. Ю. Шашкова, 2011
«демократов», преобладали неолибералы либо технократы, озабоченные в лучшем случае не столько демократизацией, сколько рыночными реформами.
В 2000-е годы в связи с резким улучшением экономической конъюнктуры и ослаблением влияния на российскую политику внешних факторов происходит трансформация политического режима, связанная, в первую очередь, с резким усилением позиций государства.
В частности, был восстановлен (или существенно усилен) нарушенный при Б. Н. Ельцине монопольный контроль центра в отношении регионов, субординация элит и положение Кремля как реального центра власти. Вершиной этого процесса стал переход к фактическому назначению губернаторов по представлению Президента, что делает их полностью подотчетными и лояльными главному должностному лицу государства, обладающему правом их смещения. Параллельно «усилился провинциальный централизм... Неравноправие в отношениях между губернским центром и региональной периферией возросло, а первое лицо региона получило дополнительные возможности контроля над местным самоуправлением» [3, с. 107].
Другими шагами в данном направлении стали административные реформы 2000 г. По инициативе Президента страна была поделена на семь федеральных округов, создавших бюрократический барьер между регионами и Центром. Тогда же главы законодательной и исполнительной власти регионов — главные региональные лоббисты — потеряли членство в Совете Федерации. В новый же состав верхней палаты Федерального Собрания РФ попали в основном крупные бизнесмены, бывшие федеральные чиновники или лояльные политики.
Это привело к нарастанию двух тенденций. Для элиты была утрачена необходимость в поддержании демократического имиджа страны, и дальнейшее развитие политической системы пошло в русле укрепления вертикали власти. Политическая конкуренция переместилась во внутриэлитное пространство. Вследствие сужения возможности рекрутирования политической элиты из неэлитных слоев общества сократилась вертикальная мобильность в сфере политики. Политическая элита относительно консолидировалась и обрела закрытый характер.
Произошедшая консолидации изменила практику политического процесса, сформировав «между системой автономных государственных институтов. и существующими формами. политической демократии (партиями и социальными движениями как представителями гражданского общества). особый блок власти, или правящий режим, основанный на институтах президентства, но не совпадающий с этими институтами». «Системная интеграция» была достигнута «с помощью не столько закона, сколько личных связей, которые моделируют взаимоотношения главных действующих лиц системы. Причем поскольку система власти относительно автономна и от государства, и от общества, то элиты не заинтересованы ни в правовом регулировании, ни в институтах демократии» [4, с. 228].
Концентрация ресурсов и власти в ограниченных кругах консолидированнной элиты меняла и характер процесса принятия решений. Публичный политический процесс заменялся «навязыванием игрокам решений» или режимом консультаций, причем «центральным игроком» этого политического торга стал «Кремль, а объем политических ресурсов, находящихся в его распоряжении, неизмеримо увеличился. Усилилось. принуждение к консенсусу» [5, с. 67-68, 78]. Это позволяет говорить о переходе государства в отношениях с группами интересов от господствующей в 1990-е годы
модели плюрализма к корпоратизму, подразумевающему «выстраивание» политического процесса как сферы взаимодействия между группами интересов под контролем государства, в которой присутствует ограниченное число неконкурирующих, принудительных, иерархически упорядоченных и функционально различных образований, одобренных или лицензированных государством и стремящихся к монополии на представительство интересов в своей сфере.
В этих условиях формальные институты вытесняются неформальными правилами. Следует согласиться с В. Меркелем и А. Круассаном, что «такая “деформализация”» «возникает прежде всего вследствие сочетания двух факторов, уходящих корнями в додемократическое прошлое: (а) авторитарного наследия неформальных практик и (б) аккумуляции экономических и политических проблем поставторитарной системы, перенесенных из авторитарной фазы» [6, с. 20]. Вместе с тем в смещении прерогатив законодательной и судебной властей в пользу исполнительной ветви не последнюю роль играют и рациональные стратегии акторов. Сопровождающими этот процесс неформальными институтами выступают персонализм, клиентелизм, коррупция и возникающие вне конституционных рамок картели акторов [6, с. 21].
Причем важно, что конституционный режим не изменился по сравнению с предыдущим десятилетием. Просто заложенная в нем президентская система наполнилась фактическим содержанием, что было обусловлено как возросшим объемом контролируемых государством ресурсов, так и личностью Президента, желающего и способного держать ситуацию под контролем. Иными словами, в России наблюдается «удивительное “перевертывание” зависимости между институтами и акторами: не институты “определяют рамки активности политических акторов”, а акторы “подгоняют” институты под свои потребности» [7, с. 29].
В указанную тенденцию вписывается принятие закона «О политических партиях», предусматривавшего количественные требования к данному институту. Следует признать, что он дал стимул к укрупнению партий, развитию сети их региональных отделений, заставил более внимательно относиться к своей деятельности и ресурсному обеспечению. Эти же требования поставили барьер для партий-«однодневок», малочисленных и маловлиятельных, созданных для лоббирования корпоративных интересов или удовлетворения амбиций их лидеров.
С другой стороны, произошло ограничение конституционного принципа плюрализма интересов, так как большинство из них теперь не имели реальной возможности институционализации в партии, превращение законодательства в инструмент борьбы с оппозицией, перевод конфликта интересов, особенно на региональном уровне, в латентную или внутрипартийную форму, что снижает способности государства быстро выявлять и решать возникающие общественные проблемы.
Все это в конечном итоге привело к резкому сокращению числа партий. Если в 1999 г. их насчитывалось 139, то в 2006 — 11.
Свою роль сыграла и реформа избирательной системы, которая ограничила круг формальных участников избирательных кампаний федерального и регионального уровней политическими партиями. При этом партии, имеющие представительство в Государственной Думе РФ, получали серьезное преимущество перед теми партиями, которые этого представительства не имели, начиная с освобождения от сбора подписей, заканчивая солидной финансовой поддержкой из государственного бюджета.
Тезис о повышении роли партий в политическом процессе стал основанием для отмены одномандатных округов на выборах в Государственную Думу, что существенно сократило возможности оппозиционных власти сил провести своих кандидатов как в парламент, так и в региональные органы власти. В результате произошло как дальнейшее сокращение числа партий (до 7), так и унификация конфигурации партийной системы на всех уровнях — сколько-нибудь заметную значимость и право на формирование органов власти всех уровней получили только четыре парламентских, лояльных режиму партии — «Единая Россия», КПРФ, ЛДПР и «Справедливая Россия». Увеличение же минимальной численности партий в пять раз (до 50 тыс. членов, даже при его последующем снижении до 45 тыс.) практически исключило возможность создания в России новых партий без использования «административного ресурса».
В итоге, выборы из процесса формирования политической элиты превратились в ритуальные акты по легитимации уже произведенного распределения властных статусов, полномочий и ресурсов. Партии же из механизма представительства социальных интересов и их институционализации трансформировались в средства продвижения в общество интересов политической элиты и мобилизации масс на их поддержку.
Другой тенденцией стал спад политической активности общества, распространение в нем политической апатии, симптомами которой выступают абсентеизм, снижение уровня интереса к публичной политике. Несмотря на то что основная часть населения заявляет, что она интересуется политикой, этот интерес в основном проявляется в отслеживании информации о политических событиях (32%) и обсуждении ее с друзьями (28%). На этом фоне реальное участие в политических процессах принимают единицы. В 2008 г. только 3% россиян заявили о том, что они в течение последнего года участвовали в политических акциях, 5% — в организации и проведении предвыборных кампаний, 3% присутствовали на собраниях партий и движений, 2% подписывали письма и обращения в органы власти [8, с. 20]. Результаты опросов, проведенных в Алтайском крае, позволяют сделать еще один интересный вывод. При совпадении уровня заинтересованности политикой жителей края с общероссийскими показателями 27% из них не могли оценить политическую ситуацию в крае, а 21% не могли сделать это по отношению к стране в целом. Больше 40% были уверены, что ситуация не меняется. Исходя из этого можно предположить, что под интересом к политике граждане понимают наблюдение за решениями и действиями исполнительной власти, которые непосредственно влияют на их материальное положение, а не ее публичное пространство.
В качестве одной из причин такого отношения к политике можно считать характерное для российской ментальности понимание демократии как синонима социально-экономического благополучия при полном равнодушии к политическим правам и свободам, готовность общества обменять лояльность власти на социальные гарантии. Согласно опросам Левада-центра, в 2008 г. 60% населения ассоциировало демократию с высоким уровнем жизни, а еще 49% — с соблюдением порядка и законности [8, с. 23].
Данные убеждения стали основой для «негласного “социального контракта” Кремля с обществом», в основе которого лежали страх, апатия и боязнь новых социальных потрясений [9]. Основным средством его построения и поддержания являлись бюджетные «точечные» вливания в отдельные слои населения, как, например, приоритетные национальные проекты.
В результате в установках граждан произошло дальнейшее усиление патернализма: если в 1999 г. в том, что государство должно обеспечивать нормальный уровень
благосостояния всем своим гражданам, были убеждены 52% россиян, то в 2008 г. — уже 61% [10]. 62% опрошенных в 2007 г. (в 2004 г. — 59%) признались, что без материальной поддержки со стороны государства им выжить сложно. Убежденных, что они сами смогут обеспечить себя и свою семью, было в полтора раза меньше — 37%. При этом наибольших значений последний показатель достигал в возрастных когортах 1635 лет (42%), а наименьших — в когорте 56-65-летних, где даже среди работающих он составлял всего 20% (по неработающим же не превышал 14%) [11, с. 88].
В подтверждение социально-иждивенческой детерминанты поддержки власти говорят акции протеста пенсионеров и других льготников, захлестнувшие буквально всю страну в ответ на монетизацию льгот. Позднее к ним добавилось недовольство реформой ЖКХ.
Свою роль в легитимации контракта общества с властью сыграла и мессианская «тяга к сильной руке» как гаранту порядка и стабильности. Так, на протяжении 2000-х годов опросы регулярно показывали низкий уровень доверия ко всем институтам власти, кроме президентства. По данным ВЦИОМ, Левада-центра, Института социологии РАН и др., 70-80% российского населения неизменно одобряли деятельность В. В. Путина на посту Президента России [11, с. 98; 12, с. 11] и около половины доверяли ему.
Возврат к некой сакрализации власти в массовом сознании в 2000-е годы, соединившись с негативным отношением к ельцинским элитам и кланово-олигархической системе власти, отчетливо проявился и в отношении населения к роли и месту оппозиции в российской политике. Если в конце 1990-х годов 80% опрошенных считали оппозицию абсолютно необходимым условием для того, чтобы узурпация власти не была возможной, то в 2004 г. 60% говорили о том, что основная задача оппозиции — не критиковать власть, а помогать ей. Лишь 14,8% по-прежнему видели эту задачу в критике власти и считали, что деятельность оппозиции никак не может быть ограничена, даже во имя «общественного согласия». При этом большинство разделило точку зрения, что власть в принципе имеет право жестко бороться с оппозицией [13, с. 31-32].
В то же время можно констатировать усиление разрыва между элитой и массами. Начиная с 2003 г. выборы в Государственную Думу не формируют «повестку дня» для избираемых органов власти. Если до 2007 г. хотя бы у одномандатников звучал лозунг представительства и отстаивания интересов региона на федеральном уровне, то сейчас он носит контекстуальный характер. Более того, по современному законодательству о выборах граждане не допущены к определению персонального состава своих представителей, что нивелирует принцип ответственности депутатов перед избирателями.
Следствием этого стало разочарование общества в демократических институтах: в выборах, партиях, парламентаризме. По данным Института социологии РАН, Государственной Думе РФ накануне последнего электорального цикла полностью или скорее доверяли 32%, Совету Федерации — 38%, политическим партиям — 16% россиян [11, с. 98]. В Алтайском крае, как в одном из наименее благополучных в социально-экономическом плане регионов, уровень доверия к институтам представительной демократии был еще ниже: Госдуме доверяли 8% жителей края, Совету Федерации — 6%, партиям — 7% [11, с. 98].
На этом фоне выборы все меньше воспринимались гражданами как механизм влияния на ситуацию в обществе и улучшения жизни отдельного человека. Так, 43% избирателей Алтайского края в ноябре 2007 г. были убеждены, что результаты предстоящих
выборов не смогут оказать какого-либо заметного влияния на их жизнь. Особенно в этом были уверены жители края в возрасте 26-40 лет (54%), безработные (59%), служащие (55%), работники агропредприятий (57%) и неработающие (52%). 4% отмечали, что ситуация может ухудшиться. К этой категории относились избиратели старше 60 лет, пенсионеры и рабочие промышленных предприятий. О возможности улучшения ситуации в обществе по итогам голосования заявляли только 23% жителей края. Оптимистичные настроения были характерны больше для мужчин, молодежи, фермеров и военнослужащих. Причем в сельской местности уверенность в положительном развитии ситуации наблюдалась чаще, чем в городе1.
Электоральный цикл 2007-2008 гг. только укрепил данную тенденцию. Поствыборные опросы фиксировали, что значительная часть избирателей осталась не удовлетворена ходом избирательных кампаний (результатами выборов в Государственную Думу РФ были удовлетворены только 44% опрошенных, для совмещенных выборов 2 марта этот показатель несколько выше — 55%2), аргументируя свое отношение «махинациями» и «беспределом» в политике, отдаленностью власти от народа и ее безответственностью, предопределенностью результатов голосования при монополии одной партии на власть.
Показательны в данном случае результаты опроса Центра Юрия Левады по итогам выборов Президента РФ. Причинами неучастия в голосовании респонденты называли предрешенность результатов выборов и невозможность повлиять на них (37%), а также невозможность что-то изменить в нашей жизни посредством выборов (9%) [14].
Достаточно критичное отношение к институту выборов является показателем отношения граждан к политическому участию в целом. 87% россиян в той или иной степени убеждены, что они не могут повлиять на политические процессы в стране, об обратном заявляют только 8% [8, с. 21].
В то же время конкуренция внутри политической элиты воспринимается как нечто далекое от реальной жизни, не способное повлиять на судьбу рядового избирателя. Граждане все меньше осознают воздействие результатов внутриэлитной борьбы на содержание политических решений. Если в 1999 г. в значительном воздействии столкновения различных политических сил на свою жизнь и жизнь своей семьи были убеждены 28% россиян, то в 2008 г. только 17%. Сопоставимо (с 21% до 32%) выросла доля тех, кто считает, что это их практически не затрагивает [8, с. 21].
В массовом сознании налицо реванш традиционалистских ценностей, который детерминирован еще и тем, что политико-властные структуры функционируют, не сообразуясь с принципом реципрокности в исполнении законом установленных обязанностей для частных и официальных лиц [15, с. 60]. Компенсацией является установление личных неформальных отношений граждан с представителями власти. Универсальные социальные связи превращаются в латентные отношения, «образуется уникальный разрыв между официально декларируемым всеобщим порядком, и неформально существующими всеобщими обычаями — парадоксальный феномен нелегального обычного права» [16, с. 123]. Отношения «патрон—клиент» включают в себя межличностный обмен и взаимные обязательства, но обмен этот носит вертикальный харак-
1 Результаты опроса, проведенного Центром политического анализа и технологий АлтГУ в ноябре 2007 г. Выборка составила 1000 чел., проживающих в 3 городах и 6 районах Алтайского края.
2 Опрос проведен Центром политического анализа и технологий АлтГУ в июне 2008 г. в 3 городах и 5 районах Алтайского края. Опрошено 1000 чел.
тер, а обязательства асимметричны. Вертикальные узы клиентелы подрывают горизонтальные связи солидарности. Преданность в обмен на покровительство, соединяя людей личными узами верности, формально не ограниченной какими-либо правами и обязательствами, поддерживает архетип господства и подчинения, который лежит в основе патернализма. Он укрепляется тем, что «нет амортизаторов, нет защитного слоя кожи на оголенном общественном организме (в виде собственности, крепких соседских или корпоративных связей, мал спрос на рабочие руки и интеллектуальные силы). Личное благополучие слишком сильно зависит от решений на высшем уровне» [17, с. 9]. Это затрудняет формирование механизмов контролирующей обратной связи между населением и властью, рост чувства ответственности за решение социальных проблем.
При этом институциональные механизмы власти не важны, они не вызывают интереса и доверия. В массовом сознании господствует привычная ориентация на вышестоящие инстанции, государство, персонифицированное в фигурах Президента, главы правительства, губернатора. В этой позиции проявляется «психологическая взаимосвязь столь живучего государственно-патерналистского комплекса с уравнительными установками и комплексом социальной слабости индивида, порождающим различные массовые фобии» [18, с. 235].
Политическая сфера ассоциируется прежде всего с государством, а конкретнее — с институтами исполнительной власти. В то же время крайне мала ценность публичной политической сферы, где власть порождается, присваивается и распределяется на основе соперничества и конкуренции различных акторов. Активизм, который является неотъемлемой частью гражданской культуры, отвергается российскими гражданами.
Пассивное привыкание граждан к представительным институтам не становится фактором их укрепления еще и потому, что не подкрепляется в сколько-нибудь существенной мере практикой самоорганизации, активного отстаивания собственных интересов. В этих условиях единственно возможной и правильной представляется моноцентрическая иерархическая организация общества с четкими вертикальными связями между управляющими и управляемыми. О том, что такая модель социума сегодня доминирует в культуре, свидетельствуют опросы общественного мнения, показывающие, что россияне доверяют институтам традиционного общества — главе государства, армии и церкви, — а не представительным органам власти и партиям. Так, по данным Левада-центра, партиям в 2000-х годах полностью доверяли от 4 до 6% населения, частично — около 30%. На этом фоне президенту полностью доверяли 54-58% россиян, частично — 28-30%; церкви — 38-44% полностью и 21-23% частично, армии — от 20 до 30% полностью и 33-35% частично. Даже профсоюзы в этом списке получали от 9 до 12% полной поддержки и 20-25% частичной.
Подтверждает репрезентативность полученных рейтингов и другой параметр — оценка влияния общественно-политических институтов на ситуацию в стране. По данным того же Левада-центра, в 2005-2006 гг. для партий она составила 2,5 баллов, в то время как влияние президента респонденты считали равным примерно 4 баллам, силовых структур и СМИ — 3,5 баллам, а церкви — 3 баллам [19, с. 15; 20; 21].
При ответе на открытый вопрос Фонда «Общественное мнение» в апреле 2007 г. — о вреде, наносимом партиями, — респонденты обвиняли их в бездействии и неэффективности («много разговоров, а дела — чуть, одна показуха»; «много словоблудия» — 11%), паразитизме и расточительстве («деньги едят бюджетные»; «дармоеды на нашей
шее» — 7%), безразличии к людям («не думают о простом народе, нищая пенсия»; «не слушают людей, не отражают интересы народа» — 6%), корыстолюбии («все гребут в свои карманы» — 6%), лживости («обман народа»; «много врут» — 3%) и т. д. Особо стоит отметить, что многие (8%) ставили партиям в вину стремление к власти, межпартийную борьбу как таковую («вечно спорят между собой»; «разногласия»; «много политической борьбы»; «каждая добивается власти») [22].
Отрицая необходимость политических партий либо стремясь к существованию одной массовой партии и объясняя это тем, что постоянная борьба между партиями за власть дестабилизирует ситуацию в стране [23, с. 10; 23, с. 19], граждане современной России по-прежнему, подчас бессознательно, разделяют библейский тезис о неминуемом крахе земного царства в случае его идейного или политического разделения, который во все времена имел в России большую популярность. Как показал в июне 2006 г. опрос Фонда «Общественное мнение», почти половина россиян (47%) убеждены, что конкуренция, соперничество между политическими партиями обычно приносит стране больше вреда, чем пользы. Противоположное мнение разделяли только 31% наших соотечественников [24]. В 2007 г. их доля составила уже 24% [24].
К этому можно добавить вполне обоснованное предположение С. В. Патрушева и Т. В. Павловой, что «в основе “антипартийности” лежат недостаточная дифференциация государства и общества и, как следствие, трудности политической самоидентификации россиян, которые в большинстве своем неспособны выбрать “специализированного” посредника для представительства неясных политических интересов» [25, с. 82]. Поэтому граждане новой России в основном поддерживают тенденцию к формированию «солнечной» системы с доминированием одной партии, позиционирующей себя в качестве прямого канала связи с президентом. Примечательно, что число сторонников «одной сильной правящей партии» советского типа достаточно стабильно держится на уровне 30%. В 2001-2004 гг. они составляли 34% избирателей, в 2005 — 38 и в 2006 — 32% [26].
В этих условиях значительным достижением можно считать то, что без партий российская политическая система обществом уже почти не мыслится. Согласно всероссийским опросам общественного мнения, отрицают необходимость данного института около 7% россиян (2001 г. — 8%, 2004 — 6%, 2005 — 7%, 2006 — 7%). Большинство же граждан, особенно молодого и среднего возраста, все-таки не приемлет возврат к однопартийной системе и связывает дальнейшее политическое развитие нашей страны с функционированием двух-трех крупных партий. По данным Левада-центра, в 2001 г. таковых насчитывалось 41%, в 2004 — 44% и в 2006 г. — 42% [26].
Между тем разрыв между демократической формой и традиционным содержанием политической системы, нарастающее отчуждение власти и общества не может не вызывать внутреннего чувства протеста среди широких масс населения, что усугубляется усилением социальной дифференциации общества, нерешенностью социально-экономических проблем, ухудшением социального самочувствия. По данным ВЦИОМ, в 2010 г. в обществе происходило снижение индекса социального оптимизма и рост протестных ожиданий. В октябре 2010 г. индекс протестных ожиданий составил 36, а индекс личной готовности к участию в акциях протеста — 30 [27].
Таким образом, если в первый срок президентства В. В. Путина некоторые элементы политической конкуренции еще сохранялись, то к концу первого десятилетия XXI в. выявилось усиление раскола между обществом и государством. Политическая
система возвращается к своему традиционному состоянию: к моноцентричной власти, доминированию государства над обществом и его институтами, традиционному типу легитимности в его онтологическом варианте. Основанием системы служит самовос-производство власти. Она научилась себя избирать безотносительно политических предпочтений электората, используя формально демократические процедуры. Режим заинтересован не в количественных показателях поддержки, а в проявлении ее как таковой. На избирательные участки должны приходить лояльные власти граждане, чей выбор предсказуем или может быть детерминирован административным воздействием. Гражданские структуры (за счет технологий управления политическими процессами, принудительного голосования, снижения конкурентности и насаждения инструментов управляемой демократии) интенсивно вытесняются из публичной политики, а новый институциональный дизайн ведет к окостенению централизованных структур власти и управления, разрушая у людей чувства гражданственности и ответственности за происходящее в стране.
Стремление политической элиты на федеральном и региональном уровнях к полной предсказуемости результатов выборов и устранение реальной оппозиции создает видимость политической стабильности и легитимности режима. На самом же деле социальная база режима сужается и его политическая поддержка сокращается.
Литература
1. Глебова И. И. Беспартийная Власть и ее партийная организация // Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник. 2004. М.: РОССПЭН, 2004. С. 213-229.
2. Холодковский К. Г. Политическая модернизация и будущее России // Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции: Ежегодник. 2004. М.: РОССПЭН, 2004. С. 251-265.
3. Лапкин В. В., Пантин В. И. Политические трансформации в России и на Украине в 20042006 гг.: причины и возможные последствия // Полис. 2007. № 1. С. 104-119.
4. Саква Р. Изменение режима от Ельцина к Путину // Политическая наука. 2003. № 2. С. 212-232.
5. Зудин А. Ю. Режим В. Путина: контуры новой политической системы // Общественные науки и современность. 2003. № 2. С. 67-83.
6. Меркель В., Круассан А. Формальные и неформальные институты в дефектных демократиях // Полис. 2002. № 2. С. 20-30.
7. Беляева Н. Ю. Публичная политика в России: сопротивление среды // Полис. 2007. № 1. С. 22-32.
8. Общественное мнение — 2008. М.: Левада-Центр, 2008. 192 с.
9. Ворожейкина Т. Е. Стабильна ли нынешняя Россия? // Куда пришла Россия?..: Итоги соци-етальной трансформации: 2003 / под общ. ред. Т. И. Заславской. М.: Московская высшая школа социальных и экономических наук, 2003. С. 55-62.
10. Отношения власти и народа в России. Пресс-выпуск Левада-Центра от 13.03.2008. URL: http://www.levada.ru/press/2008031302.html (дата обращения: 24.02.2011).
11. Российская идентичность в социологическом измерении: аналитический доклад рабочей группы Института социологии РАН // Полис. 2008. № 2. С. 81-104.
12. Россия на перепутье «второго срока»: Ежегодник-2004 / Всерос. центр изучения обществ. мнения. М.: Изд-во ВЦИОМ, 2004. (CD-ROM).
13. Горшков М. К., Петухов В. В. Перспективы демократии в России: угрозы реальные и мнимые // Социс. 2004. № 8. С. 23-33.
14. Итоги выборов Президента РФ. Пресс-выпуск Левада-Центра от 03.04.2008. URL: http:// www.levada.ru/press/2008040301.html (дата обращения: 24.02.2011).
15. Грунт З. А., Кертман Г.Л., Павлова Т. В., Патрушев С. В., Хлопин А. Д. Российская повседневность и политическая культура: проблемы обновления // Полис. 1996. № 4. C. 56-72.
16. Афанасьев М. Н. Клиентела в России вчера и сегодня // Полис. 1994. № 1. С. 121-126.
17. Климова С. Политический конфликт или конфликт среди политиков? // Власть. 1998. № 3. С. 7-11.
18. Дилигенский Г. Г. Становление гражданского общества: культурные и психологические проблемы // Гражданское общество в России: структуры и сознание. М.: Наука, 1998. С. 221-251.
19. Дубин Б. Модельные институты и символический порядок: элементарные формы социальности в современном российском обществе // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2002. № 1 (57). С. 14-19.
20. Доверие россиян институтам власти и общества: Пресс-выпуск Левада-Центра. № 31. 23.03.2004. URL: www.levada.ru/press/2004032302
21. Социально-политическая ситуация в России в сентябре 2006 года. URL: http://www. levada.ru/press/2006100301.html (дата обращения: 24.02.2011).
22. Политические партии в жизни России: опрос населения. URL: http://bd.fom.ru/report/cat/ polit/polypar/d071424 (дата обращения: 24.02.2011).
23. Левада Ю. «Человек советский»: проблема реконструкции исходных форм // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2001. № 2. С. 7-16.
24. Колтон Т., Макфол М. Верно ли, что русские не демократы? // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2001. № 4. С. 13-26.
25. Цит. по: Патрушев С. В. Российская политическая культура как система диспозицион-ных ориентаций: что нового? // Политическая наука. 2006. № 3. С. 75-94.
26. Россияне о правящей партии и партийной принадлежности президента. Пресс-выпуск Левада-Центра. 25.07.2006. URL: http://www.levada.ru/press/2006072504.html (дата обращения: 24.02.2011).
27. Протестный потенциал: октябрьский срез. Пресс-выпуск №1617 ВЦИОМ. 01.11.2010. URL: http://wciom.ru/index.php?id=268&uid=13966 (дата обращения: 24.02.2011).
Статья поступила в редакцию 17 марта 2011 г.
