CC BY
124
4. Манн Т. Будденброки. История гибели одного семейства / пер. с нем. Н. Ман. М.: Правда, 1985. С. 134.
5. Mann Th. Buddenbrooks. Verfall einer Familie. Fischer Taschenbuch Verlag. Frankfurt a/M., 1995. S. 76.
6. Манн Т. Будденброки. История гибели одного семейства. С. 469.
7. Адлер А. Очерки по индивидуальной психологии / пер. с нем. А. Боковикова. М.: Когито-центр, 2002.
8. Манн Т. Будденброки. История гибели одного семейства. С. 477-478.
9. Там же. С.478.
10. Там же. С. 479.
11. Riehl W. H. Die Naturgeschichte des deutschen Volkes. Leipzig, 2001. P. 367.
12. Ibid. P. 367.
13. Ibid. P. 368.
14. Gottschalch W. Schülerkrisen. Autoritäre Erziehung, Flucht und Widerstand. Reinbek, 1977. S. 79.
15. Riehl W. H. Op. cit. P. 251.
УДК 821.111-3
Ю. Н. Афонина
ТРАДИЦИЯ Г. К. ЧЕСТЕРТОНА И «КОНЦЕПЦИЯ РАДОСТИ» К. С. ЛЬЮИСА
В статье рассматривается эстетическая концепция К. С. Льюиса, включающая в себя «концепцию Радости», основанную на христианской картине мира. Автор статьи показывает, какое воздействие на формирование мироощущения писателя оказала традиция Г. К. Честертона, органично соединившего задачи творчества с утверждением христианских идеалов.
The article is devoted to the aesthetic conception of C.S. Lewis, including the "idea of Joy" based on Christianity. The author of the article reveals G. K. Chesterton's influence on Lewis's outlook and shows that Chesterton's creative impulse was also closely connected with Christian apologetics.
Ключевые слова: К. С. Льюис, Г. К. Честертон, христианская апологетика, английская литература XX века, традиция, «концепция Радости».
Keywords: C. S. Lewis, G. K. Chesterton, Christian apologetics, English literature of the XX century, tradition, "conception of Joy".
В одном интервью у К. С. Льюиса спросили, кто из христианских авторов оказал на него значительное влияние: «Из современников мне больше всего помог Честертон и его книга "Вечный человек"» [1]. Для Льюиса творчество Г. К. Честертона имеет особое значение, поскольку именно он в самом начале XX в. обратился к открытому соединению внешне «несерьезной», развлекательной формы и крайне серьезного содержания. Фактически вопросы, которые ставит (и решает) в своих романах Честертон, настолько глубоки, что выводят повествование за рамки
© Афонина Ю. Н., 2011
художественной прозы. Косвенным доказательством может служить сходство проблематики его романов и рассказов, с одной стороны, и его эссе и теологических работ - с другой. Следует также подчеркнуть, что Льюису Честертон близок как рефлектирующий христианин, облекающий свои мысли в форму художественного повествования.
Главная заслуга Честертона заключается в том, что он создает оригинальную философию радости и веры, которая основывается на «минимуме добра». По мнению писателя, мир не так прост и скучен, как видят его обыватели и прагматики, но и не так страшен и катастрофичен, каким воспринимают его интеллектуалы. Для Честертона мир разнообразен, многолик и чудесен. Он свидетельствует не об испорченности и распаде, а, наоборот, о том, что мир не исчерпал свои силы. Когда человек рубежа веков ощутил новые проявления жизни, не укладывающиеся в сложившиеся представления, он испугался и принял это за конец. В эссе «"Дон Кихот". Божественная пародия» Честертон утверждает, что надо говорить не об испорченности мира, а о том, что «путаница жизни, ее сомнения, неразбериха, ответственность, непонятная самому человеку - все это происходит от избытка добра» [2].
Молодой Честертон проникся удивлением и восторгом перед тем фактом, что мир - это «то, чего не может быть и что есть». В главе «Этика эльфов» («Ортодоксия») он описывает невероятное чувство, которое появилось, когда он понял, «что жизнь столь же драгоценна, сколь изумительна. Жизнь прекрасна, ибо она - приключение, жизнь - приключение, ибо она - шанс» [3].
Философия Честертона основывается на утверждении, что все прекрасно по сравнению с небытием. Человек не должен требовать невозможного. Он должен дорожить уже тем, что у него есть. Нельзя сетовать на несовершенство мира и человека, которые, с точки зрения писателя, есть частные проявления и не отражают сути мироздания: зло не является его доминантой. Честертон рассматривает человеческую благодарность по отношению к миру как залог счастья: «Ведь жизнь как таковая дает вовсе не счастье, а лишь условия для счастья; одновременно она дает и другое - достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья. Благодарность - самое сердце счастья; вычтите из счастья благодарность, и что останется? Всего-навсего благоприятные обстоятельства, не более того» [4]. По словам Честертона, современный человек утратил чувство благодарности и способность удивляться чудесности, многообразию мира, а также забыл о его хрупкости.
Критикуя нигилизм и скепсис декаданса, Г. К. Честертон выступает как «упорствующий в правоверии» (название одного из эссе Честертона), защищающий самые основы жизни. В главе «Как стать безумцем» («Автобиография») писатель четко определяет свое жизненное и творческое кредо: «Когда я начал писать, то преисполнился яростной решимости выступать против декадентов и пессимистов, задавших тон культуре того времени» [5]. Полемика с теориями и концепциями, которые утверждают хаос и распад мира, исчерпанность бытия, с настроениями «конца» и «заката» становится основной направленностью творчества Г. К. Честертона.
Нельзя не согласиться с исследователем О. Плахтиенко в том, что свою концепцию человека и мира, систему идеалов, их гармоничного существования, Г. К. Честертон выстраивает, опираясь на феномены современного ему мира: нравственные ценности, запечатленные в католичестве, мироощущение детства и народного сознания, традиции классической литературы.
Отдельные положения «философии Надости» у Честертона характерны для всех его романов и проявляются не только на содержательном уровне, но и реализуются в необычной художественной структуре произведений. Повторяющиеся идеи, мотивы, образы, в которых воплощается мироощущение Честертона, становятся каркасом художественного мира его романов.
В названии «Шар и крест» уже заявлен конфликт, который будет разворачиваться на страницах произведения. Это единственный роман, где в образной форме Честертон воплощает идею, что именно христианство является основой для истинного понимания мира и человеческой природы, способствует сохранению нравственных ценностей человечества.
Персонаж романа отец Михаил излагает мнение самого Честертона о том, что христианство -не догма, а живая система ценностей, которая при объяснении мира и человека отражает их противоречия; оно обладает здравой мерой. В «Ортодоксии» Честертон пишет, что одной из главных заслуг христианства, в отличие от философии детерминизма и социалистических идей, является объяснение мира не как четко упорядоченной системы, которую можно изложить с помощью логики, а как мира, включающего в себя и закон, и чудо. «В нашем мире сложно не то, что он не разумен, и даже не то, что он разумен. Чаще всего беда в том, что он разумен - но не совсем. Жизнь - не бессмыслица, и все же логике не по зубам. На вид она чуть-чуть логичней и правильней, чем на самом деле; разумность ее -видна, бессвязность скрыта» [6]. С точки зрения Честертона, христианство предугадывает «эту
потаенную неправильность» при объяснении жизни: «Оно не просто вывело логические истины - оно становится нелогичным там, где истина неразумна. Оно не только правильно - оно неправильно там, где неправильна жизнь» [7].
В главе «Парадоксы христианства» («Ортодоксия») писатель обращает внимание на то, что христианство при объяснении мира оперирует амбивалентными категориями, совмещает несовместимые стороны жизни, утверждая не только необходимость наличия этих начал жизни, но и присутствие их в полную силу (любовь к жизни и готовность умереть, милосердие и суровость, свобода и ограничения). Абсолютизация одной из сторон бытия ведет к неистинному, ложному его восприятию. По мнению Честертона, церковь «не только сохранила несовместимые, на первый взгляд, вещи - она довела их до накала... Сила христианской этики в том, что она открыла нам новое равновесие» [8]. Именно оно помогает человеку воспринимать мир не как само собой разумеющееся (оптимистический взгляд, по Честертону), а как чудо, дар, которого могло и не быть, и, с другой стороны, помогает преодолеть страх и отчаяние перед хаосом и пустотой, которые царили в сознании человека конца века (пессимистический взгляд).
Именно благодаря Честертону Льюис научился воспринимать жизнь как чудо, но это был нелегкий путь сомнений и исканий. Разгадку можно отыскать в автобиографии Льюиса. На ее страницах вырисовывается образ человека, жизнь которого проходила как бы на двух уровнях -«внешнем» и «внутреннем», уровне интеллекта и уровне воображения. Прямое воплощение «внешней» жизни - Страна Животных, о которой он писал, в общем-то, достаточно открыто (воображаемый прототип будущей Нарнии). «Внутренняя», скрытая жизнь Льюиса - история ощущения, которое он позднее назвал Радостью.
Радость - понятие ключевое для духовного развития и творчества Льюиса. Впервые в своей автобиографии «Настигнут Радостью» Льюис выделяет «Радость» с прописной буквы, определяя это эстетическое переживание как термин, наполненный глубоким сакральным смыслом. По словам самого писателя, «Радость - это неудовлетворенное желание, которое само по себе желаннее любого удовлетворения. Я назвал это чувство радостью, и это - научный термин, который нельзя отождествлять со счастьем и удовольствием. У моей радости есть с ними одно общее свойство - каждый, кто их испытывал, хочет их вернуть. Сама по себе радость скорее похожа на особую печаль, но это именно те муки, которых мы жаждем. Несомненно, каждый, кто их испытывал, не променял бы их на все удовольствия мира. Удовольствия, как правило, в
нашем распоряжении; радость нам неподвластна» [9].
Первыми лучами радости озаряли любимые книги, прочитанные в детстве. По словам самого Льюиса, «очень важно как можно раньше научиться читать хорошую книгу, где бы ты ни был» [10]. Главным и единственным источником радости для Льюиса было всепоглощающее чтение, способствовавшее углублению во внутреннюю жизнь. Знакомясь с классической литературой, он обретал для себя вечную, неизменную и ни с чем не сравнимую Радость. Это особое чувство во многом определило психическую жизнь Льюиса, его философские искания и сформировало эстетические взгляды.
Однако по мере духовного взросления и углубления в самоанализ чувство радости становилось все более зыбким, оно ускользало из прочитанных книг, требуя нового источника вдохновения. Льюис так описывает этот нелегкий период в своей жизни: «Пустыня, сплошная, занесенная песком пустыня. Подлинная Радость. ушла из моей жизни, ушла совсем, не оставив ни памяти о себе, ни тоски. Радость отличается от всех удовольствий, в том числе и от эстетического. Радость пронзает, Радость приносит боль, Радость дарует тоску неисцелимую» [11].
Поиск утраченной радости становится стержнем духовной жизни, стимулом непрестанной и очень важной внутренней работы над самим собой. Впоследствии Льюис так напишет об этом в своей автобиографии «Настигнут Радостью»: «Произошедшие во мне изменения только усложняют мою задачу как автора этой книги. С этой минуты моя внутренняя скрытая жизнь становится столь же важной и в то же время столь же отличной от жизни наружной, что я почти вынужден рассказывать сразу два сюжета. Внутренняя жизнь - духовная пустыня и тоска по Радости, внешняя - шум, веселье, успехи; или наоборот - обычная жизнь полна неприятностей, внутренняя - сияющей Радости» [12].
Льюис мучительно переживал потерю искреннего чувства радости. Прежний восторг, который приносило ему знакомство с шедеврами мировой классики, угасал, сменяясь разочарованием. Внутренний самоанализ привел к важной мысли о том, что нельзя интересоваться Радостью лишь как «ощущением», лишь как своим внутренним состоянием - это «страшная ошибка». Все внимание, все мечты надо сосредоточивать вне себя: «Радость может прийти, когда ты желаешь не ее самое, а нечто иное, отдельное от себя. Если какими-то аскетическими упражнениями или зельями и удастся вызвать ее изнутри, она окажется поддельной» [13].
Постепенно радость перестала быть самоцелью для Льюиса, она выполняла функцию векто-
ра, намечающего путь внутреннего духовного развития и совершенствования. Литература играла важную роль в духовном становлении, но та радость, которую давало чувство сопричастности наследию мировых художественных ценностей, перестала восприниматься только как состояние собственного сознания. Истинная радость существенна лишь потому, что указывает на что-то другое, запредельное. «К своему величайшему изумлению, я понял, что заблуждался не только, когда воображал, будто истинный объект - Сад Гесперид, но и тогда, когда считал, будто объект желания - Радость. Сама по себе Радость как феномен моего сознания не имела никакой цены, ценным было лишь то, по отношению к чему она была желанием. Я еще не спрашивал, к Кому я стремлюсь, я спрашивал лишь - чего я хочу? Но и этот вопрос пугал меня, ибо я понимал, что из глубинного спокойного одиночества открывается путь вне самого себя, завязываются отношения с чем-то таким, что очевидно не совпадает ни с каким-то объектом чувств, ни с чем-либо из тех вещей, в которых мы испытываем биологическую или социальную потребность, ни с объектом воображения или с каким-либо состоянием ума. Иными словами, мне открывалось нечто совершенно объективное, нечто гораздо более объективное, чем физические тела, искажаемые восприятием, - обнаженное Иное, внеобразное (хотя наше воображение предваряет его сотнями образов), неведомое, непознаваемое, желанное» [14].
И тут как «высшая милость» произошло то событие, которое Льюис описал во многих своих произведениях - он открыл для себя христианскую литературу благодаря Джорджу Макдональ-ду и его книге «Фантастес. Волшебный роман». Для Льюиса это стало поворотным моментом: «Его книга. сотворила со мной то, что Беатриче сотворила с мальчиком Данте - для меня началась новая жизнь» [15]. «Я вновь обнаружил все то, что я любил в Спенсере и Мэлори, Моррисе и Йейтсе; но все сделалось иным. Я не знал тогда имени этого нового качества, этой ясной тени, осенившей все путешествия Анодоса, но теперь знаю, это - святость» [16]. Пройдя множество испытаний в поисках вечной радости, Льюис наконец нашел удовлетворение своих стремлений в христианстве. Впрочем, христианство для него - не тихая пристань, а утверждение смысла и цели мироздания и человеческой жизни, открытое признание эстетических принципов Льюиса, неразрывно связанных с христианством: «Прежде Радость превращала обыденный мир в пустыню - соприкосновение с этим миром было губительно для нее. Но вот ясная тень вышла из книги, и осенила обыденный мир, и осталась, пребыла в нем, все изменяя, сама пре-
бывая неизменной. Вернее, все обыденные вещи сами вошли в эту тень. Unde hoc mihi? Я был неблагодарен, я был непросвещен душой, и все это дали мне без просьбы, даже без моего согласия. В ту ночь христианским стало мое воображение; на мою душу, разумеется, ушло гораздо больше времени. Я и не догадывался, на что иду, покупая "Фантастеса"» [17].
Знакомство с творчеством Макдональда стало первым шагом на пути к вере. Книги Макдо-нальда приоткрыли дверь к тому желанному, неведомому, Иному, к которому интуитивно стремился Льюис в поисках Радости.
В дальнейшем на формирование эстетических и этических принципов Льюиса повлияли эссе его современника Г. К. Честертона. По этому поводу Льюис иронично замечает в своей автобиографии: «Я начал читать Честертона, как прежде Макдональда, не зная, что меня ждет. Если уж я хотел оставаться атеистом, надо было выбирать себе чтение поосторожнее. Атеист должен держать ухо востро» [18]. Честертон покорил Льюиса тем, что не боялся сочетать серьезные богословские темы с острословием и смехом: «Когда я впервые прочитал сборник честертоновских эссе, я ни разу не слышал о нем и понятия не имел, чего он хочет; до сих пор недоумеваю, как это он сразу покорил меня. Мой пессимизм, мой атеизм, мое недоверие к "чувствам", казалось бы, сулили ему полный провал. Видимо, Провидение (или какая-нибудь из младших "первопричин"), сводя вместе два разума, не заботится о прежних вкусах. В писателя просто влюбляешься так же невольно и неодолимо, как в женщину. Я уже был достаточно опытен, чтобы отличать такую влюбленность от согласия с автором. Я не был обязан принимать все, что говорит Честертон, чтобы получить от него радость. Его юмор как раз такой, какой я люблю, - не обычные шуточки, рассеянные по тексту, словно изюмины в пироге, и не тот легкомысленный, болтливый тон (терпеть его не могу), который встречается у многих писателей; юмор Честертона неотделим от самой сути спора, Аристотель мог бы назвать его цветением диалектики. Шпага играет в лучах солнца не потому, что боец забавляется ею, но потому она рассыпает искры, что он сражается за свою жизнь. Критиков, которым кажется, будто Честертон жонглировал парадоксами ради парадоксов, я могу в лучшем случае пожалеть; принять их точку зрения я не способен» [19].
Христианская апологетика Честертона во многом способствовала становлению мировоззренческой позиции Льюиса, разочаровавшегося в современных ему философских концепциях. Как уже было отмечено выше, на Льюиса наибольшим образом повлияла книга Честертона «Вечный человек», где Честертон определяет состоя-
ние общественного сознания конца XIX - начала XX в. как «интеллектуальную беспомощность» ("intellectual helplessness"), умственный кризис. Льюис разделяет мнение Честертона о том, что больное, путаное состояние ума порождает политические и социальные беды, а также является опасностью для духовного здоровья человека. Анализируя взгляды Честертона, следует отметить, что ему были чужды идеи позитивизма; он называл это философское направление «логическим безумием» и «главным источником интеллектуального и морального скептицизма» [20]. Споря с узким практицизмом, опирающимся на философию позитивизма, писатель отрицательно относился к абсолютизации разума, следствием которой были культ факта, признание только внешней стороны жизни. Разум без воображения не способен познать сущность вещей и проникнуть в корень происходящего. Такому беспомощному однобокому разуму недоступна главная проблема жизни - смысл человеческого бытия. В своих работах Честертон обличал механический прогресс, которому чуждо счастье человека и его ценности: «...абсолютное большинство современных философов. готовы пожертвовать счастьем ради прогресса, тогда как только в счастье и заключается смысл всякого прогресса. Точно так же они подчиняют добро целесообразности, хотя всякое добро есть цель, а всякая целесообразность - это не более чем средство для достижения блага» [21].
В результате знакомства с христианской этикой Честертона «хронологический снобизм» Льюиса был разрушен. В своей автобиографии «Настигнут Радостью» Льюис выразил свою оценку современной культуры: «Выходило, что это мы что-то утратили, что "устаревшее" и составляет культуру, а "современное" ближе к варварству. Критикам, уставшим от моих песнопений "во славу дней минувших", покажется странным, что эта мысль пришла мне в голову так поздно. Но ключ к моим книгам заключен в словах Донна: "Мы больше всего ненавидим те ереси, которым прежде следовали". Я все силы трачу на отстаивание именно той веры, которой я сам долго сопротивлялся и к которой позднее пришел» [22].
Конечно, нельзя не заметить субъективного элемента во всех суждениях как Честертона, так и Льюиса. Их аргументы, выводы подкрепляются сильным личным переживанием и особым видением жизни (именно это и роднит произведения Честертона с эссеистикой Льюиса), но для мировоззренческой системы каждого писателя важен объективный мир и человек, а не только собственное субъективное видение.
Примечания
1. Льюис К. С. Кружной путь, или Блуждания паломника. Чудо. Настигнут Радостью // Собр. соч.: в
Д. Н. Жаткин, А. А. Рябова. У истоков переводческого осмысления поэзии П.-Б. Шелли в России
8 т. Т. 7 / пер. с англ. Н. Трауберг и др. М.: Дом надежды, 2006. С. 327.
2. Честертон Г. К. Человек, который был Четвергом // Избранные произведения: в 3 т. Т. 1 / пер. с англ. М.: Худож. лит., 1992. С. 57.
3. Честертон Г. К. Ортодоксия. Рассказы // Избранные произведения: в 3 т. Т. 3 / пер. с англ. М.: Худож. лит., 1992. С. 325.
4. Там же. С. 337.
5. Честертон Г. К. Автобиография // Избранные произведения: в 3 т. Т. 2 / пер. с англ. М.: Худож. лит., 1992. С. 48.
6. Честертон Г. К. Ортодоксия. С. 420.
7. Там же. С. 427.
8. Там же. С. 430.
9. Льюис К. С. Указ. соч. С. 310.
10. Там же. С. 311.
11. Там же. С. 320.
12. Там же. С. 327.
13. Там же. С. 386.
14. Там же. С. 423.
15. Льюис К. С. Пока мы лиц не обрели: статьи, выступления, интервью // Собр. соч.: в 8 т. Т. 2 / пер. с англ. Н. Трауберг и др. М.: Дом надежды, 2004. С. 98.
16. Льюис К. С. Кружной путь, или Блуждания паломника. Чудо. Настигнут Радостью. С. 390.
17. Там же. С. 394.
18. Там же. С. 401.
19. Там же. С. 402.
20. Честертон Г. К. Человек, который был Четвергом. С. 60.
21. Честертон Г. К. Ортодоксия. С. 340.
22. Льюис К. С. Кружной путь, или Блуждания паломника. Чудо. Настигнут Радостью. С. 418.
УДК 820
Д. Н. Жаткин, А. А. Рябова
У ИСТОКОВ ПЕРЕВОДЧЕСКОГО ОСМЫСЛЕНИЯ ПОЭЗИИ П.-Б. ШЕЛЛИ В РОССИИ
В статье осуществлен анализ самых ранних фактов переводческого обращения к творчеству П.-Б. Шелли в России, связанных с интерпретацией стихотворения "One word is too often profaned..." («Одно слово слишком часто оскверняется.», 1821, опубл. в 1822 г.) В. Г. Белинским, предложившим подстрочный прозаический перевод фрагмента произведения в качестве эпиграфа к рецензии «"Рейнские пилигримы". Соч. Бульвера. Перевод с французского, 1835», и А. Н. Бородиным - создателем первого русского поэтического перевода из П.-Б. Шелли, относящегося к 1849 г.
The authors of the article analyse the earliest translations of P.-B. Shelley's poetry in Russia, namely, the poem "One word is too often profaned...", 1821, by V. G. Belinsky (a word-for-word prose translation of its fragment was offered by the critic in 1822), and A. N. Borodin, the author of the first Russian poetic translation of P. B. Shelley's work,1849.
Ключевые слова: поэзия, художественный перевод, русско-английские литературные и историко-культурные связи, литературная критика, межкультурная коммуникация, рецепция, традиция, компаративистика.
Keywords: poetry, artistic translation, Russian-English literary and history-cultural connections, reception, tradition, comparison analysis
Первооткрывателем Перси Биши Шелли в русской литературе считается Андрей Николаевич Бородин (1813-1865), закончивший Нежинскую гимназию высших наук в период ее наивысшего расцвета и активно переводивший произведения В. Шекспира, Дж.-Г. Байрона, Т. Мура. В мартовской книге «Сына отечества» за 1849 г. вместе с переводом стихотворения "No - Leave My Heart to Rest" из поэтического цикла Т. Мура "National Airs" [1] увидел свет и первый русский перевод из Шелли - «Любовь» (Из Шелли) (С английского)», сопровождавшийся кратким примечанием, свидетельствовавшим о том, что имя английского поэта в ту пору еще мало что говорило русскому читателю: «Шелли, приятель Лорда Байрона и сопутник его в путешествии по Италии, погиб во время этого путешествия» [2].
Впрочем, имя Шелли начало появляться в русской печати с середины 1830-х гг. В. Г. Белинский предварил свою рецензию «"Рейнские пилигримы". Соч. Бульвера. Перевод с французского, 1835» двумя созвучными эпиграфами из Шелли и Гете в собственном прозаическом переводе: «Забудешь ли ты когда-нибудь восхитительные часы, проведенные нами в тихих рощах, посвященных
© Жаткин Д. Н., Рябова А. А., 2011
