CC BY
54
УДК 82.091+82-94
Э.И. Коптева
ТРАДИЦИИ РИТОРИЧЕСКОМ БИОГРАФИИ В «ГРЕЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ» Д.И. ФОНВИЗИНА «КАЛЛИСФЕН»
Биография — один из ведущих жанров древней и новой литературных традиций — на протяжении многих столетий привлекает внимание авторов и читателей. Обладая рядом важнейших функций (в том числе познавательной, дидактической), биография моделирует поведение человека в мире, его характер и воздействует на самосознание читателя, что, в свою очередь, относит указанный жанр к риторическим формам.
В первой трети XVIII века светская биография в русской традиции почти отсутствует, но уже во второй трети столетия появляются переводные, в том числе авантюрные, жизнеописания Кира, Петра Великого, Евгения Савойско-го, королевы Елизаветы, Френсиса Бэкона, в которых проявляется интерес к душевной жизни человека [5, с. 126]. Последние десятилетия XVIII века в русской культуре ознаменованы не только новой волной популярности подобной литературы, но и трансформацией биографической прозы. О том, насколько важной оказывается эта традиция, говорит тот факт, что с 1783 года начата новая серия мемуаров, издаваемых Академией наук под руководством Е.Р. Дашковой.
Биография и автобиография в XVIII — начале XIX века формируют представления об идеальном человеке, отражая философские, религиозные, гражданские проблемы эпохи. Благодаря запискам, мемуарам, похвальным словам, биографическим историям складываются основные направления русской прозы: вымышленной и/или документальной.
Подобного рода произведения отличаются своеобразной философичностью, исходящей из самого авторского задания: осмыслить жизнь и судьбу человека в русле исторического времени и вечности. Это качество раскрывается не только на уровне идейно-тематическом, но и на формальном, что находит выражение в поиске сюжетно-композиционных и в целом стилевых принципов. В этом смысле многие
русские авторы (профессиональные и непрофессиональные) обращаются к греческой и латинской риторическим традициям. Особенно важной становится опора на два типа биографии, сложившиеся в период античной классики и в эпоху эллинизма: «аналитическую» и «энергетическую», по выражению М.М. Бахтина.
Д.И. Фонвизин, работая над повестью «Каллисфен» (1786), опирается и на Плутар-ховы «Сравнительные жизнеописания», и на сочинения Феофраста, в том числе «Характеры», необычайно популярные в европейской литературе вообще. Как известно, труды Феофраста оказали воздействие на книгу Лабрюйера «Характеры». Русские переводы произведений Плутарха появились в середине 1750-х годов, Лабрюйера — в конце 1780-х—1790-х годах [5, с. 105, 223].
Фонвизин, по всей видимости, начинает интересоваться литературной биографией во время своей поездки во Францию в 1777—1778 годах. Сюжет его произведения о Каллисфене выстраивается на столкновении образов властителя и философа. Гибель мыслителя по приказу тирана — один из самых распространенных «вечных» сюжетов в европейском искусстве. В этой связи западные и русские авторы часто обращаются к осмыслению жизненного пути Сократа, Сенеки, Петрония. Богатая традиция биографических форм смоделировала сам образ поведения философа-ученого в европейской культуре, основными чертами которого явились: любовь к истинной мудрости, неподкупность, бескорыстие, постоянный внутренний поиск, человеколюбие и всепрощение. Очевидно, что за многие века античная культурная традиция биографии сращивалась с формами христианской агиографии.
Русская литература не осталась в стороне от этого процесса. Здесь складывается принципиальная оппозиция сильного мира сего и свободного мыслителя (ученого, автора). По мысли Ю.М. Лотмана, в этом конфликте литература
выполняет функцию, свойственную религиозному откровению в средневековой традиции: «Традиционное место церкви как хранителя истины заняла в русской культуре второй половины XVIII в. литература. Именно ей была приписана роль создателя и хранителя истины, обличителя власти, роль общественной совести. <...> Он [писатель. — Э. К.] мыслился как борец и праведник, призванный искупить авторитет готовностью к жертве» [8, с. 246]. Служение только земному в русской литературной традиции воспринимается как утрата духовного смысла и потеря человечности.
В биографии, созданной Фонвизиным, персонаж становится носителем идеи: Истина в образе Каллисфена противостоит Власти в образе Александра Македонского. Вместе с тем автор изображает и другое (в принципе возможное) состояние мира: стремление к гармонии мудрости и власти, а значит, высшего мира и земной юдоли. Начинается повесть с чтения письма Александра к Аристотелю: «Возлюбленный учитель, будь уверен, что я твердо помню и точно исполняю все твои наставления; но я человек и окружен льстецами: страшусь, чтоб наконец яд лести не проник в душу мою и не отравил добрых моих склонностей. <...> Пришли ко мне достойнейшего из всех учеников твоих, который бы имел дух напоминать мне часто твои правила и укорять меня всякий раз, как я отступать от них покушуся» [15, с. 226].
Несмотря на то что сам Александр просит философа наставить его на путь, достойный великого человека, гармония власти и мудрости оказывается недолговечной. Большая часть повести изображает путь лишений и оскорблений некогда возвышенного «державцем полумира» философа: «Александр предпринял путешествие в Ливию ко храму Юпитера Аммона. <...> Он взял с собою весь свой совет, но над именем Каллисфена написано было рукою Александра: "позади в обозе". Философ нималейше не тронут был сим знаком холодности государя, для того что он ничем его не заслужил; всего же менее оскорблен он был явным к себе презрением придворной черни, которая, прочитав выражение: "позади в обозе", старалась оскорблять всячески Каллисфена, ласкаясь, что такое поведение против впадшего в немилость все-высочайше причтено быть может за всенижайшее и вернорабское усердие к произволению государя» [Там же. С. 232].
Каллисфен сохраняет верность истине и в период отлучения от двора. Его поведение нисколько не меняется. Фонвизин последовательно идеализирует философа. Если в начале повествования он проверяет Каллисфена сомнением, то в последующем изображении характер философа становится еще более цельным и твердым, чуждым всякого рода сомнениям. Сопоставим:
— Меня?Меня посылаешь ко двору толь сильного монарха? — сказал Каллисфен. — Но что мне там делать? Ты знаешь, могу ли я превозносить порочные деяния государя и его любимцев! Ты учил меня почитать добродетель, исполнять ее делом и преклонять к ней смертных.
<...>
— Но при дворе царя, коего самовластие ничем не ограничено, - говорил Каллисфен, — может ли истина свободно изъясняться?
— Неужели гонения страшишься? — вопросил Аристотель.
— Боги! — возопил Каллисфен. — Вы знаете, с радостию ли исполняю долг моего служения и готов ли я вкусить смерть за истину! [Там же. С. 227].
«Слух о сих мерзостных злодеяниях воспалил рвение Каллисфена. Он вбежал в чертоги монарха, не ужасаясь ни величества его, ни множества окружающих его полководцев и сатрапов.
— Александр! — возопил он, — сим ли образом чаешь ты достоин быть алтарей? Ты друга умерщвляешь, тысячи невинных своих подданных предаешь пламени. Чудовище! Ты имени человека недостоин!» [Там же. С. 235].
Примечательно, что автор не рассказывает обо всем жизненном пути героя, а выделяет лишь самый важный «отрезок» в его финале. При этом все предшествующее рассматривается как приуготовление к подвигу философа. Подобный выбор жизненных фактов, осуществляемый автором, говорит о жанровой основе повести Фонвизина — это похвальная речь, вернее энкомион (греч. SYKюp,lov — «надгробная поминальная речь»).
По мнению Бахтина, европейские формы биографии сложились как результат трансформации мистерийно-культовой схемы («истории обращения»), нашедшей выражение в философских диалогах Платона «Апология Сократа»
и «Федон», и традиции энкомиона, определившейся в защитительной речи Исократа [4, с. 58-59].
В повести Фонвизина Каллисфен — носитель идеи бескорыстного служения истине — не изображается в «момент становления», герой изначально задан как идеальный образ человека вообще. Его жизнь — это череда испытаний на верность идее. При этом в образе героя нет ничего приватного: автор-рассказчик не погружает читателя в мир его внутренних размышлений и переживаний, не изображает изменения его самосознания. Образ Каллисфена лишен рефлексии, зато он напоминает героев классических высоких жанров — эпоса и трагедии, дело всей жизни которых доказать верность самим себе и своей идее.
Подобный тип главного действующего лица характерен для всех высоких жанров классицизма, а также проявляется в философском романе и повести. По нашему мнению, сама типология образов в европейской литературе складывается под сильнейшим воздействием античной традиции, и в первую очередь античным пониманием категории характера [2, с. 23—24]. Так, философ способен различать доброе и злое в поступках человека, он наделен кротостью и великодушием, человеколюбив, простосердечен, его ум влечет истина, а не острота высказывания — все эти черты указывает Фонвизин в образе созданного им Каллисфена. В отличие от него придворные Александра соединяют «надменность» и «пышность» в своем поведении со «зверским сердцем», «лютостью» и «скотским разумом». Указанные порочные качества соответствуют таким типам Феофраста, как «льстивость», «бессовестность», «бесстыдство», «грубость», «тщеславие», «высокомерие», «злоязычие» (2, 9, 11, 15, 21, 24, 28) [14].
Очевидно, что подобное разграничение персонажей опирается на этическую систему Аристотеля, видевшего корень всех пороков в трех основных: невежестве, злобе, буйном скотстве. Эта система впоследствии была развита учениками философа, в том числе Каллисфеном, труды которого до нас не дошли, и Феофрастом, возглавившим Ликей в 322—286 годах до н. э.
У Плутарха изображение Каллисфена скорее двойственно, нежели идеально. Рассказывая об
Александре Македонском, автор вводит жизнеописание Каллисфена в тот момент, когда Александр, убивший своего друга Клита, изнемогает от постигшей его утраты. Образ философа противопоставляется здесь Анаксарху из Абдер: «Каллисфен пытался кроткой и ласковой речью смягчить горе царя, а Анаксарх, который с самого начала пошел в философии особым путем и был известен своим презрительным отношением к общепринятым взглядам, подойдя к Александру, вокликнул: "Иэто Александр, на которого смотрит теперь весь мир!" <...> Анаксарх внушил ему еще большую надменность и пренебрежение к законам <...>усилил его неприязнь к Каллисфе-ну, которого царь и прежде-то недолюбливал за строгость и суровость» [11, с. 414].
В тексте произведения Фонвизина такого персонажа, как Анаксарх, нет вообще, философу противостоит фаворит царя — Леонад [15, с. 230]. Однако сюжетно-композиционные особенности повести отсылают к поэтике синкри-сиса Плутарха и в целом к риторической традиции. Кольцевая композиция объединяет тезис с синтезом. Центральная часть повести развивает основные темы и вводит антитезис. Основными архитектоническими принципами становятся симметрия и асимметрия. Эмоционально выделенной является центральная часть, тогда как начало и финал подчеркнуто умиротворенны. Так, встреча Аристотеля и Каллисфена в начале текста отражается в финале повести, где упоминается о посмертных записках философа: «По кончине самого Аристотеля найдено в бумагах его следующее письмо Каллисфеново, писанное за несколько часов пред его смертию. Здесь предлагается оно с отметкою его друга.
Письмо Каллисфена:
"Умираю в темнице; благодарю богов, что сподобили меня пострадать за истину. Александр слушал моих советов два дни, в которые спас я жизнь Дариева рода и избавил жителей целой области от конечного истребления. Прости!"
Отметка рукою Аристотеля:
"При государе, которого склонности не вовсе развращены, вот что честный человек в два дни сделать может!"» [Там же. С. 236].
Смерть примиряет обоих философов с миром и окружающими людьми, выделяя человеческий подвиг мыслителя как нечто незыблемое, постоянно возобновляющееся в мире
человеческих поступков, как реализованные возможность и стремление человека оставаться верным самому себе и истине. Однако способ завершения текста «включает» принцип син-крисиса, определяющий некую «сверхзадачу» автора: «эффект восхождения от конкретного к абстрактному, к универсалиям» [2, с. 163]. Главные герои и сюжетные ситуации проявляют ведущую идею повести, обозначенную в процитированных словах Аристотеля. Истинное великодушие облагораживает не только добродетельного человека, но и воздействует на его окружение.
Риторическая схема выбора [Там же. С. 166] сближает повесть Фонвизина с философским диалогом:
— Государь!— вопросил его философ, — правда ли, что ты бог?
— Правда! — отвечал Александр, покраснев и запинаясь.
— Государь! — говорил ему Каллисфен, улыбаясь, — велико твое требование, но не бойся, чтоб философия обременила тебя тяжким порицанием; она таковым мнениям только лишь смеется; но, став богом, государь, если им стать тебе угодно, помышляй, к чему обяжет тебя сие великое титло. Боги от единых благотворений познаются; за усердие к себе платят они милостями, за обожание покровительством» [15, с. 234—235]. Перед читателем разворачивается борьба идей. Поиск мудрости, живого знания о мире неостановим, тогда как высокомерие и заносчивость мертвенны и бесполезны.
Сюжет, раскрывающий антитезу одинокого мыслителя, «избранника судьбы», и «безумствующей толпы» [2, с. 167], начал осваиваться в русской литературе задолго до эпохи романтизма, и важнейшую роль в этом сыграет переосмысление античной классики. Подобная сюжетная ситуация встречается во многих произведениях русской литературы, в разных жанровых формах, например в стихотворениях Г.Р. Державина, в «Путешествии» А.Н. Радищева (явление Прямовзоры во сне путешественника), в «Почте духов» И.А. Крылова (история Великого Могола).
Принципы построения повести, риторика текста сближают указанное произведение Фонвизина с «Повестью из римской жизни» Пушкина («Цезарь путешествовал...», 1835). Обе повести
имеют и фабульное сходство: Петроний, будучи оклеветан царедворцами, готовится к смерти, подобно Каллисфену. «Равнодушие» и «искренность», «игра мыслей» и афористичная речь — все эти черты римского писателя напоминают об образе, созданном Фонвизиным. Однако пушкинские лаконичность и краткость исходят из недоговоренности, умолчания, тогда как у Фонвизина — из желания точно и обобщенно представить основные человеческие характеры (философ; царь, потакающий своим слабостям; порочные царедворцы). Вместе с тем и в «отрывке» Пушкина проявляется поэтика синкрисиса: образ Петрония, оставляющего жизнь, сопоставляется с образом юного поэта, от лица которого ведется повествование. Здесь важно художественное «вживание» в одну из самых кризисных эпох римской истории [12].
Обе повести построены по принципу параболы (греч. лараРоА,^), сталкивающей различные исторические ситуации и выявляющей общечеловеческий вневременный смысл происходящего. В этой связи риторическая традиция организует повествование: в повести Фонвизина риторика выступает в качестве приема (дидактического задания), в то время как повесть Пушкина лишена сентенциозности. Между тем трансформация риторической культуры в литературе XIX века становится одной из важнейших проблем научных изысканий последних десятилетий [7, 13].
Параллелизм ситуаций и характеров сближает сюжет повести Фонвизина не только с Плутарховыми жизнеописаниями, но и с героическим эпосом — высшим образцом эпохи классицизма. Образ Александра в повести русского просветителя изобличает человеческую раздвоенность вообще, тогда как Каллисфен — это идея добродетели, а Леонад и другие подданные царя выражают злонамеренные пороки.
Каллисфен у Плутарха «приятен» юношам и старикам, поскольку «вел жизнь безупречную, чистую, чуждую искательства», подобно Аристотелю, своему учителю, «не уклонялся от истины, когда говорил, что отправился за Александром лишь затем, чтобы восстановить свой родной город и вернуть туда жителей»,«большей частью отклонял приглашения к царскому столу»
[11, с. 415]. Плутарх включает в свое повествование анекдоты — истории из жизни, сталкивая разные точки зрения на изображаемый характер. Так, он вводит мнение Аристотеля о том, что «Каллисфен - прекрасный оратор, но человек неумный» [Там же. С. 416], и сразу же возвышает образ философа, говоря, что «Каллисфен избавил греков от большого позора, а Александра - от еще большего» [Там же]. Мыслитель в отличие от других царедворцев не падает ниц перед царем, выпив вино и подойдя к Александру для поцелуя: «Александр уклонился... а Каллисфен сказал громким голосом: "Что ж, одним поцелуем будет у меня меньше"» [Там же].
Каллисфен в изображении Плутарха намеренно вызывает недовольство царя, несколько раз подряд произнося провоцирующие фразы. При этом автор выстраивает рассказ о мыслителе по принципу «возвышения/снижения». Это противоречивый, до конца не раскрытый персонаж, развернувшийся к читателю только некоторыми своими чертами. Характер у Плутарха раскрывается соответственно греческому пониманию как «отпечаток», замыслы, слова, поступки которого известны из воспоминаний других людей или пересказов, анекдотов. Благодаря подобному изображению складывается образ как «вещь в себе», не проявленная целиком, принципиально не завершенная, за счет чего возникает динамика изображения героя и его восприятия читательским сознанием.
Образ идеального в нравственном смысле человека в русской литературе апеллирует к двум традициям: святоотеческой и античной. Образ святого в отечественной словесности соотносится с образом философа в античной культуре — это две опоры русского просветительства, отраженные в прозаических опытах от Н.И. Новикова до А.Н. Радищева и Н.М. Карамзина.
С.С. Аверинцев отмечает, что категория «великая натура» восходит к Платону и подразумевает «величие души, незаурядность, значительность» [1, с. 182]. По мысли Плутарха, «великие натуры порождают не только великие добродетели, но также и великие пороки». Симптоматично, как отзовется эта нормативная концепция «великого человека» в конце XVIII века не только у Фонвизина, но и у Радищева в его
«Письме другу, жительствующему в Тобольске» (1782), где автор представляет историческую и нравственную оценку деятельности Петра Великого.
Великодушие понимается в XVIII столетии как истинное благородство и добродетель. Так оно будет осмыслено, например, у Монтескье, считавшего милость высшей добродетелью государя. Так, Екатерина II, обращаясь к трудам французского философа, поставит правило для монархов: «Воздержаться, чтоб самому не судить». Все указанные мнения отсылают к аристотелевскому размышлению в «Риторике» о том, что гнев противоположен милости [3, с. 184]. В трактате Аристотеля великодушие толкуется как противоположность ничтожности: «Великодушие — добродетель, побуждающая к совершению великих благодеяний» [Там же. С. 130-131].
Идея «великой личности» трансформировалась в русской традиции в различных модификациях, став locus communis в культурной жизни XVIII века. В творчестве Карамзина образ идеального общества исходит из «Платоновой республики мудрецов», дарующей «блаженство ценой отказа от личной свободы» [10, с. 606]. Другим отголоском станет идея «добровольного жертвоприношения на алтарь отечества», отразившая мироощущение 1820-х годов [9, с. 228].
Риторическая направленность произведения Фонвизина раскрывается и в созданном автором прозаическом стиле, основными чертами которого становятся: краткость, лаконичность, афористичность. Автор применяет следующие риторические приемы: гипофору (греч. ипофора), пролепсис (греч. про^п^к;), апофазу (греч. апофаагд), паррезию (греч. тааррп^а), эпиплексу (греч. snrnAnZ1?), этиологию (греч. amoAoyia) [6]. Каллисфен, подобно риторическому герою трагедии, отвечает на суждение противника и отклоняет его как ложное [15, с. 231], предсказывает определенные события при определенных обстоятельствах [Там же. С. 232], устраняет ложные положения в суждении [Там же. С. 233], разворачивает откровенно-разоблачительную речь, бросая вызывающие упреки даже царю [Там же. С. 228, 235], обосновывает причины своего поведения [Там же. С. 228].
В целом указанная повесть создает у читателя впечатление хорошо сложенной речи, в которой нет ничего лишнего, а характер главного героя целостен и самодостаточен. Несмотря на выверенную логическую структуру теста, художественность раскрывается здесь и на идейном уровне, и в образной системе произведения. Целостность личности Кал-лисфена, созданной автором, привлекает читателя, пробуждая в нем образ возвышенного и прекрасного. Духовный смысл пути героя, его верное и бескорыстное служение истине противостоит безобразному страстному образу падшей души. Героическое и трагическое
сталкиваются здесь с низменным и сатирическим. В образе Каллисфена обобщаются высокие чувства, идеальные представления о человеческой личности. Это стремление к полноте и гармонии человека и истины делает повесть Фонвизина философско-художественным произведением. По нашему мнению, прозаические опыты русских авторов последних десятилетий XVIII века предвосхитили рождение философской прозы любомудров, художественные эксперименты в позднем творчестве А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя и других русских писателей начала XIX века.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Аверинцев, С.С. Плутарх и античная биография: к вопросу о месте классика жанра в истории жанра [Текст] / С.С. Аверинцев. - М.: Наука, 1973. - 280 с.
2. Он же. Риторика и истоки европейской литературной традиции [Текст] / С.С. Аверинцев. — М.: Языки русской культуры, 1996. — 448 с.
3. Аристотель. Поэтика. Риторика [Текст] / Аристотель; пер. с древнегреч. В. Аппельрота, Н. Платоновой. — СПб.: Азбука, 2000. — 348 с.
4. Бахтин, М.М. Эпос и роман [Текст] / М.М. Бахтин. — Там же. — 304 с.
5. Буланин, Д.М. История русской переводной художественной литературы: Древняя Русь. XVIII век [Текст]. В 2 т. / Д.М. Буланин, С.И. Николаев, Р.Ю. Данилевский [и др.]; под ред. Ю.Д. Левина. — СПб.: — Дмитрий Буланин : ВоЫаи, 1995. — Т. I. Проза. — 316 с.
6. Горте, М.А. Фигуры речи [Текст]: терминолог. слов. / М.А. Горте. — М.: ЭНАС, 2007. — 208 с.
7. Еремеев, А.Э. Русская философская проза (1820—1830-е годы) [Текст] / А.Э. Еремеев. — Томск: Изд-во Томск. ун-та, 1989. — 192 с.
8. Лотман, Ю.М. Архаисты и просветители [Текст] / Ю.М. Лотман // Собр. соч. Т. 1. Русская
литература и культура Просвещения. — М.: ОГИ, 2000. — 536 с.
9. Он же. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века) [Текст] / Ю.М. Лотман.— СПб.: Искусство, 2001. — 415 с.
10. Он же. Карамзин [Текст] / Ю.М. Лотман. — Там же, 1997. — 832 с.
11. Плутарх. Избранные жизнеописания [Текст]. В 2 т. / Плутарх; пер. с древнегреч., сост. и примеч. М. Томашевской. Т. I. — М.: Правда, 1987. — 608 с.
12. Пушкин, А.С. Повесть из римской жизни [Текст] / А.С. Пушкин // Полн. собр. соч. В 17 т. Т. 8. Кн. 1. — М.: Воскресенье, 1995. — 496 с.
13. Теория литературы: роды и жанры [Текст]. Т. III (Основные проблемы в историческом освещении) / под ред. Ю.Б. Борева. — М.: ИМЛИ РАН, 2003. — 592 с.
14. Феофраст. Характеры [Текст] / Феофраст; пер. с древнегреч., ст. и примеч. Г.А. Стратановского.— М.: Науч.-изд. центр «Ладомир», 1993. — 124 с.
15. Фонвизин, Д.И. Сочинения [Текст] / Д.И. Фонвизин; сост. Н.Н. Акопова; предисл. Г.П. Ма-когоненко; примеч. М.В. Иванова. — М.: Правда, 1981. — 320 с.
