CC BY
31
8. Belinsky V. G. regency Biron. Story. Vol. Constantine Masalsky. St. Petersburg. In type. K. Vingebera. 1834. 2 h. I-69; II-163 .// Belinsky V. G. MSS. 1953. Vol.1. S. 124-125.
9. Belinsky V. G. Borodino core and Berezinskaya crossing. Historical novel. -Love Dancer or Dress rehearsal Lodoiski under Napoleon. Story. St. Petersburg. 1844 // Belinsky V. G. MSS. M., 1955. T. 8. S. 514-515.
10. Belinsky V. G. Experience bibliographic review, an essay or a last half of Russian literature, from October 1841 to April 1842 // Belinsky V. G. Full cit. Op. M., 1955. T. VI. Pp 193-194.
11. Belinsky V. G. Last Heak. Poem V. Zotova. St. Petersburg. In type. Imperato. Academy of Sciences. 1842. The 8th DL 66 pp. // Belinsky V. G. MSS. M., 1955. T. VI. S. 395.
12. Belinsky V. G. The cave of death in the primeval forest. Works of Mrs. Radcliffe. English essay. Translated from the French. Third Edition. Moscow, in the printing Lazarev Institute of Oriental Languages 1835. 192 (12) (with a bad picture and under it - the inscription bezgratmonoyu) // Belinsky V. G. MSS. M., 1953. S. I. T. 189-190.
13. Belinsky V. G. Provincial Life (Ola). Descriptive novel of the XIX century. Sochenenie Yegor Klassen // Belinsky V. G. MSS. T.VII. Pp 637-638.
14. Belinsky V. G. Yurodivy boy in the iron hood. Essay Assessor and Knight Athanasius Anaevskogo. First Edition (?). St. Petersburg. In type. Charles Feyershteyna. 1844. In the 16th DL 24 pages // Belinsky V. G. MSS. T.VIII. S. 162
15. Belinsky V. G. Flowers muse. Writer Alexander Gradtseva .. St. Petersburg. In type. Charles Feyershteyna. In 1842 type. A. Iogansona. The 8th d.l.73 page. // Belinsky V. G. MSS. T.VI. S. 606-607.
УДК 82-311.2
Д. А. Клековкин
Традиции Ф. Достоевского в изображении героя А. Грина (рассказ «Маленький заговор»)
В статье предпринимается попытка рассмотреть влияние романа Ф. М. Достоевского «Бесы» на рассказ Александра Грина «Марат».
В частности, рассматривается сходство персонажа романа «Бесы» инженера Алексея Константиновича Кирилова и героя рассказа «Марат» революционера Яна, а также использование Александром Грином методов творчества Достоевского в создании образа этого героя с двойным душевным и умственным сознанием. Можно говорить о «двойничестве» героев Грина и о том, что эта особенность некоторых персонажей произведений писателя была привнесена в его творчество Ф. М. Достоевским. Именно опираясь на прототипы из романов Достоевского, Грин писал о своих революционерах из рассказов раннего дореволюционного периода творчества, называемогоо еще реалистическим (1908-1917 гг.). В дальнейшем реалиисти-ческие герои такого типа почти полностью исчезли из произведений Грина, и он окончательно стал писателем-романтиком.
An attempt to consider influence of novel of Ф. М. Dostoevsky "Demons" on the story of Alexander Grina "Marat" isundertaken in the article.
In particular likeness of personage of novel is examined "Demons" of engineer of Kirilova Aleksej Konstanti-novic and hero of story of "Marat" of revolutionary Jan, andsimilarly the use by AlexanderGrinom methods of work of Dostoevsky in creation of character of this hero with doubleheartfelt and mental consciousness. It is possible to talk at the "Dvoistvennost'" heroes of Grina and that this feature ofsome personages of works of writer was introduced in hiswork of Ф. М. by Dostoevsky. Exactly leaning againstprototypes from the novels of Dostoevsky grin wrote aboutthe revolutionaries from the stories of early pre-revolutionperiod of work named yet realistic. (19081917). In future therealistic heroes of such type almost fully disappeared fromworks of Grina and he became finally.
Ключевые слова: Грин, Достоевский, Геник, Иван Карамазов, Ницше, Евангелие, раздвоенность.
Keywords: Grin, Dostoevsky, Genik, Ivan Karamazov, Nietzsche, Gospel, duality).
Мы намерены обратиться, на наш взгляд, к самому интересному периоду творчества А. Грина, когда он писал свои малоизвестные широкому кругу читателей реалистические рассказы. В ранних реалистических рассказах А. Грина герои не являются однозначно положительными или отрицательными, как персонажи более поздних романтических произведений. Герои мечутся в поисках выхода из тупика нравственных и этических противоречий, куда их завела жизнь. Даже когда нравственный выбор совершен, то у них всегда остаются сомнения в правильности выбранного пути. Душевные муки из-за этих противоречий никогда не покидают их. Раздвоенные герои Грина похожи на персонажей Достоевского с их непредсказуемостью и странным поведе-
© Клековкин Д. А., 2016 100
нием. Впоследствии Грин отказался от реалистического подхода к изображению героев и окружающей обстановки, став романтиком. Это обстоятельство вызывает сожаление у некоторых исследователей творчества писателей. Так, А. Варламов отмечает: «И что бы ни говорили и ни писали о будущих достижениях Грина-романтика, жаль, он с этого пути свернул. Из Грина вышел бы первоклассный писатель-реалист. Он мог пойти по традиционному пути психологической русской прозы, мог оказаться в ее - как теперь говорят "мейнстриме", с Куприным, Буниным, Горьким, Андреевым - но не захотел и выбрал путь, где его ждали непонимание, обвинения, насмешки, упреки и даже прямая клевета, что он-де убил капитана английского судна, украл у него рукописи и стал печатать под своим именем (потрясающая рифма к будущей судьбе Шолохова и "Тихого Дона")», а потом и вовсе обвинили в космополитизме [1].
Прототипами героев раннего периода творчества Грина были представители эсеровского революционного подполья, с которыми был связан писатель. «Эсеры в этом смысле сделали из Грина писателя, но не как борца с угнетателями, скорее наоборот, классовую борьбу Грин отвергал» [2].
Тему жизни и смерти писатель раскрывает в рассказах об эсерах. Как сказано в рассказе «Приключения Гинча», «...три темы постоянно привлекают человеческое воображение, сливаясь в одной туманной перспективе, глубина ее блестит светом, полным неопределенной печали: "Смерть, жизнь и любовь"» [3].
Главный герой рассказа «Маленький заговор» - революционер-подпольщик Геник. Это опытный борец с самодержавием, давно выбравший для себя полную опасностей конспиративную жизнь, посвященную освобождению России от тирании путем свержения власти с помощью террора. В своем желании он вполне искренен, не понимая, что насильственное свержение власти с использованием террористических методов не путь ко всеобщей свободе, а путь к смерти. А. Варламов очень точно сказал о таких «борцах с несправедливостью»: «Грин начал со смерти и с тех, кто ей служит. Он изначально уловил в терроре самое важное - не социальный протест и крайнее средство политической борьбы, а подсознательное патологическое нежелание жить, борьбу любви и ненависти к жизни в человеческой душе, поражение одного чувства и победу другого и - как следствие - стремление убивать себя и других. Увидел - и от этого призрака отшатнулся, но успел его запомнить и запечатлеть» [4].
Прозрение Геника начинается не с перемены взглядов путем логических доводов разума, а с проявления любви и жалости к невинной и чистой девушке, случайно ставшей участницей революционных действий, причем, скорее, по своей детской наивности и стремлению к справедливости, чем по твердому убеждению. Она решилась на убийство чиновника, исполнив которое и сама неминуемо погибнет. Замкнутый на себе и своей деятельности, прагматичный Геник вдруг начинает чувствовать не только ненависть к угнетателям народа, но и другие, более человеческие эмоции: восхищение и радость при виде молодой цветущей жизни в полном ее расцвете, жалость к ней и категорическое несогласие с ее решением умереть, пожертвовав собой ради «общего дела». «Гостья застенчиво улыбнулась, села, оправляя коричневую юбку тонкими, слегка задрожавшими пальцами, и устремила на Геника пристальные большие глаза, темные, как вечернее небо» [5]. Глядя в эти глаза, герой рассказа вдруг обнаружил, что смысл его существования не в утверждении идей революции, не в служении всему человечеству, а в любви к отдельно взятым людям, в том числе к этой милой и доброй девушке.
Сомнения Геника напоминают размышления Ивана Карамазова. Герой Достоевского не захотел принять всеобщее счастье и гармонию в обмен на «слезу ребенка». Это решение далось ему непросто - оно было рождено в муках: «Пока еще время, спешу оградить тебя. А потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены» [6].
Воображая, что не принимает «мира божьего», думая, что бунтует против него, он показал на деле себя истинным христианином, не готовым проливать кровь и слезы ради грядущего счастья человечества. Трагическая ошибка его, из-за которой он столько мучился, была в том, что происходит все в мире не по заранее составленному богом плану, где определено, кому быть жертвой, кому палачом, кому праведным, а в вечном противостоянии добра и зла, сил божественных и дьявольских. И победить господь может только ценой жертв и объединенных долгих
101
усилий добрых и верующих людей. Карамазов думает, что бог мог бы сделать путь к счастливому миру без насилия и боли легче для людей, что «слеза ребенка» может не пролиться, что бог специально испытывает нас, «унавоживая» нами путь к вечной гармонии и процветанию. Это главное заблуждение Ивана Карамазова. Говоря о своем неприятии «высшей гармонии», герой Достоевского, сам не зная того, выступает не против «божьего мира», а против утопических теорий «борцов за идею», которые готовы ради воплощения в жизнь своих несбыточных планов пролить не одну, а много слез и загубить много жизней.
К подобным же идеям приходит и герой Грина. Своим товарищам он говорит: «.Но ей восемнадцать лет. Я не знаю, как вы смотрите на это. но молодость. то есть, я хочу сказать, что она еще совсем не жила. Рассуждая хорошенько, жалко, потому что ведь это совсем еще юный человек. Ну. и как-то неловко. Конечно, она сама просилась и все такое. Но я не согласен. Будь это человек постарше. взрослый, даже пожилой. Определенно-закостенелых убеждений. Человек, который жил и жизнь знает, - и другое дело. Да будет его святая воля. А эти глаза, широко раскрытые на пороге жизни, - как убить их? Я ведь думал. Я долго и сильно думал. Я пришел к тому, что грешно. Ей-богу. Ну хорошо, ее повесят, где же логика? Посадят другого фон-Бухеля, более осторожного человека. А ее уже не будет. Эта маленькая зеленая жизнь исчезнет, и никто не возвратит ее. Изобьют, изувечат, изломают душу, наполнят ужасом. А потом на эту детскую шею веревку и - фюить. А что, если в последнее мгновение она нас недобрым словом помянет?» [7]
Но одни из них не поняли его, другие настолько очерствели духом, что не захотели прислушаться. «Маслов слушал и понимал Геника - но не соглашался; Чернецкий понимал - но не верил; Шустер просто недоумевал, бессознательно хватаясь за отдельные слова и фразы, внутренне усмехаясь чему-то неясному и плоскому» [8].
Голос Геника остался «гласом вопиющего в пустыне». Никто не захотел поверить и понять, что евангельская истина о том, что первая заповедь любви к людям, а не к абстрактным идеям является главной нравственной нормой. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» [9].
В романе Достоевского Ивану Карамазову противостоит старец Зосима, который его отлично понял и высказал все тайное, что было в душе Карамазова. Они вступают в напряженный диалог: «Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? - спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
- Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
- Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
- Почему несчастен? - улыбнулся Иван Федорович.
- Потому что по всей вероятности не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
- Может быть, вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил... - вдруг странно признался, впрочем, быстро покраснев, Иван Федорович.
- Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь - и журнальными статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя... В вас этот вопрос не решен и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения...
- А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? - продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.
- Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, "горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесах есть". Дай вам бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит бог пути ваши!» [10]
Героя, подобного старцу Зосиме, нет в окружении Геника. Противоречие между служением революции и любовью к ближнему осталось в нем не разрешенным и привело к гибели. Он выступил словом, а не делом против своих бывших товарищей по оружию, потому что еще продолжал верить в те социалистические утопии, которые подчинили себе его мозг. Но и не смог смириться со смертью прекрасной беззащитной девушки, только начинающей жить. Жить раздираемым трагическими сомнениями Геник не смог и ушел, оставив Любу в холодных и равнодушных руках борцов за «всеобщее счастье», приняв решение покончить с собой. «Он сунул руку в карман, ощутив странное удовлетворение, когда сталь револьвера коснулась вздрагивающей ладони, и подумал, что в случае "решки" оставалось бы только перевернуть монету орлом вверх. Он широко размахнулся, решительно стиснул зубы и бросил монету в спокойную темноту ночи» [11]. 102
Как жаль, что не прозвучал для него умиротворенный и мудрый голос старца «Зосимы», отвечающий маловерным: «Чем, чем возвратить веру? Впрочем, я верила, лишь когда был маленьким ребенком, механически, ни о чем не думая... Чем же, чем это доказать, я теперь пришла повергнуться пред вами и просить вас об этом. Ведь если я упущу и теперешний случай - то мне во всю жизнь никто уж не ответит. Чем же доказать, чем убедиться? О, мне несчастие! Я стою и кругом вижу, что всем все равно, почти всем, никто об этом теперь не заботится, а я одна только переносить этого не могу. Это убийственно, убийственно!
- Без сомнения, убийственно. Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно.
- Как? Чем?
- Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно» [12].
Герой Грина не услышал голоса божественной правды, который спас бы его от безысходной тоски и даже смерти, помог бы обрести одно из самых главных благ в жизни человека - душевное спокойствие, ясность и определенность в своих мятущихся мыслях и чувствах. Ведь для героя Грина, как и для героя Достоевского, познать мир и самого себя, обрести уверенность в своих действиях является необходимым условием жизни и даже спасением от смерти. По мнению Ю. Карякина, «у Достоевского познание и происходит как бы на самой границе бытия-небытия, на самой границе между жизнью и смертью, и точность, честность, мужество, красота и совестливость этого познания оказываются условием самого бытия, самой жизни, условием спасения ее - ввиду смерти» [13].
В. Кантор отметил важную особенность развития характера Карамазова: «Старец не уверен, что сам Иван сумеет обуздать свою природную гордыню, свое высокомерие, ведущее к неуважению других, и поэтому несчастен, что сознает свое бессилие в борьбе с собой, свое глубоко запрятанное нежелание придерживаться выдвинутых им самим же моральных норм» [14].
Можно отметить сходство нравственного состояния героев Достоевского и Грина, потому что ни один из них не может успокоиться душевно, - решить для себя противоречие между двумя идеями, которые терзают их сердца и умы. У героя Грина это конфликт между прагматикой социалистических учений и чувством евангельской безрассудочной любви к своему ближнему.
У героя Достоевского это невозможность принять будущую общечеловеческую гармонию и счастье, зная, что на пути к ним была пролита «слеза ребенка». Писатель показывает главную черту Ивана Карамазова: двойственность души и глубокого ума, расколотого надвое мыслью о неприятии «мира божьего» и стремление верить богу и любить «ближнего своего». Иван не в силах полюбить по-настоящему людей со всеми их страстями и пороками. Он слишком гордый и высокомерный и не может примириться с человеком, обидевшим «ребенка», а уж тем более полюбить его. О такой гордости, переходящей в пренебрежение к людям, сказано у Ницше: «Кто захотел бы все понять у людей, должен был бы ко всему прикоснуться. Но для этого у меня слишком чистые руки» [15].
Карамазов не может побороть в себе тайное презрение ко всем окружающим - и потому несчастен. Это противоречие между высокомерием и любовью не разрешается в нем ни в одну из сторон: «В борьбе со скверной "карамазовщиной" Иван не ожидает, что во внешнем мире есть нечто, способное ему помочь. Правда и добро, по Достоевскому, суть категории, находящиеся вне корысти мира. И "народная правда", заключающаяся в идее и образе Христа, не может подавить правды личности, а может ей только помочь, считал Достоевский. Мучения одинокого ума приводят героя к безумию. Но в этих мучениях есть и просветляющая сила» [16].
Такая же буря в душе творится у Геника. Трагическая неразрешенность двойственности ума и сердца - вот что взял для своего героя Грин у Карамазова. Но в отличие от Карамазова, который в тайне от всех высокомерен и презрителен к ближним, Геник более добр, чувствителен и полон любви и сострадания к тем, кто его окружает. Спокойствие и нарочитая грубоватость, стремление отрешиться от всех внешних проявлений своей горячей натуры ради идеи - всего лишь маска, под которой скрывается внутренне не защищенный, глубоко ранимый человек. Поэтому простое, но очевидное откровение, что нельзя губить «маленькую зеленую жизнь» даже во имя самой высшей цели, поражает героя Грина так же внезапно и убийственно, как и пуля. Если герой «Братьев Карамазовых» может прожить с раздвоением души, не умирая и даже находя время для самоанализа и философствования, то Геник, как характер с более сильной волей и чувствами, не может смириться с постоянной сердечной болью и погибает.
О героях Достоевского и Грина можно сказать, что они вступили в «область трагедии», о которой так верно написал Л. Шестов: «Есть область человеческого духа, которая не видела еще
103
добровольцев: туда люди идут лишь поневоле. Это и есть область трагедии. Человек, побывавший там, начинает иначе думать, иначе чувствовать, иначе желать. Все, что дорого и близко всем людям, становится для него ненужным и чуждым. Он еще, правда, связан до некоторой степени со своей прежней жизнью. В нем сохранились еще кой-какие верования, к которым его приучили с детства, в нем еще отчасти живы старые опасения и надежды. Может быть, не раз в нем просыпается мучительное сознание ужаса своего положения и стремление вернуться к своему спокойному прошлому. Но "прошлого не вернешь". Корабли сожжены, все пути назад заказаны - нужно идти вперед к неизвестному и вечно страшному будущему. И человек идет, почти уже не справляясь о том, что его ждет» [17].
Достоевский и Грин небезучастны к судьбам своих героев, воссоздавая драматизм их положения и сопереживая им. Писатели протестуют против характерного для западной философии духа имморализма и хотят показать, где добро и где зло, помочь читателям сделать выбор, достойный нравственного и верующего человека. Аксиологические координаты творчества русских писателей очень точно обозначил Б. Вышеславцев: «Мне кажется только, что в обожании беззаконной стихии ни у Пушкина, ни, тем более конечно, у Толстого и Достоевского - нет никакого имморализма. Достоевский в своей знаменитой речи понял Пушкина как глубочайшего моралиста, и он, пожалуй, прав. Стихия может быть и беззаконной, и преступной, и вдохновенно героической, и в ней все смешано, но дух великого поэта, витающего над нею и творящий из нее образы, никогда не смешивает добра и зла, прекрасно различает их, хотя равно прекрасно изображает и добро, и зло, и их стихийное смешение. В этом особенность русской души, в этом отличие Достоевского от Ницше. Западный дух, если влюбиться в стихийность, непременно станет "по ту сторону добра и зла". Так было со времен Цезаря Борджия и Бенвеннуто Челлини» [18].
Иван и Геник тоже люди «русской души». Героями Достоевского и Грина в обоих произведениях движет не разум, а чувства. Эту тенденцию в поведении персонажей Достоевского отметил И. Вышеславцев: «В романах Достоевского всегда происходит нагромождение событий, которые завершаются сценами высшего напряжения. Они странны, хаотичны, иррациоанальны, стихийны. Герои действуют наперекор рассудку, не отдавая себе отчета, потеряв власть над событиями; подпочвенные течения в душе влекут к поступкам. В конце концов действуют не сами люди, а неведомые им скрытые стихийные силы. Не сами - это чрезвычайно важно: они одержимы какими-то неистовыми силами, иногда им самим непонятными, одержимы бесами крупными и мелкими. Часто это бес уязвленной гордости, необъятного самолюбия, бес господства и раболепия, бес предательства и бес разрушения святынь и надругательства. Но это не сам человек: его самость как будто куда-то ушла» [19].
Таким образом, Грин, создав образ главного героя в рассказе «Маленький заговор», опирался на традиции Достоевского, показавшего сложный и противоречивый характер Ивана Карамазова.
Примечания
1. Варламов А. Александр Грин. М.: Мол. гвардия, 2005. С. 30.
2. Варламов А. Указ. соч. С. 34-35.
3. Грин А. С. Маленький заговор // Грин А. С. Собр соч.: в 6 т. Т. 2. М.: Правда, 1980. С. 70.
4. Варламов А. Указ. соч. С. 35.
5. Грин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 422.
6. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. Т. 9. М.: Наука, 1991. С. 275.
7. Грин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 435.
8. Грин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 434.
9. Библия. Евангелие от Матфея. М.: Рос. библ. о-во, 2010. С. 1504.
10. Достоевский Ф. М. Указ. соч. Т. 9. С. 81.
11. Грин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 453.
12. Достоевский Ф. М. Указ. соч. Т. 9. С. 64.
13. Карякин Ю. Ф. Не опоздать. Беседы. Интервью. Публицистика разных лет. СПб., 2012. С. 57.
14. Кантор В. «Судить божью тварь». Пророческий пафос Достоевского. Очерки. М.: РОССПЭН, 2010. С. 140.
15. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М.: Астрель, 2010. С. 242.
16. Карякин Ю. Ф. Указ. соч. С. 176.
17. Шестов Л. Сочинения. М.: Раритет, 1995. С. 178.
18. Вышеславцев Б. П. Русская стихия у Достоевского. СПб.: Раритет, 2011. С. 603.
19. Вышеславцев Б. П. Указ. соч. С. 597.
Notes
1. Varlamov A. Aleksandr Grin [Alexander Green]. M. Mol. guardiya. 2005. P. 30.
2. Varlamov A. Op. cit. Pp. 34-35.
3. Green A. S. Malen'kij zagovor [Little plan] // Green A. S. Collected works: in 6 vol. Vol. 2. M. Pravda. 1980. P. 70.
4. Varlamov A. Op. cit. P. 35.
5. Green A. S. Op. cit. Vol. 2. P. 422.
6. Dostoyevsky F. M. Brat'ya Karamazovy [Brothers Karamazovs] / Dostoevsky F. M. Sobr. soch.: v 15 t. - Collected Works: in 15 vol. Vol. 9. M. Nauka. 1991. P. 275.
7. Green A. S. Op. cit. Vol. 2. P. 435.
8. Green A. S. Op. cit. Vol. 2. P. 434.
9. Bibliya. Evangelie ot Matfeya - The Bible. The Gospel of Matthew. M. Ros. Bibl. ob-vo. 2010. P. 1504.
10. Dostoevsky F. M. Op. cit. Vol. 9. P. 81.
11. Green A. S. Op. cit. Vol. 2. P. 453.
12. Dostoevsky F. M. Op. cit. Vol. 9. P. 64.
13. Karyakin Yu. F. Ne opozdat'. Besedy. Interv'yu. Publicistika raznyh let [Not to be late. Conversation. Interview. Journalism of different years]. St. Petersburg. 2012. P. 57.
14. Kantor V. "Sudit' bozh'yu tvar'". Prorocheskij pafos Dostoevskogo. Ocherki ["To Judge God's creature". Prophetic pathos of Dostoevsky. Essays]. M. ROSSPEN. 2010. P. 140.
15. Nietzsche F. Tak govoril Zaratustra [Thus spoke Zarathustra]. M. Astrel. 2010. P. 242.
16. Karyakin Y. F. Op. cit. P. 176.
17. Shestov L. Sochineniya [Works]. M. Raritet. 1995. P. 178.
18. Vysheslavtsev B. P. Russkaya stihiya u Dostoevskogo [Russian element in Dostoevsky]. SPb. Raritet. 2011. P. 603.
19. Vysheslavtsev B. P. Op. cit. P. 597.
УДК 821.161.1:159.923.2
Жэнь Фэй
Об одном невербальном способе выражения эмоций в произведениях А. П. Чехова
В статье рассматриваются глаголы, обозначающие смех как средство выражения невербальной реакции персонажа на какой-либо факт или какую-либо коммуникативную ситуацию. Работа выполнена на материале произведений А. П. Чехова. Автор рассматривает различные аспекты характеристики смеха в лингвистической литературе. Показывает, что смех существует в нескольких разновидностях, выступая как форма коммуникативного поведения человека. Отмечается, что в произведениях А. П. Чехова смех обозначается обычно глагольной лексикой. Показывается, что А. П. Чехов использует глаголы, обозначающие начальную стадию смеха (засмеяться, захохотать, рассмеяться); процесс смеха разной интенсивности (смеяться, хихикать, хохотать); смех как проявление насмешки, недоверия (усмехнуться). Анализ контекстуального употребления данных глаголов обнаруживает, что в произведениях А. П. Чехова причиной смеха в абсолютном большинстве случаев является хорошее настроение персонажа или же смех выступает в качестве средства самоиронии, а также насмешки над кем-либо или чем-либо.
In the article the verbs designating laughter as means of expression of nonverbal reaction of the character to any fact or any communicative situation are considered. The article is performed on material of works of A. P. Chekhov. The author considers various aspects of the characteristic of laughter in linguistic literature and shows that the laughter exists in several versions, acting as a form of communicative behavior of the person. It is noted that in works of A.P. Chekhov the laughter is designated usually by verbal lexicon. Is shown that A.P. Chekhov uses the verbs designating an initial stage of laughter (to laugh, laugh loudly, burst out laughing); process of laughter of different intensity (to laugh, giggle, roar with laughter); the laughter as manifestation of a sneer, mistrust (to grin). The analysis of the contextual use of these verbs finds out that in works of A.P. Chekhov the good mood of the character is the reason of laughter in absolute majority of cases, or the laughter acts as means of self-irony, and also a sneer at somebody or something.
Ключевые слова: невербальные средства языка, коммуникативная ситуация, эмоция, смех, глагольная лексика, произведения А. П. Чехова.
Keywords: nonverbal means of language, communicative situation, emotion, laughter, verbal lexicon, works of A. P. Chekhov.
В настоящей статье рассматривается такое невербальное средство выражения эмоций, как смех. Работа выполнена на материале произведений А. П. Чехова [1].
Смех - это эмоциональная реакция человека на происходящее. Приведем толкование слова смех в «Словаре русского языка» под редакцией А. П. Евгеньевна (1981-1984). Далее толкования лексических единиц, связанных с обозначением смеха, будут даваться по указанному изданию [2].
© Жэнь Фэй, 2016
