CC BY
166
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2014. № 6
ОНТОЛОГИЯ И ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ
В.С. Нишуков*, О.Ю. Попик**
ТОТАЛЬНЫЙ, НАРРАТИВНЫЙ И ИНСТРУМЕНТАЛЬНЫЙ
ПОДХОДЫ К ПРОБЛЕМЕ ИГРЫ В СОВРЕМЕННОЙ
ФИЛОСОФИИ: Й. ХЕЙЗИНГА, Ф.Г. ЮНГЕР, А. ГУТТМАН
Статья посвящена теме игры в современной философии. Авторы реконструируют два малоизвестных подхода к данной проблеме, изложенных в работах Ф.Г. Юнгера «Игры: Ключ к их значению» и А. Гуттмана «От ритуала к рекорду: Природа современного спорта», и сравнивают их с популярной трактовкой феномена игры Й. Хейзинга. Эти три подхода предлагается обозначать как «тотальный» (Хейзинга), «нарративный» (Юнгер) и «инструментальный» (Гуттман), комбинирование которых может позволить успешно исследовать новые игровые практики.
Ключевые слова: игра, философия спорта, онтология игры, философия культуры.
V.S. N i s h u k o v, O.Yu. P o p i k. Total, narrative and instrumental approaches to the problem of game in modern philosophy: J. Huizinga, F.G. Junger A. Guttman
This article is dedicated to the theme of play/game in modern philosophy. The authors reconstruct two little-known approaches to this problem, stated in the works of F.G. Junger «Die Spiele. Ein Schlüssel zu ihrer Bedeutung» and A. Guttman «From ritual to record. The nature of modern sport». These two reconstructions are compared with the popular treatment of similar phenomenon by J. Huizinga. These three approaches are proposed to designate as the «total» one (Huizinga), the «narrative» one (Junger) and the «instrumental» one (Guttman), the combining of which can help successfully to study new play/game practices.
Key words: game, play, philosophy of sport, ontology of game, philosophy of culture.
Понятие игры в современной философии, несмотря на кажущуюся несерьезность, является чрезвычайно важным концептом, часто выполняющим инструментальную роль (как, например, в концепциях Фридриха Ницше или Людвига Витгенштейна), нередко оно само оказывается в фокусе философского исследования. Так, в XX в. появилось несколько десятков философских и культурологических работ, посвященных осмыслению феномена игры. Наибольшей популярностью пользуется книга Йохана Хейзинга «Человек играющий» («Homo Ludens», 1938). Однако существует
* Нишуков Владимир Сергеевич — аспирант кафедры онтологии и теории познания философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8 (495) 939-14-21; e-mail: [email protected]
** Попик Ольга Юрьевна — аспирант кафедры логики философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8 (495) 939-18-46; e-mail: [email protected]
множество «альтернативных» теорий игры. Две такие теории, изложенные в книгах Фридриха Георга Юнгера «Игры: Ключ к их значению» («Die Spiele. Ein Schlüssel zu ihrer Bedeutung», 1953) и Алена Гуттмана «От ритуала к рекорду» («From ritual to record», 1976), будут рассмотрены и сопоставлены со ставшей канонической трактовкой игровой культуры Йохана Хейзинга. Стоит отметить, что отношения этих авторов друг к другу не симметричны: Гуттман, писавший позже Юнгера и Хейзинга, не упоминает работы первого, но живо критикует христоматийную книгу «Homo Ludens». Хейзинга, писавший раньше двух других из рассматриваемых авторов, естественным образом не обращается к их книгам, а Юнгер, несмотря на то что книга Хейзинга была достаточно популярна, не упоминает ее, претендуя на полную оригинальность.
Эти три работы — «Человек играющий», «Игры: Ключ к их значению», «От ритуала к рекорду» — представляют собой три подхода к исследованию понятия игры, которые можно условно обозначить как «тотальный» (Хейзинга), «нарративный» (Юнгер), «инструментальный» (Гуттман). Каждый из подходов, которые будут реконструированы ниже, задает свою онтологию игры, которая позволяет решать различные исследовательские задачи: фундаментальное исследование сущности культуры; сопоставление игровых практик и дискурса об играх; анализ современного спорта.
Однако данные игровые онтологии могут оказываться нерелевантными или даже бесполезными при рассмотрении явлений, которые оказались вне поля зрения их создателей в силу позднейшего «изобретения» в новых социальных контекстах, характерных для общества второй половины XX — начала XXI в.: новые медиа, киберреальность, пост-спорт, акционизм как одна из форм современного искусства и многое другое.
В данной статье особое внимание уделяется реконструкции исследовательских схем Ф.Г. Юнгера и А. Гуттмана, поскольку концепция Й. Хейзинга уже получила признание в широких кругах и даже стала неким общим местом. Тем не менее имеет смысл кратко пересказать и его интерпретацию игры.
По версии Хейзинга, игра — это крайне общая экзистенциальная и витальная категория, «свободное действование», которое обладает собственным временем и пространством, стоит вне обычной жизни, при этом овладевая участниками полностью [Й. Хейзинга, 1997, с. 24—25]. На протяжении всей книги «Homo Ludens» Хейзинга описывает всю совокупность культурных практик и артефактов — поэзию, философию, науку, юриспруденцию, войну, быт, культ как ряд явлений, в основании которых лежит игра. Таким образом, игра — это фундаментальный принцип культуры, лежащий в ее основании. При этом феномен игры является по отношению к культуре первичным и порождающим. Таким образом, можно
говорить о «тотальном» определении игры в работе Хейзинга, которое позволяет провести герменевтическое исследование культуры, но при этом для анализа самих игр оказывается малопригодным: слишком уж много явлений подпадает под такое широкое определение.
Основную смысловую канву работы Фридриха Георга Юнгера «Игры: Ключ к их значению» задает способ организации текстового пространства. Юнгер намеревается говорить обо всем том, что играми является, называется или считается. Однако для этого не требуется давать определение самому термину, что можно считать принципиально невозможной задачей в случае, когда мы пытаемся понять, каково единственное значение общего имени. И если Витгенштейн говорит о том, что слово «игра» должно пониматься с опорой на принцип семейного сходства [Л. Витгенштейн, 2010], то Юнгер решает создать некоторое подобие семейного портрета. В результате логика построения рассуждений напоминает генеалогическое древо с тремя прародителями, и мы попеременно изучаем и реконструируем историю каждого последующего поколения, поэтому и сам подход может быть условно обозначен как «нарративный».
Итак, три родоначальника, или три рода игр — это игры, основанные на счастливом случае, игры, основанные на искусности, и наконец игры, в основу которых положено подражание. Поскольку мы интересуемся историей семьи, Юнгер посвящает нас в ее традиции, рассказывает о близкой и дальней родне, но также дополняет подлинный нарратив различными «слухами» и «сплетнями» о псевдородственниках исключительно с целью разоблачения предрассудков и кристаллизации достоверного знания об обсуждаемой фамилии. Эту метафору следует трактовать так: производится синхронический и диахронический анализ игр каждого из трех названных типов, а далее реконструируются культурные мифы о том, какие еще практики порой считают игровыми, и поясняется, почему такие представления некорректны. Такой нехолистский подход превращает Юнгера во врага восторженного читателя, привыкшего, ломая руки и возводя глаза к небу, патетично изрекать: «Жизнь — игра», или «Любовь — игра», или «Спорт — это всего лишь игра», «Весь мир — не более чем игра» и далее в том же духе. Сам запрет на подобные преувеличения проявляет ключевую черту, отличающую игру от всех тех практик, которые, согласно Юнгеру, нельзя отнести к игровым, а именно игра самоценна, а все, что имеет «внешний» интерес, расположенный за рамками наших фиксированных правил, нашего фиксированного пространства и нашего времени, не будет являться игрой; значимость и означивание игры — в ней самой.
Следуя ходу основного изложения, а также в отступлениях от заданной линии мысленный взор читателя обозревает такие сюже-
ты, которые перекликаются с известными философемами, что задает смещение акцентов в привычной проблематике. Но и Юнгер оставил в тексте множество следов присутствия личности самого автора — мы невольно угадываем очертания его политической (в широком смысле) позиции и культурных установок. Так, например, при разборе игр, основанных на счастливом случае (примерами служат «вист», «бридж», «баккара», «двадцать одно» и прочие карточные игры, а также рулетка), Юнгер заостряет внимание на двух типах игроков, первый из которых честен, вовлечен, азартен и покорен судьбе, второй же — шулер, или умелец. Это различение столь значимо, что позволяет уловить наш долг по отношению к игре. Необходима не только серьезность, но и особого рода искренность, когда игрок возлагает свою жизнь на алтарь случая — фундамента таких игр и неукоснительно следует всем принятым правилам. Тогда, по сути, творится новый альтернативный мир со своим (игровым) пространством и (игровым) временем, детерминированный своими законами (правилами игры) и подчиненный своему богу — случаю. Шулер, хотя и не получает порицания в явной форме от самого Юнгера, все же заслуживает быть осужденным, ведь такой обманщик подрывает глубинные основы игры, отрицая главенство случая и, более того, преследуя свои (часто-корыстные) внешние цели.
В той же степени, в какой Юнгер пестует страсть истинного игрока, он как консерватор жаждет подлинности в качестве защиты от механистичного мастерства, от умельцев, ведь такая искусность ведет к искусственности. Здесь уместен и генетический штрих: есть самые первые игры в жизни человека. Они основаны на подражании, когда ребенок перенимает от взрослых и родителей еще нецелесообразные, неясные ему самому движения, например, играя с куклой или оловянным солдатиком, и так, через посредство «сердечной склонности» [Ф.Г. Юнгер, 2012, с. 131], мы получили в первую очередь язык, а затем образы любви и заботы. Получается, что игры, основанные на подражании, лежат на пути ко всему значимому и позитивному. Больше того, подражание во многих своих чертах может быть уподоблено мифу в том смысле, что он также укоренен в традиции, служит цели социальной «включенности», а его истоки нельзя обнаружить in concrete. Игра, в основе которой лежит подражание, работает в логике такого «копирования», где мы отказываемся от закона тождества. Скажем, в танце, который тоже есть игра, мы подражаем не самим себе, мы танцуем не себя, но божество, силу, идею, чувство, событие или что-то иное. Но, приближаясь к оригиналу, мы не желаем полностью его повторить, слиться с ним — так мы становимся живым воплощением делёзианского принципа нетождественного повторения.
Но если игры, основанные на подражании, делают нас лучше, приближают к идеалу, то искусность — основа для третьего рода игр — задается первично почти как «необходимое зло» — горькое, но полезное снадобье. Без искусности невозможна игра, связанная с подражанием, которая имеет высокую художественную, культурную значимость — игра актеров перед зрителями. Казалось бы, чистая искусность должна быть всегда губительна для игры, ведь она развивает блестящую форму за счет обеднения содержания. Однако игры, основанные на искусности, — самые утонченные — предполагают, помимо собственных, дополнительные правила. Так, более других они должны быть ориентированы на здоровье и равенство в противоборстве, на то, что носит название «fair play». Игры, в которых демонстрируют свою искусность, могут становиться зрелищными. В них интерес зрителя учитывается, играет особую роль, а сам зритель «оказывает влияние на игру и даже тогда, когда он безмолвствует, изменяет ее суть» [там же, с. 188]. Здесь игрок не выбирает правила свободно, становится заложником принуждения и, вместе с тем, профессионалом, зарабатывающим на жизнь ремеслом. Это та самая грань, где игра обрывается, приобретая внешнюю цель и внешний интерес помимо себя самой. Именно по этой причине профессиональный спорт не признается Юнгером полноценным потомком того рода игр, где ставка делается на искусность. При сохранении ряда внешних условий — выделенных пространства и времени, установленных правил, наличии самих «игроков», демонстрирующих силу, ловкость, выносливость и искусность в других отношениях, все же сам дух игры покинул спорт — у всех участников спортивных зрелищ есть собственные «внешние» интересы, и потому профессиональный спорт и игры несовместимы.
Есть и множество других практик, которые способны произвольно наделяться игровыми чертами, однако, как правило, в них только присутствует игровой момент, но, взятые в своей целостности и завершенности, такие практики игрой не являются — это справедливо, например, для любви, войны и гимнастических упражнений. И хотя преобразование игрового момента и игровых условий в актуальную игру есть дело рук самих играющих, что осуществляется путем смены доминирующего интереса с внешнего на внутриигро-вой, все же детальный разбор такого рода практик, предоставляющих потенциал для игр, крайне важен. Обыватель и недальновидный исследователь, приступающий к изучению и систематизации игровых практик, достаточно наивен для того, чтобы позволить себе тотальное видение — отсюда и поиски универсальных игровых корней. Специфика самого предмета такова, что велик соблазн быть вовлеченным в парадокс самоприменимости, — изыскатель рискует начать языковую игру, привлекая метафоры и аналогии
в качестве своих верных помощников. Как это демонстрируется в тексте Юнгера, такого рода приемы снижают ценность наших разработок, позволяя нам лишь самовыражаться. И потому в качестве основной заслуги этой книги следует отметить ее структурную выдержанность и легкую педантичность при составлении вполне адекватной трехчастной классификации игр, что служит богатым подспорьем для теоретика и затрудняет вход в круг серьезных исследователей для нерефлексивного и праздного любителя игры.
Работа «От ритуала к рекорду: Природа современного спорта» («From ritual to record: The nature of modern sports») Алена Гуттмана — одно из центральных произведений по философии и социологии спорта — бурноразвивающейся с конца 1960-х гг. академической дисциплины. Наряду с книгами других авторитетных авторов (Норберта Элиаса, Пола Вейса, Карла Дима и др.) исследование Гуттмана является одним из самых фундаментальных трудов, в котором дается философский анализ спорта. Хотя Гуттмана часто характеризуют как историка, а не как философа, в своей работе он не только отвечает на культурологические вопросы, но и претендует на решение онтологической проблемы: что есть спорт и в чем его коренное отличие от схожих практик человеческой деятельности — игры и искусства.
Ретроспективно структура работы повторяет изменение взглядов самого ученого на спорт. Отправной точкой своего научного интереса в интервью, данном в честь 70-летия, Гуттман называет посещение футбольного матча в Берлине, где он проходил стажировку на заре академической карьеры: Гуттман был поражен тем, как 50 тысяч немцев, как завороженные, следили за ходом матча, который у рядового американца вызвал бы приступ скуки. Именно разница двух спортивных традиций, североамериканской и западноевропейской, стала исходной проблемой в философских поисках Гуттмана. Но чем больше он углублялся в исследование этого различия, тем яснее понимал, что по сравнению с той пропастью, которая разделяет современные матчи от рыцарских турниров, древнегреческих олимпиад или ритуальных игр, разница между soccer и football ничтожна.
Переход от синхронического сравнения спортивных традиций к диахроническому анализу разных эпох приводит Гуттмана к новому вопросу: каковы специфические характеристики спорта и предпосылки его появления. Ко времени написания книги уже три философских школы претендовали на объяснение сущности и возникновения современного спорта: традиционные марксисты, неомарксисты и веберианцы. Но Гуттман отказывается и от понимания спорта как надстроечного элемента (марксизм), и от концепта спорта как механизма сублимации революционной энергии
(неомарксизм), и от веберианского понятия спорта как продукта секуляризации культуры.
Гуттман предлагает свою оригинальную версию генезиса спорта из предшествующих телесных практик под влиянием, с одной стороны, научной революции, а с другой — возрождения в трудах немецких романтиков античных идеалов: «В нашем поиске истоков современного спорта мы совершили объяснительную регрессию от таких абстракций, как промышленная революция и реформация, к еще более абстрактной формулировке — научному мировоззрению. И теперь мы стоим перед парадоксом. Погоня за рекордами сама по себе — одна из самых поразительных форм фаустовского драйва, одна из самых экстраординарных манифестаций романтического стремления к недостежимому» [A. Guttmann, 1978, p. 90]. То есть спорт начинается со спонтанного выброса физической энергии, а значит, имеет исток в иррациональном. Пример тому — безумие спортивной встречи, энтузиазм футбольных фанатов, агрессия боксерского удара. Гуттман продолжает: «Парадокс? — да. Противоречие? — нет. Спорт — это альтернатива и вместе с тем отражение современной эпохи. Он укоренен в темной почве нашей бессознательной жизни, но принимает форму, навязанную современным обществом. Как и техногенное чудо полета на Луну Аполлона-XI, спорт — это рационализация Романтизма» [ibid.].
Но Гуттман не останавливается на решении проблемы возникновения современного спорта. Сущность спорта — вот цель исследования. Именно решение онтологической задачи (что есть спорт?) ложится в основу первой, методологической главы книги, которая называется «Игра, забавы, состязания, спорт» («Play, games, contests, sport»).
Гуттман проводит ряд дистинкций, чтобы добраться до сути спорта. Игру (play) Гуттман определяет как «неутилитарную психологическую или физическую активность, которая заключает цель в самой себе» [ibid., p. 7]. (В этой дефиниции он близок к Юнгеру). Таким образом, можно определить как игру достаточно широкий круг человеческих (и не только человеческих) действий, но не труд, для которого характерна утилитарность. Разновидностью игр являются забавы (games) — те неутилитарные занятия, которые регламентированы определенным сводом правил. Нужно отметить, что Гуттман активно использует лингвистическое различие play/games, кторое наличествует в английском языке, но отсутствует в немецком, французском и русском языках. В русских переводах Гуттмана это различие либо игнорируется (тогда перевод строится так: play — игра, games — игры), что может ввести читателя в заблуждение, либо для перевода понятия «game» используется слово «забава». «Игра» («play») — более общее понятие, нежели «забава» («game»), однако не такое широкое, как у Хейзинга, посколь-
ку к нему нельзя редуцировать всю культуру. Например, война или судопроизводство не подпадают под категории «play» или «games», поскольку имеют утилитарные цели. Большая часть игр, по Гуттману, — это забавы, хотя последние и являются лишь подклассом игр.
Следующее различие, которое проводит Гуттман, — между состязательными и несостязательными забавами. Логические отношения между классами состязаний и забав отличается от отношения между играми и забавами: не всякая забава есть состязание и не всякое состязание — забава (и даже игра). Опять же война, которую Йохан Хейзинга в «Homo Ludens» относит к сфере игры, по Гуттману, всегда утилитарна, т.е. игрой (а значит, и забавой) не является, хотя, очевидно, что война — состязание.
К состязательным забавам можно отнести игру в футбол, поскольку, как и во всяком состязании, здесь есть возможность победы и поражения, а к несостязательным — японскую игру kemari, в которой несколько игроков просто получают удовольствие от перемещения при помощи ударов ногами мяча по определенным правилам внутри игровой площадки.
Наконец, последнее различение, которое в конце концов позволяет нам отделить понятие спорта от других игр, забав, состязаний, — различие между интеллектуальными и физическими состязательными забавами. Именно последние и являются собственно спортом. Хотя в качестве «умного» спорта часто называют шахматы, все чаще в последнее время интеллектуальные игры (шахматы, шашки, бридж, моджонг) выделяют в отдельную категорию, отличную от спортивных видов.
Итак, спорт, по Гутману, — это неутилитарные физические состязания, которые проходят по определенным правилам. По большому счету, именно ради этого определения Гуттман выстраивает реконструированный выше категориальный аппарат, в котором определение игры (play) как любой физической или интеллектуальной неутилитарной деятельности, а также последующая череда дистинкций являются хорошо сконструированной исследовательской оптикой. То есть Гуттман, будучи в первую очередь исследователем спорта, пользуется определением игры как инструментом. А сам подход Гуттмана к проблеме игры можно назвать «инструментальным».
Таким образом, мы имеем три подхода к заданию игровой онтологии, между которыми есть значительные сходства: игры автономны от утилитарных целей и связаны с проявлением свободы субъекта.
Вместе с тем эти три системы имеют разные рефлексивные уровни: метафизический у Хейзинга, дискурсивный у Юнгера и парадигмальный у Гуттмана, каждый из которых соответствует тем исследовательским задачам, которые ставят перед собой эти мыс-
лители. Нужно отметить, что из перечисленных авторов только Хейзинга строит полноценную онтологическую концепцию, выводя всю совокупность культурных практик из категории игры, а подходы Гуттмана и Юнгера не задают онтологию, а скорее ее предполагают: в случае Гуттмана предполагается существование сферы игры, предшествующей сфере спорта (т.е. можно говорить о двух региональных онтологиях, одна из которых фундирует другую), в то время как в работе Юнгера задается трехчастная онтология, где каждая из областей связана с определенным типом игровых практик, а само разграничение областей реализуется в связи с демаркацией фундаментальных принципов-правил: подражания, случая, искусности. Важно понимать, что те системы практик (онтологии), которые предполагаются или формулируются явно каждым из авторов, выстраиваются и упорядочиваются тем методом или подходом, который избирает тот или иной исследователь, — тотальным, нарративным или инструментальным. Таким образом, метод выступает основанием для структуры онтологии игры.
Однако для современного исследователя новых игровых практик использование только одной из предложенных схематик является недостаточным. Например, современные видеоигры, безусловно, подпадают под хейзинговское определение игры, однако это определение ничего не проясняет в сущности самой этой практики. Если прояснять сущность видеоигр, используя схему Юнгера, невозможно с точностью отнести этот вид досуга к тому или иному типу игр, а из-за того что видеоигры зачастую имеют множество утилитарных целей (например, социальное признание, материальное благополучие, использование видеоигр как медиа и др.), их, согласно Юнгеру, вообще не следует считать играми, что, безусловно, противоречит интуиции и сложившимся социальным конвенциям. Трудно найти место для видеоигр и в той токсономии, которую выстраивает Гуттман, поскольку нельзя точно сказать, являются ли эти практики физическими или интеллектуальными. Тем не менее комбинирование трех подходов — тотального, нарративного, инструментального дает возможность сконструировать многомерную исследовательскую оптику, которая позволит не только признать игровыми все те практики, которые таковыми считаются в обыденном сознании (Хейзинга), но и проанализировать их генеалогию (Юнгер) и горизонтальные отношения (Гуттман).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Гуттман А. От ритуала к рекорду // Логос. 2009. № б (73).
Витгенштейн Л. Философские исследования / Пер. с нем. М., 2010.
Хейзинга Й. Homo ludens; Статьи по истории культуры. М., 1997.
Юнгер Ф.Г. Игры: Ключ к их значению, М., 2012.
Guttmann A. From ritual to record: the nature of modern sports. N.Y, 1978.
