CC BY
63
УДК 821.161.1.09
Е. И. Колесникова1, С. А. Филиппов2
Типология героя и конфликта в малой прозе А. Платонова 1920-1930-х годов
Рассказы и очерки А. Платонова 1920-1930-х годов демонстрируют смену антропологических парадигм, которая на художественном уровне решается с помощью специфических конфликтов. В результате анализа рассказов «Серега и я», «В мастерских», «Луговые мастера», «Песчаная учительница», «Такыр», «Течение времени» выявляется несколько устойчивых антропологических моделей. Авторская позиция амбивалентна и подчеркивает ценностную равнозначность всех персонажных типов.
The short stories and essays by A. Platonov of 1920-1930s demonstrate a change of anthropological paradigms, which is resolved at the level of art with the use of specific conflicts. Analysis of the short stories "Serega and Me", "At Workshops", "Meadow Masters", "Sand Teacher, "Takyr", "The Course of Time" reveals several persistent anthropological patterns. An attitude of the author is ambivalent and underlines equivalence in value of all types of characters.
Ключевые слова: творчество А. Платонова, жанр, рассказ, очерк, фабула, герой, конфликт, метафизическая и прагматическая антропологические модели.
В русской послереволюционной литературе ХХ века зафиксирован кризис метафизической антропологической модели. В отличие от классической психологической литературы, где господствовала эта модель, в которой человек определялся как сущность-субстанция-субъект и прослеживался путь его духовных исканий, толчок и смысл чему давали трансцендентные причины, в послереволюционный период взгляд на человека как на ответственную самостоятельную личность был утрачен. После выдающихся научных открытий конца XIX - начала XX веков, ряда крупных политических событий, глубинного сдвига в мировоззрении традиционная картина мира разрушилась. Человеку теперь отводилось принципиально иное место. С одной стороны возникло ощущение беззащитности, а с другой - уверенность во всесилии и возможности неограниченной экспансии. Революция стала одним из ее проявлений, но столь же радикально человек пытался вторгаться и в другие сферы жизни.
1 Колесникова Елена Ивановна, кандидат филологических наук, Ленинградский государственный университет имени А.С. Пушкина.
2 Филиппов Сергей Анатольевич, соискатель кафедры теории массовой коммуникации, риторики, русского языка и литературы, Крестьянский государственный университет имени Кирилла и Мефодия (Луга).
83
В художественном пространстве это повлекло за собой разрушение биографии, индивид утратил свою эстетическую значимость, и его место заняла масса. В жанровом поле в связи с этим произошло угасание романа, и возобладал расцвет малых форм. В статье «Конец романа» О. Мандельштам писал: «Дальнейшая судьба романа будет ни чем иным, как распылением биографии как формы личного существования, даже больше, чем распыление, - катастрофической гибели биографии. <...> Человек без биографии не может быть стержнем романа, и роман ... немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе - фабуле и всему, что ей сопутствует» [1: 274-275].
Но с разрушением метафизической антропологической модели оказалась несостоятельной и редуцированная, прагматическая модель, в которой человек характеризуется своей деятельностью. Он больше не знает, кто он такой, для чего живет, не имеет способа описания происходящего с ним. Его деятельность теряет без этого смысл. В центре эстетического познания оказывается антропология отдельных «проявлений», внутренних движений. Вместо больших романных форм, приспособленных для изображения человека в относительно законченном и полном биографически развернутом сюжете, ведущее место занимают произведения небольшого объема. Они оказываются наиболее удобной формой для изображения характера в отдельном его проявлении и в значимом для него ряду событий. Психологическая картина личности отсутствует.
В рассказах А. Платонова 1920-х годов мы не встретим нерас-члененной массы как персонажа, что было характерно для ранней советской литературы. Всегда персонифицированные создаются разнообразные типы героев, среди которых можно встретить отдельные яркие черты «искателя истины», преобразователя-практика, мастера, «сокровенного человека», «невесты», лентяя-пьяницы и др. Их характеры даются без глубокой психологической проработки, проявляются отдельными яркими признаками в ходе развертывания конфликта. В 1920-е годы это отдельные индивиды либо в соотношении-противостоянии с каким-то коллективом. Практически не встречается человек, включенный в солидарные структуры (родственного клана, деревенской общины, построенному по их принципу трудового сообщества и пр.)
Характерно, что для Платонова не существует градации на положительных и отрицательных героев. Не проявлена авторская позиция и по отношению к различным типам характеров. Примером ее амбивалентности могут служить одновременно написанные рассказы «Серега и я» и «В мастерских».
В рассказе «Серега и я» (1920) природный мир, в который погружены два друга, противостоит производству. Герои пытаются по-
нять себя, понять, в какой контекст вписывается происходящее с ними. Молодые люди постигают мир, но неодинаково его воспринимают: Сергей уходит в природу от постылой работы и воспринимает ее как самоценную, как убежище и волю. Для лирического героя Андрея природа есть объект созерцания и творческого вдохновения. Через его сознание в повествование рефреном входит пушкинская строка: «в селе за рекою потух огонек». Описывается антропология проявлений, «пред-актов»: друзья мечтают изменить свою жизнь - покинуть мастерскую, которая «давила и ела их души» [6: 161], и уехать на Дон рыбачить и скитаться. Повторяющаяся пушкинская строка из стихотворения «Вишня» передает юношеское эротическое томление и служит подтекстным пластом, объясняющим истинную мотивацию их состояния.
При этом нельзя делать вывод о том, что авторская позиция заключается в противостоянии индустриальному миру. Для платоновской системы персонажей характерна ценностная равнозначность всех его персонажных типов. В подтверждение этому можно привести рассказ «В мастерских» (1920), где механические мастерские, напротив, представлены как средоточие жизненного смысла и как главная точка приложения сил и знаний героев. Герои рассказа живут идеей самостоятельно сделать электропоезд и готовы после работы задерживаться в мастерских.
Платонов, подчиняясь логике авангардистского проекционизма, стремившегося к слому и переделке омертвелого старого мира, в своих ранних произведениях демонстрирует приверженность к активным преобразовательским действиям. Для писателя наиболее частотны образы, порождаемые конфликтом между существующей несовершенной природной данностью и необходимостью ее преображения. Проблема представляется как основополагающая, определяющая тип дальнейшего бытия. С самых ранних рассказов в центре повествования оказываются критические ситуации, возникающие на основе «фундаментального неблагополучия», при которых единственным верным решением и даже шагом к спасению множества людей является вторжение в природу, ее активная переделка. Как правило, картины улучшенной, совершенной природы писатель не дает, но всегда итогом деятельности преобразователей становится так называемая «промежуточная гармония», которая фиксируется в произведении. В сознании же героев живет представление о возможности и необходимости дальнейшего преображения мира.
Платоновский герой-преобразователь берет на себя роль активно и ответственно действующей личности. Например, в рассказе «Луговые мастера» деревня Гожево стала стремительно беднеть из-за того, что протекающая по ней река Лесная Скважинка замусорилась, и «на лугах сладкие травы пропадать начали, а полезла
разная непитательная кислина» [4: 96]. На выручку приходит один из деревенских жителей по прозвищу Жмых. Это решение у него рождается не сразу, а на определенном этапе личностной эволюции.
Рассказ состоит из трех частей, в каждой из которых главный герой предстает в новом качестве. Эти эволюционные этапы развития мало убедительны в рамках биографии одного героя, скорее, они включают в себе различные будущие типажи Платонова: пассивного асоциального героя-индивидуалиста, «сокровенного человека» и активного преобразователя.
Первая часть повествует, что «в старые годы он сильно запивал» [4: 96], совершая при этом воображаемое путешествие в Москву. Любопытно, что знаковое для русской литературы центростремительное направление (в Москву! В Москву!) Платонов впервые подает травестированно, как пьяную фантазию. «В сарае он залезал в телегу, выпивал стакан водки и тогда думал, что поехал в Москву. Что он едет, а не сидит в сарае на телеге, Жмых думал твердо. И даже разговаривал со встречными мужиками. <...> И так Жмых -встречая, беседуя и выпивая - доезжал до Москвы, не выходя из сарая. <...> После того Жмых не пил с полгода, потом снова "ехал в Москву"» [4: 96-97]. (Во второй половине ХХ в. подобный прием мнимого путешествия-опьянения используют Вен. Ерофеев в поэме «Москва-Петушки», Н. Думбадзе в рассказе «Мать»). В рассказе «Великий человек» данную содержательную сторону характера реализует деревенский пьяница Василий Ефремович.
Вторая часть рассказа повествует о том, как Жмых «в революцию» сказочным образом «совсем остепенился <...>. Ходил на фронте красноармейцем, Ленина видел и всякие другие чудеса» [4: 97]. Под влиянием революционных «чудес» Жмых, изменившись сам, делает вывод: «Пора деревню истребить! <...> Нагота чертова! Беднота ползучая! Што у нас есть? - Солома, плетень да навоз! А сказано, что бедность - болезни и непорядок, а не норма!..» [4: 97] и начинает изобретать некое абсурдное техническое усовершенствование, назначение которого так и остается невыясненным. «Машина та должна работать песком - кружиться без останову и без добавки песка, которого требовалось одно ведро» [4: 97].
После неудачи с песочным агрегатом Жмых «взялся за мочливые луга» [4: 98]. Сказочная троекратность сопровождается ситуацией сказочного же «последнего срока», после истечения которого может случиться непоправимое: «И действительно - пора. Избыток народа из нашего села каждый год уходил на шахты, а скот уменьшался, потому что кормов не хватало. Где было сладкое разнотравье - одна жесткая осока пошла. Болото загоняло наше Гожево в гроб» [4: 98].
Элементы сказочной композиции Платонов насыщает современными реалиями: например, в рассказе учитывается, что гидромелиоративные работы в те годы разрешалось производить лишь официальным структурам. Внутри третьей части рассказа ведется реалистическое, близкое к хроникальному повествование. Жмых организовал мелиоративное товарищество в соответствии с инструкциями, и односельчане «начали рыть землю. <...>. Два года бились гожевцы над болотами и над Лесной Скважинкой. Пятьсот десятин покрыли канавками, да речку прочистили на десять верст. <... > Там, где вплавь на лодке перебирались, на телегах поехали - и грунт ничего себе, держал» [4: 98]. Антропологический дискурс начинает выражать социальный и производственный дискурсы.
Преобразив деревенскую реку, Жмых мечтает о дальнейшей деятельности: «В недра надобно углубиться» [4: 99]. Он видит возможность еще более зажиточной жизни в Гожеве. В рассказе не раскрывается суть предполагаемого проекта, но само упоминание о подобном мыслительном ходе персонажа свидетельствует о зарождении идеи, которая в 1930-е годы породит образ инженера Вермо, мечтающего о поиске реликтовых «молодильных» вод («Ювенильное море»), и образ гидравлика Фирса, которому царь-диктатор Озний поручит добычу «сладкой воды» из «хрустальных костей» земли («Македонский офицер»). Открытый финал снова выводит образ Жмыха из сказочной завершенности и делает его обращенным в будущее. А сам персонаж являет собой синкретичный прототипиче-ский сгусток сразу нескольких будущих типажей Платонова: природного человека с мифологическим сознанием (живущего «по кругу»), «сокровенного человека» и «нового человека», живущего «по прямой линии».
Как свидетельствуют публицистические статьи этого времени, Платонов проявлял профессиональную заинтересованность (до 1926 г. он занимал должность губернского мелиоратора) в популяризации мелиоративных мероприятий. И потому создание рассказа «Луговые мастера» современные исследователи связывают с «практической заинтересованностью Платонова-мелиоратора в оздоровлении заболоченных крестьянских земель» [4: 543] и даже говорят о его «агитационной» направленности, что подтверждается фактом массового издания (35 тысяч экземпляров) рассказа в виде отдельной книжицы.
Общаясь с крестьянами, Платонов вел записи их предложений и изобретений. В РО ИРЛИ хранятся два недатированных очерка, возникших на их основе: «Индустриализация деревни» и «Силовой газ из торфа». Во вступлении к ним писатель высказывался по поводу организации сельского труда: «В деревенской жизни, как известно еще со времен Маркса, много идиотства. <...> Деревенское идиот-
ство имеет в первопричине дикие способы земледельческого труда» [5: 225-226]. В первом очерке предлагалось добывать силовой газ из торфа прямо на болотах и перекачивать его затем по трубам потребителям. Другой деревенский рационализатор предложил рассредоточить в деревенских избах станки, на которых крестьяне в свободное время могли бы производить детали, предназначенные для сборки в ближайшем городе: «Имеется, скажем, электрофици-рованное селение. Соседний город собирается строить завод сельскохозяйственных машин и орудий. Так не нужно строить завода, а сделать нужно так. Станки, каждый из которых производит одну какую-нибудь деталь машины, следует поставить по хатам крестьян (которые согласятся на это на объявленных им условиях работы). Станок в хате приводится электромотором, который получает питание от осветительного провода. И крестьянин коротает вечера и зиму за станком. Вместо завода в городе существует только сборный цех. Крестьяне приезжают в город за сырьем, за платой, за инструкциями и увозят из города сырье для производства» [5: 226]. В повести «Впрок» будут использованы отдельные мотивы этого очерка. Результат подобного индустриального вторжения в крестьянскую жизнь видится Платоновым неоднозначно.
Авторские рассуждения о «первопричине деревенской дикости», предваряющие очерки рационализаторов, вкладываются в уста воинствующего безбожника и обретают комически-сниженное звучание: «Вы, граждане, обладаете идиотизмом деревенской жизни. Вас еще Карл Маркс предвидел. - Так как же нам делать? - Думайте что-нибудь научное!» [2: 235].
Описание индустриального хутора, подобного тому, что описывался в очерке изобретателя, было доведено в повести до абсурда: «Хутор был похож не на деревню, а на группу придорожных кузниц; самые же дома, когда я подошел ближе, были вовсе не жилищами, а мастерскими. И там горел огонь труда над металлом. Опустелые поля окружали эту индустрию, видно, что хуторяне не пахали и не сеяли, а занимались железным делом какого-то постоянного машинного мастерства» [2: 214]. Мы видим неоднозначное использование писателем жизненного документа. Записанные с сочувствием предложения крестьян в художественном пространстве приобретают неоднозначность, что свидетельствует о сложном отношении Платонова к активному преобразованию деревни. В результате вторжения «научного производства» в деревенский быт возникает удручающая картина противоестественной для крестьянина местности, где «не пашут и не сеют».
Очевидно, что авторская оценка технических инноваций неоднозначна.
В 1930-е гг. в коротких жанрах А. Платонова основным конфлик-тообразующим компонентом продолжает оставаться столкновение созерцательных и акциональных начал, обретая более метафоричные формы. Писатель ставит вопрос о принципах достижения жизненных целей и о способах выживания. Например, устойчивыми становятся образы птички и мчащегося паровоза, изображаемые поначалу развернуто-описательно, а затем присутствуя уже просто как символические коды. В 1934 г. это противопоставление смиренного, пассивного принятия жизни активному движению вперед встречаем, например, в «Записных книжках» и рассказе «Такыр». В совершенно разных контекстах оказывается одна и та же сюжетная зарисовка, что позволяет выявить ее постоянные элементы. Вспоминая коллективную поездку писателей в творческую командировку, писатель оставляет в дневнике запись: «На телеграфной проволоке сидит совсем мелкая птичка и надменно попевает. Мимо мчатся экспрессы, в купе е<...>ся гении литературы, и птичка поет. - Еще неизвестно: чья возьмет - птички или экспресса» [3: 147].
В рассказе «Такыр» в переломный между жизнью и смертью момент «персиянке представлялось в жарком, больном уме, что растет одинокое дерево где-то, а на его ветке сидит мелкая, ничтожная птичка и надменно, медленно напевает свою песню. Мимо той птички идут караваны верблюдов, скачут всадники вдаль и гудит поезд в Туран. Но птичка поет все более умно и тихо, почти про себя: еще неизвестно, чья сила победит в жизни - птички или караванов и гудящих поездов» [7: 43].
В наброске к рассказу «Черноглазая», Платонов, не обозначив никаких сюжетных ходов, заложил сходное конфликтное напряжение через противопоставление различных антропологических типов.
«В Туркменистане было утро. Небольшая девушка или женщина лежала в горнице внутри глинобитного дома и спала глубоко, как умершая. Горница была выбелена изнутри, и добрый свет утра кротко отражался на чистоте стены над головою спящей; но спящая женщина не видела света, она спала, затаив свою жизнь в глубине дыхания, настолько медленного и кроткого, что сон ее казался грустью; грудь ее редко и слабо вздымалась под тонким русским одеялом, в тишине пустыни сирена удаляющегося паровоза, и желтая степная птичка в недоумении клевала снаружи в оконное стекло, а женщина лежала одна с закрытыми глазами, точно она была чужая всему этому светлому миру, потому что она утомилась в работе» [8: 474-475].
На оборотной стороне листа обозначен абрис характера человека с принципиально иным подходом к жизни: «Алчность в лице -по неизжитой будущей жизни у Немтыря» [8: 475]. Отрывок слишком короток для развернутых наблюдений. Но, несмотря на скудость
имеющихся деталей характеров, совершенно очевидна их противопоставленность и взаимодополняемость. Конфликт выражается еще более резко, поскольку женщина в этом отрывке даже не созерцающая, а выключенная из жизни вовсе, спящая, почти мертвая от работы. При ее описании используются уже привычные маркирующие знаки конфликта рядом с ней находится птичка и удаляется гудящий паровоз. Причем авторская позиция здесь не проявлена, поскольку очевидно, что сколь сильно он сочувствует утомленной молодой женщине, столь же захватывает его сжатая пружина жизнелюбивого характера Немтыря. Срабатывает установка на фиксацию антропологической альтернативы.
В рассказах «Такыр» (1934), «Течение времени» (1935) и набросках к рассказу «Черноногая девчонка» (1936) центральные героини, не склонные к активным действиям, оказываются вынужденными покинуть свой дом вместе с дочерьми (в первых двух случаях из-за притеснения старыми мужьями, во втором - из-за того, что муж привел в дом другую молодую жену) и по-новому выстраивать свою судьбу. В этом случае их деятельность (женщины предпринимают путешествия) является вариантом принятия сложившихся обстоятельств и не меняет характеров героинь. Жизнь и судьбы Джу-маль из «Такыра», старшей Тамары из «Течения времени», слепой женщины из «Черноногой девчонки» становятся психологической стартовой основой для их дочерей, которые относятся к жизни более осознанно. Матери, оказавшись в критической ситуации, создают основу для перемен в своей жизни и жизни дочерей, их будущей социализации. При обозначенных родственных связях почти отсутствует описание семейного уклада, взаимных чувств: матери и дочери вместе прежде всего «выживают» в экстремальных эмоциональных и экономических условиях. Дочери в рассказах «Такыр», «Течение времени» рационально выстраивают жизненные стратегии, при этом не отрываясь от своих матерей, становясь их опорой. Джумаль и Тамара-дочь получают образование и хорошую работу, оказываются в среде «новых людей».
Писатель воспроизводит механизм рождения ответственного отношения к своей жизни. Но и в этом нельзя столь однозначно определить четкую взаимозависимость между активностью и рациональностью. Например, вполне сознательно выстроенная просветительская, близкая к подвижнической деятельность Марии Нарышкиной из рассказа «Песчаная учительница» (1926) направлена именно на обретение стабильности и устойчивости мира, в который она попала. При этом героиня развивается линейно, наращивая свой культурный и личностный потенциал. Жизнь же ее главных оппонентов - племени кочевников, по сути, оставаясь устойчиво-неизменной из века в век, протекает в бесконечном движении. Но это есть
запрограммированное кружение по замкнутому пространству, равнозначное неподвижности. Историческому времени Нарышкиной, заполненному преобразовательной деятельностью, противостоит внеисторическая неподвижность вечного жизненного круговорота кочевников. В размыкании этого кружения и придания ему исторической направленности и видит Мария свое предназначение.
Еще более усложненный образец бесконечного, рационально не выверенного движения являет образ Москвы Честновой, которая пробует множество профессий, пытается жить семейной жизнью и просто чувствами к разным мужчинам. Это пример показывает, что повышенная жизнедеятельность во всех сферах может происходить и на основе интуитивных, до-рациональных мотиваций. Она олицетворяет в «Счастливой Москве» срединное пространство между полюсами героев романа, живущих «по прямой линии», и героев, живущих «по кругу».
Материалы представленных произведений малой прозы Платонова 1920-1930-х годов дают возможность выявить определенные сущностные черты героев, проявляющиеся через различные действия, акты существования, которые выстраиваются в различные антропологические модели и реализуются эстетически в обозначенных конфликтных схемах.
Список литературы
1. Мандельштам О. Конец романа // Мандельштам О. Собр. соч.: в 4 т. -М.: Терра-Тегга, 1991. - Т. 2.
2. Платонов А. Впрок // Платонов А. Государственный житель. - Минск, 1990.
3. Платонов А. Записные книжки. - М.: Наследие, 2000.
4. Платонов А. Луговые мастера // Платонов А. Сочинения. - М.: ИМЛИ РАН, 2004. - Т. 1. 1918-1927. - Кн. 1. Рассказы. Стихотворения.
5. Платонов А. Наука. Техника. Мастерство. Индустриализация деревни // Творчество Андрея Платонова. - СПб.: Наука, 1995. - Кн. 1.
6. Платонов А. Серега и я // Платонов А. Сочинения. - М.: ИМЛИ РАН, 2004. - Т. 1. 1918-1927. - Кн. 1. Рассказы. Стихотворения.
7. Платонов А. Такыр // Июльская гроза. - Уфа: Башкир. кн. изд-во, 1980.
8. Платонов А. Черноглазая // Творчество Андрея Платонова. - СПб.: Наука, 1995. - Кн. 3.
