Тихие имена Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

УДК 82:7(470.324)

ББК 83.3(2Рос)6/8:85(235.45)

ТИХИЕ ИМЕНА

Луценко Сергей Евгеньевич, член Союза

писателей России

(г. Павловск Воронежской области)

Аннотация. В цикле очерков представлены судьбы незаурядных земляков-воронежцев -живописца Придонья Федора Попоудина, пушкиниста Дмитрия Солодовченко, поэта Георгия Севрюкова, поэта, краеведа Николая Калинина, журналистов Александра Багринцева, Людмилы Веселовой, Петра Рязанцева.

Ключевые слова: живопись, поэзия, Пушкин, журналистика, Великая Отечественная война, память.

QUIET NAMES

Lutsenko S.E., member of the Writers' Union of Russia (Pavlovsk, Voronezh region)

Abstract. In the cycle of essays, the fate of outstanding Voronezh compatriots - the painter Pridonya Fedor Popoudin, the Pushkinist Dmitry Solodovchenko, the poet Georgy Sevryukov, the poet, local historian Nikolai Kalinin, journalists Alexander Bagrintsev, Lyudmila Veselova, Pyotr Ryazantsev. Key words: painting, poetry, Pushkin, journalism, the Great Patriotic War, memory.

ЖИЛ В ПАВЛОВСКЕ ХУДОЖНИК...

Страницы ^жизни Федора Дмитриевича Попоудина

1

По осеннему парку, слегка опираясь на трость, прогуливался высокий, прямой старик. Он то всматривался в золотые и багряные листья, шуршащие под ногами, то старался запомнить, как солнечные лучи пробиваются сквозь ветви, то поднимал глаза в высокое сентябрьское небо, по которому еле двигались легкие облачка, то пристально вглядывался в лица,

запоминая наиболее интересные черты. Поклонник красоты, он всегда старался заметить новое, чтобы после с точностью запечатлеть на полотне. Молодежь, оживленно беседуя и смеясь, проходила мимо, а люди пожилые приостанавливались и учтиво здоровались. «Эх, молодость, молодость!» - незлобиво, даже как-то радостно думал старик. И невольно возвращался мыслями в прошлое. Ему было что вспомнить...

2

Детство будущего живописца Придонья прошло в селе Озерки Козловского уезда

Тамбовской губернии. Он появился на свет 28 февраля 1895 года. Семья была крестьянская, многодетная, но, по-видимому, не бедная. Ведь у отца нашлись средства на обучение Федора. Отец Федора Дмитриевича Попоудина прожил большую жизнь, сам любил «порисовать». Супруга умерла рано, и он женился снова; вторая жена была намного моложе его. Дети полюбили ее и ласково называли кормилицей.

В восемь лет Федя впервые взялся за кисти, что нашло всемерную поддержку в семье. Ему повезло. Однако это были только первые, робкие попытки приобщения к тому прекрасному и необъятному, что зовется искусством. Но мальчик пока не задумывался об этом. Он просто старался нарисовать то, что привлекало его внимание.

По-настоящему азы художественной грамоты юный Федор начал постигать в частной художественной школе в Козлове (ныне - Мичуринск), где преподаватель - выпускник Петербургской Академии художеств - на всю жизнь привил мальчику восторженную любовь к классической живописи.

Повзрослевшего Федора судьба привела в Тамбов, в иконописную мастерскую. Началась работа по росписи церквей. Так что первые шаги в искусстве были сделаны им под сводами храмов. Трудились бригадой. Здесь-то и довелось поработать Федору Дмитриевичу с будущим президентом Академии художеств, многократным лауреатом Государственной премии Александром Михайловичем Герасимовым. Молодое было время, веселое. И де-

нежное. Однажды кроме обещанной платы иконописцы получили сверху еще и по пять рублей золотом, - так пришлась по душе их работа! Случались и забавные истории. Как-то матушка-игуменья подняла голову к куполу и, сурово нахмурившись, попеняла на какую-то якобы оплошность. Старший мастер, пряча улыбку, сказал: «Федька, слазь-ка, поправь!» Федор поднялся к куполу и слегка помахал сухой кисточкой, изображая процесс рисования. «Так-то лучше!» - прищурившись, изрекла довольная игуменья.

3

Но на пороге уже стояли иные, беспощадные времена. Ремесло иконописца было не востребовано, чуждо новой, стальной стране. Голодная смерть неотрывно смотрела в глаза...

В армию, по причине плохого зрения, его не призвали. Друг и соратник Герасимов уговаривал податься в Москву: «Поехали, Федя! В Тамбове нынче делать нечего». Попоудин почти согласился. Но он был не на шутку влюблен, собирался жениться, и Татьяна, будущая верная подруга художника, срываться с насиженного места побоялась. После многочисленных дискуссий от заманчивого предложения пришлось отказаться. Он выбрал любовь. Да и кто знает, как сложилась бы жизнь его в столице?.. (Кстати, через много лет Федор Дмитриевич, будучи в Москве, попытался встретиться с другом юности Герасимовым, но так и не смог преодолеть бюрократические препоны.)

Встала горестная дилемма: пойти на службу или умереть голодной смертью? Художник выбрал первое. Долг перед семьей оказался сильнее убеждений. После окончания тамбовской партийной школы ему предложили остаться там в должности секретаря. Работать над картинами приходилось урывками, от случая к случаю.

А судьба готовила еще не одно страшное испытание. При пожаре погибли все картины художника. На глазах рушились храмы, которые он расписывал в молодости. И было бы намного легче, если бы ему открылось, что вторая половина жизни только начинается, что впереди - огромная, плодотворная работа, новая творческая молодость. Если бы он только

знал! Но перед глазами стояла горчайшая реальность: в сорок лет надо было начинать все заново.

4

В Павловске Федор Дмитриевич По-поудин с женой Татьяной Александровной и детьми Геннадием и Зоей появился в 1935 году: сюда из Тамбова перевели совпартшколу. И потянулись годы грошовой службы - и задушевной работы над любимыми темами, годы служения прекрасному. Но, работая сначала секретарем, а впоследствии лаборантом сельхозтехникума, он в каждый экспонат вкладывал всю свою душу. А нужда преследовала неотступно. Свои картины продавать он, не будучи в Союзе художников, не мог. Конечно, кое-что продавалось, иногда попадалась подработка. Так, в послевоенные годы, когда начали открываться храмы, По-поудину, словно в память о далекой юности, довелось расписывать иконостас Покровского храма в Павловске. Но это была капля в море вечной нужды. Написанное по большей части дарилось друзьям. Теперь огромное по-поудинское наследие (еще в 1965 году, за 12 лет до смерти, художник упоминал о двухстах картинах и шестистах копиях!) большей частью безвозвратно погибло, и лишь мизерная его часть доступна обозрению.

А дети росли. Жена была домохозяйкой - в те годы, как и в нынешние, с работой в Павловске было туго. Уму непостижимо, как можно было прожить вчетвером на мизерную зарплату лаборанта сельхозтехникума, а впоследствии вдвоем на пенсию, которая не дотягивала до сорока рублей? Да еще покупать кисти, краски. Иногда художник признавался: «На завтрак у меня чай». Но, забывая о нужде, он всецело отдавался работе. Здание техникума превратилось под его кистью в огромные выставочные залы. Ныне же все безвозвратно утеряно. Я, по крайней мере, бродя по техникуму, не обнаружил ни одной попоудинской картины. Говорят, что они в какие-то годы были переданы в краеведческий музей. Кстати, по какому-то недоразумению «Облачно», «Самарка» и другие сохранившиеся полотна, где запечатлено родное Придонье, недоступны для постоянного обозрения...

5

Прекрасно зная Священное писание, художник глубоко разбирался в академической живописи, мог объяснить сюжет любой классической картины. Он становится наставником Василия Животягина, Николая Баранова и других. Молодые художники грелись у огня его таланта, постигали мудрость и мужество бес-сребренничества. Попоудин учил и не уставал учиться сам - ведь истинный художник учится всю жизнь. Умел он и слушать собеседника. Такой это был человек - благородный, скромный, с хорошей русской речью, словно только что шагнувший в будущее из серебряного века русской культуры.

Супруги Попоудины были гостеприимными людьми. По воспоминаниям Василия Ивановича Животягина, когда они с женой и маленьким сыном посещали дом художника, Татьяна Александровна приветливо улыбалась. «А мы картину закончили писать!» - неизменно говорила она, хотя от живописи у нее было только платье, источавшее запахи добротных красок. А Попоудин иногда отмахивался, а порой добавлял: «Вот что я настряпал. Ты просто смотри, любуйся, а в славе и в остальном пусть искусствоведы разбираются».

А искусствоведы, видя на областных выставках его работы, округляли глаза: «Как, Попоудин еще не в Союзе художников?» Когда ему передавали эти слова, он со скромной улыбкой отшучивался: «Там и своих хватает». Но с удовольствием бывал и в народном университете культуры, и в изостудии, и в художественной мастерской Дома культуры.

Попоудин очень любил свою семью. Он жизни не мыслил без жены Татьяны Александровны, детей Геннадия и Зои, своих дорогих внучек. (Теперь в Павловске живут две его внучки - Ольга Витальевна Васильева и Татьяна Витальевна Иваненко. Они, как и их мама Зоя Федоровна Василенко, пошли по учительской стезе. Есть и правнуки.)

Под старость его комната, перегороженная мольбертом с наставленными на него копиями, стала для него и мастерской, и спальней, и картинной галереей. Собственные картины художника соседствовали с копиями Левитана, Куинджи. Здесь можно было увидеть играющий восход летнего солнца и суровые сумерки

зимнего вечера, подняться на крутогорья Дона и полюбоваться дивными видами озера Тах-тарка. Среди друзей, любимых полотен Федор Дмитриевич мог часами говорить о творчестве русских художников, хваля, а порой и метко критикуя их картины. Глубокое восхищение вызывали у него шишкинская «Рожь» и сури-ковское «Утро стрелецкой казни».

Как любили своего земляка-художника простые павловчане, так по-хамски относились к нему многие чинуши. Много больших обид и мелких укусов перенес этот талантливый человек. Но горше всего сознавать, как мало осталось в мире его полотен, к которым было поистине варварское отношение! И по сей день сколько их пылится по чердакам и догрызается в сараях мышами?

6

Он, по сути некоренной павловчанин, уже не мыслил себя без Дона, без его пойменных лесов и заливных лугов. Павловское Придонье стало для художника поистине родным. Оно подарило ему вторую творческую молодость, соединившуюся теперь с огромным опытом. Попоудин предпочитал писать с натуры, и по великой требовательности к себе, уточняя и поправляя написанное, многократно возвращался в одно и то же место, - и все больше влюблялся в него. Интеллигентного старика в роговых очках, во френче с накладными карманами, с неизменным этюдником, кистями и палитрой можно было увидеть на берегу подернутого утренней дымкой Дона, на лесной дороге, на тихой, еще полусонной улице. Писались, однако, не только пейзажи, но и многочисленные портреты. Когда его спрашивали о дальнейших планах, он скромно отвечал: «Хочется работать!»

7

Незаметно подкралась старость. Все труднее становилось писать - начали дрожать руки. Но Федор Дмитриевич нашел выход: на легкую бамбуковую палочку с одного конца он наматывал шарик из ткани. Держа одной рукой эту незатейливую конструкцию, он упирался в подрамник, а правую руку клал сверху - и, тихонько напевая, творил.

Восьмидесятилетие решили отметить широко. Решил, конечно, не он, а его друзья Василий Животягин и Николай Баранов. Сбросились по месячной зарплате. Прошли всевозможные чиновничьи мытарства, о которых писать не хочется, да и не надо. Все-таки добились. В газете напечатали объявление о том, что в фойе Дома культуры открывается персональная выставка (кстати, единственная за всю его долгую жизнь!). На торжественной части юбилея от техникума, где Федор Дмитриевич проработал столько лет, ему поднесли часы. С поздравлениями выходили люди, которым он когда-то дарил свои полотна. Наконец, заключительное слово предоставили юбиляру. «Я не понимаю, за что меня так чествуют! - искренне, по-детски взволновался он. - Наверное, потому, что я очень старый. Я хочу пожелать моему городу, чтобы всех его стариков всегда поздравляли, как меня».

После состоялся банкет на тридцать персон. И праздновали до самого утра. Слава Богу, успели отдать должное старейшему и мудрейшему художнику павловского Придонья.

8

Меньше чем через два года его не стало. В конце жизни сосудистая болезнь оледенила, сковала художника. Жена упрашивала лечь в больницу, а он, предчувствуя неизбежное, отмахивался: «Нет, Таня, кончена моя жизнь. Дома помирать буду».

Перед смертью его воспоминания стали особенно ярки и красочны. Они были и горькие, и счастливые. Виделось босоногое тамбовское детство, радостный миг, когда он впервые взял в руки кисти, чтобы не расставаться с ними более семидесяти лет, художественная школа и иконописная мастерская, первая любовь, юная невеста, дети, внуки, и - озаренные солнышком купола храмов. И вдруг они рушились, и надвигался великий пожар, в огне которого гибли его картины.

Он старался отогнать жуткие воспоминания и снова мысленно бродил с этюдником по ставшему таким родным Павловску, заглядывал во все свои любимые уголки. И как никогда широко и мощно звучала музыка Придонья...

Все оборвалось 23 декабря 1976 года.

На его похороны пришли родственники, друзья, учащиеся художественной школы. Они

всю жизнь знали художника и любили его творчество.

Снега почти не было. Земля промерзла неглубоко. Когда гроб опускали, он зацепился за край могилы, словно художник еще хоть на мгновение хотел задержаться на милой земле. Но гроб поправили, и он медленно опустился в черную глубину. По крышке глухо застучали первые комья.

На могиле поставили обыкновенный деревянный крест. И лишь через много лет его поменяли на простое надгробие из искусственного мрамора, где ученик Попоудина Николай Баранов высек слова: «Художник Попоудин Федор Дмитриевич» - и даты рождения и смерти. Надпись была неброской и скромной, как и вся жизнь этого действительно незаурядного человека.

ДОРОГАМИ ПУШКИНА

Предисловие к книге Дмитрия Солодовченко «Тайны Пушкина»

За окнами стояла синева снежного февральского вечера, а в его скромной комнате со стен смотрели портреты выдающихся людей, загадочно поблескивали корешки старых книг. И непринужденно струилась, текла наша беседа, в которой чуть ли не после каждого слова звучало веселое и светлое имя - Пушкин.

Мой старый друг, пушкинист-подвижник Дмитрий Федорович Солодовченко всю свою жизнь произносил это имя восхищенно, даже - благоговейно, а поэтическими строками наслаждался, словно старинными драгоценными винами.

Началось же все более шестидесяти лет тому назад.

Его полудетская память навсегда сохранила грозные картины военного лихолетья, когда через его родную воронежскую Мамоновку шли советские солдаты-победители. Дмитрий и его друзья восхищенно смотрели на овеянных славой бойцов, а то, осмелившись, пытались и маршировать вместе с ними. Довелось им наблюдать и другие картины: мимо нескончаемой чередой тащились многотысячные колонны оборванной, обмороженной 8-й итальянской

армии, получившие на русской земле сокрушительное поражение, а многие - нашедшие в ее глубине последнее пристанище.

Сердобольные русские женщины, сами едва сводившие концы с концами, несли печеную картошку, хлеб, а изумленные, благодарные пленные взамен пытались вручить им перочинные ножики, зажигалки, авторучки.

После, совершая лыжные рейды, Дмитрий и его сверстники то и дело обнаруживали в оврагах и на обочинах дорог десятки, сотни итальянцев, всматривавшихся замерзшими глазами в холодное, чужое северное небо. И лишь весной бесславные останки начали свозиться за околицу Мамоновки, в глубокие ямы, где некогда гасили известь.

Ничто не вечно в подсолнечной. Отслоилось, кануло в былое и военное крутоломное лихолетье. А два года спустя Дмитрий, окрыленный своей первой большой мечтой, отправился поступать в военное училище. Те виденные пять лет назад мужественные советские воины постоянно стояли перед глазами и властно спрашивали: «Ну, что же ты? Не мешкай! Иного пути для тебя нет.»

Дмитрий окончательно утвердился: буду летать, защищать небо своей Родины. А тут, по счастливой случайности, вскоре объявили набор в летное училище, и его направили в областной военкомат. Придирчивая, строгая

комиссия осталась довольна; дело, казалось, было сделано. Однако в конце собеседования один дотошный офицер поинтересовался, откуда парень родом и чем он занимался во время войны. Солодовченко рассказал ему, как всю войну трудился в колхозе, - пахал, сеял, убирал урожай. Пришлось освоить и профессию молотобойца в кузнице. «Так ведь Мамоновка была под немцами!» - взвился горячий военкомовец и, не слушая никаких объяснений, выгнал его за дверь. А ведь припомнилась ему другая Ма-моновка - она ведь не одна в России-матушке!

Сознание собственной правоты не уменьшало горечи разочарования. Да и время поджимало: ведь за плечами - восемнадцатилетие. Хорошо, что встретился тогда добрый человек (скорее всего - военный), порекомендовавший Солодовченко Пушкинское училище инструментальной разведки. Название учебного заведения звучало заманчиво и немного таинственно. А когда молодому человеку стало известно, что он с помощью умной аппаратуры научится «видеть» самолеты за сотни километров, все былые печали отпали сами собой.

«Ну, что же! - подумалось тогда. - Буду вместо летного дела изучать радиотехнические премудрости. Надо - значит надо!»

И полетели годы учебы. Спортивному, тренированному юноше нравилось подняться ни свет ни заря, молниеносно одеться, без единой складки заправить кровать, с ног до головы окатить себя ледяной водой, пробежать положенные километры, а после - засесть за учебники.

Несмотря на послевоенную разруху, здесь повсюду ощущалось дыхание пушкинского Слова, обаяние пушкинского времени. Великолепный Екатерининский парк с его памятниками русской воинской славы, соединивший училище и Лицей, за проведенные годы накрепко сроднился с романтической душой молодого курсанта. Такими вот непростыми путями, постепенно, исподволь, через причастие к легендарной колыбели пушкинского гения пришла любовь к самому поэту. Любовь земная, почти осязаемая. Пришла и первая жаркая любовь к девушке, родившей ему дочь.

И в годы военной службы, где бы она ни проходила, - в Высшей офицерской школе, на дальних полигонах, в чужих неуютных городах, - и после увольнения в 1958 году в запас,

капитан Дмитрий Солодовченко из года в год, каждый отпуск отправлялся в город Пушкин, в любимый город своей юности. Отправлялся как на поклонение. Он подолгу задумчиво, неторопливо прогуливался по Лицею, Екатерининский и Александровский дворцы приветливо распахивали перед ним свои двери. И повсюду ему слышались звонкие пушкинские шаги.

Переночевав в училище, Дмитрий Федорович отправлялся в Ленинград. На Мойке, 12, - в музее-квартире Пушкина - приветливые сотрудники давали ему исчерпывающие разъяснения на вопросы, накопившиеся за год. А вопросов рождалось много, и не давало покоя это, казалось бы, праздное любопытство. Попутно появлялись первые, еще неумелые, отрывочные записи.

Но только на гражданке, уже после заочного окончания юридического факультета Воронежского госуниверситета, Солодовченко начинает много и плодотворно писать. Накопленные за годы знания и впечатления властно требовали выхода, настойчиво просились на бумагу. В печати появляются его статьи «Прорыв», «Страх императора», «Первый памятник поэту», «Ночная элегия», «В кругу милых воспоминаний», «Роняет лес багряный свой убор», «Новогодняя судьбоносная встреча», очерки о Голицыной, Воронцовой, Олениной, Керн, Со-баньской, - и о других прекрасных женщинах, которым Пушкин посвятил свои лирические шедевры.

Слияние с заветными пушкинскими местами, работа над многочисленными источниками, кропотливый поиск в библиотеках и архивах, преодоление труднодоступного материала и радость обретения каждой новой вещи все шире, панорамней открывали для Дмитрия Солодовченко окно в прекрасный мир поэзии. Его необыкновенно захватила легендарная лицейская дружба первого - пушкинского - выпуска. Самые глубинные чувства возбуждались стихами о светлых и грустных лицейских годовщинах, о друзьях, об их удивительных судьбах. Так были написаны статьи о Данзасе, Горчакове, Матюшкине, Яковлеве, Вольхов-ском... Павловский пушкинист все глубже и глубже погружался в свое благородное увлечение, старался каждому мало-мальски заинтересованному человеку через печатное слово или

в устной беседе привить любовь и почтение к Пушкину, ко всей русской литературе. Эта каждодневная просветительская работа приносила огромную, незамутненную радость. Пушкинское изящество и неповторимый народный юмор, сияние его всеохватной поэзии, свет и тени ближайшего окружения - все переплеснулось на страницы Солодовченко. Каждое слово у него весомо, каждая фраза - выпукла. Тепло и мастерски выписаны диалоги: здесь -поэт и его «женка» Натали - «милое, чистое, доброе создание» (честь которой, кстати, наш пушкинист не раз пытался отстоять, защищая от нападок то Анатолия Мадорского, то самой Марины Цветаевой!), здесь - император Николай и простой крестьянин Ефимьев... Каждый говорит по-своему и узнаваем практически с первого взгляда.

С глубокой молодости он, всегда предельно доброжелательный и корректный, не мог сдержать своих эмоций. Оскорбляли Наталью Николаевну - мог вспыхнуть и броситься на защиту. Мог после вручения офицерских погон, вернувшись с друзьями в осиротевшую казарму, вдруг вскочить на табуретку, выбросить вверх руку и прочесть врезавшиеся в память пушкинские строки, столь полно и точно выразившие состояние выпускников:

Разлука ждет нас у порогу,

Зовет нас дальний света шум,

И каждый смотрит на дорогу

С волненьем гордых юных дум.

Его порывистость, его отзывчивость на радости и горести людские не иссякла и в старости. Наверно, это и позволяло ему до последних дней с такой болью и полнотой любить эту быстротекущую жизнь, любить вечно молодого Пушкина. Он мог, смахивая непрошеные, неудержимые слезы, пожаловаться на горькую свою заброшенность, и тут же процитировать любимые строки Иннокентия Анненско-го «Скажите Царское Село - И улыбнемся мы сквозь слезы». И вдруг - действительно мгновенно просветлеть, улыбнуться - и достать бережно уложенные в потертую папочку письма друзей-однополчан Юрия Жукова, Юрия Серебренникова, Константина Молодцова.

Они переписывались, перезванивались из года в год. И так - всю жизнь. После окончания

училища однополчане «по-настоящему» впервые встретились четверть века спустя. Встретились, конечно, стараниями Солодовченко. И все им казалось, что Пушкин-лицеист из Лицейского садика тепло приветствует своих постаревших поклонников. А на 50-летний юбилей училища Дмитрий Федорович вырваться уже не смог - подвело здоровье. И как, наверное, грустно было стоять ему у больничного окна и мысленно возвращаться в далекую юность, и мысленно обнимать товарищей. До боли ясно виделись ему и голубое высокое небо, привольно раскинувшееся над царскими резиденциями и дворцами, и тихая, задумчивая, благоухающая майской зеленью красота бульваров и парков.. В памяти звучали, стремительно сменяя друг друга, незабываемые марши Чернецкого «Рокоссовский», «Салют Москвы», «Праздник Победы», «Марш танкистов» и, конечно, знаменитый «Марш-парад», который, по мнению Серебренникова, может дать фору «Маршу Ра-децкого» Иоганна Штрауса-отца. И вспыхивали в памяти купола Александровского дворца, и ласково светилось здание Лицея, и призывно улыбалась арка белой стены училища. И мучительно хотелось жить..

Тогдашняя болезнь отступила. А вскоре из Санкт-Петербурга пришло долгожданное письмо от полковника в отставке Юрия Серебренникова, в которое были вложены строки недавно написанного им «Пушкинского марша». Солодовченко незамедлительно обратился к преподавателю Павловского педучилища Геннадию Васильевичу Колегаеву с просьбой найти подходящую мелодию. Так стихи встали в один строй с музыкой.

А второе послание не только доставило массу хлопот самому Солодовченко, но и вызвало немалый общественный резонанс.

В год 50-летия Победы из Евпатории в Павловск от однополчанина Юрия Семеновича Жукова пришла бандероль. В ней оказался перевод мемуаров «Сержант в снегах» и «Возвращение на Дон» Марио Ригони Стерна - бывшего командира опорного пункта 8-й итальянской армии, в годы войны дислоцировавшейся на правобережье Дона, в том числе - у Белогорья и Басовки.

Спустя три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны Стерн, движимый израненной памятью и жаждой покло-

ниться праху однополчан, а также мечтая повидаться с советскими победителями, отправился в Россию. Он возвратился на меловые крутого-рья Дона, по понтонному мосту пересек великий разделительный рубеж.

Непростыми путями стерновские книги попали в Советский Союз к знатоку итальянского языка Юрию Жукову. Опубликовать их в то время ему помешали политические причины, а в лихие постперестроечные годы издать самостоятельно не позволили, видимо, финансовые проблемы.

Каково же было волнение пушкиниста, перебирающего драгоценные листки! Но -средств на издание книги в то недоброе время не нашлось и у Солодовченко. Понимая, что исторические материалы такого уровня не должны быть потеряны для потомства, Дмитрий Федорович решился на следующий шаг. Переработав «Возвращение на Дон» в газетный вариант и написав соответствующее предисловие, он добился его публикации в шести номерах павловского «Маяка Придонья». Подборка была незамедлительно отослана автору перевода Юрию Жукову. Можно было представить себе радость однополчанина, в четыре строки написавшего одно и то же: «Спасибо, спасибо, спасибо.» Скорее всего, копии газеты были отправлены и Стерну.

А память не давала покоя. Она болела день и ночь. Часто бывая на родине, бродя заросшими тропинками далекого детства, Солодовченко отдавался сложному, волнующему чувству. Он снова и снова пытался определить место, где обрели свое последнее пристанище те итальянские солдаты. С годами чувство многократно усиливалось и все чаще ранено думалось: «Где же те люди, по долгу христианина или, наконец, по своей должности обязанные поставить простой крест или памятный знак, чтобы родные и близкие покоящихся здесь солдат могли приехать и поклониться их праху? Да, чужие. Да, враги. Но не все же, не на века же! Остроэмоциональное неприятие вражеского, жестокого с годами утрачивает изначальную резкость, появляется прощение, даже, может быть, - жалость. Многие ведь, как Марио Ригони, шли воевать по принуждению. Да не запахивать же, в конце концов, кладбища, не сеять же на братской могиле рожь и овес. Не собирать яблоки и груши?»

Почти в это же самое время воронежский поэт и просветитель Виктор Будаков самоотверженно бился за родные, русские плацдармы памяти, одновременно укрепляя приоритеты интернационального всепрощения и добра и пророчески утверждая: скромные, исполненные сердечности памятные знаки появятся как по вековечному милосердию нашего народа, так и по духу грядущего времени. Они - на поле Полтавской битвы, они - на поле Бородина. «Великодушен и милосерден наш народ, издревле нет злопамятства в нем. А война - беда для всех: временно побеждающих, временно побежденных... Победителей перед лицом вечности нет».

«Но, скажут, не поддерживается ли таким образом состояние памяти, способное аккумулировать горечь, подозрительность, чувство неотвратимости противостояний, войны во все времена?» - грустно спрашивает Будаков. И тут же уверенно отвечает: «Выверенная, нравственно благородная воинская память, счастливо лишенная мелкой мстительности, узости, расовых предрассудков, более всего и располагает к уничтожению преград».

А ведь нередко не только чужедальнее, захватническое, но и свое, победительно-освободительное полонится горевой полынью, а то и вовсе сметается с лица земли.

Не раз Солодовченко, верный пушкинской мечте дожить до того дня, «...когда народы, распри позабыв, / В великую семью соединятся», делился горькими мыслями и пожеланиями с друзьями. Однажды горячо откликнулся павловский поэт Василий Сотников. Вскоре автобус «Павловск-Журавка» остановился у мамо-новской школы. Грустно и светло вспомнилась первая школьная любовь.

У хозяев старой родительской хаты одолжили лопату и отправились за околицу. Копали по очереди - и, в конце концов, обнаружили глубоко и беспорядочно лежащие человеческие останки. Домой уехали потрясенные и убежденные: надо действовать! Тревожной ночью пушкинист пишет в Москву, в посольство итальянской республики. Через некоторое время пришло уведомление: письмо вручено сотруднику посольства.

Но - братское захоронение итальянских воинов никого не заинтересовало. Вырытый коллегами шурф осыпался, затянулся бурья-

нами. Под дикорослью скрылся и положенный Солодовченко камень.

По настоянию Дмитрия Федоровича его давние друзья Валентина Тимофеевна и Виктор Семенович Чеботаревы, Людмила Григорьевна и Евгений Александрович Золотовы, Тамара Григорьевна Корецкая и Зоя Григорьевна Соколовская составили коллективное обращение и передали его через Жукова в Италию, Стерну. 25 ноября 1997 года почтальон принес ответ.

«Ваш народ велик настолько, насколько всегда мучился, - пишет умудренный годами и бедами Стерн. - Ваши солдаты - герои, которые защищали свою Родину, свой народ.

Западный мир - наш богатый, расточительный мир, самовлюбленный, не желает иметь историческую память. Это приведет его к неприятностям. Любите же и боготворите ваших ветеранов, вашу великую Россию. Тебя, дорогой Дмитрий, обнимаю по-братски, и Юрия Жукова, а вашей земле, которую люблю, - мое постоянное воспоминание.».

Останки воинов мудрый итальянец предлагает не забывать, но оставить на месте, не перезахоранивать, так как Россия, где произошло огромное количество войн, сама по себе - безграничное кладбище.

Но - вернемся к Пушкину.

Особенный резонанс пушкиниана приобрела в 200-летний юбилей поэта. И для Соло-довченко год 1999-й оказался весьма плодотворен: встречи с ветеранами войны, беседы с учащимися школ, средних учебных заведений, интернатов, литературные гостиные, выступления в печати, радиопередачи.

Однако настойчивые предложения о необходимости установки мемориальной доски, отмечающей факт проезда Пушкина через Павловск в Арзрум и обратно, наталкивались на сомнения чиновничьей братии. Они не развеялись даже после опубликования статьи Со-лодовченко «Чайник Пушкина», родившейся после посещения Нижнемамонского музея крестьянского быта.

Его гостеприимные, радушные сотрудники Любовь Ивановна и Николай Тихонович Ку-теповы в свое время не поддались давлению властей, намеревавшихся отобрать здание музея и приспособить его под свои нужды. Они сохранили более 600 экспонатов, представля-

ющих несомненную историческую ценность. Среди них находился и синий полуторалитро-вый чайник, по семейному преданию, подаренный местному крестьянину Ефимьеву самим Пушкиным. Сомнения, конечно, возникали, и нешуточные, но супруги Кутеповы, досконально изучившие родословную Ефимьевых и знавшие все предания, передававшиеся из поколения в поколение, убедительно доказали принадлежность чайника именно Пушкину. Они даже определили примерную дату встречи: 7 или 8 мая 1829 года. Стало быть, точный расчет времени проезда Пушкина через Павловск, а не через Острогожск, заключавшийся в строго документированной статье действительного члена Академии наук СССР Бориса Петрова, подтвердился еще раз. Указывала на это и статья воронежского пушкиноведа Василия Чирикова «По пути на Кавказ». Да и как не поверить, если еще до войны павловские старожилы показывали вековую ракиту, под которой поэт остановился на отдых и все расспрашивал о деятельности Петра Великого, облюбовавшего слияние Осереди и Дона для постройки новой судоверфи?..

Лишь после обращения в Пушкинский Дом лед, наконец, тронулся, - только, к сожалению, уже в послеюбилейный год. Солодовченко с друзьями-единомышленниками до последнего боялись, что предприятие сорвется: то лестницы под рукой почему-то не оказалось, то доску прикрепить было некому. Наконец, при инициативной поддержке поэта Михаила Анпилого-ва памятная доска заняла свое место на фасаде районной библиотеки имени А.С. Пушкина.

Позднее Солодовченко добивался и установки в Павловске памятника великому поэту, оказался в шаге от триумфа, но снова наткнулся на бюрократические препоны, которые из-за преклонных лет и непробивного характера так и не смог преодолеть. А как ему хотелось, чтобы бронзовый Пушкин украшал и облагораживал любимый город! Часто, часто перед глазами рисовалась любимая пушкинская пора: высокое сентябрьское небо, хрустальная заречная даль, медленно кружащаяся листва берез и тополей. И в несказанной прелести ранней осени среднерусской полосы - Пушкин, задумчиво смотрящий в придонскую даль. И, казалось, вот-вот с арапских уст его слетят крылатые строки:

189

Блеща средь полей широких, Вот он льется!.. Здравствуй, Дон! От сынов твоих далеких Я привез тебе поклон!

И снова волна горечи захлестывала его душу. Тогда от памятника, хранившегося в запаснике и предлагавшегося бесплатно, - отказались. Не понравился, дескать, внешний вид. Пока думали да рядили, памятник забрала какая-то более расторопная и разумная воронежская организация. А на «подобающий» денег, как и следовало ожидать, не оказалось. Так и заглохло хорошее начинание. Но, хочется надеяться, подобное равнодушие - явление временное: рано или поздно обществу станет ясно, что нужны не местечковые песни с плясками да повсеместно лезущие с безумной скоростью торговые павильоны и павильончики, а настоящая русская литература.

Меня всегда поражала особенная сосредоточенность, глубина чувств Солодовченко, когда разговор касался литературы, Пушкина. Помнится его благородно-сдержанное негодование на «творчество» Анатолия Мадорского. Но - нет худа без добра: в результате прочтения книги «Сатанинские зигзаги Пушкина» появилась острополемическая статья «Совершенно новый Пушкин?!». В ней, частично признавая аргументацию доводов Мадорского, Дмитрий Федорович дает горячий отпор сладострастному любованию темными сторонами жизни Пушкина и беззастенчивому самопиару Ма-дорского.

Было, есть и будет. Вокруг пленительного имени поэта вот уже без малого два века не затихают споры. И хорошо, если разгораются они во имя светлой истины. И очень обидно, если ради грязной сенсации, ради одномоментного барыша перетряхивается белье, и хула норовит встать вровень с правдой. Подобные опусы - лакмусовая бумажка книжного рынка: наври погромче, сваргань посолоней, можно даже с порноэлементами, - и успех обеспечен.

С одной стороны - почти по гомеровскому образцу африканские государства спорят за право именоваться прародиной Пушкина, французский президент мечтает изучить русский язык только для того, чтобы читать Пушкина в подлиннике, а с другой. Пушкин -извращенец, Пушкин - ненавистник друзей,

Пушкин - застрелился в живот. Легко по-бул-гарински лягать мертвого льва! А вот постоять не дрожа, и поглядеть в дуло его меткого пистолета - слабо было бы?

Именно такой душевный настрой толкал Солодовченко на резкую отповедь. Нет, подобного рода деятельность не проходит впустую. В конце концов, девиз: «Пушкин - величайшая гордость наша» - неколебимое убеждение, пронесенное через всю его жизнь. А убеждения по природе своей не могут быть бездеятельными. К тому же малоизвестные, полузабытые факты открываются. повторно, как это парадоксально ни звучит. Так творчество гениального русского поэта из года в год приближается к читателю, что чрезвычайно необходимо в наше бездуховное, заамериканизированное время.

Да, временами приходилось слышать, что Солодовченко - не исследователь, а популяризатор, что он не открывает новые источники, а ссылается на более или менее известные. У кого-то, может, и ныне рождается вполне уместный вопрос: а стоит ли описывать все заново? Ведь есть Пушкинский Дом, множество других научно-исследовательских учреждений, затруднительно перечислить не только отдельные статьи, но даже фундаментальные труды, посвященные Пушкину. Но о каких вновь открывшихся фактах может ныне идти речь, если со времени первого серьезного пушкинского биографа Павла Анненкова они настолько исчерпаны, что даже «белое пятно» в биографии поэта - уже событие мирового масштаба? Другое дело - Солодовченко, аккумулируя разрозненные, фрагментарные знания, так подает известные события, что они начинают играть новыми, своеобычными красками. Поэтому его очерки не отличаются академической сухостью, они более или менее художественны. Многого стоит Пушкин-паломник, идущий с железной тростью на поклонение в Царское Село; Пушкин, делающий памятный подарок крестьянину Ефимьеву: Пушкин, ищущий секунданта. Это живой Пушкин, Пушкин животворящий, порой грустный, но всегда светлый.

Неброско, глубинно добр и светел всегда оставался и Солодовченко - до самого смертного часа.

С середины 2000-х годов навалились болезни. Катастрофически ухудшилось зрение. Удалили глаз, облучили голову - начала терять-

ся память. Не сразу, не в один день, но - неуклонно, страшно и необратимо. У него, всегда такого бодрого и оптимистично настроенного, появились страхи слепоты и безумия, то и дело наваливались немощь и тоска. Спасали Пушкин, да маленький столик у окна, заставленный книгами и иконами. Но наступало просветление, укреплялась воля, возникало желание творить. На столе появлялась аккуратная рукопись, шелестели страницы книг, журналов, газет.

В последние месяцы жизни его душа рвалась назад, в детство. В приступы ночного отчаяния он все порывался ехать в родную Мамоновку, в родительский дом: «Надо проверить ставни -закрыты ли? Надо навестить отца и мать.» Ему было не важно, что родителей десятилетия нет на земле, что в доме давно живут чужие люди.

Его тянуло и в Царское Село. «Поехали, Сережа! - часто можно было услышать от него. - Вот-вот, не сегодня-завтра, силы восстановятся, и махнем.» И строились несбыточные планы, и возникали замечательные проекты. Но, главное, - светлело на душе.

А как он по-детски открыто радовался, умилялся до слез, перелистывая изданную мизерным тиражом за собственные деньги книгу «Этюды о Пушкине»! И даже, кажется, немного удивлялся: «Неужели это мной написано? А ведь неплохо, пожалуй». Наверное, чувствовал: такого уже больше не будет.

Теперь ему, 83-летнему, измученному, казалось: любовь к Пушкину была в сердце с самого рождения. И он с гордостью нес ее через страшные болезни, бытовые неурядицы, одиночество. Она помогала ему жить.

Мы перезванивались часто - практически через день. Встречались, увы, реже. В одну из последних наших встреч принес Дмитрию Федоровичу долгожданную, напечатанную в «Коммуне» статью о его творчестве. Он радовался, словно ребенок. Поговорили, помолчали... Уже у двери с сердечной болью обнялись. Дмитрий Федорович застенчиво признался мне, что усиленно трудится над статьей о дочери Пушкина, Марии: «Тяжело мне, но не сдаюсь, ведь за мной стоит сам Александр Сергеевич!» И так светло улыбнулся на прощание. А у меня по спине метнулся нездешний холодок, и не захотелось напоминать ему, что «Дочь Пушкина» - уже лет десять как написана, и напечатана давно.

Вскоре, во время очередного приступа Дмитрия Федоровича забрали в стационар, откуда он так и не вышел. Земная жизнь - и страдальческая, и радостная - завершилась. Прямо из больницы усопшего повезли в Елизаветовку, к материнской могиле. Людей собралось немного. Похоронили, помянули - и разъехались, кто куда - довершать холодный, ветреный ноябрьский день. Вековечные заботы неустанно требовали, звали, торопили.

А мне все казалось: где-то далеко-далеко идут рука об руку два человека: великий русский поэт и его скромный почитатель, и что-то говорят они друг другу, и майский благоухающий ветер уносит слова.

МИР СТАНОВИЛСЯ СВЕТЛЕЕ...

Размышления о поэте Георгии Севрюкове

В Павловске, неподалеку от городской лестницы, у самого Дона-батюшки испокон веков стоит маленький домик. Многие годы жили здесь Георгий Петрович Севрюков и его супруга Октябрина Тихоновна. Жили не богато, но и не бедствовали. До судьбоносной встречи за плечами каждого лежала большая достойная жизнь. Первый брак у обоих не сложился, и потому, обретя друг друга на склоне лет, жили они сплоченно, жили так, что становилось ясно: это навсегда. Совместными усилиями управлялись по хозяйству: кормили

курочек, обрабатывали невеликий огород за пересохшей речушкой Самаркой, обихаживали дачу за десяток километров от Павловска. Георгий Петрович незамедлительно откликался на просьбы друзей-знакомых: мог помочь занедужившей старушке посадить картошку; мог профессионально отрихтовать машину попавшего в беду водителя; мог приладить новый замок. «А как не помочь? - говорил он. - Может, и останусь в памяти людей, помянут они меня добрым словом.» Старенький «Запорожец», урча и взбрыкивая временами, неспешно катился по разнодорожью, а жизнь неслась с космической скоростью.

Очень часто возникало у Севрюкова желание запечатлеть радостные и горестные мгновения нашей беспокойной жизни. И вот на свет появлялось очередное стихотворение. Строки складывались быстро, легко - глубинные муки творчества, многодневные гложущие сомнения не были знакомы этому солнечному, жизнерадостному человеку. Да и зависть, зачастую отравляющая творческие души, обходила его стороной. По крайней мере, мог он управиться с ней живо и неприметно, сохраняя неизменно здоровый взгляд на окружающий мир.

Подобному положению вещей способствовали, безусловно, годы, отданные спорту и педагогике. Но. обо всем по порядку.

Герой нашего очерка родился 5 мая 1928 года на хуторе Севрюков-Степанов Си-не-Липяговского (ныне Нижнедевицкого) района Воронежской области, в многодетной семье крестьян-тружеников. Щедра земля - под завязку хватит всем, только работай, не ленись! Все жители хуторка работали дни и ночи - сеяли, сажали. И, конечно, не забывали рожать деток. Еще несколько лет - и хутор разросся бы до приличного села. Разросся, если бы не тяжкая напасть.

О наживе лишь мечтая, Раскулачивать взялись Три известных всем лентяя: Фрол, Сашоня и Денис. Заявились, будто звери, Эти супостаты. Указал Денис на двери: - Ну-ка, все из хаты! Мать молила дать отсрочку:

- Ради Господа прошу!.. Фрол ответил:

- Даже ночку Переждать не разрешу!

Мать зажгла в божнице свечку... Ничего не помогло. Разломал Сашоня печку, Выбил рамы и стекло... Повела нас мать-гусыня, Покидая милый дол. На руках два крошки-сына, Остальные... за подол. И последний взгляд с подворья: Не дымит уже труба... Раскулачено подворье, Искалечена судьба...

А дальше. Дальше - очередные мытарства, описанные в горькой и жизнеутверждающей поэме «Судьба». Сначала - подались к материнскому брату Ивану в родное село, а по весне - опять поневоле - в шумный, неизведанный Воронеж. Снова приютил Иван, и снова брат, только теперь отцовский. Вырыли на откосе землянку. Теснота, темнота.

Ни минуты без заботы Многодетная семья: Без прописки нет работы, А прописки - без жилья.

Кормились на авось поденной работой, заново строили упорно корчуемые властью землянки - лишь бы успеть, лишь бы перекантоваться кое-как в «Утюжке», как юмористически окрестили мигавшие на склоне землянки-блиндажи.

Трудно было, порой невыносимо, но люди «Не озлобились, не пали, / Не согнулись в рог». Прошло три года - и власти, наконец, смирились, выделили участки. Построились Севрю-ковы: «Научились шить, скорняжить, / Делать башмаки». И не было им равных в округе по ремеслу. Дети пошли в школу. Злости в семье не таили, «пели здравицу» Фролам, Сашоням и Денисам за то, что отвели от колхоза.

Сорок первый примирил и правых, и неправых. Отец - в ополчении, братья - тоже сражаются за родную землю, кладут свои головы во имя Победы. Из оккупированного Воронежа мать с меньшими подалась в родной хутор.

Пятнадцатилетний Жора приступает к работе мастера по ремонту обуви, а проще - сапожника в артели «Кожкоопремонт». Спустя два года он - приемщик обуви, заведующий сапожной мастерской. Одновременно учится в школе рабочей молодежи. И пишет стихи. И не впустую пишет: однажды он даже удостаивается публикации в «Пионерской правде»!

Пытливый хлопец старался, и небезуспешно, освоить и другие ремесла. Спустя много лет он посвятит светлой памяти деревенского печника-виртуоза Ивана Кузьмича Сахно поэму «Самородок».

В своем селе сложил все печи -

Непостижимо!

Как он смог?

Из сотен труб стоит, как свечи, Зимой в погожий день дымок.

Что служат печи идеально, Вам подтвердит в селе любой. Он не учился специально, А все пришло само собой.

Рогожный фартук в глине, саже... Умрешь, смеясь над Кузьмичом, -Он про себя такое скажет: «...Сахно родился с кирпичом».

А дальше - война, неравный бой, лазарет. И - возвращение в родную деревню «с одною левою рукой». Везде - разруха, холод, голод. Не смог печник, единственный мужик в селе, остаться в стороне, не смог проигнорировать просьбы старух и детей.

Иван Кузьмич за две недели Усовершенствовал процесс: Он смастерил своей модели Целенаправленный протез.

Навсегда остались в памяти будущего поэта эти героические мгновения и неунывающий мастер:

Я наблюдал за ним с охотой, В проем для печи, с потолка, Как управляется с работой Его железная рука...

Бородкой редкою обросший, Достанет с куревом кисет: «Да мне абы протез хороший, А в остальном мне сноса нет!»

Смотрел, смотрел парнишка - и сам потянулся к работе: «И незаметно подружился / С киркою, глиной, кирпичом.» И возмужал в работе, заслужил благодарности односельчан и навсегда определил для себя нравственные ориентиры - трудолюбие, ответственность, отзывчивость.

В голодном 1946 году по чьему-то доброму совету спортивный парень решает податься в Алма-Ату, в Казахский республиканский техникум физической культуры. Через четыре года отличник учебы возвращается в родной Воронеж и без труда поступает на факультет физвоспитания Воронежского пединститута. А дальше - распределение в Павловское педучилище, восемнадцатилетняя работа в должности директора спортивной школы, а после выхода на заслуженный отдых - в должности учителя по трудовому обучению Павловской средней школы № 3.

По природе своей и по многолетней выучке незаурядный организатор, он после выхода на пенсию так и не смог уйти в тень, отсидеться где-нибудь в уголке. Почетного гражданина Павловска Георгия Петровича Севрюкова всегда влекло на люди, в гущу общественной жизни, в центр событий. В разные годы он - заместитель председателя районного Совета ветеранов войны и труда, руководитель комиссии по делам несовершеннолетних, руководитель группы здоровья для пожилых людей. А еще -хлопоты об альманахе «Огненные годы», подготовка к печати газеты «Донские родники», организация ежегодного в те времена фестиваля «Батька-Дон», выступления перед ветеранами войны, перед учащейся молодежью. А еще - походы по чиновникам и бизнесменам, разъяснения, убеждения, постоянное беспокойство, чтобы для того или иного культурного мероприятия перепали хоть какие-то крохи. Любимое его детище - литературное объединение «Донские родники» - по большому счету стало для поэта, несмотря на неизбежные творческие неурядицы, источником свежих сил, да, пожалуй, и смыслом жизни. И чем больше

193

души вкладывалось в любимые «Родники», тем объемней становилась творческая отдача, тем значительней расширялся круг общения.

Севрюков-поэт быстро, зачастую даже поспешно реагировал на злободневные события многообразными стихами, меткими частушками и зарисовками, вызывающими улыбку и заставляющими задуматься о различных, порой весьма нелицеприятных сторонах нашего общества и путях выхода из нравственного тупика. Но среди изобилия стихов на случай встречаются и подлинно художественные вещи, дышащие живой жизнью и устремленные в будущее:

Сгорблен, немощен и сед, Подошел к пивнушке дед. Через головы взглянул -Тяжко, горестно вздохнул... Увидала из окна Продавщица ордена, И, представьте, как ни странно... Обслужила ветерана, Несмотря на тот галдеж, Что подняла молодежь. В гневе выпалил один (Сразу видно - гос-по-дин!) И небрежно так потряс Старика «иконостас»: «Вы б похуже воевали -Мы б баварское пивали!..» Дед с трудом покончил с пивом, Даме банку передал, Поклонился ей учтиво, Парню-цинику сказал: «.Ну, а если б не Победа, Ты бы сгнил с мошонкой деда!»

(«У пивного ларька», 1991)

Как метко и верно схвачено! И не для убойного словца, не ради срамной показухи, так модной ныне, выписана эта картина. Подчеркнутая простота стихотворения, продуманная резкость, даже грубоватость изображения способствуют максимальному воздействию на читателя, они уместны, что нельзя сказать о постмодерновых голых кривляньях, нередко отдающих смесью французского с нижегородским.

Порой голос поэта поднимался на трагическую высоту, щемящей болью отдавался в

сердце. В стихотворении «Поговорили» одинокий ленинградец, старый солдат, недоброй волей перестроечных властей «завалявшийся в коммуналке», вспоминает недавний случай из своей героической и под конец оказавшейся никому не нужной жизни. 1992 год. Милый, приветливый гость из Германии привез в Ленинград гуманитарную помощь. Покормил, предложил побриться. Завязался непринужденный разговор, в ходе которого русский солдат-победитель уже по-свойски рассказывает про оборону Ленинграда, о том, как он защищал свой родной город, как безжалостно косил и отправлял под лед фашистские войска. И вдруг немец -

Миски медленно сложил, Помолчал немножко... С разрешенья закурил, Дым пустил в окошко... А меня озноб прошиб! Пот холодный градом! Гость промолвил: «Дед погиб -Тут, под Ленинградом».

Что и говорить, лихо закручен сюжет! Но это не небылица, хотя пару десятков лет до развала великой страны такое могло привидеться только в бреду: обнищавший Ленинград, новая блокада - теперь уже по милости новорусской «элиты». Блокада вседозволенности, алчности и пренебрежения к истории. И вот, как оповещает 7 февраля 1992 года цитируемое в эпиграфе стихотворения «Радио России», - «по городу Ленинграду разъезжают солдатские кухни и молодые немецкие солдаты развозят гуманитарную помощь неимущим.» Могло ли сердце поэта и гражданина Георгия Севрюкова не откликнуться на это действо? Нет, промолчать оно не могло.

Характеризует гражданскую и нравственную позицию поэта и стихотворение «В автобусе» (1994):

Инвалид залез в автобус

Из последних сил.

Ждет с надеждою: «Ну кто бы

Место уступил...»

«Вы держитесь за перила!» -

Дал совет студент-верзила.

194 -I

Эх, браток, Напрасно ждешь! А в салоне -Мо-ло-дежь! Я обстановку оценил -Ему трудней, чем мне. Я встал и место уступил Собрату по войне.

Экология души - экология природы. Да разве разделимы эти понятия? «Опомнись, че-ловече!» - внятно слышится голос ушедшего поэта - призыв, адресованный современному бесшабашному, неуемному «деятелю»:

Он не знал, как многие, Термин «экология» И не мыслил сроду Охранять природу.

С ней играет в шуточки Весь двадцатый век, Сам себя по чуточке Травит человек.

Как в автомобиле, Мчится под уклон. Выхлопы забили Полностью салон.

В последние годы рождалась и подлинно духовная поэзия (да бывает ли истинная поэзия бездуховной!):

Судьба - загадка жизни нашей. Судьба - и Ад, и Благодать... Кому испить какую чашу -Не предсказать, не угадать... В судьбе от самого порога Тропа у каждого - своя. А все идет по воле Бога -Он наш Заступник и Судья.

(«Наш Заступник и Судья»)

Стихи, стихи. Сотни, если не тысячи стихов! Сам поэт признается:

Еду. Ем. Лежу. Хожу. А в уме стихи пишу. Зубы чищу, полощу -Рифму новую ищу. Мусор в ящик выношу, Что ж, ты думаешь? Пишу! Руки вымою, сушу -И пишу, пишу, пишу... Ночь. Проснулся и спешу: Ручку в руку - и пишу.

Люди!

Вы забыли!

Мы в автомобиле...

(«Экология»)

Не чурался Севрюков и лирики. Лучшие строки его прозрачны и, даже единожды прочитанные, безо всякого нажима занимают свое место в памяти:

Август на исходе. Первая примета: И не осень вроде, Ноуже не лето...

Грусть на сердце носишь Песней недопетой: Хоть еще не осень, Но уже... не лето.

(«Август»)

Пусть писались они, эти незамысловатые стихи, в большинстве своем на случаи жизни и едва ли могут быть причислены к высокой поэзии, главное - они дарили радостные минуты как самому стихотворцу, так и адресату поэтического послания. А значит, стихотворные строки Георгия Петровича Севрюкова все-таки заняли свою, пусть и неприметную на первый взгляд, нишу в обществе. Мир, погруженный в хаос политических неурядиц и экономических потрясений, становился чуть-чуть светлей и теплей, хотя бы на микрон изменялся в лучшую сторону. Не в этом ли главное предназначение человека пишущего?..

Севрюков не ограничивал себя поэзией -он писал и остросовременные рассказы. Мог ли он, пусть не сражавшийся на фронтах, но сполна хлебнувший горечи военных лет, не думать о войне? Не мог. Именно поэтому одна из главных тем творчества Севрюкова - война и ее последствия, связь войны с современностью,

195

ветераны войны и их внуки - внуки, нередко извращенно воспринимающие вечные цели и ценности. В рассказе «Забросали» фронтовик Иван Павлович, после второго инфаркта «нашпигованный» лекарствами, отправился почтить память своего друга и однополчанина. Скромного и застенчивого Николая Ивановича, три десятилетия носившего у сердца осколок, супруга оберегала, как могла. А в тот злополучный день прихворнула. И, как на грех, уговорила мужа пойти в магазин за сметаной. Кажется - пустяк. Но «как нашкодивший мальчишка, стоял у прилавка Николай Иванович. У него не было сил, чтобы возразить. И ему стало страшно, как в том неравном бою, когда его с Иваном фашисты забрасывали гранатами.» Теперь все решала обозленная, остервенелая очередь, ее насмешки и упреки, а решила последняя - убийственная - реплика молодой «дамы»: «Когда ж они.» То ли наедятся, то ли еще что похуже. Николаю Ивановичу уже было не дано услышать и осмыслить эти слова. «Скорая» констатировала смерть фронтовика. Не выдержало сердце и у услышавшего эту историю Ивана Павловича. И последними его словами были: «Забросали! Сволочи!..» Нет, не фашисты забросали, а свои, потомки победителей-фронтовиков, те, ради жизней которых шла Великая война. Забросали словами, теми, что страшнее гранат. Читая и перечитывая этот горький рассказ, хочется верить, что таких острословов среди молодежи теперь все-таки меньшинство.

Познакомиться с Георгием Петровичем мне довелось в начале 1998 года. Зорко следивший за всеми публикациями в местной прессе, он позвонил мне и пригласил на заседание клуба «Донские родники». Наше общение продолжалось до самой его смерти. Это был миролюбивый человек, стремившийся сгладить острые углы и смягчить трения, неизбежно возникающие в любом творческом коллективе.

Мне часто вспоминается этот бодрый, жизнерадостный, приветливый поэт, душа любого творческого мероприятия, любой достойной компании. Его манера держаться перед слушателями, умение читать свои стихи (в его исполнении они выглядели выигрышней, чем на бумаге), наконец, его общественная работа снискали ему множество поклонников не толь-

ко на павловской земле, но и в области. И в умении держать удар Севрюкову не откажешь. Были, конечно, недоброжелатели (а куда без них!). Были и неблагоприятные обстоятельства. Недоброжелателей возбуждать не буду, а один неблагоприятный случай 2000-го года вспомню, зная все не понаслышке. И по сему случаю позволю себе обратиться к путевому очерку «Донской окоем» и привести небольшую автоцитату:

«Следующее после Карчей примечательное место - коварная, внезапно начинающаяся после веселого серебряного мелководья двенадцатиметровая яма на повороте, близ Кирпичей. Много раз тонули здесь люди. И самый первый фестиваль поэзии «Батька-Дон» ознаменовался трагедией. Едва сошли мы с катера и принялись располагаться на левобережье небольшими группками, чтобы хорошенько отметить это знаменательное для Павловска событие, как вдруг по берегу заметалась с рыданиями женщина. Покойный ныне павловский поэт Георгий Петрович Севрюков, долгие годы весьма плодотворно возглавлявший местный клуб «Донские родники», а также Алексей Васильевич Сушков и пишущий эти строки тотчас бросились в воду. Ныряли до посинения, после растянулись цепочкой - и снова искали, руками и ногами ощупывали дно отмели, казалось бы, до сантиметра. Бесполезно. Несчастного фотографа (или оператора - за давностью лет не помню точно) нашли через много дней, почти у Павловска. Что же послужило причиной: вино, спазм изношенных сосудов, то и другое вместе? Мы не гадали тогда понапрасну, но, придавленные нежданной бедой, собрали нехитрые пожитки и вернулись на катер. Домой, домой! Какой уж тут праздник.»

Да, держать удар он умел, но во что это все ему обходилось. Помню, как волнуясь и торопясь, убеждал он меня написать стихотворение о произошедшей трагедии: мол, хоть какое-то утешение для родных, для всех нас. Сколько бессонных ночей стоила ему эта поездка? Спрашивать, давить на болевые точки не хотелось. Ответ на этот вопрос знал лишь он сам да его верная Октябрина.

А еще видится мне чудесный предосенний день, берег Дона в районе городской лестницы, и Севрюков, тихонько рассказывающий о дикой уточке, кормившейся неподалеку все лето

и на днях закончившей свои дни в сомовьей пасти. Не буду утверждать, но мне показалось, что на мгновение блеснула слеза.

.И вот - десять с лишним лет минуло на земле без Георгия Петровича Севрюкова. Мне хочется сейчас сохранить этот тихий и светлый настрой души, и поэтому я не буду писать ни о смертельной болезни поэта, ни о его последних днях. Скажу лишь, что Георгий Петрович нисколько не терял присутствия духа и, более того, сохранял, насколько это возможно, его доброе расположение. К неизбежному уходу Севрюков относился философски. А еще он постоянно вслушивался в свою медленно замирающую струну. Предсмертные стихи его стали значительно глубже и совершенней. И кажется мне, сокровенный поэтически-философский взгляд на мир не оставлял Георгия Петровича до самого конца. По крайней мере, в последние мгновения своего земного пути потянулся он к Октябрине Тихоновне за ручкой и уже непослушными пальцами упрямо вывел самое таинственное, самое непостижимое для человека: «Умираю.»

Десять лет минуло! Годы пронеслись неудержимо. В мире стало неуютней, тревожней, увы. Но не это важно в настоящий момент. А важно то, что память о поэте Георгии Петровиче Севрюкове, слава Богу, продолжает жить на земле.

БУНТАРЬ

О посмертной книге журналиста Александра Багринцева «Быть добру!»

Ох, не любит русский человек начальников! А сколько их развелось - всех рангов и всех мастей? Немерено. И каждый считает, что он князь, по меньшей мере. И вдруг - является какой-нибудь «охальник» с недремлющей совестью, да к тому же зело вострый на язык. Так и норовит он язвить начальников, гвоздить их, да поглубже, побольней. В самое мягкое место метит, негодник этакий. В мозги, то бишь. Авось, исправятся? Да и возьмутся за ум? Ну, хотя бы поменьше будут мешать, и то хорошо. Ан нет. «И стал трутень крыловодить во вред сему улью. И стал цепляться ко всем и всему, даже там, где зацепиться не за что. Придирать-

донскол

НОВЬ

ся стал, где придираться не к чему. Указания давать, глупее которых придумать невозможно.» Никого вам, уважаемый читатель, этот животрепещущий образ не напоминает? Не нарисовалась ли в воображении вашем физиономия любимого начальника: «глаза - рачьи, морда - щучья»? Ведь что ни слово, то в точку. Да и местоположение «улья» весьма подходящее - «где-то между Палестиной и Новой Ка-литвой».

Так кто же виновник сей ершистой цитаты? Аверченко? Зощенко? Жванецкий?

А вот и нет. Земляк это мой. Журналист со звонкой фамилией - Багринцев.

«Так-так. - призадумается человек поживший. - Багринцев. Звучание-то знакомое!» И вспомнится ему «король фельетона» Алексей Багринцев, старый газетчик, незаурядный поэт, добрый приятель Алексея Прасолова, Василия Белокрылова. Да, ты как всегда прав, мой просвещенный читатель. Был такой человек, фронтовик, трудился в Верхне-мамонской газете. Но вышеприведенные слова принадлежат Багринцеву-младшему, Александру. Сыну того самого Багринцева, избравшему ту же стезю журналистики и самый крапивно жгучий ее жанр - фельетон.

Нынче этот замечательный жанр ими, власть в журналистике предержащими, причислен (как, собственно, и очерк) к разряду вымирающих, если не вымерших. И коли в газете, дорожащей традициями, еще можно натолкнуться на ладно скроенный очерк, то фельетон - редкость немыслимая. Сатира более-менее художественная - пожалуйста, а вот

с привязкой к конкретному случаю, увы. А ведь упомянутый «краснокнижник» - вовсе не чета жалким информационным окуркам, которыми замусорены газетные полосы, а полнокровный, здоровый жанр, где есть место и хлесткой сатире, и взволнованно вздыхающей лирике.

Так что первая (и одновременно, к несчастью, посмертная) книга Александра Багринце-ва, оптимистически названная «Быть добру!», по-своему уникальна. Ведь в ней собрано более пятидесяти фельетонов, написанных с 1985 года, практически с момента закрепления их автора в штате Верхнемамонской газеты «Донская новь», до недавнего 2013-го, предшествующего его трагическому уходу.

Да разве только фельетоны - хлесткие, сочные, брызжущие отрезвляющей желчью и веселой, иногда залихватской удалью? А рассказы, где сатирические выпады приобретают уже литературную цельность и значимость! Здесь тоже - не заоблачные парения, а наша осязаемая реальность, крепко стоящая на российской почве сатиры и юмора, стараниями Кантемира укоренившаяся. Вот он, еще один не искривленный побег - Александр Багрин-цев! Выходит, как ни зарься, смрадная буря, а здоровое начало в народе неискоренимо. Потому что живы глубинные корни русского миропорядка, и струи справедливости и добра, питающие их, неиссякаемы.

А вслед за рассказами - статьи. Здесь -«ювелир кирпичной кладки» Алексей Быковских, могучий литературный талант Василий Белокрылов, «крепкий русский мужик настоящих крестьянских кровей» Алексей Зуев, незаурядный живописец Алексей Бредихин, «последний кулак России» 104-летний Василий Шубин (Назаров), отстоявшие русскую землю от фашистской нечисти Дарья Вишнякова, Анна Бунеева, командир группы кемеровского отряда спецназа «Кузбасс» капитан Евгений Пилипчук, верные своей любви супруги Алексей и Ольга Костины, прожившие душа в душу шестьдесят пять лет.

Тут же неравнодушный читатель сможет ознакомиться со стихотворными опытами молодого Александра Багринцева. И хотя автор их по внутреннему наитию своему от стихосложения отошел, но поэтом в сокровенном смысле быть не перестал - добрые находки, эти «мед-

ные осколки молодого месяца», разбросаны по сборнику щедрой рукой.

Завершают книгу «Заметки на полях», где собраны теплые воспоминания и поздравления коллег-журналистов, а так же афоризмы Александра Багринцева и выдержки из его эпистолярного наследия (с автографами).

.Пишу эти строки, а мысль навязчиво возвращается к словосочетанию «трагический уход». Дабы открылись сокровенные истоки трагедии, приключившейся с этим честным журналистом, да, по сути, со всеми современными печатными изданиями глубинки, обратимся к «вопиющей» цитате из багринцевского дневника:

«За годы моей бытности в газете не помню атмосферы столь гнетущей. <.> Редакция превратилась в подобие «учебки», где хамоватый болван-прапорщик упивается своей властью над новобранцами, потому что ничего другого не умеет. Журналисты редакции, независимо от опыта и профессиональных дарований, стали для руководителя оловянными солдатиками без права голоса и собственного мнения, типа «ты - никто, и зовут тебя никак». Эти годы «правления» стали для редакции эпохой оголтелого мракобесия.

Газету превратили в отдел пропаганды и агитации. В ней нет ни жизни, ни мысли. Изжито все, что привлекало читателя: разнообразие жанров и форм подачи материалов, использование эффективных литературных приемов. Нет открытого диалога с читателем по обсуждению насущных проблем. В каждом доме, на каждом углу об этом говорят, а в газете - все бело и пушисто.

Мы отвратили читателя от газеты сплошным потоком директивных документов, рекомендаций, инструкций, правовых актов, протокольных отчетов и прочим подобным. Тем, что не интересно широкому кругу читателей. Знакомые прямо говорят, что в газете зацепиться не за что. И это не потому, что мы писать не умеем. Писать и думать нам недозволительно. То, что я делаю в газете в последние годы, напоминает мне смиренного писаря петербургского департамента Акакия Акакиевича Башмачкина из гоголевской «Шинели». Ни о чем не думай, слово в слово переписывай то, что пишут те, которым доверено думать. Все это дико, убого и несуразно.»

198

Можно и дальше продолжать эту горчайшую исповедь, длить отчаянный крик истерзанной и, по сути, беспомощной души. Но лучшее подкрепление сказанного - отзывы небезызвестных людей. Для начала - журналисты. Лев Кройчик: «Откуда взяться сегодня воле, если из каждого руководящего кабинета, из каждого биотуалета, из каждого унитаза глядят на тебя зоркие глаза коммуникативного начальника, радеющего о судьбе массовой аудитории?». Эмиль Абросимов: «Я спрашиваю его о редакционных делах и вижу, как Саша меняется в лице. - Невтерпеж, - отвечает, уже дни до пенсии считаю». Михаил Редькин: «В последние годы Саша сильно тяготился чрезмерной заорганизованностью редакционной работы. Ни своего мнения, никакой инициативы не допускалось. Все только по указке. <.> Для творчества нужны крылья. Они есть, но им не дают распахнуться, и - нет полета. До пенсии еще далеко. Саша переживает, сокрушается: «Терпения не хватает, не могу. Наверное, уйду куда-нибудь». Ушел. Из жизни». Юрий Багринцев, младший брат: «Он не смог защитить себя броней равнодушия и пофигиз-ма». Татьяна Багринцева, жена: «К сожалению, поддержки в своих праведных стремлениях сделать газету творческой он не получил ни в родном коллективе, ни в других структурах. И Сашу это подкосило окончательно. <.> Следствием стрессов стал геморрагический инсульт

Думаю, павловские журналисты Леонид Бричковский и Людмила Веселова разделят эту точку зрения. Да и автор этих строк в пору своей недолгой работы в районке в полной мере ощутил «державную» волю пришибеевых.

Да, ценности подменяются беззастенчиво. Читатель, отнюдь не массовый, - уже не объект совершенствования, а просто оболваненный подписчик. И вот порядочные журналисты, не нашедшие в себе мужества расстаться с профессией, обречены тянуть безрадостную лямку ради куска хлеба насущного. А после мы еще отваживаемся сетовать на падение культуры в обществе! Откуда же ей взяться, бедной, гонимой, беспомощной. Вот уж воистину по-гоголевски «горьким словом моим посмеюся».

Перелистывая книгу, только самый внимательный читатель заметит данные, напеча-

танные мелкими буквами на обороте титульного листа. Среди них, в самом низу: «В. Левин. Дизайн и верстка». Скромно, неброско. А ведь это незаурядный Владимир Георгиевич Левин! Еще один уход безвременный. Но книги его, десятки изданных при его участии сборников уже оставили добрый след на воронежской земле. «Слова мучительных страстей», «Созвучие поколений», «Дыхание надежды и весны», «Рождение слова», «Вы вспомните меня», «Тайны Пушкина». Одно перечисление заняло бы, пожалуй, целую страницу! Все они - его любимые, долгожданные дети. Книга Александра Багринцева «Быть добру!» стала, увы, одной из его последних работ. Помню, как он увлеченно говорил о ней. Да и о любой другой тоже. То радовался, то огорчался. Но надеялся - всегда.

Нет, не может человек, делающий доброе, нужное дело, просто так уйти из памяти людской. Поэтому и Александр Багринцев, и Владимир Левин остаются среди нас. И мне радостно надеяться, что переплет этой книги, словно добрая ладья, навсегда сохранит их имена от волн забвения.

«КОГДА СТРОКУ ДИКТУЕТ ЧУВСТВО.»

Несколько штрихов к юбилейному портрету журналиста Людмилы Веселовой

1

Каждому не чурающемуся печатного слова жителю павловской земли имя Людмилы Веселовой скажет немало. Человеку старшего поколения, безусловно, сразу вспомнится славная пора районной газеты «Маяк Придонья», работе в которой Людмила Васильевна отдала несколько десятков лет.

Можно озвучить много эпитетов: «с полной отдачей», «не покладая рук», «с распахнутой душой» - все они, конечно, применимы к Веселовой. Но ни в коей мере не как захватанные в газетной сутолоке штампы, а как объективно выраженная реальность. Все эти слова, соприкоснувшись с героиней нашего очерка, обретают и первоначальное звучание, и первозданную свежесть.

Это действительно так. Ведь слова - живые организмы, и все дело в том, как к ним от-

199

носиться, как их использовать - во благо или во зло. Человеку, достойно относящемуся к жизни, соблюдающему Божии заповеди, платят они, по меньшей мере, глубокой приязнью. И, складывая вроде бы самые на первый взгляд привычные слова, истинный писатель или журналист добивается такого их звучания, что окружающий мир хоть на микрон изменяется в лучшую сторону.

Сколько же написано Веселовой за эти годы? Скорее всего, цифру не сможет с точностью озвучить и сама Людмила Васильевна. Статьи, очерки, заметки, репортажи, фельетоны, интервью. Наберется, наверное, не на одну книгу. Дело тут, понятно, не в объемах: сие может делать любой малообразованный, набивший руку строчкогон. Главное, в каждой строке, в каждой мысли - частица ее души, ее сопереживание, ее неравнодушие к русской земле, к отчему краю, к каждому событию, к каждому повстречавшемуся на пути человеку.

Да и как иначе? Ведь нравственные основы и ориентиры закладываются именно в детстве. А оно у Веселовой было на первый взгляд безрадостное - голодное, холодное. Но страна, окрыленная Великой Победой, огромными шагами шла вперед, шла в охаянное и порушенное нынешними радетелями-либералами светлое будущее, шла изо дня в день, преодолевая немыслимые трудности. Будущее это не казалось какой-то отвлеченной, несбыточной мечтой, и потому люди жили сплоченней, прозрачней, жили, думая не о личной выгоде, но о своей

- нашей! - стране, и практически у каждого с младых ногтей формировался характер - стойкий, самоотверженный русский характер.

2

Ее родители - статный, мужественный офицер Василий Мозговой, и мама - добрая, синеглазая девушка Надя, познакомились на фронте. Людмила Васильевна часто думает: судьба обошлась с папой излишне сурово - из глухой старооскольской Обуховки вырвался он в Ленинград, на учебу в Лесотехнический. И тут же - война, мобилизация, обрыв всех чаяний и надежд. И маму ей тоже жаль - сирота, она сполна хлебнула и детской тоски-печали, и грозного военного лихолетья. Но, слава Богу, погибель обошла их стороной, а любовь соединила сердца.

- После войны в голодное село привез отец молодую жену, а с ней и «приданое» -младшего ее братишку Анатолия, - рассказывает Людмила Васильевна, предварительно пригласив меня в уютную комнатку, украшенную старыми книгами и памятными фотографиями. - А ведь у дедушки и бабушки, помимо приехавшего Василия, были еще дети - Аня, Ваня, Зоя, Миша. А тут еще едок, да не один! Но Сергей Тихонович, дед мой, великодушно принял всех: раз Вася полюбил, так тому и быть. И добавляет: - Все-таки миролюбивые Мозговые, отзывчивые.

Вспоминает часто она и родителей деда Сергея - прадеда Тихона и прабабку Ксению. Когда они слегли, присматривала за ними жена Сергея Тихоновича, бабушка Нюра, ухаживала самоотверженно, выполняя долг младшего поколения перед стариками. Через всю свою жизнь пронесла Людмила Васильевна преклонение перед не показной гуманностью старого доброго обычая.

Самое, пожалуй, раннее воспоминание, видение из пятилетнего детства: большая кровать, уже разобранная для сна, за окнами - глухие осенние сумерки, перед иконами - коленопреклоненная баба Нюра, и часто крестится она, и смотрит на иконы умоляюще, и сдабривает горячую молитву слезой. И снова, снова слышится ее дрожащий голос: Ваня, Аня, Зоя, Миша, Вася. Хотя все они уже взрослые, но болит о них материнское сердце, тревожится.

200 -I

А внучка Люда, приехавшая ненадолго из Воронежа, куда недавно перебрались родители, все смотрит, смотрит на старенькую бабушку, и какой-то непонятной грустью и надеждой полнится ее душа, и сама она роняет тихие слезы.

В Воронеже Василий Мозговой исполняет обязанности директора 33-й мужской школы, что на левом берегу. Эта работа ему не в новинку: в Обуховке он уже набрался опыта, возглавляя семилетнюю школу. Трудолюбивый, ответственный, он, наряду с другими патриотами возвращая к жизни холодный, голодный послевоенный Воронеж, сам уверенно идет в гору. Вскоре он уже возглавляет отдел образования Левобережного района, избирается в депутаты.

- Война еще держала всех безжалостной рукой, - говорит Веселова. - Конечно, непросто папе было видеть, как безрадостно живут его дети. Может, и тревожило его чувство вины. Только в чем он виноват? В чем?.. - задумчиво спрашивает она себя. И отвечает: - Просто по-другому, не отдавая себя стране, жить было немыслимо.

А день клонится к вечеру, и вот уже наша беседа продолжается за чашкой ароматного чая.

- Мама наша, Надя, трудилась в садике дежурной медсестрой, - продолжает, собравшись с мыслями, Людмила Васильевна. - Я ходила в этот же садик, младшая сестра Зоя - тоже. Брата Сережи пока не было. Но вот появился он - долгожданный. Декретный отпуск у мамы -два месяца. А потом - как хотите, так и выкручивайтесь. Помню, нам с сестренкой оставляли младшенького на полдня, а то и на дольше. Мы опрокидывали табуретку на пол, и в этих «яслях» нянчили малыша. Зоя не уставала возиться с ним, таская из табуретки в ванную на водные процедуры. У меня же, у старшей, уже были подруги, и я порой нет-нет, да и убегала с ними на пришкольный участок. А сестра всегда оставалась верной нянькой.

3

И вот однажды, в погожий летний вечер, отец принес с работы неожиданную весть: его посылают в числе 30-тысячников-комммуни-стов на юг Воронежской области, а точнее, в

самую ее глубинку, на павловские земли - поднимать колхоз имени Чапаева. Воронеж, хотя и не полностью оправившийся от ран войны, все-таки областной центр, город с немалыми перспективами. А село, вернее, хутор Шкурлат, место, несомненно, до крайности нищее, да к тому же весьма далекое, испугало не на шутку. Отступать на пройденные и не очень радостные позиции не хотелось никак. Но. Приказ есть приказ. И как ни плакала Надежда Федоровна, как ни ходила к начальству мужа с просьбами да увещеваниями, не помогло ничего.

И вот он - неотвратимый исход из Воронежа. Середина Чернавского моста; через мгновение-другое полюбившийся город останется за плечами, растает в дымке прошлого. Открытый грузовик, убогий домашний скарб, который можно пересчитать по пальцам. Крепко сжатые пальцы отца. Слезы мамы. А Люда то ли вопрошала, то ли убеждала: «Ну что ты плачешь, мамочка? Не надо. Ведь около Павловска тоже можно жить.»

И правда: оказалось, можно. Несмотря на пугающие вначале картины - обессилевшие коровы, от бескормицы едва не висящие на привязи, почти полное отсутствие механизации труда (хлеб по старинке молотили на току цепами), - ситуация постепенно выравнивалась. Стала приходить техника, появились специалисты, начали работать магазин и клуб. Постепенно в колхозе и семье появлялся достаток: молоко, масло, мед, выращенные своими силами поросенок, куры, плоды с огорода. А главное, в Шкурлате было изобилие замечательных яблок. «Именно от них, от этих чудодейственных фруктов, - признается Людмила Васильевна, - мы, дети, получили запас здоровья на всю будущую жизнь».

Отец, человек по характеру весьма деликатный, старался не переусердствовать во внимании к своей семье, по крайней мере, внешне. Жить лучше, состоятельней других, исповедовать личное обогащение не позволяли душа и суровые требования тогдашнего времени. Гораздо важнее: чтобы поля были без сорняков, чтобы коровки были сыты и ухожены, чтобы в наличии всегда были нужные специалисты.

И чрезмерно усиливать родительское внимание поводов, слава богу, не находилось: дети учились неплохо, вели себя, как и другие сверстники. Им не приходило в голову, что они

какие-то особенные, «высокопоставленные». Разве что книги, привезенные из Воронежа, как-то выделяли девчонок, приподнимали их над более приземленными сверстниками. Дети безо всяких отцовских понуканий понимали: это все для них и читали много. Забирались в глубину двора, заросшего повиликой и калачиками, - и читали, читали без конца.

Постепенно домашняя библиотека пополнялась, но, несмотря на это, ходили поначалу и в шкурлатскую школьную, а чуть позднее -в елизаветовскую, при Доме культуры. Жажда чтения, несмотря на девчачью дружбу, на общение со сверстниками, не оставляла ни на минуту. Чехов, Лермонтов, Горький, Лавренев, Роллан, Гете, Гюго, Золя. Именно здесь, думается мне, в любви к чтению и в природной наблюдательности, светлой мечтательности и открытости перед людьми и коренится будущая профессия Людмилы Веселовой, именно здесь таятся ее добрые истоки. Чтение расширяло кругозор, будило пока еще неясные стремления к чему-то лучшему, к своему достойному месту в мире. Уже тогда ей хотелось быть «писательницей». И освобождение от ежечасной родительской опеки привило ей убеждение: никто никогда в жизни не будет для нее делать что-то особенное, то и дело подсказывать, понукать, направлять, уделять неусыпное внимание. И, констатирует она, в будущей взрослой жизни это, безусловно, больше помогало, чем вредило.

4

А дни летели, летели.

Кажется, только что отца перевели в расположившуюся неподалеку от Шкурлата Ели-заветовку, в сельхозартель «Путь Октября», а уже - вот и он, районный центр, Павловск. Теперь Василий Сергеевич Мозговой - директор совхозтехникума. Как в свое время шкур-латовцы, так и недавно «осиротевшие» елиза-ветовцы горевали не только о полюбившемся своей доброй сноровкой председателе, но и о жене его, «своей Федоровне», безотказной и опытной фельдшерице, что было тогда в деревне большой роскошью. Но Мозговые уезжали, уезжали не по своей воле, бывало, через силу, но всегда понимали: так нужно, все это для страны, для народа. А работы, работы ответ-

ственной, нервной, подчас на износ, никак не убавлялось.

Вначале она, сельская девчонка, робела в малознакомой городской обстановке, но вскоре освоилась, обзавелась подругами и почувствовала себя довольно комфортно.

- Ближайшими нашими с Зоей подругами стали сестры Света и Таня Величко, - вспоминает Людмила Васильевна. - Очень теплая была дружба. Мы и дня не могли прожить друг без друга. Вместе читали книги, а военные романы Ремарка стали для нас настольными. А еще - «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», в которые навсегда влюбил нас мой одноклассник Коля Данилевич, сын местного священника, начитанный, очень тонко чувствующий юмор парень.

В старших классах жизнь стала и вовсе непоседливой, многообразной: чуть не ежедневные лыжные походы на Дон, на Тахтарку, летние купания, катания на шлюпках. И как-то незаметно минуло детство, и настала пора податься в Воронеж, чтобы в университете штурмовать точные и гуманитарные науки, корпеть над учебниками, вобравшими в себя мудрость многих умов и столетий. Лекции, экзамены, зачеты, снова лекции.

Да разве так уж и мучительны, так неприглядны студенческие годы? Думается, вовсе нет. Во-первых, за окнами аудиторий - памятный с детских лет Воронеж. Воронеж обновленный, восстановленный, со своей особой культурной атмосферой, не соприкоснуться с которой невозможно. Воронеж Кольцова и Никитина, Бунина и Маршака, Платонова и Троепольского, Мор-дасовой и Массалитинова. А во-вторых. Ну разве могут быть скучными все подряд лекции, если слушаешь их не из-под палки, а по призванию, исполняя свою детскую мечту: стать писательницей. Особенно если читает их такой знающий, увлеченный человек, как Лев Ефимович Кройчик. А весенние улицы с юными лучезарными улыбками, летящими навстречу? Да и любимый Павловск оставлен ненадолго -неделя-другая - и снова дома.

Нет, вовсе не скучным было это жизнеутверждающее, можно даже сказать - основополагающее пятилетие! Ведь именно тогда, во время учебы, совмещенной с работой в «Маяке Придонья», и укрепилась тяга к слову, именно тогда прикипело к руке перо.

5

Да разве вся жизнь - такая уж скучная штука! И дает ли она задуматься об этом? Возможно ли отстать от нее, от жизни, зависнуть где-то мыслями, когда ты диктор районного радио, когда в твоей руке зажат микрофон и ни одно мероприятие не проходит без твоего участия, без записи живых голосов, живого шума времени? Возможно ли лукавить, работать кое-как, писать в четверть силы, если слово твоих новых наставников - редактора «Маяка Придонья» Леонида Андреевича Бричков-ского, его заместителя Анны Константиновны Шелепугиной, журналистов Аллы Васильевны Реутской, Александры Петровны Радченко имеет в обществе вполне осязаемый вес и зримое значение? Они умели увидеть актуальную, острую тему, развить ее, заставить задуматься читателей. И как не учиться у них, как быть хуже их в профессии, работая бок о бок годами, десятилетиями? Веселовой даже в голову не приходило - отсидеться, быть безынициативной, не стремиться к мастерству общения с людьми, к мастерству подачи материала! Что-то, конечно, удавалось не сразу, но - шли годы, и вот уже приходило время самой становиться наставницей и передавать молодежи свои профессиональные сбережения.

Да только ли эта стезя вела по судьбе? Как ни богата профессия внешними событиями, как ни почитаема, но любовь, замужество, рождение и воспитание сына Алексея - не менее важная составляющая ее жизни. И не зря Людмила Васильевна, человек глубоко православный, верующий, любит говорить: «Добро начинается в человеке, в его доме. Если переполняет истинное Добро душу и дом, лишь тогда человек вправе нести его миру». И радует, очень радует ее то, что Россия повернулась к богопочитанию, что в церкви идут службы, что люди объединяются в борьбе со Злом, а огорчает, что общество стало черствей, отчужденней, что люди отвернулись от книги. Она уверена, что никакие навороченные гаджеты не смогут заменить живое общение с классикой.

А уж о газетах и говорить не приходится! Они для нее что-то родное, осязаемое, почти живые существа. Да, никуда не денешь четыре с половиной десятка лет. Невозможно выкинуть из жизни почти полвека активной журна-

листики. Журналистики советской, в какой-то мере идеалистической, но по большому счету честной, действенной; зыбкой журналистики переходного периода, когда у многих ее коллег ломались устои, деформировались цели, когда общество перекашивало так, что и поныне не исправлен этот перекос. А Веселова понимала и понимает, и в каждой беседе подчеркивает, что истинный журналист - всегда на виду, всегда как на ладони. Особенно наглядно, по ее убеждению, это правило доказывают малые города и веси. И не имеет журналист права солгать, сфальшивить, если хочет остаться в профессии уважаемым и уважающим себя человеком, а не оборотистым дельцом ради красного словца (и не только, увы!), готовым предать все и вся.

Она и ныне, будучи «на отдыхе» (разве только в закавыченной форме может быть применено к ней это слово), отзывается на многие интересные события нашей быстротекущей жизни - будь то культурное мероприятие в районной библиотеке, встреча с духовным пастырем или страничка воспоминаний о незаурядном человеке. Отзывается честно, талантливо, от души. Каждую строку ей диктует особое чувство, и потому, если продолжить знаменитую строфу Пастернака и логически применить к Веселовой, можно, безусловно, констатировать: в ее творчестве ощутимо «дышит почва и судьба». Пусть не всеохватная, пусть не всеобъемлющая, но живая, искренняя судьба и родная, теплая придонская почва, ее опора и отрада. Не потому ли так павловчане нетерпеливо ждут появления в печати материалов за подписью Людмилы Веселовой, - в печати, которой она без единого сомнения и сожаления отдала главную часть своей жизни.

«ДОЛГ ПОТОМКОВ -ЧТИТЬ И ПОМНИТЬ...»

Предисловие к книге Николая Калинина «На обратной стороне медали»

Тема Великой Отечественной войны советского народа против фашистской агрессии будет волновать, безусловно, не одно поколение. Ведь не было у нас семьи, которой не коснулось бы огненно-смрадное дыхание фашизма.

О Великой войне - героической, трагической, о Великой, Прекрасной Победе написаны десятки, если не сотни тысяч книг, миллионы статей (не говоря уже о кинематографе, живописи, музыке.). Объять всю эту литературу - художественную, публицистическую, документальную - немыслимо. Чтобы прочесть одни только названия, заголовки, потребуется целая жизнь. Поэтому, по сути, что может дать еще одна сравнительно небольшая по объему и охвату исследовательская работа? Тем более, малотиражная, что, к сожалению, отнюдь не редкое явление в наше внешне фанфаронское, а по сути, чуждое науке и искусству, бездухов-нейшее время? Вопрос этот лежит на поверхности. А ответ должен быть - из глубины. Вернее, из глубин нашего русского духа, нашего славянского самосознания, нашей совести всемирной, всеобъемлющей, наконец.

Думается мне, что новая книга Николая Григорьевича Калинина «На обратной стороне медали», эта благородная работа исследователя-энтузиаста для общества - и нынешнего, и будущего - окажется не бесполезной. Все мы должны нести в душе слова апостола Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Мы ни на миг не должны забывать о том, что Слово - Божье, Слово - Бог. Слово, особенно печатное, таит в себе огромные созидательные силы. В Слове таятся и громадные разрушительные силы, когда оно бездумно ли, умышленно ли поставлено на службу Злу.

Да, Слово по силе можно и должно приравнять к атомному оружию. И как атом может быть мирный, созидательный, несущий в наши дома тепло и свет, и - разрушительный, сметающий с лица земли многомиллионные города, так и Слово, в зависимости от того, как к нему относиться, может работать и на созидание, и на разрушение. Ныне следует с болью признать, в стране, в обществе преобладают разрушительные тенденции. А вот если все мы сообща, самоотверженно, нацеливаясь не на дешевую шумиху, но на вечные ценности, примемся работать на созидание - укреплять духовность, нравственность, культуру, память - тогда выиграет и государство наше, и каждый из нас.

Николай Калинин, задумываясь о своей родословной, о своих предках, не вернувшихся из огненного смерча войны, задумывается одновременно о государстве и обществе - и дает всем нам прививку от беспамятства, значимую прививку против вирусов Зла. Два года напряженного труда, два года кропотливой, не побоюсь этого слова, - въедливой работы ушло у него на то, чтобы прояснить судьбы пятерых бойцов - участников Великой Отечественной войны. Все они пропали без вести. Пропали, но благодаря своему внуку, племяннику и брату, не канули в небытие. Кто же они, эти незаслуженно и надолго потерявшиеся герои-красноармейцы? Федор Никифорович Мухоркин, дядя автора книги, предположительно - лейтенант, командир пулеметного взвода. Иван Федорович Сергеев, дед нашего исследователя, рядовой, пехотинец-стрелок. Иван Иванович Калинин, тоже дядя, рядовой, артиллерист. Василий Иванович Калинин, двоюродный брат, старший сержант, танкист. Егор Кириллович Поздняков - родственник по линии жены, тоже рядовой и тоже пехотинец-стрелок. Их боевой путь и пытается проследить неравнодушный потомок - Николай Калинин.

И, повторюсь, пытается не напрасно. Его упорные попытки по крупице собрать уцелевшие данные, чтобы восстановить картину более чем семидесятилетней давности, заслуживают глубокого уважения. А было ли это так просто? Увлекательно - да, но далеко не просто. Всякое случалось - и сомнения настигали, и руки опускались. Но проходили дни - и снова Калинин в боевой готовности: делает запросы в архив военно-медицинских документов в Санкт-Пе-

204 -|

тербурге, посещает военкоматы, беседует с родственниками и односельчанами, едет в Центральный архив Минобороны РФ в Подольске, «глотает» книги, охотится за недавно оцифрованными документами, штудирует военные карты, сводки. Всего не перечислить. Поэтому и читается книга не просто - это сгусток, это слиток дат, цифр, фактов, иллюстраций. С набегу понять все не получится. Такое исследование не только от автора, но и от нас, читателей, требует сосредоточенности и тишины. Требует времени.

Калинин честно предупреждает о нелегкости предстоящего чтения: «.данное повествование - исследовательское. В нем нет авторского вымысла - художественной трактовки событий». То есть нет горящих лесов и лугов, нет осенней распутицы, нет ночной канонады, нет форсирования великих рек. Вернее, все это присутствует, но как сам собой подразумевающийся фон. Оперируя цифрами и фактами, автор упорно шагает вслед за своими героями, задерживаясь «на более ожесточенных местах боев». И - постепенно укрепляет мысль, что все они, погибшие, пропавшие без вести солдаты, тоже являются героями. Но, читая работу Калинина, перенимаешь не только героические, но и трагические мысли, гнетущие - о хрупкости, о заброшенности человека, попавшего в мясорубку войны.

Зачастую автор ничего не утверждает, лишь осторожно предполагает. Его можно понять: многие архивные документы не только не открыты, не оцифрованы, но и не уцелели, как таковые, в военное и в послевоенное время. И «последние архивы» - наши бабушки и дедушки - тоже, увы, замолкают навсегда, унося с собой бесценные воспоминания. И фронтовые письма, бережно хранимые столько лет, бывает, улетают вслед за ними.

А ведь документ - основа не только нашей жизни, но и науки, и искусства. И куда денешься, если душа зовет хотя бы попытаться воссоздать картину, собрать мозаичное полотно былого; и что поделаешь, если это возможно только исходя из обстановки, складывающейся вокруг не отдельного красноармейца и даже не полка, а целой дивизии, а то и армии. То и дело, чтобы нащупать следы своего героя, приходится выстраивать логическую цепочку, отметать сомнительные ответвления, добавлять и соединять разрозненные звенья, на свой страх

и риск заполнять неизбежные лакуны. Хорошо, если работают вдумчиво, как это делает Калинин, совестливо, без спешки и желания покрасоваться.

«Место гибели достоверно не найдено, дата не уточнена, - пишет наш исследователь. И спрашивает себя: - Что же сделано? - А сделано, - отвечает он себе, своей совести и всем нам, читателям, - сделано многое в сравнении с информацией, выложенной на сайте Интернета и имеющейся у родственников. Внуки и правнуки прочитают, проследуют по пути их деда, проникнутся чувствами сострадания к их предку и одновременно - гордостью за него -защитника Родины. Будут помнить эту черную полосу в истории их семьи, их страны. Станут искренне уважать прошлое, ценить и хранить мир в будущем». Все так. Все правильно. Да нужно все это потому, в конце концов, что «долг потомков - чтить и помнить»! Именно - долг.

«Черная полоса». Траурная. Оттого и саднит она сердце, эта извечная «обратная сторона медали», невидимая почти всегда - ведь «в тени и полузабвении остались тысячи и тысячи красноармейцев. Безвестно погибших и безвестно пропавших»! Да, как не согласиться, память наша, в праздники повсеместно пробуждающаяся, зачастую благодушно дремлет в повседневности. А еще есть бюрократы - высокомерно забывающие, более того, чинящие препятствия: дескать, кому она нужна, эта «окопная правда»? Однако, по мнению Калинина, люди мучительно, медленно, но начинают осознавать истинные цели и ценности, потому и рассекречиваются архивы, оцифровываются документы - ради будущего благоразумия, «ради мира на земле».

И все же, так или иначе, пропавшие без вести выше поименованные фронтовики награду свою, благодаря потомку своему Николаю Григорьевичу Калинину, получили. Она заключена в книге «На обратной стороне медали». И это, одновременно, самая высокая награда для самого Калинина - человека, неравнодушного к Родине, к природе, к поэзии. Человека, неравнодушного к прошлому и будущему своей страны, своей семьи. И как будет славно, если сделает он не только добрую прививку от беспамятства, но и подвигнет кого-то на подобный исследовательский труд. Это много, очень много значит.

205

КОГДА-ТО, ОЧЕНЬ ДАВНО. На левый фланг.

Во рву своем

Страничка воспоминаний о поэте и журналисте Петре Рязанцеве

Каждому пишущему памятны его начальные творческие шаги. Первое стихотворение (большинство, конечно, начинает со стихов), первый отклик, первая публикация.

Памятны они и мне.

Двадцать лет тому назад, переписав десяток стихов в тоненькую ученическую тетрадку, направился я в редакцию павловской районки. Потоптавшись у входа, наконец, решился. Решился окончательно и бесповоротно. Взбежал по одной лестнице, по другой. К кому-то робко обратился.

«Со стихами? Это к Петру Дмитриевичу Рязанцеву, дальше по коридору.»

Позже, через много лет, вчитаюсь как следует в стихи Петра Дмитриевича - стихи безыскусно-строгие, сердечные, совестливые. Прочту его военную поэму «Обелиск», написанную еще в далеком 1961-м. И навсегда западет в мою память:

Податься б вспять: Огонь и чад -Не устоять... Они стоят! Что жизни им, Влюбленным в жизнь, Простым, земным -Упал - лежи. У них сперва всегда -Страна: Была б жива Она одна. Не устоять Никак нельзя. Ведь даже мать Скосит глаза, Махнет рукой И бросит: «Трус». Нет-нет, такой Неверен курс. Тяжелый бой. Фашистский танк Ползет стеной

Отважным будь. Прикинь - огнем Прожженный путь, Которым шел, И полз, и плыл. Суров, тяжел Путь этот был. Тебя спасал Источник - месть. Прильнешь -И снова сила есть! До дна ль Источник тот Испил? Сполна ль Врагу ты Отомстил? В деревне Виселицы в ряд Встречал, На них -Тела солдат... Малютку раненого... «Пи-ить!» - просил... За это

Надо мстить! Прикинь,

И танк из толстых плит Один твой гнев Испепелит. .Ты прав.

Смотри, смотри, майор! -Не танк ползет -Горит костер. С победой вас, друзья! Ура!

Хватило б силы До утра.

Доведется мне прочитать и предельно лаконичные строки биографии: «1928 года рождения, с. Лозовое Воронежской области. Член Союза журналистов России. Живет в Павловске. Печатал стихи в армейской периодике, областных газетах и общих сборниках.» В них - весь Петр Дмитриевич -внешне неброский, строгий, скупой на слова и - глубинно добрый и светлый. Таким и должен быть поэт.

Все это впереди, а пока - открываю очередную дверь, переступаю очередной порог. Передо мной - небольшой квадратный кабинет, из него - несколько дверей в другие помещения. Вполоборота - небольшого роста пожилой человек с лысиной. В костюме, при галстуке. Что-то сосредоточенно пишет. Мне сразу ясно, что это Петр Дмитриевич. И ему, видимо, понятно, что за птица прилетела -глаз-то за многие годы наметан! Начинающий, и, конечно, со стихами.

Январский день клонится к вечеру. Вид у Петра Дмитриевича усталый - заботы, заботы. Но - оживился, даже просветлел. Поздоровались. Усадил напротив. Отобрал тетрадь. Жду - и надеюсь, и страшусь.

Читает. Медленно читает, вдумчиво. Подчеркивает что-то. Брови то нахмурит, то поднимет. Ну, думаю, пропало. Не надо было приходить, ох, не надо. Говорил же себе: постой, повремени. Лих же, нет! Все на рожон лезешь...

Наконец Петр Дмитриевич оторвался от рукописи. «Смотри, - говорит. - Здесь надо подработать, и здесь. Это сыро. А вот это стихотворение сгодится. И вот это. Их мы и напечатаем.»

Конечно, с высоты нынешнего опыта понимаю, что все без исключения стихи были слабые, сырые, и по большому счету ни одно из них печатать не следовало бы. Понимал это

и Петр Дмитриевич. Но он твердо знал и другое: не надо с ходу отталкивать начинающего, необходимо поддержать его, направить и силы, и сомнения в плодотворное русло. Нельзя упустить возможность: вдруг что-то стоящее получится. Все когда-то начинали. А дать от ворот поворот никогда не поздно: задубела душа у юного «самородка», очерствела, появилось непробиваемое сознание собственного величия -вот тогда и отстраниться не грех. Потому что не будет уже с человека толку. Померк он, остановился. А пока.

Почитал Петр Дмитриевич - и давай расспрашивать: кто, откуда, где живу, где учусь (тетрадь-то не подписана). Расспрашивает - и в блокнот все заносит. Значит, пришлись ему стихи по душе, раз за автора так скрупулезно взялся. Мне бы порадоваться, а на сердце - неспокойно. Того и гляди, засмеют «друзья-товарищи» за стихи. Как пить дать, засмеют.

«Петр Дмитриевич! - уговариваю его. -Давайте не фамилию, а инициалы под стихами поставим!..» Он - категорически против: «Ну, вот еще! Пустой разговор. Отбрось эту ложную скромность, не девятнадцатый век на дворе». И улыбается потаенно, хорошо так улыбается.

И все-таки обманул я тогда Петра Дмитриевича. Как-то извернулся - и представился: Григорий. Григорий Луценко.

Представляю теперь с улыбкой: останавливают Григория Семеновича Луценко, деда моего, знакомые фронтовики: «Что это ты, Гриша, за стихи взялся на старости лет? Ну-ну, дело-то неплохое, дерзай.» Конечно, выяснилось вскоре все. Знали друг друга Петр Дмитриевич и Григорий Семенович. Общались. И на эту тему, конечно, поговорили. И, конечно, посмеялись: «Ничего, перерастет хлопец!»

Перерос. И много повидал и редакций, и редакторов. Где оно теперь, то чудесное волнение, те юношеские надежды? В какой стороне их искать?

А вот вспомню Петра Дмитриевича, вспомню дедушку - и заволнуюсь всерьез. Горько мне станет, что никогда их больше на земле не увижу. И порадуюсь, что мне довелось быть с ними, и снова остро пойму: человек жив, пока жива память о нем. Потому и пишу эти строки: хочу, чтобы память наша освежилась и еще крепче сплотила всех нас, живых и ушедших, в единое и неделимое целое.

207