CC BY
10досаждать друг другу [5, р. 282, 102 первый из них считает, что шахматы - это интеллектуальная игра, исключающая психологическое давление, второй - нет. Вопреки позитивистам, по Р. Дворкину, эти арбитры не относятся к своим позициям как к одним из возможных одинаково правильных ответов. Каждый арбитр знает о несогласии другого и об отсутствии общего критерия разрешения спора или объективной проверки истинности ответа, однако продолжает считать собственный ответ лучшим: в противном случае они оба остались бы со своим особым мнением, а спор утратил бы смысл [5, р. 282-283]. То же, по Р. Дворкину, будет касаться как научного опыта (историки и ученые настаивают на истинности своих суждений даже при невозможности ее доказательства и при отсутствии бесспорных посылок для вывода), так и повседневной и юридической практики [5, р. 281-282; 6, р. 137
Во-вторых, Р. Дворкин апеллирует непосредственно к целям судебных процедур и идейно-политическим основаниям института судопроизводства. По его мнению, даже в сложных делах целью судебного процесса является не изобретение, а выявление и защита прав сторон, что и обусловливает надлежащую политическую характеристику этого процесса [5, р. 280]. По мысли автора, даже если признается, что здравомыслящие юристы, соглашаясь по фактам, расходятся во мнениях о праве сторон на выигрыш в сложном деле, это - вопреки позитивистам - не означает отсутствия подобного права, не подрывает разумности/справедливости реализации государством решения судей по такому делу. В основе такой государственной защиты лежит установка, согласно которой даже потенциально ошибочное и спорное судебное решение лучше оставить в силе, чем перепоручать его другому институту или требовать от судей опираться не на принцип (наилучшее суждение относительно прав сторон), а на политические цели и иные доводы [5, р. 280-281]. Данное обоснование («тезис о правах») видится Р. Дворкину более демократичным и справедливым, чем альтернативное позитивистское учение о правовых пробелах и судейском усмотрении. Оно, по сути, означает и легитимирует принятие правотворческого решения невыборным органом, устанавливающим задним числом права и обязанности сторон в процессе [5, р. 84-86].
В-третьих, в противовес «объективной» позиции «внешнего наблюдателя» существование в правовой системе верного ответа Р. Дворкин связывает с базовыми правилами института судопроизводства и конвенциями сообщества, с принимаемыми в правовой системе «особыми условиями истинности» правовых суждений [5, р. 283 6, р. 131 Подобные условия могут быть различными. Так, в примитивных правовых системах с малым числом статутов и прецедентов, с неразвитыми процессуальными нормами и тому подобным они могут допускать, что правовое суждение будет истинным, если (при согласии по фактам) оно выводится из действующего права одной лишь дедукцией, и ложным, если имеется обратное ему и выводимое таким образом суждение. Отсюда в сложных делах любые суждения не могут быть ни истинными, ни ложными. В отличие от этого в развитых правовых системах имеют обширный корпус юридических материалов (включая правовые принципы), которые всегда содержат доводы в пользу того или иного исхода. Это обеспечивает возможность создания «наилучшей теории» рассматриваемого дела, наибольшее соответствие которой и будет признаваться основанием истинности решения даже в сложных делах. Здесь может допускаться решение «в ничью», когда доводы в пользу обеих сторон в процессе будут считаться равновесными (притом что данное решение будет иметь статус такого же правильного/истинного ответа, как и все остальные). Более того, учитывая крайне низкую априорную вероятность «ничьего» результата в развитых системах, в них может вводиться специальное предписание для судей, которое исключает решения «в ничью пользу» из списка допустимых ответов, ожидая, что после длительных и напряженных раздумий они смогут прийти к выводу о большей правоте одной из сторон в процессе [5, р. 283-290].
В свете названных позиций «тезис правильного ответа» выступает у американского правоведа частью надлежащей теоретической и политической картины права и судопроизводства в развитых правовых системах. Деятельность судьи трактуется автором не как лишь следование юридическим стандартам, но как выявление предзаданного в праве единственно верного ответа. Юридическая истина мыслится не абстрактно-объективной, а институциональной, конвенциональной, аргументативной. Соответственно, ни философский скептицизм, ни отсутствие инструментов опытной проверки юридической позиции, ни дискуссионность и потенциальная ошибочность конкретных судебных решений, ни субъективность судей и тому подобное не рассматриваются как весомые аргументы против тезиса правильного ответа [4].
«Тезис правильного ответа»: проблемы применимости
Оценивая концептуальные построения Р. Дворкина, необходимо отметить ряд моментов, касающихся ценности его доктринальных построений и их применимости (в том числе за пределами англо-американского права, составляющего контекст рассуждений автора).
Во-первых, отстаиваемый Р. Дворкином «тезис правильного ответа» весьма нетрадиционен на фоне положений, принятых в зарубежной и отечественной философии и теории права. Так, развиваемая Г. Хартом и другими позитивистами альтернативная доктрина об усмотрении является одной из ключевых в американо-британской мысли XX в. Наиболее ярко контртезис об усмотрении формулируется представителями американского правового реализма, которые отвергают формалистскую модель права и судебного решения, когда судья «автоматически» или «механически» выводит заданный в праве результат. Для реалистов не только факты не являются объективными данностями, выступая конструктами, зависящими от различных обстоятельств процесса, но и сами общие правила, подверженные множеству противоположных интерпретаций, не способны предопределить исход конкретных дел: решение по делу - во многом результат выбора или усмотрения судьи (в том числе его ориентации на стереотипы и стандарты судебной практики и сообщества) [8, 9]. Схожие, хотя и менее радикальные, утверждения о неполноте права и судейском правотворчестве заявляются различными представителями континентальной правовой мысли в конце XIX - начале XX вв. [10, 11, 12] Аналогичные позиции высказываются и в дореволюционной российской правовой системе [13], а идея принципиальной пробельности права, обусловленной объективными и субъективными причинами, является общепринятой в советской и постсоветской юриспруденции [14, 15]. Все это делает крайне провокационным тезис Р. Дворкина о единственно верном ответе, требующий новых/дополнительных аргументов со стороны «традиционной» правовой теории, в том числе за пределами англо-американского права.
Во-вторых, значимость тезиса Р. Дворкина обусловлена апелляцией автора к «внутренней точке зрения» или перспективе участника правового общения (прежде всего судьи) в противовес «внешней точке зрения» наблюдателя (историка, социолога и пр.) [16, р. 13-15; 4]. Данный тезис, как и вся юриспруденция американского правоведа, имеет прямую практико-юридическую направленность, будучи рассуждением с позиций действующего права, принятой юридической доктрины и юридической догматики, «прологом к любому решению в праве» [16, р. 90 ff.]. Он проистекает из методологии автора как осмысления аргументативного характера юридической практики через участие в ней и обсуждение сквозных для нее вопросов обоснованности и истинности правовых суждений [16, р. 13-15]. Тем самым идея единственно верного ответа разворачивается в рамках предлагаемой Р. Дворкином методологической альтернативы традиционным западным теориям (как и отечественной теории государства и права), нацеленным на общее, ценностно-нейтральное описание права с неких объективных позиций и маркируемых им в качестве примеров «архимедовой» юриспруденции [17, 3].
В-третьих, базируясь на опыте современного англо-американского права, Р. Дворкин, однако, заявляет об относимости своего тезиса к развитым правовым системам в целом [5, р. 288, etc.] без соответствующего теоретического анализа/подкрепления. Это в свою очередь ставит вопрос о степени универсальности его утверждений, в том числе об их применимости к континентальному и современному российскому праву.
С одной стороны, представляется, что в качестве общего тезис Р. Дворкина вполне возможен как принцип организации правовой системы. Из построений автора следует, что здесь могут быть установлены «особые условия истинности» правовых суждений, связанные с аксиомой бес-пробельности права и обязанностью судей и иных правоприменителей найти соответствующий (по сути, наиболее обоснованный) ответ, который в рамках правопорядка будет считаться предзаданным и единственно верным. С другой стороны, очевидно и то, что данный общий тезис не является для всякой правовой системы необходимым. Правопорядок может прямо или косвенно допускать пробельность регламентации тех или иных юридических вопросов, а равно устанавливать механизмы ее восполнения или устранения. Так, даже несмотря на интерпретативность и конвенциональность констатации юридических пробелов и распространенное нежелание отечественного правоприменителя эксплицитно работать с ними, тезис единственно верного ответа вряд ли можно считать целиком уместным для характеристики современной российской правовой системы. Указанный тезис не заявляется ни на уровне национального законодательства, ни на уровне судебной практики, ни даже в рамках принятой юридической доктрины. Более того, высшие судебные инстанции периодически фиксируют неурегулированность тех или иных вопросов
(например, трактуя их как предмет законодательного регулирования и утверждая ограниченность собственных полномочий по решению соответствующих дел [18]). Возможное переописание российского права как полной и всеобъемлющей системы стандартов будет расходиться с ее институциональной историей и практикой, а также с «феноменологией» ее восприятия участниками правового общения, что, судя по всему, противоречит базовым методологическим установкам самого Р. Дворкина [5, р. 105-110; 16, р. уш].
В-четвертых, тезис единственно верного ответа видится неоднозначным, будучи рассмотренным как специальный тезис в отношении нормативных начал назначения наказания.
С одной стороны, можно поддержать Р. Дворкина в его утверждении о том, что неопределенность правовых текстов не ведет к пробельности или неполноте права [6, р. 68; 7, р. 128-131]. И дело здесь даже не в возможности существования «канонов интерпретации» уголовных законов, согласно которым будет считаться, что неопределенная норма меняет предыдущее положение дел только в той мере, в какой это оправдано неоспоримым ядром используемого языка [6, р. 68]. Здесь будут работать уже отмеченные у Р. Дворкина и фундаментальные для института права «особые условия истинности» правовых суждений и связанная с ними возможность истолковать решения по уголовным делам как нахождение предзаданного единственно верного ответа. Такие условия и толкования могут быть вполне состоятельны в рамках принимаемой «внутренней» перспективы правовой системы и «феноменологии» участников правового общения, даже если с «внешних» (занимаемых оппонентами Р. Дворкина) позиций можно показать неспособность канонов интерпретации полностью устранить неопределенность и выбор и провести строгую границу между ясными и пограничными случаями применения уголовного закона, выявив «неоспоримое ядро» его языка [1, р. 126].
С другой стороны, как представляется, реализуемая Р. Дворкином методология «внутренней» точки зрения не имеет необходимой связи с тезисом единственно верного ответа, ведя к иным выводам в отличных от англо-американского права контекстах. Показательным здесь будет современное российское уголовное право и принятые в нем нормативные начала назначения наказания. В частности, для него характерна относительная неопределенность уголовно-правовых санкций, устанавливающих высший и низший пределы наказания по конкретным составам преступлений, возможность для судьи назначить не только основные, но и дополнительные виды наказаний, наличие открытого перечня смягчающих обстоятельств, возможность для судьи назначить наказание ниже низшего предела, установленного по конкретному виду преступления, возможность назначить условное наказание, освободить от наказания и ответственности и т. д. Все это обусловливает признание и значительную роль в рассмотренных процедурах судейского усмотрения, что, на первый взгляд, идет вразрез с утверждениями Р. Дворкина.
Конечно, есть определенные возможности совместить тезис единственно верного ответа и российскую систему назначения уголовных наказаний. Так, Р. Дворкин признает, что в конкретной правовой системе правильным ответом по сложному делу может быть не только решение в пользу одной из сторон процесса, но и решение «в ничью». То же можно сказать и в отношении приговоров российских судов, которые выносятся с применением судейского усмотрения, - по своему статусу они могут интерпретироваться как (единственно) верные, поскольку приняты в установленном порядке управомоченными субъектами, как и любые другие юридические решения недискреционного характера. Правда, в таком случае возникает вопрос о юридической ценности утверждений Р. Дворкина: неясно, означает ли его тезис какие-то особые нормативные требования к судебным решениям. Согласно российскому праву, любое судебное решение, включая то, которое основано на доводах совести, правосознания, внутреннего убеждения судьи, находится в сфере юридических оценок: приговор по уголовному делу, даже будучи дискреционным, должен быть законным, обоснованным и справедливым [19, ст. 297]. Что более важно, приведенные позиции Р. Дворкина не вполне удовлетворительны в контексте предмета обсуждаемого спора. Критикуемая им позиция позитивистов заключается в том, что в праве всегда будут возникать/обнаруживаться неурегулированные случаи, когда решение по делу требует от судьи применить усмотрение, то есть выбрать между имеющимися альтернативами - правовой статус таких решений позитивистами не оспаривается, а, наоборот, предполагается. Отсюда адекватный ответ Р. Дворкина, по-видимому, должен состоять не просто в утверждении о том, что даже когда имеющиеся в праве доводы равновесны и возможно лишь решение «вничью», последнее все равно будет считаться юридически состоятельным и к тому же единственно верным. Р. Дворкин должен обосновать, что таких равновесных ситуаций вообще не может быть, в том числе когда право пря-
мо допускает судейское усмотрение (как это имеет место при назначении уголовного наказания). Иначе говоря, аргументы американского правоведа, даже будучи убедительными, способны подкрепить «тезис правильного ответа» скорее как формальный, но не как содержательный.
«Содержательная» версия тезиса Р. Дворкина представляется гораздо более радикальной и проблемной для обоснования. Так, не вполне понятно, как можно совместить тезис единственно верного ответа и разнородную (российскую и зарубежную) практику, когда имеются значимые различия в разрешении одних и тех же дел органами разных территорий и уровней (в том числе, когда возможно принятие одним и тем же судьей в один и тот же день по во многом одинаковым уголовным делам противоположных решений)? Можно утверждать, что каждое такое решение - если и пока оно не отменено - с точки зрения российского права воплощает в себе искомый единственно верный ответ. Как отмечалось, эта трактовка вполне допустима доктринально: в частности, она может полагаться элементом/следствием принципов верховенства права и единства законности. Однако практически и в контексте рассматриваемого спора подобная трактовка мало что дает, поскольку формирует картину права как постоянно меняющегося поля истинных ответов - в таком виде она, по сути, равнозначна утверждению о возможности существования в системе различных юридически верных ответов на один и тот же вопрос (по крайней мере, на том уровне общности, который позволяет учитывать юридически значимые параметры решений). Более того, признание каждого отдельного решения в качестве случая единственно верного понимания и применения соответствующей нормы, группы норм или права в целом, по-видимому, должно порождать обязательства (ограничения) при рассмотрении последующих дел, когда в тех же обстоятельствах судья должен вынести то же решение либо привести четкие доводы в пользу его полного или частичного неприменения. Иначе говоря, такое признание может трактоваться как утверждение прецедента, что противоречит началам российского (и континентального) права, ориентированного на иной тип разграничения компетенции между законодательной и судебной властью, в рамках которого решения судов полагаются прежде всего правоприменительными актами.
В свете сказанного, вводимый Р. Дворкиным «тезис правильного ответа» имеет неоднозначный характер. С одной стороны, он демонстрирует фундаментальные интерпретативные начала правопорядка, требует последовательности в проведении его ценностей при трактовке полномочий судьи, прав и обязанностей сторон в сложных делах, предъявляя важный вызов традиционным - зарубежным и отечественным - теориям права и правоприменения. С другой стороны, признание/существование в правовой системе единственно верного ответа на любой юридический вопрос является возможным, но отнюдь не универсальным или необходимым. В частности, он, по-видимому, не работает в отношении современного российского правопорядка ни в качестве общего тезиса (принципа или аксиомы права), ни в качестве специального тезиса, характеризующего, например, нормативные начала и институциональную практику назначения уголовных наказаний. Отсюда в теоретическом плане аргументация Р. Дворкина видится недостаточной в отношении юридического позитивизма, сохраняющего свою состоятельность как теория, которая допускает присутствие в правовой системе ситуаций неопределенности и необходимость судейского усмотрения как выбора между имеющимися альтернативами.
Библиографический список
1. Hart H.L.A. The Concept of Law. 2nd ed. Oxford, 1994, 336 p.
2. Касаткин С. H. Основные идеи «Постскриптума» Герберта Л.А. Харта // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия: Право. 2008. № 1. С. 3-27.
3. Касаткин С. Н. «Постскриптум» к «Понятию права» Герберта Л.А. Харта// Российский ежегодник теории права. 2008. № 1. С. 753-785.
4. Касаткин С. Н. Проблема судейского усмотрения в полемике Харта и Дворкина: линии аргументации и методологические истоки спора // Правоведение. 2012. № 3. С. 11-34; № 4. С. 10-33.
5. Dworkin R. Taking Rights Seriously. 2nd ed. Cambridge, MA., 1978, 392 p.
6. Dworkin R. No Right Answer? // Law, Morality and Society. Essays in Honour of H. L. A. Hart. Oxford, 1977. Pp. 58-84.
7. Dworkin R. A Matter of Principle. Cambridge, MA., London, 1985, 418 p.
8. Адыгезалова Г. Э. Социологическая юриспруденция в США в XX в.: формирование доктрины, развитие и совершенствование правопорядка: автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. Краснодар, 2017. 52 с.
9. Тонков Д. Е. Американский правовой реализм: правовая определенность с позиции нормоскептиков //Правоведение. 2015. № 4. С. 137-153.
10. Карапетов А. Г. Борьба за признание судебного правотворчества в европейском и американском праве. М., 2011. 308 с.
11. Луковская Д. И. Об эволюции взглядов на судейское право во французской юриспруденции (конец XVIII - первая четверть XX в.) // Правоведение. 2014. № 4. С. 237-248.
12. Тимошина Е. В., Васильева Н. С. Общая теория судебного метода и стили судебной интерпретации в правовой концепции А. Росса // Труды Института государства и права Российской академии наук. 2016. № 4. С. 113-128.
13. Липень С. В. Доводы «за» и «против» расширения свободы судебного усмотрения в юриспруденции дореволюционной России: две системы научной аргументации // Юридическая техника. 2013. № 7-1. С. 177-180.
14. Лазарев В. В. Пробелы в праве и пути их устранения. М., 1974. 184 с.
15. Власенко Н. А. Разумность и определенность в правовом регулировании: монография. М., 2014. 157 с.
16. Dworkin R. Law's Empire. Cambridge, MA., 1986, 486 p.
17. Dworkin R. Hart's Postscript and the Character of Political Philosophy // Oxford Journal of Legal Studies, 2004. Vol. 24. № 1. Pp. 1-37.
18. Постановление Конституционного суда РФ от 6 июля 1999 г. № 10-П «По делу
0 толковании положений статьи 92 (части 2 и 3) Конституции Российской Федерации» [Электронный ресурс] // СПС «Гарант» (дата обращения: 01.11.2019).
19. Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации от 18.12.2001 № 174-ФЗ (ред. от 04.11.2019) [Электронный ресурс] // СПС «Гарант» (дата обращения: 05.11.2019).
References
1. Hart H.L.A. The Concept of Law. 2nd ed. Oxford, 1994, 336 p. [in English],
2. Kasatkin S. N. Osnovnyie ideyi «Postskriptuma» Gerberta L. A. Kharta [The main ideas of Herbert L. A. Hart's «Postscript»]. Vestnik Samarskoi Gumanitarnoi Akademiyi. Seriya: Pravo [Bulletin of Samara Academy of Humanities. Series: Law], 2008, no. 1, pp. 3-27 [in Russian],
3. Kasatkin S. N. «Postskriptum» k «Ponyatiyu prava» Gerberta L.A. Kharta [The «Postscript» to Herbert L.A. Hart's «The Concept of law»]. Rossiyskii Ezhegodnik teoriyi prava [Russian yearbook of legal theory], 2008, no. 1, pp. 753-785 [in Russian],
4. Kasatkin S. N. Problema sudeiskogo usmotreniya v polemike Kharta i Dvorkina: liniyi argumentatsiyi i metodologicheskiye istoki spora [A problem of judicial discretion in polemic between Hart and Dworkin: lines of argumentation and methodological sources of the debate]. Pravovedeniye [.Jurisprudence], 2012, no. 3, pp. 11-34; no. 4, pp. 10-33 [in Russian],
5. Dworkin R. Taking Rights Seriously. 2nd ed. Cambridge, MA., 1978, 392 p. [in English],
6. Dworkin R. No Right Answer? In Law, Morality and Society. Essays in Honour ofH. L. A. Hart. Oxford, 1977, pp. 58-84 [in English],
7. Dworkin R. A Matter of Principle. Cambridge, MA., London, 1985, 418 p. [in English],
8. Adygezalova G. E. Sotsiologicheskaya yurisprudentsiya v S.SH.A. v XX v.: formirovaniye doctriny, razvitiye i sovershenstvovaniye pravoporyadka. Avtoref. diss. dokt. yurid. nauk [Sociological Jurisprudence in USA in the XX century: formation of the doctrine, development and perfecting of legal order. Extended of doctor's of Law thesis]. Krasnodar, 2017, 53 p. [in Russian],
9. Tonkov D. E. Amerikanskiy pravovoi realism: pravovaya opredelyonnost' s pozitsyi nor-moskeptikov [American Legal Realism: legal determinacy from normoskeptics's view]. Pravovedeniye [.Jurisprudence], 2015, no. 4, pp. 137-153 [in Russian],
10. Karapetov A. G. Bor'ba za priznaniye sudebnogo pravotvorchestva v yevropeyskom
1 amerikanskom prave [A struggle for recognition of judicial law-making in European and American law], Moscow, 2011, 308 p. [in Russian],
11. LukovskayaG. I. Ob evolyutsiyi vzglyadov na sudeiskoye pravo vo frantsuzskoi yurispru-dentsiyi (konets XVIII - pervaya chetvert' XX v.) [On evolution of views concerning judicial law in French jurisprudence (end of the XVIII - first quarter of the XX century)]. Pravovedeniye [.Jurisprudence], 2014, no. 4, pp. 237-248 [in Russian],
12. TimoshinaE. V., Vasil'evaN. S. Obshchyaya teoriya sudebnogo metoda i stili sudebnoi in-terpretatsyii v pravovoi kontseptsyii A. Rossa [A general theory of judicial method and styles of judicial interpretation in A. Ross's legal conception], Trudy Instituta gosudarstrva i prava Rossiyskoi Academiyi nauk [Proceedings of the Institute of State and Law of the Russian Academy of Science], 2016, no. 4, pp. 113-128 [in Russian],
13. Lipen' S. V. Dovody «za» i «protiv» rasshireniya svobody sudebnogo usmotreniya v yuris-prudentsiyi dorevolyutsionnoi Rossiyi: dve sistemy nauchnoi argumentatsiyi [Arguments «pro» and «contra» widening of freedom of judicial discretion in jurisprudence of pre-revolutionary Russia: two systems of scientific argumentation], Yuridicheskaya tekhnika [Legal technique], 2013, no. 7-1, pp. 177-180 [in Russian].
14. Lazarev V. V. Probely v prave i puti ikh ustraneniya [Gaps in law and ways of their elimination], Moscow, 1974, 184 p. [in Russian],
15. VlasenkoN. A. Razumnost' i opredelyonnost' v pravovom regulirovaniyi: monografiya [Rationality and determinacy in legal regulation], Moscow, 2014, 157 p. [in Russian],
16. Dworkin R. Law's Empire. Cambridge, MA., 1986, 486 p. [in English],
17. Dworkin R. Hart's Postscript and the Character of Political Philosophy. Oxford Journal of Legal Studies, 2004, vol. 24, no. 1, pp. 1-37 [in English],
18. Postanovleniye Konstitutsionnogo suda RF ot 6 iyulya 1999 g. no. 10-P «Po delu o tol-kovaniyi polozheniy stat'i 92 (ch. 2 i 3) Konstitutsiyi Rossiyskoi Federatsyiyi [Decree of Constitutional Court of Russian Federation from the 6th of July 1999 no. 10-P «On a Case of interpretation of article 92 (p. 2 and 3) of Constitution of Russian Federation»]. SPS «Garant» \SPS Garant] (Accessed: 01.11.2019) [in Russian].
19. Ugolovno-protsessual'nyi kodeks Rossiiskoi Federatsiyi ot 18.12.2001 no. 174-FZ (v red. ot 04.11.2019) [Criminal procedure code of Russian Federation from 18.12.2001 no. 174-FZ (ed. 04.11.2019)]. SPS «Garant» [SPS Garant] (Accessed: 05.11.2019) [in Russian],
DOI 10.37523/SUI.2020.37.1.010 УДК 340
Логунова Любовь Евгеньевна
преподаватель кафедры гражданско-правовых дисциплин, Самарский юридический институт ФСИН России, 443022, Россия, г. Самара, ул. Рыльская, 24в, e-mail: [email protected]
Lyubov E. Logunova
Lecturer of the Department of Civil Law Disciplines,
Samara Law Institute of the Federal Penitentiary Service of Russia, Rylskaya str., 24v, Samara, Russia, 443022, e-mail: [email protected]
НЕКОТОРЫЕ МЕРЫ ЮРИДИЧЕСКОИ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА КОРРУПЦИОННЫЕ ПРАВОНАРУШЕНИЯ В СВЕТСКОМ ПРАВЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА ХУ-ХУ1 вв. *
Аннотация. В статье автором проводится анализ законодательных памятников права Московского государства XV-XVI вв. и публично-правовых грамот. Выявляется проблема отсутствия законодательного закрепления таких понятий, как «коррупция», «коррупционное правонарушение». Предпринимается попытка определения данных понятий. Сравнивается понимание указанных явлений в XV-XVI вв. с современной правовой интерпретацией. Анализируются и раскрываются основные аспекты и особенности коррупционных правонарушений, характерные для периода Московского государства. Перечисляются меры противодействия коррупции на современном этапе и в рассматриваемом временном периоде. Изучаются не только такие известные памятники российского права, как судебники, но также и иные источники права периода XV-XVI вв. Перечисляются и раскрываются меры юридической ответственности за совершение коррупционных правонарушений. Дается краткая характеристика видам юридической ответственности, применяемым за совершение коррупционных правонарушений. Подчеркивается тяжесть уголовной ответственности, которую несли низшие судебные чиновники за совершение коррупционных правонарушений. Автор обращает внимание на то, что законодатель рассматриваемого периода придавал большое значение борьбе с чиновничьим произволом на местах. В ходе исследования автор приходит к выводу о том, что расширение видов мер юридической ответственности за коррупционные правонарушения, назначение тяжких телесных наказаний за совершение такого рода деяний не привело к искоренению коррупции в рассматриваемом историческом периоде.
Ключевые слова: история права, коррупционные правонарушения, коррупция, взятка, право Московского государства, судебники, посул, кнут, тюремное заключение.
SOME MEASURES OF LEGAL RESPONSIBILITY FOR CORRUPTION OFFENSES IN THE LAW OF THE MOSCOW STATE OF THE XV-XVI CENTURIES
Summary. In the article, the author analyzes the legal monuments of the Moscow state of the XV-XVI centuries and public legal documents. The problem of the lack of legislative consolidation of such concepts as «corruption», «corruption offense» is revealed. An attempt is made to define these concepts. The understanding of these phenomena in the XV-XVI centuries is compared with the modern legal interpretation. The main aspects and features of corruption offenses typical for the period of the Moscow state are analyzed and disclosed. Measures to counteract corruption at the present stage and in the considered time period are listed. We study not only such well-known monuments of Russian law as sudebniki, but also other sources of law from the XV-XVI centuries the measures of legal responsibility for committing corruption offenses are listed and disclosed. A brief description of the types of legal liability applied for corruption offenses is given. The author emphasizes the severity of the criminal responsibility that was borne by lower judicial officials for committing corruption offenses. The author draws attention to the importance that the legislator of the period under review attached to the fight against official arbitrariness on the ground. In the course of the study, the author comes to the conclusion that the expansion of the types of measures of legal responsibility for corruption offenses, the appointment of heavy corporal punishment for committing such acts did not lead to the eradication of corruption in the considered historical period.
Keywords: law of the Moscow state, history of law, corruption, bribe, corruption offenses, codes of laws, posul, whip, prison sentence.
* Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований и Правительства Самарской области в рамках проведения научных исследований по проекту № 18-411-630004 «Конкретно-исторические формы коррупции в Московском государстве (XV-XVI вв.)» [The article was prepared with the financial support of The Russian Foundation for basic research and the Government of the Samara region in the framework of the research project № 18-411-630004 «Specific historical forms of corruption in the Moscow state (XV-XVI centuries)»].
Коррупция - это многогранное общественное явление, которое может пониматься обществом по-разному. Каждый вкладывает в него свой смысл в зависимости от этических, религиозных взглядов, нравственных убеждений, то, что для одних людей является взяткой, для других вполне может выглядеть невинным подарком. Задача государства в данном случае состоит в законодательном закреплении определений коррупции и коррупционного правонарушения в конкретном историческом временном отрезке, а также в создании наиболее эффективных мер борьбы с этим явлением.
А. И. Кирпичников считает, что «коррупция - это хроническая и неизлечимая болезнь любого государственного аппарата всех времен и всех народов. Она родилась вместе с государством и может погибнуть только вместе с ним» [1, с. 2]. Данная точка зрения кажется весьма справедливой, однако не отражает правовой сути явления. Заслуженный юрист РФ А. Г. Лахман аргументированно заявляет, что «удовлетворяющего всех однозначного определения коррупции нет и быть не может, слишком это сложный социально и юридически емкий феномен» [2].
Понятие коррупционного правонарушения законодательно не закреплено, не существует также и общего перечня правонарушений коррупционной направленности. Т. Л. Козлов рассматривает коррупционное правонарушение как использование публичным лицом своего публичного статуса в частных целях вопреки интересам общества для получения выгод материального нематериального характера, а также нарушение правил, которые предназначены для предупреждения коррупции [3], однако применительно к историко-правовому исследованию видится логичным применять такое определение коррупционного правонарушения, как «действия должностного лица как представителя власти, в результате которых он преследует не общественный (или государственный), а личный интерес, получая определенные выгоды для себя или близких ему людей» [4].
Что касается мер противодействия коррупции, то на современном этапе они состоят из следующих элементов:
- профилактика коррупции, то есть предупреждение коррупции, в том числе выявление и последующее устранение причин коррупции;
- борьба с коррупцией: пресечение, предупреждение, раскрытие и расследование коррупционных проявлений;
- минимизация и (или) ликвидация последствий коррупционных правонарушений.
Что же касается рассматриваемого нами временного периода ХУ-ХУ1 вв., то следует согласиться с Ю. В. Оспенниковым, что в Московском государстве система противодействия коррупции включала в себя следующие направления:
- предупредительные меры;
- меры позитивной ответственности;
- меры гражданской и уголовной ответственности, предполагавшие реализацию функций возмещения причиненного ущерба и собственно наказания [5].
Обратимся к рассмотрению нормативных источников ХУ-ХУ1 вв. для выявления отдельных мер юридической (гражданской и уголовной) ответственности за коррупционные правонарушения в светском праве Московского государства.
Основными правовыми актами изучаемого периода являются судебники. Судебник 1497 г. начинается со статьи, прямо запрещающей совершение коррупционных правонарушений. Авторы судебника определяют состав суда, в который входят бояре и окольничьи, также прописывается должность дьяка. Провозглашается запрет «посула не имати» [6, с. 54], то есть запрещается осуществлять судебное разбирательство вне рамок правового поля, что несомненно говорит о важности, которую законодатель придает исключению коррупционных правонарушений из процесса судопроизводства. Далее в рассматриваемом нормативном акте (ст. ст. 33, 34) законодатель распространяет запрет на совершение коррупционных правонарушений на низших судебно-полицейских чиновников, тем самым предпринимая попытку искоренить коррупционные проявления на всех этапах судебного процесса. В ст. 33 неделыцикам запрещается брать взятки (посулы) как для себя, так и в качестве посредника между взяткодателем и боярином, окольничим или дьяком, а в следующей статье запрещается отпускать найденных и пойманных татей за взятку и арестовывать лиц, не причастных к преступлению. Кроме того, в соответствии с нормой ст. 38 запрещается осуществление судопроизводства «без старосты, без дворского и без лучших людей только наместником» [6, с. 59]. Также эта статья запрещает брать и вымогать (просить) взятки наместникам, волостелям и их тиунам. Чтобы предотвратить иной вид коррупционного правона-
