CC BY-NC-ND
21
Л.Г. Березовая
ТЕРРОР КУЛЬТУРЫ В КОММУНИКАТИВНОМ ПРОСТРАНСТВЕ
В 1990-е годы началась научная дискуссия между двумя американскими политологами, создателями картин глобального мира на исходе XX века: Самюэлем Хантингтоном и Фрэнсисом Фукуямой. Этот спор показывает замечательный пример научной коммуникации, когда каждый из участников не ставил своей задачей опровергнуть собеседника и утвердить свой, «правильный» взгляд на проблему. Дискуссия послужила приращению положительного знания, хотя и неоднозначного содержания. С другой стороны, поле их интеллектуальных разногласий ничем не напоминает грустную практику дискуссий в нашем отечестве, когда каждый говорит о своем, не вникая в позицию собеседника. Выстраивая современную картину глобализирующегося мира, ученые акцентировали разные аспекты и получили разные вероятностные модели. Спор шел о факторах развития, о своего рода main stream мировой цивилизации. Определение «болевых точек» мирового развития имеет решающее значение как для реальной жизни, так и для развития гуманитарной науки - что и как изучать.
Ф. Фукуяма «проснулся знаменитым» после публикации в 1989 г. статьи «Конец истории» в журнале «The National Interest». Статья была переведена в 30 странах мира и послужила началом дискуссии о судьбе «западной идеи», которая только разгорается в наши дни. Потрясенный этим успехом, Ф. Фукуяма в 1992 г. опубликовал книгу с аналогичным названием «Конец истории и последний человек», где свои идеи обосновал и развил до уровня модели глобального мира. Книга позволила некоторым его оппонентам говорить о «фукуянизме» как особой системе критериев концептуальной оценки мирового развития и создания прогностической картины истории.
На пике своей популярности Ф. Фукуяма обрел и наиболее весомого и основательного своего оппонента - профессора
С. Хантингтона, который в 1993 г. опубликовал статью «Столкновение цивилизаций» в журнале «Foreign Affairs», а затем, в 1996 г., книгу с тем же названием, переведенную на 22 языка мира. В чем же обозначилось первоначальное расхождение позиций двух мэтров?
Главная идея, предложенная Ф. Фукуямой, состояла в тезисе об универсальности тех ценностей, которые были выработаны западными демократиями. «Триумф Запада» после падения его основного соперника - коммунистического проекта мирового устройства - убедил американского политолога и философа в отсутствии убедительных альтернатив либеральной идее. Казалось, что креативная задача истории решена, оставалось только распространить найденные общечеловеческие ценности на весь остальной, более «отсталый» мир. Прежняя история, полная противоборства, предполагала высокий инновационный потенциал: «готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма». Победа западных идеалов обещала вместо пафоса борьбы скуку экономических расчетов, технологических проблем, удовлетворения изощренных запросов потребителя. «В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории», - писал Ф. Фукуяма. Невеселое будущее «цивилизованного мира» заставляло самого прорицателя задаваться поначалу риторическим вопросом: «Быть может, именно эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?».
Изящество позиции С. Хантингтона состояло в том, что он усилил лишь один из тезисов своего оппонента, развив его в самостоятельную концепцию. И тезис о «главенстве культуры» в современном мире ставил под сомнение всю авторскую теорию мирового развития. «Смерть» мировой истории, скука мирной эволюции сменилась впечатляющей картиной глобального «столкновения цивилизаций». Точка соприкосновения двух концепций мировой истории - С. Хантингтона и Ф. Фукуямы -была обозначена статьей Ф. Фукуямы «Главенство культуры», которая появилась в 1995 г. Фукуяма выделяет несколько областей, в которых происходят главные коммуникационные процессы в современном мире. Это идеология, политические институты, социальные структуры, культура. Если коммуникации на первых трех уровнях сложны, но поддаются воздействию и контролю, то межкультурные коммуникации представляют со-
бой главное препятствие уже своей непредсказуемостью. Этот «глубочайший уровень» охватывает такие явления, как структура семьи, религия, моральные ценности, поведенческие модели и эстетические предпочтения.
Сам Ф. Фукуяма из тезиса о «главенстве культуры» выводил лишь проблему особой трудности усвоения западных культурных ценностей остальным миром, не сомневаясь в их универсальном характере. Напротив, в центре равновесной концепции С. Хантингтона расположилось утверждение о решающем, поистине фатальном характере культурных различий в современном мире.
К этому времени уже была широко известна теория С. Хантингтона о «третьей волне» демократии после Второй мировой войны (одноименная книга вышла в 1991 г.). Ф. Фукуяма соглашается с этим термином, но указывает, что межкультурные коммуникации обойдены вниманием автора. Тем самым он подтолкнул своего оппонента к следующему шагу. К тому же в 1990-е годы разрушительная, практически непреодолимая сила межкультурных конфликтов уже в полной мере проявила себя. В конце 1990-х годов были предприняты попытки рассмотреть «вызов азиатского авторитаризма» с точки зрения культурного диалога или культурного конфликта, т. е. на высшем, «четвертом уровне», по классификации Ф. Фукуямы. В смешении политико-идеологической и культурной составляющих этого конфликта Ф. Фукуяма видел концептуальную ошибку С. Хантингтона. Связь культуры с политическими институтами и даже с религией представлялась ему гораздо более запутанной. Демократические институты прекрасно уживаются с конфуцианством и буддизмом, передовые технологии - с исламом. Но культурная идентификация людей часто бывает весьма далека и от демократических принципов, и от информационных технологий. Ф. Фукуяма убежден, что на пути к глобализации мира «истинная битва произойдет на уровнях гражданского общества и культуры», именно эти сферы имеют «критическое значение»1.
Выдвижение культуры на роль главенствующего в мировой политике фактора объединяет позиции обоих ученых, делает их диалог тем продуктивнее, что в предлагаемое интеллектуальное пространство включены сходные размышления целого ряда мыслителей XX века, среди которых О. Шпенглер, М. Вебер, Э. Дюркгейм, П. Сорокин, А. Тойнби, А. Вебер, Ф. Бродель. Если в XX в. идеологические конфликты играли исключительную роль в международных отношениях, то в наступившем столетии
основные проблемы кроются в межкультурных противоречиях. Таким образом, именно культура будет определять коммуникативное пространство XXI века. Человечеству предстоит испытать настоящий «террор» культуры, влияющей на политику, идеологию, экономику и более всего - на отношения людей, народов и стран.
Дискуссия приносила все более ощутимые плоды, оттачивая позиции и аргументацию обоих авторов. Выход в свет книги С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций» в 1996 г. обозначил момент наибольшего расхождения позиций. Оба автора уже напрямую оппонировали точку зрения другого. Если Ф. Фукуя-ма ожидал эволюционную «скуку» международных отношений, то С. Хантингтон убеждал своих читателей в неизбежности культурных конфликтов цивилизационного уровня. Неординарность, а подчас и шокирующий характер выводам С. Хантингтона придавала уверенность автора при введении новых терминов. Ему принадлежат понятия «война цивилизаций», «стержневые государства», «линии культурных разломов», «культурная перестройка глобальной политики». По его мнению, «политические границы все чаще корректируются, чтобы совпасть с культурными... Культурные сообщества приходят на смену блокам времен "холодной войны"... Глобальная политика отчетливо выстраивается вдоль "линий культуры"»2.
Главный вывод автора состоит в том, что границы цивилизации потеряли национальный облик и стали определяться культурой. Карта мира изменилась, и новые границы пролегают не по политическим или национальным, а по культурным разломам. Из этого тезиса многие критики делали пессимистический вывод о неизбежности «войны цивилизаций», что вызвало возражения автора. Однако более пессимистическая, по сравнению с Ф. Фукуямой, картина мира, представленная С. Хантингтоном, давала основания для таких толкований.
В 1999 г. вышла книга Ф. Фукуямы «Великий разрыв», продолжившая диалог двух политических социологов. Ф. Фукуяма, в отличие от С. Хантингтона, обратился к исследованию «социального капитала» Запада, видя его уменьшение в распаде семьи, падении рождаемости, росте преступности и т. п. Повышенное внимание к культурным основам западного общества отодвигало на периферию проблему межкультурного конфликта Запада с не-Западом.
Между тем в дискуссию включались все новые исследователи и политики. В конце 1990-х годов авторитетные представите-
ли гуманитарных наук утвердились в мысли о принципиально ином делении мира. Отказ от географического и политического критерия при составлении «карты мира» привел к окончательному переходу от формулы «кровь и почва» к формуле «язык и культура». Составленная С. Хантингтоном по признаку культурной идентификации карта мира выглядит непривычно, выделяя от 5 до 16 культурных единиц, которые вступают между собой в глобальную коммуникацию. Ее характер определяется ценностями, догмами, предпочтениями, предубеждениями, взаимонепониманием - всем тем, что включает в себя культура3.
Трагическим участником научного спора стали события 11 сентября 2002 г. Диалог перешел из сопоставления точек зрения в стадию нового вопрошания. Ф. Фукуяма ставит глобальные вопросы по отношению к будущему мира в статье «Началась ли история снова?» (2002 г.). С. Хантингтон написал шокирующую книгу «Кто мы?» (2004 г.), подвергая беспощадному анализу кризисные явления западного общества.
Диалог продолжается. Все больше сторонников обретает пессимистическая точка зрения С. Хантингтона. Проблема коммуникации мировых цивилизационных образований с различной культурой из области теории перешла в плоскость практической задачи выживания человечества. Разница между XX и XXI веками обозначилась кардинальная. В XX столетии различия и проистекающие из них международные конфликты располагались в сфере идеологии, реже - политики. В наступившем столетии главную роль будут играть межкультурные противоречия. Область межкультурных отношений перестала быть лишь технологией коммуникаций, превратившись в самую «горячую точку» политической и повседневной жизни.
Культура стала опасной областью коммуникации. Мы имеем дело со своего рода глобальной «культурной революцией», действие которой многократно усилено революционными изменениями в области информации и коммуникации. Под воздействием этой революции все сдвинулось с привычных мест. В экономике источник благосостояния переместился из сферы производства в сферу услуг, в социальной сфере идет «атоми-зация» общества, в политике все решают имидж и презентация, «производство новостей» заменило информацию, а в самой культуре царит массовая культура досуга и развлечений. При этом культурный «террор» имеет весьма неэффективные способы управления и регулирования. Книга Ж. Бодрийяра «Общество потребления: Его мифы и структуры» дает обстоятель-
ный анализ склонностей современного европейского общества. Пессимизм вывода очевиден. Сформированная потребительством «идеология Средиземноморского клуба», основанная на приоритете досуга, индустрии развлечений, рушит социальные иерархии4.
Современные экономисты, говоря об экспансии культурных ценностей в традиционные области маркетинга и макроэкономики, используют понятие «метакультурный период»5. Возможности глобальной коммуникации позволили сформировать культурные стереотипы повседневной жизни, которые в разных странах мира лишены национального облика и носят универсальный характер. Они определяют сходство потребительского поведения людей в разных странах и являются основой для рекламных стратегий и деятельности индустрии сервиса и развлечений. С их помощью можно управлять социальным поведением масс и вероятностно моделировать результаты целенаправленного культурно-информационного воздействия.
Глобализация, которая уже состоялась в области экономики и информации, стремительно развивается в политике, идеологии, открывает культурное пространство. Культурный «передел» мира, возникающие культурные границы переносят проблемы коммуникаций из сферы международных отношений на почву межкультурного взаимодействия. Даже отечественные исследователи межкультурных коммуникаций все чаще используют выражение «культурные очки», которое принадлежит отцу-основателю теории межкультурных коммуникаций Э. Холлу6.
Следует ожидать репрессирующего воздействия культуры на стиль и содержание коммуникаций. Коммуникация, с ценностной точки зрения, высоко ставит такие качества, как толерантность, компромисс, интересы группы. Напротив, современная культура ассоциируется с гипертрофированной свободой выбора, апологией индивидуальности и самобытности. В известном смысле они антагонисты. Теории межкультурных коммуникаций следовало бы именовать теориями межкультурных конфликтов. По сути, успешные коммуникации возможны лишь в том культурном пространстве, которое Ф. Фукуяма называет «радиусом доверия». Это сфера, где совпадают основные ценностные и культурные ориентиры отдельного человека и общественных групп7. Но и этот «социальный капитал» может служить разрушительным целям, разрушительным по отношению к тем, кто находится за пределом «радиуса доверия».
Успех предложенных теоретических моделей глобального мира при всей их дискуссионности не подкреплен столь же убедительными проектными разработками. В метакультурный период проблемы культурной коммуникации приобрели гиперболизированное значение. Но при этом они почти не имеют механизмов управления, поскольку теория межкультурных коммуникаций находится в стадии вопрошания, а не на фазе практических проектов.
Американский социолог М. Элтон, основатель доктрины «человеческих отношений», утверждал, что XX век, добившись впечатляющего прогресса в материальной и научных сферах, в области «человеческих» отношений остался на уровне «случайных догадок» и предположений. Да и с точки зрения историка XX век предстает поистине великой неудачей человечества. Ни одной системной идеи, способной заворожить умы, ни одного полнокровного художественного стиля. Такая оценка итога XX века вытекает из знаменитой книги «Здоровое общество», которую написал лидер Франкфуртской социологической школы Э. Фромм, главный оппонент 3. Фрейда8. Вопреки названию речь идет о поиске способов преодоления «болезней», порожденных культурой и психологией.
В чем суть практической проблемы? Какие аргументы может внести новейшая история России в картину культурных коммуникаций предстоящего столетия? Актуальность этой проблемы в России видна уже из того, с какой небывалой скоростью книга С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций» была переведена на русский язык — буквально через несколько месяцев после ее выхода. Негативно принятая в США, получившая позитивную реакцию в Европе, она даст обильный материал для размышлений и суждений в России.
В свете теорий Ф. Фукуямы и С. Хантингтона важнейшей задачей формирования коммуникационного пространства современной России является установление контактов с европейской цивилизацией. С точки зрения глобализации культурного пространства наиболее показательно интеллектуальное предложение. Прошли те времена, когда советская страна предлагала иностранным читателям идеологическую литературу, а то и переводы отчетов о судебном процессе «троцкистско-зиновьевс-кого террористического центра». Сделав очередной круг, русская идея вернулась к эпохе вопрошания: кто мы? на каком языке мы собираемся говорить с Европой и миром? С этих позиций сравнение представлений о современной России у европейцев и
нашего собственного представления о себе является ключевым для построения коммуникативного пространства.
Поскольку русская культура традиционно придает огромное значение печатному слову, можно считать показательными читательские и издательские предпочтения в современной России и в Европе. Образы пересекаются, но отнюдь не совпадают. Книжный ряд из России, представленный на престижных книжных ярмарках - Лондонской, Лейпцигской, Парижском книжном салоне, - существенно отличается от пантеона «тиражных» авторов внутри страны.
Парижский книжный салон 2005 г. был самым представительным для России, поскольку за год до этого на президентском уровне был разработан российско-французский проект создания общего пространства культуры. К тому же Жак Ширак известен как искренний любитель русской культуры и литературы и даже успешный переводчик русской классики. На Парижском салоне Россия была представлена чрезвычайно широко: семь тематических выставок и стенды более сорока издательств. В презентации российской экспозиции участвовали известные писатели: М. Веллер, Б. Акунин, Т. Устинова, Л. Улиц-кая, М. Маринина, Дм. Быков. Великолепно изданная на русском и французском языках книга «Век русского книжного искусства» исполняла роль впечатляющей визитной карточки, заставляя посетителей вспоминать времена блистательных «Русских сезонов» С. Дягилева.
Вместе с тем опубликованные интервью с именитыми и рядовыми посетителями выставки выявили обескураживающую закономерность. Восхищались русской культурой прошлого столетия: от Пушкина до Серебряного века. Французы демонстрировали твердую уверенность в том, что великая культура России -в прошлом. Настоящее России ассоциировалось с матрешкой, водкой, террором, Чечней и мафиозными разборками.
С чем же связан сегодняшний интерес к русской культуре в Европе? Прежде всего, мода на «русскую перестройку», как и русскую экзотику давно прошла. Это видно по тому перечню авторов, которые приветствовались на Парижском салоне. Ведущие французские издательства, специализирующиеся на русских авторах, предложили посетителям следующие издания: письма М. Мусоргского, дневники К. Чуковского, «Записки об Анне Ахматовой» Л. Чуковской, прозу А. Эфрон, воспоминания Д. Самойлова, дневники 1919 г. 3. Гиппиус, труды В. Проппа, М. Бахтина, В. Розанова, книгу Н. Бердяева о А. Хомякове, этюды
Е. Трубецкого о русской иконе и «Одноэтажную Америку» И. Ильфа и Е. Петрова9. Почти все пространство востребованной за границей русской литературы занимают издания, которые в самой России числятся «некоммерческими» и «неходовыми». Французам была представлена как раз та литература, которая у нас давно живет на птичьих правах малотиражного излишества «для высоколобых».
Что же касается «массовой» литературы и столь популярных в России детективов, то в 2005 г. из этой серии во Франции были переведены книги Б. Акунина (все!), романы Т. Устиновой, А. Марининой и Л. Юзефович. Зато много раз переиздавались книги Т. Улицкой и Д. Пелевина, А. Битова и С. Алексиевич. Французов не испугала даже сложная структура и «очень русский» культурный слой романа М. Шишкина «Взятие Измаила», как и жестокий роман О. Славниковой «Бессмертный» о русской провинции. Таким образом, у современной русской словесности, отобранной французскими издателями и читателями, оказалось очень привлекательное лицо.
Отечественный выбор произведений для того же Парижского салона 2005 г. создает иной образ литературной России. Даже «лучшее» в представлениях российских издателей производит впечатление хаотичной толпы, разноликой и невыразительной, как на вокзале. Нет «общего выражения» лица. Здесь присутствовало уникальное по исполнению и подбору издание «Пантеон русского андеграунда», в которое вошли около полусотни героев той эпохи: А. Зверева, Д. Краснопевцева, Г. Коста-ки, О. Рабина, В. Немухина. Так же хороши были альбомные издания «Русский футуризм», «Советский фарфор», академические собрания документов РОССПЭН, «Онегинская энциклопедия». Но целые секции стендов были отданы авторам с безумными версиями русской истории, наполненной образами тайных врагов и заговоров против «святой Руси», бесконечным романам об олигархах, бандитах, проститутках и наркоманах, словно они и составляют основное население сегодняшней России.
Попытки представить дореволюционную Россию в стиле «сказки, которую мы потеряли», столь популярной у отечественного обывателя, в Европе успеха также не имеют. Лубочный образ «прежней России» обладает слишком слабой коммуникативной энергетикой; ему не под силу завязать диалог с иными культурными мирами. И что еще хуже — этот «лейбл» России не признается Западом, который не без причины воспринимает его как разновидность знаменитой «матрешки». Экзотика России
не годится в качестве ее визитнои карточки в современном мире. На Венецианском биеннале 2005 г. «Золотой лев» достался крошечному Люксембургу, хотя Россия выставила свои лучшие художественные силы. Экспозиция составлялась из работ известных и признанных в мире мастеров: К. Звездочетова, В. Котлякова, А. Виноградова.
Специально для биеннале они сделали новые проекты, вернее, ретропроект. Картины художников переносят в Россию конца XIX - начала XX в. Они представляют различные городские типы того времени, нарисованные в виньеточном стиле юмористических журналов начала XX в., «Нивы» и раннего «Крокодила». Полосатые обои гостиных, кружевные занавески, круглые городские тумбы, афиши в стиле «модерн», господа в цилиндрах, дамы в корсетах и колокольни на фоне синего-синего московского неба. Вся эта красота подкреплялась высоким искусством рисунка, стилем и вкусом художников. Но реакция европейской публики и жюри биеннале была благожелательной и слегка отстраненной - «какие странные все-таки эти русские». «Конфетки-бараночки» - такое прошлое годится лишь как товар или рекламная этикетка, но не в качестве основы диалога культур.
Культурная палитра России, представленная на Парижском салоне и Венецианском биеннале 2005 г., отразила ту культурную невнятицу, которая царит в нашем собственном представлении о себе. Разобраться в том, что происходит в российской культуре, пытаются многие отечественные социологи, культурологи, политологи. Аналитические разработки, по существу, находятся на стадии накопления эмпирического материала и догадок. В 2004 г. Российская книжная палата совместно с новосибирской компанией «Топ-Книга» провела исследование внутреннего книжного рынка. И сделала два вывода. Во-первых, налицо кризис перепроизводства в книжной отрасли. Во-вторых, очевиден структурный перекос в пользу массовой «одноразовой» литературы, искажающий представление о литературных тенденциях. При попытке определить структуру мегатекста под названием «русская словесность» на основе тиражей выводы оказались столь обескураживающими, что аналитики отказались от принципа тиражности.
Книжный рынок в России отдает предпочтение не тем, кто хорошо пишет, а тем, кого хорошо читают. И самопредставление России на зарубежных выставках можно считать адекватным, поскольку слава «самой читающей страны» уже в прошлом. Похоже, что российских интеллектуалов и политиков изу-
мили результаты опроса «Левада-центра» 2006 г., которые показали, что 37% населения России вообще никогда не берут книги в руки, а еще 40% — читают их лишь «время от времени».
Таким образом, значительная часть россиян в словесной коммуникации обходится устной речью и газетными текстами. И в этой области культурные ценности выступают еще более диктаторски, навязывая тон и стиль коммуникаций. Естественный язык, как и культура в целом, никогда не представляли собой ровного поля с точки зрения потенциала межкультурной коммуникации. Не секрет, что целые области культуры, в первую очередь язык, фольклор, обладают могучей коммуникативной энергетикой.
Прошедшие после распада СССР годы обогатили русский язык новыми словами и выражениями, которые имеют высокий коммуникативный порог. По большей части они были рождены на страницах прессы. В повседневную политическую и обыденную лексику вошли такие выражения, как «административный ресурс» (аналитическая статья Дм. Ольшанского 1995 г.), «бегство капиталов» (статья Н. Ермакова в «Российской газете» 29 ноября 1991 г.), «вертикаль власти» (статья «Нужна ли нам затяжка времени?» в «Российской газете» 23 мая 1991 г.) и др.
Современное культурно-коммуникативное пространство переполнено словами-сигналами, образными выражениями, которые образуют сложные ассоциативные цепочки. Культурные ассоциации — настоящее «проклятие» коммуникации, поскольку они несут мощную эмоциональную информацию, не выраженную вербально. Меткое слово, намек, образное выражение, яркая цитата могут быстро установить надежный контакт, передать закодированную информацию, достичь мгновенного понимания «принимающей стороны», создать психологический фон коммуникации.
Газета «Московский комсомолец» 20 октября 1994 г. напечатала статью В. Поэгли «Паша-мерседес», в подзаголовке которой стояла фраза: «Вор должен сидеть в тюрьме, а не быть министром обороны». Фраза ассоциативно восходила к любимому герою фильма «Место встречи изменить нельзя», что переносило тень благородного борца с жуликами Глеба Жеглова на автора статьи, вызывая положительное отношение к содержанию материала независимо от уровня его доказательности.
Даже абстрактным цифрам политическая культура придала закодированный смысл. «Русский ассоциативный словарь» 2002 г. констатировал, что в массовом сознании ассоциативная це-
почка числительных выстраивалась следующим образом: пять - пальцев; восемь — часов; сорок — лет; тысяча - рублей; миллион - долларов. Таким образом, «очень большие деньги» ассоциируются у россиян с транснациональным бизнесом, состояниями «олигархов», внешними государственными долгами. Когда возникает цифра с девятью нулями, крупный бизнесмен в массовом представлении превращается в политически опасную и психологически отторгаемую фигуру «олигарха». Тем более что утверждение в русском языке слова «олигарх» имело свою историю.
В начале «перестройки» возникло несколько насмешливо-презрительное отношение к популяции «новых русских». Впервые это выражение употребил журнал «Огонек» в номере от 4 марта 1992 г., а затем содержательно развил «Коммерсантъ» в номере от 7 сентября того же года. Первоначально выражение возникло как калька словосочетания «New Russians» из журнала «Newsweek». Однако оно удачно «легло» на традиционную русскую реакцию по отношению к новым людям, зафиксированную еще в 5-й главе «Евгения Онегина»:
Лихая мода, наш тиран —
Недуг новейших россиян.
Очень скоро популяция «новых русских» обрела более негативное обозначение «олигарх». Это слово впервые было использовано в очерке О. Бойко, помещенного в газете «Век» 2 июня 1995 г. А после опубликованного интервью с А. Смоленским осенью 1997 г. иностранное слово обрело широкую популярность не только в журна ик ixkou среде, но и в повседневной лексике. Конференция под названием «Будущее России: демократия или олигархия?» в марте 1998 г. узаконила употребление слова в исключительно негативном контексте. Сколько потом ни пытались объяснить неразумным россиянам, что в Древней Греции слово «олигарх» имело совсем другое значение, негативно-оскорбительный характер выражения упрочился.
Опрос ВЦИОМ 2003 г. выявил контингент тех, кто «без особых чувств» воспринял факт появления сверхбогатых людей в России -около 37%">. В точности такое же количество респондентов считали, что власть в стране принадлежит крупному капиталу11. По опросам ВЦИОМ 2005 г., к олигархам плохо относятся 60% респондентов, а хорошо - ЗЗУо. Когда же слово «олигарх» в опросах, обращенных к тем же участникам, заменили на нейтральное «круп-
ные предприниматели», то количество негативных ответов снизилось до 41%, а положительных - повысилось до 53%>12.
Аналогичную эволюцию в процессе коммуникации, хотя и более медленную, переживает термин «пиар». Впервые это слово в российской прессе без перевода и в совершенно нейтральном смысле появилось в статье Дм. Богдановича об американской компании PBN Company, которая тогда открывала свое представительство в Москве (еженедельник «Коммерсантъ», 1991, 19 августа). Через четыре года выборы в России вызвали к жизни выражение «черный пиар», уже психологически и культурно «нагруженное» («Коммерсантъ-Daily», 1995, 9 ноября). Термин вскоре стал общеупотребительным. Однако после 1995-1996 гг. началось контекстное расхождение терминов: нейтрального «связи с общественностью», PR и негативно воспринимаемой кальки с английского «пиар». Опыт участия новейших «пиар-технологий» в общественных коммуникациях сделал злободневными и для России слова Э. Фромма: «Задача... средств пропаганды, редакторов, газет и учителей состоит в том, чтобы заставить народ полюбить рабство»13.
Как показывают ежедневная хроника на страницах российских газет и социологические опросы, россияне столкнулись с трудностями межкультурных контактов как вне, так и внутри страны. В России проблемы межкультурных коммуникаций уже отчетливо приобрели статус межкультурных конфликтов, куда входят и кровавые столкновения на культурно-этнической почве. Оказалось, что выстраивание наших отношений с повседневностью гораздо сложнее, чем рассуждения о глобальной «русской идее». Оказалось, что мы не знаем общество, в котором живем, не понимаем окружающих нас людей. Как писал в 1989 г. А. Битов, «мы потеряли друг друга... жизнь людей в нашем обществе все больше сводится к борьбе людей друг с другом»14. Культурная «рассыпанность» создает критическую ситуацию в повседневных социальных коммуникациях. Возрастание ксенофобии, выраженное в ходовом слогане «понаехали тут», вызывает все большую тревогу, поскольку никак не купируется культурой. Агентство ROMIR еще в августе 2003 г. фиксировало преобладание отрицательного отношения к гражданам других стран, которые работают сегодня в российских городах, — до 51% опрошенных15.
Вместе с тем тезис о «главенстве культуры» в коммуникационном и социальном пространстве не утвердился в национальном сознании. В России не только обыватель, но и в значительной мере научное сообщество сохраняют рудиментарную при-
вычку относиться к культурным явлениям и вообще ко всему с прилагательным «культурный» как к чему-то вторичному, необязательному, несерьезному, тому, что не может иметь тяжелых последствий. Даже в науке еще преобладают описательные, музейно-атрибутивные методы исследования культуры, в то время как культурная идентичность уже давно определяет глобальные социальные и политические процессы, а мир втягивается в культурно-религиозные войны.
Такое запаздывание сознания должно вызывать тревогу, поскольку мы уже вступили в ситуацию, обозначенную когда-то Л.М. Баткиным как «опасная культура». Культура - могучее, практически неотразимое орудие манипулирования сознанием человека. Массовая культура — оружие «массового поражения».
Таким образом, исходный момент культурной и интеллектуальной конфронтации - неясная культурная самоидентификация и незнание иной культурно-нравственной системы. Следствие - ощущение дискомфорта при коммуникации, непонимание и враждебность. Проблема приятия-неприятия в основе своей возникает из проблемы знания-незнания. К примеру, в России даже специалисты сознательно, а может быть, подсознательно, воспринимают Кавказ и Центральную Азию как некое смутное единство. Понятие «Восток» в истории, политологии, культурологии, философии трактуется в мифологической слитности. Между тем у народов этого региона разные этнические корни, различная ментальность (обусловленная, в частности, кочевым или оседлым прошлым). Существуют различное понимание ислама, различные бытовые привычки - т. е. Восток намного сложнее, чем привычное в европейском мире представление о нем. В результате ислам, вообще мусульманские страны приобретают в массовом сознании образ угрозы. По опросам Фонда общественного мнения, в 2003 г. 49% россиян считали, что ислам играет отрицательную роль в современном мире16.
Фактически человечество, поставив проблему глобализации, оказалось перед историческим вызовом, ответить на который оно не может привычным арсеналом из области политики и экономики. Оперировать культурным материалом для решения глобальных проблем человечества западный мир еще не умеет. Применение «оружия культуры» против экстремизма носит случайный и бессистемный характер.
Выступая в музее В.И. Вернадского в 1998 г., артист Р. Быков напомнил слушателям миф о Персее, который смог победить
ужасную Медузу Горгону только при помощи ее отражения в зеркальной поверхности щита. Можно провести аналогию с современными проблемами терроризма, преступности, ксенофобии, религиозной розни и т. п., которые отражаются в зеркале массовой культуры — в конечном счете в сознании человека. Битва с губительными пороками цивилизации разворачивается в области сознания и культуры, т. е. представлений, образов, предпочтений, стереотипов. Искусство, литература, философия накопили серьезные наблюдения за человеческой природой. Но они сегодня оказались в социальной ловушке массовых коммуникаций. В рейтинговом спектакле «Кислород» герой не слышал слов «Не убий», потому что его уши были заняты плеером. А одну из притчевых пьес-сказок Ю. Кима венчает не финал в традиционном смысле, а заключительная ремарка почти «пушкинского» уровня: «Общий вздох».
Примечания
1 фукуяма Ф. Конец истории и последний человек // код электронного доступа - http://grachev62/narod.ru/Hrest2/Fuk.html
2 Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2005. С. 185.
3 См. «культурную» карту мира: Хантингтон С. Указ. соч. С. 22-23.
4 См.: Бодрийяр Ж. Общество потребления: Его мифы и структуры. М., 2006. С. 194.
5 См.: Саломон К. Проблемы культуры, культурная экспансия и экономическая глобализация// Мировая экономика и международные отношения. 2000. № 1. С. 107.
6 См.: Садохин А.П. Введение в теорию межкультурной коммуникации. М„ 2005. С. 11-12.
7 См.: Фукуяма Ф. Великий разрыв. М., 2004. С. 31.
8 См.: Фромм Э. Здоровое общество // Фромм Э. Здоровое общество: Догмат о Христе. М., 2005.
' См.: Новая газета. 2005. 24-27 марта. С. 19.
10 См.: Власть. 2003. 15-21 сент. С. 10.
11 Там же. 1—7 сент. С. 10.
12 См.: Профиль. 2005. 21 марта. С. 4.
13 Фромм Э. Указ. соч. С. 259.
14 Битов А. Нам не дано предугадать // Наше наследие. 1989. № 2. С. 2.
15 См.: Власть. 2003. 8-14 сент. С. 10.
16 Там же. 30 июня - 6 июля. С. 7.
