CC BY
164
2010 История №2(10)
II. ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИИ СТРАН СНГ И БАЛТИИ
УДК94«19»
К.В. Хахалин ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ НАЦИИ: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ НА ОСНОВЕ ИССЛЕДОВАНИЯ МАТЕРИАЛОВ ПО РАЗГРАНИЧЕНИЮ ПОСТСОВЕТСКИХ СТРАН ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ
Рассматриваются проблемы территориальной самоидентификации населения Центральной Азии и проблемы разграничения новых независимых государств, которым достался в наследство многовековой груз трудноразрешимых противоречий между характером расселения этносов и сложившимися границами государств.
Ключевые слова: Центральная Азия, границы, этнос, идентификация
...Словом «кочевник» я определяю не только особый образ жизни,
но целое миросозерцание.
А.Е. Снесарев
Текущие итоги и состояние. Современный государственнотерриториальный раскрой постсоветского пространства к настоящему времени лишь в самых общих чертах зафиксирован международно оформленными границами. Процесс их установления и взаимного признания в большей степени результировался подтверждением, с некоторыми корректировками, только внешнего контура прежней советской границы.
В этой связи уместно напомнить, что после распада СССР центральноазиатские республики Казахстан, Кыргызстан и Таджикистан унаследовали 19 из 25 спорных участков прежней советско-китайской границы. Общая оспариваемая площадь по указанным 19 участкам составляла около 34000 кв.км, которые условиями целого ряда двусторонних договоров названных новых независимых государств Центральной Азии с КНР были разграничены в примерной пропорции 70:30 [1. Р. 19]. Формально не в пользу Китая. Однако формальный результат отнюдь не обеспечил спокойное принятие обществами стран-участниц весьма неоднозначных итогов состоявшегося разграничения.
Наиболее драматично решение пограничного вопроса с Китаем было воспринято в Кыргызстане. 17 марта 2002 г. неподалеку от селения Аксы в Джалалабадской области Киргизии спецназ МВД республики расстрелял безоружных демонстрантов на их пути в город Кербен для участия в судебном процессе над депутатом Азимбеком Бекназаровым, пытавшимся противостоять передаче Китаю части кыргызских земель. В результате трагедии под Аксы погибло шесть мирных граждан, около двадцати получили ранения, а случившееся имело ключевое значение для процесса крушения режима экс-президента А. Акаева и последующего прихода к власти Курманбека Бакиева, послужив поводом для консолидации оппозиционных экс-президенту сил. Уже новая власть после революции 24 марта 2005 г. не раз заявляла о необходимости и важности следствия по делу об аксыйских собы-
тиях. Однако ввиду неспособности его завершить уже два генеральных прокурора республики за прошедшее время лишились своих должностей [2].
Во многом по-разному были восприняты итоги постсоветского разграничения с Китаем в суверенном Казахстане. Фиксируя кулуарно закрытый характер переговоров и достигнутого решения пограничного вопроса, диапазон мнений в отношении состоявшегося «втайне от народа» [3. С. 76] разграничения с Китаем включает в основном негативные оценки [4-8] и отчасти примирительные [9]. При этом бесспорным представляется утверждение о том, что «на самом деле республика понесла территориальные потери, лишившись земель, которыми владела до провозглашения суверенитета. ...В результате этой демаркации в XXI в. мы обнаружим другую конфигурацию и протяжённость казахстанско-китайской границы, которая составляла до 1990 г. 1710 км» [3. С. 84].
Весьма сложный характер носили китайско-таджикские пограничные переговоры, поскольку именно на этом участке находился наибольший по площади спорный район [10. С. 237]. Его досоветское появление, к слову, очень своеобразно документировано крайне неудачной и двусмысленной формулировкой русско-китайского Новомаргеланского протокола 1884 г., из текста которого следует, что граница между двумя странами «оканчивается» у перевала Уз-Бель (Кызыл-Джиек), «так как граница России поворачивает на юго-запад, а Китая идёт на юг» [11. С. 162].
В мае 2002 г. Китай и Таджикистан подписали Договор о таджикистано-китайской границе. Привычное отсутствие подробной информации о деталях окончательного решения вопроса тем не менее компенсируется сведениями экспертов о передаче Китаю около 1000 кв. км земель на высокогорном Памире из 25000 кв. км, на которые предъявлялись претензии [10. С. 238]. Указанная цифра подтверждается также недавним заявлением лидера социал-демократической партии Таджикистана Рахматилло Зойирова о неконститу-ционности передачи Китаю 96 тыс. гектаров территории республики в соответствии с договором 2002 г. и призывом проведения в Хороге в апреле 2008 г. митинга протеста, в том числе по данному поводу [12].
Очевидная диспропорция при разделе спорных участков на китайской границе с новыми независимыми государствами Центральной Азии не всегда с одобрением оценивается и в самом Китае [13], что однозначно фиксирует наличие конфликтного потенциала в отношениях между странами.
Однако состоявшееся разграничение формально не в пользу Китая имеет, вместе с тем, иное измерение, более соотносимое не с количественными показателями, а с критериями международно-правового свойства и соображениями качества. Последние связаны не только с распространением китайского суверенитета на территории, ранее фактически принадлежавшие сопредельному государству, но и качественной характеристикой присоединённых участков.
Оценивая в обозначенном аспекте состоявшуюся линию китайской границы с суверенным Казахстаном, следует прежде всего указать на её совпадение с маршрутом прохождения бывшей пикетной дороги Цинской империи, которая вплоть до настоящего времени нисколько не утратила своего стратегического значения, поскольку является наиболее удобным выходом в казахские земли, позволяющим контролировать огромную территорию к севе-
Территориальная самоидентификация нации: постановка проблемы
----------------------------------------------------------------------- 67
ру и западу от отрогов Тянь-Шаня, а также более удобным выходом в Кашга-рию [3. С. 79]. Аналогичным образом можно оценить результаты реализации китайской формулы разграничения с суверенными Кыргызстаном и Таджикистаном, логично делая поправку на преимущественно горный характер граничной территории и стратегическую важность контроля перевалов.
Качественные преимущества, приобретённые китайской стороной в результате состоявшегося разграничения с новыми независимыми государствами Центральной Азии, в сочетании с концепцией «стратегических границ и жизненного пространства», в соответствии с которой в Китае осуществляется военное строительство, вызывают тревогу. Концепция основана на точке зрения, в соответствии с которой рост населения и ограниченность ресурсов вызывают естественные потребности в расширении пространства для обеспечения дальнейшей экономической деятельности государства и увеличения его «естественной сферы существования». Предполагается, что территориальные и пространственные рубежи обозначают лишь пределы, в которых государство с помощью реальной силы может «эффективно защищать свои интересы». При этом «стратегические границы жизненного пространства» должны перемещаться по мере роста «комплексной мощи государства», а «эффективный контроль над стратегическим районом, осуществляемый в течение продолжительного времени за пределами географических границ, в конечном итоге приведет к их переносу»[14].
Однако ещё более сложным оказался процесс территориального оформления новых независимых государств с точки зрения наведения внутренних граничных линий между ними. Отчасти курьёзным подтверждением текущего хаоса в пограничной сфере межгосударственных отношений постсоветских стран Центральной Азии возможно назвать весьма существенную вариативность в указании протяжённости новых государственных границ (таблица).
Таблица
Протяжённость новых сухопутных границ между постсоветскими государствами Центральной Азии, км*
Страны Казахстан Кыргызстан Таджикистан Туркменистан Узбекистан
Узбекистан 2203 1099 1161 1621
Туркменистан 379 1621
Таджикистан S70 1161
970
987,5 1332,98
Кыргызстан 1051 S70 1099
1241 970 1395
1375
Казахстан 1051 379 2203
1241
*Данные подготовлены на основе информации сайта «World Wide Geography - Всемирная география», http://wwg.far.ru и представлены в сборнике «Безопасность и международное сотрудничество в поясе новых границ России» (М.; Волгоград, 2002. С. 86); Аламанов С. Процесс принятия решений в урегулировании приграничных конфликтов в Кыргызстане. Открытая лекция в Бишкекском пресс-клубе (BPC) 25.12.2007 / http://www.bpc.kg/
publications/information/14; Данные Академии ОБСЕ в Бишкеке; Джусупов Б. Проблемы делимитации и демаркации государственных границ в Центральной Азии как фактор дезинтеграции // Время Востока. 2007. 4 июня / http://www.easttime.ru/reganalitic/1/33.html
К настоящему времени из всех постсоветских республик Центральной Азии наиболее успешно буквальная задача «поставить» страну на карту была решена только руководством Казахстана, которым юридическое оформление (делимитация и демаркация) его государственной границы протяжённостью около 14 тыс. км оценено как «критически важное» [15. С. 6]. При этом следует указать на обоснованные сомнения по поводу завершённости процесса демаркации казахских границ не только ввиду их значительной протяжённости, но и по хронологическим основаниям, поскольку ратификация киргизским парламентом ставшего скандальным договора о разграничении с Казахстаном имела место лишь в апреле 2008 г.
Таким образом, очевидным фактом следует признать наличие объективных и субъективных трудностей трансформации прежних административных линий раздела до статуса межгосударственных границ. В этой связи возникает необходимость приемлемого определения причинных характеристик тех факторов, которые формируют текущее состояние неурегулирован -ности взаимоотношений новых независимых государств в территориальнопограничной сфере, поскольку отдельный мониторинг наличной ситуации в данной области в основном способен обеспечить только ситуативное понимание проблемы и соответствующее казуальное реагирование на постоянно возникающие очередные обстоятельства и лишь в малой степени позволяет приблизиться к пониманию базовых причин проблемы, на основе чего возможно приступить к разработке более оптимальных подходов к её решению.
Советское наследие. В первом приближении, в соответствии с удалением в ретроспективу, очевиден искусственный, зачастую произвольный и весьма субъективный, характер административно-территориального деления прежней советской империи, более обусловленный политическими и хозяйственными мотивами, нежели национальными параметрами, в условиях активного культивирования новой исторической общности людей, оформленной созданием идеологемы «советский народ».
На дату официального образования СССР (30 декабря 1922 г.) административно-территориальная структура прежнего русского Туркестана и области киргизов наглядно и описательно представлена на карте, помещённой в Большой советской энциклопедии издания 1974 г. Ко времени подписания союзного договора республиками Украина, Белоруссия, Закавказской и Российской последняя среди прочих имела в своём составе Туркестанскую АССР и Киргизскую АССР, а провозглашённые в 1920 г. Бухарская и Хорезмская народные советские республики находились с РСФСР в договорных отношениях. Дальнейшая эволюция административно-территориального устройства и соответствующей топонимики региона шла в процессе национально-государственного размежевания Средней Азии и Казахстана 1920— 1930-х гг., результат которого зафиксирован Атласом СССР издания 1939 г. К указанному времени на территории региона были оформлены союзные республики Казахская, Узбекская, Туркменская, Таджикская и Киргизская, а их административные границы на дату распада СССР можно проиллюстрировать картой, представленной в упоминавшейся последней редакции Большой советской энциклопедии издания 1974 г.
Вполне соглашаясь с характеристикой советского национальногосударственного строительства в терминах конструктивистского подхода, представляется достаточно оправданным указать на менее исследованное, но не менее важное обстоятельство очевидно геополитического свойства. Поскольку взамен условно широтному дроблению региона на Туркестан и область киргизов было использовано более меридиональное членение среднеазиатского пространства, благодаря чему по сравнению с существовавшей российско-имперской новая советская формула административнотерриториального деления представляется, несомненно, интереснее с точки зрения сохранения в составе государства традиционно беспокойной окраины с её прежде широтно-полосным расположением вдоль внешнего контура границы, опасно однородной в социальном и религиозном измерении и историко-культурно ориентированной в направлении Юга.
Реализация советской формулы рассечения туркестанской пограничной полосы на автономные национально-государственные секции в известной степени не только облегчила центру управление периферией, но и вместе с другими принятыми мерами значительно редуцировала энергию сепаратизма пропорционально сокращению протяжённости внешней граничной линии новых автономий в сравнении с её прежней «туркестанской» цельностью. Однако её разрушение, очевидно, удобное в интересах обеспечения большей степени управляемости региона и предположительно геополитически более целесообразное, вполне естественно оказалось под влиянием эффекта «сопротивляемости материала».
Обозначенным влиянием можно объяснить отнюдь не одноактное реструктурирование традиционной региональной конструкции, а, напротив, её постепенно стадиальное изменение в соответствии с достигаемыми на каждом этапе результатами. «Сопротивляемость материала» тем не менее проявила себя настолько, что ко времени распада СССР административнотерриториальные контуры среднеазиатских республик и Казахстана оказались изрядно причудливы, пёстро мозаичны и ещё более размыты советской практикой их фактического отсутствия.
Рельефным показателем текущей конфликто-генерирующей граничной чресполосицы на центральноазиатском пространстве бывшего СССР может служить Ферганская долина с её, к сожалению, оправданно заслуженным именованием «пороховой бочкой» региона. Состоявшийся советский раздел долины между тремя республиками за время, прошедшее после обретения ими независимости, фактически обеспечил формирование во взаимоотношениях своеобразных государств-акционеров такой проблемы, решение которой на сегодня представляется в равной степени насущно необходимым, крайне желательным и, одновременно, текуще не выполнимым.
В подтверждение сказанного достаточно указать на отсутствие среди ферганских «дольщиков» согласия на сам предмет пограничной дискуссии. Недопустимо вариабельными выглядят представления сторон о протяжённости общих границ, их должном и реальном начертании, количестве и особенностях функционирования анклавов, эксклавов и полуанклавов, ещё более различны предлагаемые пути и способы решения пограничной пробле-
мы, лежащие в диапазоне от радикальных до экзотических. При этом своеобразная центральноазиатская эксклюзивность граничной чресполосицы уникально иллюстрируется территориальными параметрами стран, связанных ферганским узлом. По данным киргизских участников дискуссии, на территории Кыргызстана расположены четыре узбекских анклава, один киргизский и один таджикский анклавы находятся на территории Республики Узбекистан. Кроме того, на территории Кыргызстана располагаются более 30 полуанклавов [16].
Второе приближение логично замыкается на советской редакции национальных историй новых независимых государств, под которыми стандартно понимается история титульных наций, что, очевидно, не соответствует национальному и, тем более, этническому многообразию подавляющего числа регионов постсоветского пространства. Однако в условиях советской национальной стандартизации хаос многообразия преодолевался официальной титуляризацией конструируемых наций.
Особенно условной категория титульной нации представляется применительно к новорожденным центральноазиатским странам. Уже по той объективной причине, что пропорциональный состав их населения не всегда бесспорно подкрепляет количественными параметрами титульный статус той нации, этноним которой указан в названии государства. Более того, их внутреннее дробление на исходно локальные группы (например, казахские жузы) зачастую свидетельствует не о сложносоставной внутринациональной структуре, а, скорее, об отсутствии единства нации, разделённой на субна-циональные объединения, сформировавшиеся по территориально-клановому признаку, самоидентификация которых зачастую совсем не в первую очередь ассоциируется с гражданством.
Привычная в советском прошлом второстепенность республиканского гражданства, не создававшего никаких ограничений по части расселения, особенно заметна в сложившейся и сохраняющейся мозаичности размещения компактных групп населения инонациональной принадлежности в её соотнесении с титульной нацией страны пребывания.
В общих чертах основные национальные пропорции населения постсоветских стран Центральной Азии характеризуются следующими цифрами. В Узбекистане, по данным на начало 1999 г., проживало 1,2 млн таджиков, 967 тыс. казахов, 216 тыс. киргизов и 142 тыс. туркмен [17], в Туркменистане (1995) - 407,1 тыс.[18. C. 67], в Киргизии (1999) - 665 тыс. [19. C. 26], а в Таджикистане (2000) - 937 тыс. узбеков [20. C. 39]. За исключением Узбекистана, самой крупной этнической общиной которого являются таджики, наиболее многочисленная диаспора в остальных республиках Средней Азии -узбеки.
Как правило, численность таких диаспор властями всегда искусственно занижалась. По оценкам некоторых экспертов, реальная численность таджиков в Узбекистане в 1,5-2 раза выше официальной, а в Бухаре и Самарканде они составляют большинство населения [21]. Того же мнения придерживается американский исследователь Д. Шоберлайн, по свидетельству которого на улицах Самарканда чаще слышишь таджикскую, чем узбекскую речь [22.
С. 60]. По некоторым данным, численность таджиков в Узбекистане достигает 5-6 млн чел., а это - 20-25% населения республики [23]. Косвенно, с уточнением географии размещения, сомнения в правдивости официальной статистики подтверждаются данными, публикуемыми в средствах массовой информации, в соответствии с которыми в южных областях Киргизии - Ош-ской, Джалалабадской и Баткенской - проживает порядка 700 тыс. узбеков, а на севере - всего 20 тыс. [24. С. 28].
Однако лучшим свидетельством существенной дистанцированности представлений о гражданстве, национальной принадлежности и текущей локализации национальных колоний можно назвать один из самых больших эксклавов в Центральной Азии, которым является узбекский Сох. Расположенный на юге Кыргызстана узбекский эксклав занимает площадь в 325 кв. км, где в 19 кишлаках проживает 52 тыс. человек населения, в национальном составе которого 99% занимают этнические таджики и только 0,72% киргизы [25]. Значительная доля компактно проживающего нетитульного населения, кстати, весьма характерна для всего юга Кыргызстана. В этом измерении особенно показателен Ош, второй по величине город республики, население которого на 50% состоит из этнических узбеков [24. С. 33], считающих именно его «своей исторической родиной, ибо испокон веков тут жили их предки. Поэтому у узбеков Киргизии нет понятия исторической родины в том смысле, который присущ, скажем, славянскому населению республики, а также немецкой или корейской диаспорам» [24. С. 28].
Учитывая наличие в каждой из новонезависимых стран Центральной Азии значительных диаспор инонационального насыщения, но «сопредельного» происхождения, с более длительной, нежели советская, историей проживания на земле предков, в результате советской практики национальногосударственного размежевания приобретших «нетитульное» определение, утверждение о специфической центральноазиатской интерпретации понятия исторической родины вполне оправданно возможно распространить на все местные нации и этносы. Дополнительную остроту пограничным дискуссиям, кроме того, придают результаты советской хозяйственной деятельности в регионе, сформировавшие текущие особенности совместного водопользования и энергетические подтексты территориальных проблем.
Примером их энергоресурсного измерения и по этой причине непростого, но позитивного решения можно назвать Казахстанско-российское соглашение о разграничении дна северной части Каспийского моря, протоколом к которому была определена национальная юрисдикция двух стран в отношении минеральных ресурсов этого уникального водоёма. Высокая степень конфликтности темы достаточно эмоционально представлена в словах экс-премьер-министра Казахстана К.-Ж. Токаева: «Шутка ли - делить дно, в котором находятся миллиарды тонн нефти и кубов газа!». Существование серьёзных разногласий в конечном итоге было преодолено совместным принятием «оригинальной формулы «модифицированная» срединная линия», в результате чего весьма заинтересованный спор сторон по поводу принадлежности месторождений «Хвалынское» и «Курмангазы» был разрешён на компромиссной основе с отводом первого в российскую часть дна моря, а
второго - под полную юрисдикцию Казахстана [15. С. 249]. В данном случае принятый международным правом принцип делить дно моря, взяв за основу срединную линию, противостоящую от противоположных берегов, на практике был согласованно модернизирован с учётом интересов участников процесса раздела.
Вместе с тем энергоресурсное насыщение проблемы постсоветского разграничения существенно осложняет отношения между новыми независимыми государствами, что особенно характерно для туркменских реалий. Фиксируется обострение противоречий между Азербайджаном и Туркменистаном по поводу месторождения, в советское время носившего название «26 бакинских комиссаров» [15. С. 249]. К числу особо проблемных приграничных зон наблюдатели относят также участок на границе Туркменистана с Узбекистаном. Около 20% её общей протяжённости остаются недемаркиро-ванными из-за нефтяного месторождения, которое находится на юге Чард-жоуской области и на которое претендуют обе стороны. Эксперты даже прогнозируют, что приграничный конфликт в данном регионе может привести к началу активных боевых действий между странами [26].
Текущая неопределённость в территориально-пограничной сфере межгосударственных отношений постсоветских стран Центральной Азии, категорически диссонирующая с официальными декларациями о неизменности прежних административных границ, вместе с тем очень логично может быть увязана с центральноазиатской геокультурной спецификой.
Досоветская традиция. Основу указанной специфики, прежде всего, составляет географически обусловленная транзитная функция региона, исторически ассоциируемая с феноменом Шелкового пути и своеобразно допол -няемая кочевым прошлым большинства местных народов. Сложение только этих двух факторов логично предполагает специфически региональное представление о национальной территории. Вполне возможно утверждать, что при данных обстоятельствах территориальное распространение нации понималось более как осуществление контроля на традиционных маршрутах транзита, и менее - как администрирование в пределах исторически сложившихся границ. Иными словами, в основе отношения центральноазиатских наций к территории понималось не владение и управление землями, а контроль транзита в их пределах.
При таком рассмотрении проблема заключается в очевидном различии тех традиционных критериев, в соотнесении с которыми территория обозначается и воспринимается в качестве государственной, национальной, этнической либо иной принадлежности. Тезисно указывая на принципиальные различия в представлениях кочевых и оседлых народов по поводу распространения их пространственных пределов, возможно условно обозначить противопоставление пути площади или, точнее, маршрута транзита площади администрирования.
Важным также представляется указание на своеобразно дискретный характер транзита через Центральную Азию, обусловленный рельефными особенностями географии региона. В данном случае имеется в виду привязка традиционных маршрутов транзита к узловым пунктам, с точки зрения фи-
зической географии представленных оазисами и долинами, которые не только выполняли функцию привалов на весьма протяженном пути, соединяющем Восток и Запад, но со временем институировались как базовые центры распространения этнического влияния. При этом названное распространение происходило отнюдь не по всему периметру, а также по направлениям маршрутов транзита, включая в их число маршруты локально кочевого свойства.
Учитывая представленное рассуждение, логично выделить транзитнокочевой аспект восприятия собственной территории центральноазиатскими нациями. Его содержательную составляющую можно определить в ориентирах географических характеристик региона и кочевого культурнохозяйственного типа, влияние которых детерминировало особенности в традиционном представлении о критерии резервирования территории и специфику территориального распространения наций.
Их конкурирование за контроль на участках транзита, в свою очередь, указывает на другой аспект, состоящий в военно-политическом соперничестве, успехи и поражения в процессе которого либо расширяли жизненное пространство нации либо сокращали его. Выделяемый аспект отличается особой степенью дискуссионности при сопоставлении современных национальных историй центральноазиатской части постсоветского пространства. Представленный картографический материал, кстати, очень рельефно подчёркивает существенное различие между территориальным самопозициони-рованием ныне титульных наций Центральной Азии и их внешнее пространственное восприятие со стороны соседей в регионе.
Наряду с военно-политическим соперничеством исследуемый регион характеризуется также значительным влиянием религиозного фактора. Интересным в этой связи представляется напоминание о весьма продолжительном доисламском периоде в истории Центральной Азии. Вплоть до середины XVIII в. значительные пространства региона контролировались, например, Джунгарским ханством, составлявшим часть буддистского ареала на его западном стыке с зоной распространения ислама. Иными словами, региональная история наряду с национальным дроблением достаточно долгое время была рассечена буддистско-мусульманским соперничеством, после российской колонизации сменившимся весьма непростым сосуществованием ислама и православия.
По этой причине представляется вполне логичным указание на дополнительное влияние религиозного маркера на процесс и результат формирования территориальных параметров отдельных наций. Их религиозная ориентация существенным образом мотивировала внешнеполитические предпочтения в диапазоне выбора между ведущими игроками регионального и ино-регионального происхождения, что, в свою очередь, результировалось в формировании внешними акторами своеобразных канонических территорий с проживающим на них комплементарным местным населением. Иными словами, национально-территориальная мозаика усиливалась религиознополитическим разделом регионального пространства на зоны устоявшегося традиционного доминирования конкурирующих удалённых центров силы.
В этой связи представляется уместным отметить крайне интересную эволюцию смыслового насыщения категории канонической территории, этимологически относимой к сугубо религиозной сфере, но со временем всё более приобретающую международно-политическую окраску. Со ссылкой на эзопов язык, весьма практикуемый во внешней политике, усилия отдельных государств или союзов доминировать в том или ином регионе вполне возможно оценить в качестве претензий на резервирование собственной канонической территории, в пределах которой влияние прочих международных акторов существенным образом ограничивается.
Характеризуя центральноазиатскую специфику в её территориальном измерении, нельзя обойти вниманием её национально-освободительный аспект. Тем более, данный аспект очень живо сочетается с текущим недолгим, но очень активным национально-государственным строительством в регионе.
Красноречивым следствием усиленной реанимации национальноосвободительного содержания местных национальных историй вполне возможно назвать массовое «увлечение» действующих властей новых независимых государств Центральной Азии своеобразным топонимическим ренессансом либо новаторством. В этом смысле достаточно указать на факт переименования трёх из пяти столиц нововозникших стран региона и принять во внимание конституирование национальных легенд в именовании административных центров, посёлков, районов, улиц, площадей, театров, музеев и т.п.
Однако ни текущее состояние, ни советское прошлое, ни досоветские традиции не могут быть адекватно проанализированы и оценены в их национально-территориальном измерении в отсутствие «сквозного» подхода, предположительно способного соединить их в естественно непрерывную цельность. То есть необходимо формулирование такого понятия, которое с точки зрения закреплённых за ним смыслов возможно использовать для определения специфики национально-государственных образований в аспекте особенностей их пространственного проецирования в течение цельно длящейся истории и в отдельные её периоды.
Территориальная самоидентификация нации. Вполне адекватно такое понятие может быть обозначено как территориальная самоидентификация нации, понимаемая в смысле особенностей процесса её распространения в определённых пространственных пределах и в смысле результата указанного процесса, выраженного сложившимися контурами государственной территории. При этом следует особо подчеркнуть очевидную двунаправленность исследуемого процесса. Его первое направление ориентировано на своеобразное национальное освоение территории, а второе логично связано с необходимостью взаимодействия вовне по поводу определения внешних границ национально-государственной территории.
Так или иначе, но формирование того сообщества людей, которое в дальнейшем приобретает качество нации и в такой конструкции сумело сохраниться вплоть до настоящего времени, очевидно связано с определённым участком географического пространства, традиционно именуемого исторической родиной. При этом следует указать на то бесспорное обстоятельство, которое состоит в постоянстве локализации земли предков. В данном случае,
кстати, уместным представляется замечание об исключённости формационных параметров в их Марксовом понимании из комплекса определительных характеристик географически обозначенного объекта патриотического чувства. Поскольку в противном случае все ныне существующие нации по факту смены формаций оказались бы лишёнными места нациегенеза.
По этому основанию более приемлемой следует рассматривать интерпретацию представлений об отчей земле в ориентирах ландшафтнокультурного и историко-географического свойства. Достаточно аргументированным можно считать тезис о роли ландшафтного фактора в формировании национального стереотипа поведения и соответствующей ему специфической национально-культурной характеристики. Однако ландшафтнокультурный компонент пространственного самопозиционирования нации представляется малодостаточным для определения её территориальных контуров. Поскольку в конструкции нации необходимо наличествует политикоидеологический компонент, функционально состоящий в декларировании и реализации своеобразной национальной «особости», которая в первую очередь предполагает резервирование совершенно определённой территории, без чего вся конструкция буквально повисает в воздухе.
В пределах Центральной Азии всеми свойствами исторической родины для многих местных наций, безусловно, обладает огромный ареал, обозначавшийся интегрированным термином Туркестан, после российско-имперского проникновения в регион оказавшийся разделённым на афганский, русский и восточный, или китайский. При этом российская часть уже в советское время оказалась объектом национально-государственного размежевания по принципам весьма искусственного свойства.
Однако прежняя цельность единой для всего местного населения исторической родины остаточным, базово-фоновым образом объективно сохранилась в его представлениях и практиках по поводу общего и неделимого на национальные площади туркестанского ареала. Дополнительным, но важнейшим, фактором, цементирующим своеобразную цельность ареала, послужил религиозный компонент, очень красноречиво подтверждаемый тем, что в 1921 г., то есть уже в советский период, коренное население Туркестанского края на вопрос о национальности отвечало однозначно: «мусульманин» [25].
Более того, укоренённые прошлым представления о цельности и неделимости всего туркестанского ареала отнюдь не перешли в разряд рудиментарных комплексов. Бывшие в течение долгого времени в состоянии латентного существования обозначенные представления обрели своё новое рождение в результате распада СССР, когда, по мнению многих, вновь возникшие обстоятельства оказались крайне благоприятными для ренессанса в теории и практике пантюркистских идей. В данном случае вполне возможно, перефразируя Владимира Соловьёва, заключить: «И пантюркизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно», поскольку число людей, которым это имя убеждённо ласкает слух, трудно назвать малым.
В подтверждение этого вполне возможно сослаться на мнение экс-министра турецкого правительства Ахата Андижана (ЛЬа1 Лп&сап), пред-
ставленное в его книге «Борьба за независимость Туркестана за рубежом со времен джадидизма до независимости», изданной в 2003 г. на английском языке. «Ответ на вопрос о том, будет ли за рубежом продолжена борьба за Туркестан, напрямую зависит от того, будет ли создана Федерация государств Туркестана или нет. Сама борьба будет продолжаться до тех пор, пока федерация не образуется», к которой, на взгляд автора, могут также присоединиться и Таджикистан, и даже Монголия [27].
Применяя рассуждения о ландшафтно-культурной и историкогеографической целостности туркестанского ареала к заявленному тезису о территориальной самоидентификации нации, существенно указать на устойчивость донациональных, то есть в отсутствие национально-
государственного конструкта, представлений применительно к государственно-территориальному районированию того участка пространства, который традиционно воспринимается общей для всех исторической родиной. В этом смысле вполне возможно утверждать о существовании устойчивого стереотипа, в соответствии с которым исследуемый ареал может быть либо самостоятельной цельностью, либо монопольно управляемым, либо трудноуправляемым в обстоятельствах конкурирования заинтересованных акторов.
Другим существенным компонентом территориальной самоидентификации нации возможно определить традиционную специфику представлений о государственной территории. Её кочевое восприятие по определению имеет существенно более расширенное толкование в сравнении с «оседлой» версией. По сути дела, основным ограничителем указанного расширенного толкования можно указать только зону кочевой досягаемости и взимания дани в её пределах. Все прочие обстоятельства имеют сугубо вторичный смысл. По этой причине правильнее утверждать о распространении в кочевой трактовке понятия государственной территории на зону доминирования, что категорически не совпадает с привычно оседлыми критериями резервирования земель, поскольку статус и формальных и зачастую фактических владетелей земель в зоне доминирования сохранялся за местными сообществами в лице их правящего слоя.
Специфика кочевого восприятия государственной территории с включаемой в её состав зоной доминирования особенно рельефно проступает в её соотнесении с зафиксированной эволюцией самого используемого понятия [28].
Так, в условиях феодального общества названная государственная территория рассматривалась в качестве «объекта вещных прав». Феодальная собственность на землю составляла источник власти над населяющими эту землю лицами. Каждый феодал в пределах своих владений осуществлял всю власть (законодательную, исполнительную, судебную и др.). Таким образом, собственность и власть сливались. Своей землей феодал распоряжался по своему усмотрению. Земля продавалась, закладывалась, менялась, завещалась, отдавалась в приданое.
Аналогичным было и отношение высшей власти к государственной территории как к своей собственности. Известно немало случаев продажи, заклада, обмена, отдачи в приданое и завещания земель монархами. В ту эпоху юридическим основанием власти в пределах определенной территории слу-
жило право собственности феодала на землю. И собственность на землю, и власть в её пределах были неразделимы.
Отношение высшей власти к земле как к собственности не изменилось и с возникновением абсолютной монархии, когда составляющие её феодальные территории стали рассматриваться как собственность монарха.
В дальнейшем, уже в XIX в., представление о юридической природе государственной территории существенным образом изменилось. Она более не рассматривалась как «объект собственности» и, соответственно, понималась не как «вещь, которой владеет государство, но пространство, в пределах которого державная власть существует и действует» [29. С. 105].
Таким образом, основанием принадлежности определенной территории признавалось осуществление власти в её пределах, или, иными словами, осуществление государственной власти в пределах определенной территории полагалось достаточным, чтобы считать её своей собственностью.
Позднее общие изменения в международном праве в первой половине ХХ в. также сказались и на определении юридической природы государственной территории, закрепив в его содержании не только указание на «пространственные пределы власти» и «объект публичной международноправовой собственности» как «собственности особого рода», но и дополнив его признанием права наций на самоопределение в сочетании с провозглашением принципов запрещения угрозы или применения силы, а также неприкосновенности и целостности государственной территории [30. С. 17, 25, 86].
Культуртрегерская и принудительная модернизация традиционных обществ Центральной Азии, безусловно, коснулась привычных представлений по поводу национальной территории в аспекте её резервирования в качестве государственной. В этой связи достаточно упомянуть о фактически превалирующем участии колониальных держав в определении сохранившихся вплоть до настоящего времени государственных границ в Азии.
В этом смысле наиболее характерен пример советского национальногосударственного размежевания Средней Азии, в результате которого и конструирование наций, и их государственно-территориальное оформление осуществлялись практически одновременно. В данном случае уместно охарактеризовать советский вариант сугубо виртуального разграничения как своеобразный адаптационный период, в течение которого местнопривычные критерии резервирования территории модернизировались в соответствии с общепринятыми нормами, после распада СССР, в свою очередь, оказавшиеся объектом своеобразной национальной колоризации.
Последнее обстоятельство особенно заметно на примере того, что в смысле территориальной самоидентификации нации составляет внутригосударственное проявление процесса. В данном случае имеется в виду состоявшееся в постсоветский период реформирование административнотерриториальной организации новых независимых государств Центральной Азии в большем соответствии с традиционными обычаями.
Вместе с тем текущая неопределённость постсоветского разграничения в Центральной Азии указывает на значительные проблемы в смысле согласования действующей практики государственно-территориального раздела с
региональной спецификой. Поскольку постсоветское возрождение национального самосознания реанимировало в том числе и традиционные для региона представления о критериях резервирования территории, зачастую никак не соотносимые с принятыми международно-правовыми принципами, вне соответствия с которыми решение пограничных проблем составляет значительную трудность.
В этом смысле отнюдь не случайна максимальная степень сложности при решении проблем разграничения по всему контуру узбекской границы. До сих пор Узбекистаном не урегулированы пограничные проблемы практически ни с одной из новых независимых стран Центральной Азии,
Таким образом, формулирование категории территориальной самоидентификации нации и проведение с её использованием анализа существующих территориальных проблем на постсоветском пространстве позволяют выделить весьма существенные причинные факторы текущего состояния неурегулированности в пограничной сфере взаимоотношений новых независимых государств, поскольку наряду с результатами сугубо ситуативного восприятия дополняют анализ проблемы существенно важными ориентирами, в соотнесении с которыми имеющийся исторический материал может быть интерпретирован в соответствии с региональной спецификой.
Литература
1. Rahimov, Mirzohid and Urazaeva, Galina. Central Asian Nations & Border Issues. [Camber-ley, Surrey], Defence Academy of the United Kingdom, Conflict Studies Research Centre, March 2005.
2. На юге Кыргызстана загорается новая революция? Сообщение ИА «Фергана.Ру». // http://www. ferghana.ru/article.php?id=5615&PHPSESSID=3c62a2b7c96324e7db360f2d3de711b4
3. Хафизова К.Ш. Казахско-китайская граница в прошлом и сегодня // Многомерные границы Центральной Азии». Аналитическая серия. Вып. 2 / Под ред. М.Б. Олкотт и А. Малашен-ко. М.: Московский Центр Карнеги, 2000.
4. Своей земли не отдадим ни пяди // Аргументы и факты. 1998. 14 мая.
5. Лукин В. У большого соседа и аппетиты большие // Деловая неделя. 1999. 21 марта.
6. Ауэзов М. Передача Китаю «спорных участков» - позор казахстанской дипломатии // АиФ Казахстан. 1999. №18(310).
7. Республика Казахстан: провалы внешнеполитической стратегии // 451 градус по Фаренгейту. 1999. №16.
8. Куттыкадам С. Самый щедрый «подарок» года // АиФ Казахстан. 1999. № 52.
9. РахимбековБ. В Москву, с приветом из Шанхая // Новое поколение. 1997. №16. Апрель. С. 3. «Территориальные споры (а вернее, несовпадение позиций по поводу отдельных участков) носят в какой-то мере ритуальный, а не принципиальный характер».
10. Степанов Е.Д. Политика начинается с границы: Некоторые вопросы пограничной политики КНР второй половины XX в. М., 2007.
11. Русско-китайские договорно-правовые акты (1689-1916). М., 2004. 696 с.
12. Хамдамов Д. Шок! Рахмон отдает Китаю часть Таджикистана?! 20.03.2008. // http://www. centrasia.ru/newsA. php4?st=1206007020
13. Аламанов С. Процесс принятия решений в урегулировании приграничных конфликтов в Кыргызстане. Открытая лекция в Бишкекском пресс-клубе (BPC) 25.12.2007 // http://www.bpc.kg/publications/information/14
14. Щзефанцзюнь бао». Газета НОАК (Народно-освободительная армия Китая, официальное название ВС КНР). 1988. 3 апр.
15. Токаев К.-Ж. Свет и тень. Очерки казахстанского политика. М., 2008.
16. Мамараимов Абдумомун, Аламанов Саламат. Граница между Киргизией и Узбекистаном напоминает сито. 04.12.2006. http://www.easttime.ru/analitic/1/4/69.html
17. Национальный состав населения Республики Узбекистан по состоянию на 1 января
1999 г. 17.03.2003 // Uzbekistan Development Gateway // http://uzbekgateway.freenet.
uz/duzdemog7.html
18. Перепись населения Туркменистана 1995. Государственный комитет Туркменистана по статистике. Ашгабат, 1996. Т. 1.
19. Основные итоги Первой национальной переписи населения Кыргызской Республики 1999 года. Национальный статистический комитет Кыргызской Республики. Бишкек, 2000.
20. Перепись населения Таджикистана // Статистика СНГ. 2002. № 15.
21. Кульчик Ю.Г. Республика Узбекистан в середине 90-х гг. // Исследования по прикладной и неотложной этнологии. 1995. № 90 // http://www.iea.ras.ru/lib/neotl/07112002060400.html
22. Шоберлайн Д. Перспективы становления национального самосознания узбеков // Восток. 1997. № 3.
23. Кожихов А. Очаги межэтнического напряжения в Центральной Азии. 28.05.2005 // Аналитический центр «Разумные решения» // http://www.analitika.org/article.php?story= 20050528000602251
24. Мамбеталиев Кубан. Проблемы киргизско-узбекской границы в освещении СМИ Киргизии // Многомерные границы Центральной Азии. Аналитическая серия. Вып. 2 / Под ред. М.Б. Олкотт и А. Малашенко. М.: Московский Центр Карнеги, 2000.
25. Панфилова Александра. Центральная Азия: территориальные мины замедленного действия. Сообщение ИА Фергана от 07.05.2003 // http://www.ferghana.ru/article.php?id=1624
26. http://www.vpk-news.ru/article.asp?pr_sign=archive.2008.237.articles.cis_01
27. Шахназаров Бахтияр. Узбеки Турции (часть V). Человек, ставший государственным министром. Сообщение ИА Фергана от 02.07.2008 // http://www.ferghana.ru/article.php?id=5762
28. Хахалин К.В. Русско-китайское разграничение в Центральной Азии и трансформация международно-правовой характеристики «государственной территории» // Вестник исторической географии. Москва; Смоленск, 2001. № 2.
29. Незабитовский В.А. Собрание сочинений. Киев, 1884.
30. КлименкоБ.М. Государственная территория. М., 1974.
