CC BY
40
А.В. Огнёв
(Тверь)
ТЕРНИИ НА ПУТЯХ К ИСТИНЕ
В наше политизированное время, когда общество расколото на враждующие лагеря, когда борются за первенство противоположные идейно-эсгетические концепции, Л.П. Егорова и П.К. Чекалов, авторы учебника «История русской литературы XX века. Советская классика: новый взгляд», поставили перед собой задачу по-новому рассмотреть русскую советскую литературу. Для нынешней власти и обслуживающей ее «демократической» элиты новое прочтение художественного творчества приемлемо только в том случае, если оно анализируется с позиций антикоммунизма и антисоветизма. Финансовые тузы, фонд Сороса поддерживают авангардистские течения в искусстве и литературе, финансируют тех, кто занимается формалистическим исследованием литературы, не затрагивая социальных проблем нашей жизни, издают книги тех авторов, которые так или иначе служат им, пропагандируют либерально-космополитические взгляды и дискредитируют социалистические идеи. Когда в вышедшем в 1998 году в МГУ под редакцией С. Кормилова учебнике «История русской литературы XX века (20-90 гг.)» читаем: «Косоглазый Ленин» или: «жить в СССР, не ставши подлецом, невозможно» и тому подобное, то устремленность к выполнению социального заказа современных властителей здесь очевидна.
О политических пристрастиях Л. Егоровой свидетельствуют такие обобщения: «...большевики в большей мере опирались на людей, тяготеющих к анархии и преступлениям: ведь банда Фомина имела своим истоком Красную Армию». А кто был истоком корпуса белогвардейского генерала Мамонтова, совершившего немало преступных злодеяний? Ведь он состоял преимущественно из казаков, служивших ранее в царской армии, в ней проходили службу и многие участники банды Фомина. При заявленном Егоровой подходе можно приписать кому угодно все, что захочется. Большевиков есть за что и следует порицать, но при этом не сле-
дует пускать в ход негодные приемы доказательств. Что касается анархической стихии, то она захватила в гражданскую войну немалую часть русского народа, и советская власть вела упорную борьбу с нею.
Л. Егорова утверждает, что общественное сознание «в 90-е годы, возможно, окончательно постигло, что путь к социализму -историческое заблуждение, утопия, прекрасная сама по себе, но обернувшаяся трагедией при ее реальном воплощении. Современное сознание питается идеями не Маркса и Ленина, а, например, автора книги «Пагубная самонадеянность» А. Хайска, размышляющего над причинами, которые делали крах всех и всяческих проектов практического построения социализма». Для нее путь к социализму, идеи социальной справедливости -утопия. Но миллионы людей в нашей стране (и не только в ней) вряд ли согласятся с таким суждением. Егорова считает, что «Поднятая целина» «и в наши дни остается произведением современным. Однако в целом роман пронизан социалистической идеологией». А она, получается, отброшена в небытие.
Конечно, теперь ее влияние в жизни серьезно уменьшилось, но она все еще продолжает играть немалую роль в нынешней политической борьбе. Не говорит ли об этом и сообщение в «Общей газете» от 1 сентября 1999 года: проведенный на днях социологический опрос показал, что спустя девять лет после коренной смены социально-политического строя Венгрии большинство ее граждан «с ностальгией вспоминает стабильность и даже беззаботность эпохи кадаров-ского социализма», считает 70-е годы XX века «наиболее ярким и успешным периодом венгерской истории».
Под «современной интерпретацией творчества» часто подразумевают такие высказанные в наше время суждения, которые опровергают концепции и оценки советского литературоведения, устоявшиеся представления о писателях и их произведениях. А как быть, если такие опровержения не выдержи-
вают проверки объективными критериями, противоречат серьезным фактам? С.Ю. Ку-няев и С.С. Куняев в «Жизнеописании Сергея Есенина» (1995), анализируя его поэму «Анна Снегина», писавшуюся с ноября 1924 года по январь 1925 года, «по-новому», но неправомерно расшифровали «смысл вопроса крестьян, кто такое Ленин» и ответ лирического героя «Он - вы». Они «все отрицательные эпитеты, адресованные крестьянам», перенесли на образ вождя. С таким толкованием справедливо не согласился П. Чекалов, отметивший существенные факты, опровергающие подобный подход к характеристике Ленина. Ведь Есенин писал в поэме «Гуляй-поле»: «Того, кто спас нас, больше нет», там же он характеризует Ленина «суровым гением», что «опять-таки не вписывается в предлагаемую Куняевыми трактовку вождя. Более того, 17 января 1925 года, то есть в момент завершения «Анны Снегиной», Есенин создает «Капитана земли», где «признается, что счастлив, что «одними чувствами» он с ним «дышал и жил». ...И ответ героя крестьянам «Он - вы!» означает не что иное, как Ленин - олицетворение ваших надежд и чаяний». По сути дела здесь восстанавливается «старое» прочтение, отвечающее строгим научным требованиям.
П. Чекалов доказательно полемизирует с ошибочной - новой - концепцией крикливой книги Ю. Карабчиевского «Воскресение Маяковского» (1990), в которой автор не захотел вдумчиво отнестись к тому, что сделано советскими учеными в изучении великого поэта, и, выхватывая отдельные факты из его жизни и творчества, игнорируя все, что противоречило его разоблачительной устремленности, пришел к плохо аргументированному выводу: он-де не был личностью, призывал ко всякого рода убийству», у него психика была сдвинута «в сторону садистского сладострастия». Следует поддержать, в частности, подход Чекалова к рассмотрению проблемы отношения Маяковского к Пушкину. Но следует отметить: написанные им главы о Маяковском и Есенине могли быть представлены в более сжатом виде, он чересчур обильно использует разного рода воспоминания и длинные цитаты из произведений, далеко не всегда была в них необходимость. Он подчас полемизирует с мало значимыми публикациями плохо разбирающихся в литературе авторов, таких, как художник В. Лем-порт, и в то же время почему-то не ссылается
на книгу А. Метченко о творчестве Маяковского, в которой были выявлены новаторские черты его стихосложения. Дважды цитируя «В терновом венце революций Грядет шестнадцатый год», он подчеркивает, что это пророчество Маяковского. Может показаться, что здесь отмечается нечто новое, то, что в ряде солидных монографий о Маяковском не отмечалось. Но это «новое» не вполне отвечает истине: при первой публикации поэмы «Облако в штанах» в ней был «какой-то» год, «шестнадцатый» появился уже после революции.
В главе о М. Шолохове Л. Егорова основательно опровергла плохо мотивированное обвинительное - новое - прочтение «Донских рассказов» В. Чалмаевым в очерке, опубликованном в «Русской литературе XX века» (1994), где тот нашел в них «психоз ненависти», «романтику расстрелов», идеализацию методов насилия (правда, проведенный ею добротный анализ этих рассказов излишне подробен, если иметь в виду задачу учебника). Она справедливо не согласилась с легковесными утверждениями В. Камянова о том, что Шолохов и Горький пошли на уступки власти и потому «оказались без нравственного компаса», убедительно полемизировала с Л. Вознесенским и А. Знаменским, предвзято оценивающим деда Щукаря из «Поднятой целины». Вместе с тем эта глава страдает немалыми изъянами, корень их заключается в том, что Егорова недостаточно хорошо изучила жизнь и творчество писателя, поддалась воздействию работ, в которых его безосновательно очерняют. Напрасно она приняла за истину неверные и не подкрепленные доказательными фактами утверждения о том, что Шолохов нравственно сломался (его жизнь опровергает их), что «в его партийной истовости» после 30-х годов «вполне могла сказаться подсознательно ощущаемая «вина» за идейные колебания», что писатель согласовывал «свои действия с генсеками», что вторую книгу «Поднятой целины» «нельзя отнести к подлинно художественным открытиям». Не стоило ей писать, что наиболее «мощное наступление было предпринято» против Шолохова в 1974 году. Оно намного уступает оголтелой анти-шолоховской кампании в последнее десятилетие. В учебнике говорится об иностранных изданиях И. Томашевской и Р. Медведева, но не критикуется широко разрекламированная демпрессой брошюра супругов А. Макарова
и С. Макаровой «К истокам «Тихого Дона» (1991), ее перепечатал в 1993 году «Новый мир», а в 1996 году она появилась в сборнике «Загадки и тайны «Тихого Дона», вышедшем в Самаре, на нее ссылаются многие хулители Шолохова. В ней утверждается, что он оклеветал казаков, списывал с книг белогвардейцев, на эти лживые выдумки не отозвалась Л. Егорова, а они чаще пускаются в ход, чем отмеченные ею утверждения об «убежденности» Серафимовича в плагиате Шолохова и угрозе Сталина «разоблачить» его. Я опубликовал в 1995 году в пятом номере «Нашего современника» статью «История одной инсинуации», в которой дал развернутый анализ фальшивки Макаровых, в 1996 году монографию «Михаил Шолохов и наше время», в 1984 году тиражом в 120 тысяч экземпляров книжечку «Рассказ М. Шолохова «Судьба человека», в журнале «Дон» три статьи о клеветнических наветах на Шолохова. Ни одну из этих публикаций, как и работы Н. Федя и В. Васильева, не заметила Егорова. А они могли бы помочь ей устранить некоторые свои оплошности. Например, не надо бы ей писать, что «разрешение Сталина на публикацию третьей книги «Тихого Дона» было дано в 1932 году (в действительности в 1931), что «Судьбу человека» Шолохов написал в 1957 году (на самом деле в 1956). Не стала бы она и раздумывать, был ли Шолохов комсомольцем («Да и комсомольцем он не был (или был исключен за обряд венчания)». В 1927 году он, уже будучи писателем, просил принять его в комсомол, но ему отказали. Не стоило утверждать, что «в кандидаты партии Шолохов вступил ...в конце 30-х годов». Это произошло в 1930 году. Дата рождения Шолохова - 1905 год - вызывает у Егоровой сомнения. У нее нашелся «убедительный» аргумент: «патриархальная семья вряд ли бы выдала 26-летнюю дочь (несколько лет здесь прибавлено ей) за 19-летнего юношу», но она и выдала ее не сразу, не без колебаний. В своем суждении Л. Егорова ссылается на «авторитет» Р. Медведева, уже воочию выказавшего свою литературоведческую беспомощность. Об этом я писал, используя весомые факты, в статье «Сколько можно клеветать?» («Молодая гвардия». 1990. № 5).
Как сообщил Н. Глушков в журнале «Дон» (1999. № 3-4), М. Мезенцев установил, что, «по церковной записи, М. Шолохов родился в 1904 году, а не в 1905-м, как ука-
зано в энциклопедиях». Вот это требует серьезной проверки и объяснения.
Подчеркнув, что прежние стереотипы искажают картину литературного развития, Егорова заявила, что «на примере «Разгрома» можно увидеть, как общепринятая интерпретация привела к полному (!) искажению смысла текста в сознании нескольких поколений». Она считает, что для верного понимания этого романа надо снять «идеологическую остроту размежевания Мечика, с одной стороны, и Морозки, Левинсона, Бакланова -с другой», ей кажется, что «Разгром «выводил развитие сюжета и психологии героя за рамки социального противостояния». Но эта острота и противостояние существовали в самой жизни, и они - в соответствии с авторским замыслом - художественно правдиво отражены в романе. Егорова пытается доказать, что репутацию труса и предателя приписали Мечику, а таким он не был, - и «произошла подмена авторской позиции позицией критики. В наши дни на этом же основании ...Фадееву приписываются антигуманизм, презрение и враждебное отношение к интеллигенции». Например, И. Воздвиженский писал, что А. Фадеев учит читателя видеть «в любом инакомыслящем интеллигенте врага, отщепенца, которому нет места в обществе». Здесь налицо попытка возродить отвергнутый нашим литературоведением примитивный подход к толкованию художественного произведения, когда показанного в нем героя считали полномочным олицетворением всего класса или целой профессии. По словам Фадеева, он раскрыл в Мечике представителя только «худшей разновидности интеллигенции», у которой сочетается «крайний индивидуализм, ячество - с дряблой волей».
Егорова ошибочно полагает, что эгоистичность Мечика не может превратить его «в хрестоматийного предателя». Однако, когда человек сосредоточен на заботе только о своем «я» и начисто забывает о долге и насущных интересах других людей, то это как раз и может привести к предательству, что и случилось с Мечиком. А по трактовке Егоровой, он проявил просто «слабость, растерянность», испытывал чувство ужаса, столкнувшись с казаками, и не успел дать предупредительный выстрел. Не успел потому, что думал лишь о своем спасении, он даже и не вспомнил в этот момент о том, что надо предупредить отряд о смертельной опасности. И
совсем по-другому повел себя Морозка, который в такой же ситуации ценой своей жизни «успел» сделать это.
Егорова считает авторскую оценку поведения Мечика в конце романа, где оно характеризуется как «отвратительное», «подлое», единственным основанием «для той жестокой оценки, которую давала Мечику, а теперь Фадееву, критика. Здесь автор как выразитель общественной партийной позиции с ее безусловным подчинением личности коллективу ...вступил в явное противоречие с автором-творцом целостного художественного мира». Так что же, не выполнить свой долг, предать отряд, обречь многих людей на смерть - не подлость? Если же коснуться идеи подчинения личности коллективу, то не следует ее сводить только к узко партийной позиции, она сформировалась в нашем народе в результате многовековой борьбы за свою государственную независимость, воплотилась в русском национальном характере. «Сам погибай, а товарищей выручай» - учит русская пословица. Самопожертвование ради общенародного дела, ради спасения Родины вошло в плоть и кровь русских людей, без этой особенности нашего менталитета мы не победили бы в Великую Отечественную войну.
Егорова полагает, что авторская оценка Мечика в финале романа вступает «в полное противоречие с тем, что читатель узнал» о нем ранее и доказывает это тем, что «сами по себе посвященные Мечику страницы, вплоть до финала ничего негативного не несли». Но так ли это? Эгоцентризм и эгоизм Мечика, мало приятные штрихи его поведения и мысли постоянно отмечаются в романе. Когда дали ему лошадь Зючиху, он сразу проникся «бессильной ненавистью» к ней. «И ему казалось теперь, что не может быть речи о какой-то новой жизни с этой отвратительной лошадью». Он думает: «Я вовсе не обязан страдать за других». Чиж наговаривает плохое о Левинсоне, Мечику «хотелось почему-то», чтобы в этом «была доля правды». Нелепый солдат Пика во время боя стрелял в дерево перед собой, «Мечик почувствовал, что если вновь придется отстреливаться, он уже ничем не будет отличаться от Пики». Когда Пика сбежал из отряда, никто не пожалел о нем. «Только Мечик с болью почувствовал утрату», «осталось такое ощущение, точно вместе с Пикой ушла какая-то часть его самого». Полюбившая его Варя «почувствовала, что ...Мечик, может быть, совсем
не тот, кого ждала она долгие дни и ночи...» Он желал Морозке, который, рискуя своей жизнью, спас его от смерти, «всяческого зла и только сам не мог причинить его - из трусости...» Морозка размышлял о «фальшивых крашеных словах и поступках» применительно к людям, подобным Мечику. Левинсон «думал о том, как Мечик все-таки слаб, ленив, безволен», «такие люди - никчемные и нищие». Он смутно чувствовал его ненадежность, ему «показалось что-то неправильное в том, что Мечик едет в дозор». Все это характеризует Мечика отнюдь не с положительной стороны и объясняет его поведение в финале романа. И осуждаемые Егоровой «явное» и «полное» противоречия в романе существуют лишь в ее воображении, и тенденциозность в нем - вопреки ее утверждению - не прямая, и не взорвала она вдруг «художественное единство произведения».
Егорова считает, что Мечик не является «младшим братом Самгина, как писал Бушмин», и доказывает это тем, что публикация «Разгрома» началась раньше выхода в свет первой части «Жизни Клима Самгина». Но дело здесь в другом: Самгин жил раньше Мечика, по возрасту он был старше его, а роднил их, по мысли А. Бушмина, мелкобуржуазный индивидуализм, который раздавил Мечика, у него начисто отсутствует чувство коллективности, «больше всего на свете он любил все-таки самого себя», в результате его предательства «погибли десятки доверившихся ему людей».
Обеляя его, Егорова пытается представить Мечика как alter ego автора. Да, какая-то частица авторской души была отдана ему, но, как она сама признает, ставить знак равенства между ними непозволительно. К тому же и приведенные ею доказательства их связи хромают. Например: «Разочарование Мечика и уход из отряда, надолго наградившие его клеймом предателя, потом удивительно адекватно повторились в судьбе самого Фадеева, которого авербаховцы тоже окрестили предателем за цикл статей «Старое и новое» (1932). Очень уж разные явления подразумеваются здесь под предательством. Одно дело - быть им, другое - если тебя без должных оснований кто-то окрестит им. Мечик, подставив партизан под вражеские пули, убегает из отряда, никому ничего не сказав, руководствуясь только своими шкурными интересами. Фадеев открыто порвал с теми, кто пытался использовать его в нечистой
борьбе с лучшими русскими писателями. «Аргументом того, что вначале образ Мечи-ка задумывался и реализовывался как положительный», для Егоровой «служит сохранившаяся в архиве авторская характеристика одноименного героя повести «Таежная болезнь»: Мечик - стройный белобрысый парень лет восемнадцати, председатель отрядного Совета, потерявший «веру в необходимость и справедливость того дела, которому отдавал жизнь. Здесь акцент сделан не на трусости и предательстве, а на духовной драме...» Однако утрату веры в необходимость и справедливость борьбы за Советскую власть Фадеев не считал положительной чертой. В Мечике есть то, что в спокойной мирной обстановке выглядит привлекательным, но это сдавлено сильнейшим самолюбием, оно в острые моменты руководит его поведением. «По первоначальному замыслу, - писал Фадеев, - Мечик должен был кончить самоубийством... В процессе своего развития на протяжении всего романа Мечик вел себя так, что мне стало ясно, что покончить с собой он не в состоянии». Если бы даже на самом деле образ Мечика сначала задумывался как положительный, то это затрагивало бы только историю образа, оставалась бы вне читательского восприятия и не позволяло бы давать ему не ту оценку, какая художественно реализована в романе.
Егоровой представляется, что «духовные ценности, которые были раскрыты Фадеевым» в образе Мечика, «сейчас воспринимаются нами ...как несомненно позитивное начало. Мечик - безусловный предшественник доктора Живаго...». Что ж, для либерального сознания личное всегда выше общественного, а индивидуум выше коллектива, для него приемлем сугубый индивидуализм и Мечика (немалая кровь, пролитая по его вине, получается, не в счет), и Живаго, уклонившегося не только от борьбы, но и позабывшего о призвании врача в то время, когда миллионы людей столкнулись в смертельной схватке, но вряд ли признает это в качестве позитивного подавляющая часть русских людей с их соборностью, общинным сознанием, с прирожденным коллективизмом, с их устремленностью к социальной справедливости.
Современные либералы ставят знак равенства между коммунизмом и фашизмом, не хотят видеть коренного различия между ними. Отсюда проистекает их стремление связать и то, и другое с идеями Ницше. То, что
фашизм опирался на ницшеанство, несомненно. Но связывать коммунизм с воззрениями Ницше можно только в том случае, если брать в расчет отдельные частные признаки и не учитывать самое существенное. Егорова пишет: «Ницше ...питал иллюзии большевизма об искоренении старой морали на благо общества. ...это стало реальным основанием для довольно частого отождествления советского искусства с искусством Третьего рейха». Это бездоказательное утверждение неверно по своей сути, о необходимости изменить старую мораль Маркс и Энгельс писали задолго до Ницше, этого приверженца войны и безнравственности, так что не стоит приплетать его к деятельности коммунистов. И самое главное - зачем надо «искоренять» старую мораль. В разной идеологической направленности и заключается суть различия между марксистским учением и ницшеанством. И потому, запутавшись, Егорова констатирует: «В искусстве советском и фашистском видят общие восходящие к Ницше традиции, но ни советская литература в целом, ни публицистика не скатились до пропаганды насилия и человеконенавистничества».
Чтобы подкрепить тезис о родственности фашистской и социалистической идеологии, антикоммунистически настроенные авторы пытаются найти одинаковые параметры в литературе социалистического реализма и фашистском искусстве. А. Гангус назвал соцреализм «фашизмом в культуре», и Егорова справедливо не соглашается с таким далеким от истины ярлыком. Для нее социалистический реализм отнюдь не мифический, как кое-кто объявил, он - неотъемлемое качество русской литературы XX века. Но, по ее явно упрощенной концепции, «социалистический реализм - искусство агитационное, прямолинейное, выдающее желаемое за действительное». И такие шедевры, как «Тихий Дон» М. Шолохова, выводятся ею, по давним подсказкам зарубежных советологов, за его пределы. Егорова уклонилась от рассмотрения концепций соцреализма в трудах видных ученых С. Петрова, А. Овчаренко и других и повела разговор об излишне политизированных высказываниях недобросовестных авторов, нацеленных на то, чтобы любыми средствами опорочить советскую литературу. Среди них находятся и А. Гангус, и Б. Парамонов, которые выбрасывают соцреализм за границы искусства.
Теория раннего соцреализма, воплощенного в произведениях Горького, Егоровой представляется синтезом «ницшеанства, марксизма и богостроительства». Но известно, что Горький после 1901 года охладел к Ницше и резко отрицательно отзывался о его идеях. К тому же по сути дела и сама Егорова фактически доказывает, что соцреализм Горького в начале 1900-х годов не имеет ничего общего с философией Ницше: «К герою соцреализма - коллективисту, выразителю своего класса (а Ницше классовый подход отрицал) уже не приложим ницшеанский сверхчеловек, который общается с людьми «серея от отвращения» и избавляется (курсив Ницше) от толпы». Далее подчеркивается: «Для Горького не приемлемо и характерное для Ницше элитарное понимание культуры. ...Не выдерживает критики тезис Б. Парамонова о том, что Горький усвоил из Ницше только одну формулу: падающего толкни». На деле Горький противопоставил ей другую: восстающего поддержи». В то же время в учебнике утверждается: «Однако... Горький сохранил соотнесенную с ницшеанством идею волюнтаристского преобразования мира... Активизм Горького, обретая крайне революционные формы в духе мар-ксового «Философы прошлого только объясняли мир, а задача состоит в том, чтобы изменить его», сближался с активизмом Ницше». И это ничем не доказывается, разная общественная направленность «активизма» непростительно не принимается в расчет. А потом следует фактическое опровержение «соотнесенности» взглядов Горького 1900-х годов с ницшеанством: «Не ссылаясь ни на Маркса, ни на Ницше, а, может, и не чувствуя своей причастности к их идеям (они, как говорится, носились в воздухе), Горький-ху-дожник утверждал свое активное отношение к миру, испытывал желание его переделать». Идеи марксизма, отразившиеся в эстетике социалистического реализма, противостояли установкам Ницше, и потому ошибочен вывод Егоровой: «трансформация марксистских и ницшеанских начал (не стоит валить их в одну кучу) в эстетике социалистического реализма очевидны». Правильно писала Р. Певцова, что Горький и Ницше «мировоззренчески не только независимы, но и противоположны в главном».
Мысль о богостроительстве как одной из основ социалистического реализма подкрепляется в учебнике анализом идеологической
позиции Горького в начале нашего века и его романа «Мать» и повести «Исповедь». Но он -не без воздействия критики со стороны Ленина - изменил свое отношение к идее богостроительства и в двадцатые-тридцатые годы не пропагандировал ее. Общеизвестно, что у каждого - даже самого крупного писателя -есть то, что свойственно только ему, и потому нельзя все особенности творчества Горького предреволюционной поры считать вполне адекватным воплощением литературы социалистического реализма.
Не повезло Горькому и в посвященной ему главе. При характеристике его творчества П. Чекалов, коснувшись проблемы изображения крестьянства, ограничился отдельными замечаниями только о рассказах «Чел-каш» и «Мальва». Он считает, что их автор не был среди тех, кто плохо относился к крестьянам. Идеолог народничества Н. Михайловский правильно заметил, что босяк Чел-каш «в сравнении с добродушным, работящим и глуповатым мужиком Гаврилой есть настоящий герой и рыцарь чести», но вместе с тем подчеркивал, что Горький не хотел унизить крестьян, ибо его симпатии «где-то в стороне от грубого противопоставления деревни и города». Резкое противопоставление городских и деревенских людей проявилось в статьях Горького 1917-1922 годов. Выяснить, чем было вызвано такое противопоставление, важно для понимания противоречий в его мировоззрении и причин его разногласий с большевиками. К сожалению, Чекалов, сказав, что «в последнее десятилетие часты обвинения в адрес Горького, якобы ненавидевшего крестьянство», не стал выяснять, насколько верны они, не захотел анализировать его действительное отношение к деревне, а без этого характеристика писателя явна неполная. Он не заметил моей статьи «Горький о русском крестьянстве в 1917— 1922 годы», опубликованной в коллективном сборнике «М. Горький и революция» (1991) и монографии «М. Горький о русском национальном характере» (1992), где рассматривается отношение Горького к русскому крестьянству. Более обстоятельных работ об этом до последнего времени не появлялось.
Поэт Е. Исаев - вслед за многими писателями и учеными - справедливо считает: «Русская литература «почвенна», а потому неотделима от судьбы и будущего России. Русская литература отличается от мировой одной единственной чертой: русским харак-
тером». Он верно подчеркнул, что «самым важным назначением нашей литературы остается задача сохранения известного лучшими человеческими качествами, настоящего русского характера» (Лит. Россия. 1999. 2 июля). Выяснить, как оценивал Горький русский характер, - значит лучше понять сложную эволюцию его идейно-политических, философских и эстетических позиций, особенности решения им проблемы героя, получить возможность глубже проанализировать оку-ровский цикл, автобиографическую трилогию, публицистические работы «Несвоевременные мысли», «О русском крестьянстве» и ряд других произведений. Эта важнейшая проблема не заинтересовала Чекалова, что серьезно обеднило его главу о Горьком.
Учебник «История русской литературы XX века» обязан дать материал, позволяющий верно судить о национальном своеобразии литературы, ее связи с жизнью народа. Встает вопрос: почему в нем освещается вопрос об инонациональном характере в творчестве А. Фадеева и Л. Леонова, а о русском национальном характере фактически не говорится ни слова? А это крайне необходимо для уяснения важных особенностей творчества не только Горького, Фадеева и Леонова, но и всей русской литературы. Учебник дол-
жен раскрыть существенные закономерности в ее развитии, показать основные линии идейно-эстетической борьбы, разнообразие стилевых и жанровых тенденций, преемственные связи, дать глубокую характеристику наиболее видных русских писателей. Ему противопоказаны сиюминутные сенсационные теории, выводы без весомых доказательств и сомнительные фактические сведения.
Эти задачи не решает рецензируемая работа. И вообще она не может претендовать на статус учебника, присущие ей недочеты серьезны, к тому же очевидно и то, что в ней далеко не в полной мере учитывается специфика вузовского курса русской литературы, с нею не всегда согласуется даже сам отбор произведений для текстуального анализа. Например, почему надо подробно разбирать роман Л. Леонова «Дорога на океан», а совсем опустить «Русский лес», зачем слишком обстоятельно анализировать роман А. Фадеева «Последний из удэге», а его «Молодую гвардию» фактически оставить без внимания? Почему вне классиков остались А. Толстой, А. Твардовский и М. Исаковский? Могут встать и другие вопросы, но, наверное, их достаточно появилось в этом моем выступлении.
