CC BY
32
НАУЧНАЯ СМЕНА
А.Х. Рыскилъдин
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ КОНСТИТУЦИОННОЙ ПРАВОСУБЪЕКТНОСТИ РЕСПУБЛИКИ БАШКОРТОСТАН
Преамбула Конституции Республики Башкортостан предусматривает статус ее народа как носителя государственной власти и обладателя самостоятельной конституционной правосубъектности: «Мы, многонациональный народ Республики Башкортостан!». Согласно ст. I Конституции РБ, «Республика Башкортостан является демократическим, правовым государством в составе Российской Федерации, выражающим волю и интересы ее многонационального народа»; согласно ст. 3, «народ осуществляет власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления»; в ст. 9 закреплено, что «земля и другие природные ресурсы используются и защищаются в Республике Башкортостан как основа жизни и деятельности ее многонационального народа». Традиции народного волеизъявления также нашли свое краткое отражение в Преамбуле Конституции Республики Башкортостан: добровольное присоединение к России в XVI в., самоопределение в форме автономной республики в составе РСФСР в начале XX в., преобразование БАССР в Республику Башкортостан на основании Декларации о государственном суверенитете Башкирской Советской Социалистической Республики в 1990 г., заключение Договора между Российской Федерацией и Республикой Башкортостан «О разграничении предметов ведения и взаимном делегировании полномочий между органами государственной власти Российской Федерации и органами государственной власти Республики Башкортостан» [1].
Тем самым основой легитимности государственной власти Республики Башкортостан, ее
ответственности перед будущим и нынешним поколениями заявлена преемственность исторической традиции самостоятельного осуществления народом республики своей политической и конституционной правосубъектности.
Председатель Конституционного суда РБ И. Адигамов в своей статье о Конституции Республики Башкортостан подчеркнул «преемственность в развитии Конституции при условии сохранения всех важнейших достижений государствен-но-правовогоразвития» [2]. Об актуальности ретроспективного изучения правовых представлений в развитии законотворчества и юридической терминологии на основе национальных традиций тюркских народов отметили и казахстанские ученые А. Гаркавец и Г. Сапаргалиев [3, с. 7].
Преамбула Конституции Республики Башкортостан отражала общественно-политический консенсус и состояние исторической науки по состоянию на 1993 г., время ее принятия. К настоящему времени развитие отечественной историко-правовой мысли позволяет утверждать, что традиция политического и правового самоопределения народа Башкортостана заявленными в Преамбуле Конституции пределами в русле российской государственности далеко не исчерпывается. Напротив, увеличение эмпирической и методологической базы научных исследований лишь подтверждает тезис данной статьи, что традиция государственной и конституционной правосубъектности Башкортостана берет свое начало намного ранее и историей России отнюдь не обусловлена.
Концептуальное объяснение столь обширного историко-правового материала в рамках цело-
Рыскильдин Азамат Хурматович, руководитель Республиканского общественного объединения «Башкирский культурный центр Агидель» (г. Алматы, Республика Казахстан)
© Рыскильдин А.Х., 2010
стной картины невозможно осуществить без использования широкого спектра современный научных представлений о понятии и сущности права и государства, с одной стороны, и без построения в общих чертах модели исторической периодизации политико-правовой традиции на основе выделенных критериев — с другой. Как отметил С. Жусупов: «Научное видение мира демонстрирует сегодня плюрализм различныгх концепций, становится очевидной взаимосвязь материалистического и идеалистического воззрений, рассматриваемых ранее в качестве антагонистических. Уже в первом приближении вероятное осмысление предполагает взаимодополняемость многообразных подходов при выборе дальнейшего пути развития, соблюдение принципа преемственности — селекцию значимых общественных регуляторов» [4, с. 10]. Соответственно, синергизм разнообразных методологических установок применительно к изучению социально-правовыгх явлений проявляется в более целостном, комплексном представлении исследуемого объекта, когда использование, казалось бы, традиционные методов юридической науки приобретает новую актуальность и продуктивность в свете взаимо-обогащения естественно-научного знания и обществоведения [5, с. 4—35].
Так, широко утвердившиеся в последние десятилетия взгляды на общество как на совокупность открытых самоорганизующихся систем, в которых состояния хаоса и упорядоченности сменяются в ответ на внешние воздействия среды, позволяют отказаться от объяснения исторического и правового процесса как линейного, строго детерминированного развития, заданного на так или иначе понимаемый прогресс, в пользу признания неопределенности возможных вариантов выхода из бифуркаций к устойчивому согласованному взаимодействию [6, с. 104]. Это приводит к пониманию социальных норм и, в частности, правовых как сложившегося в ходе отбора альтернатив нового спонтанного «порядка» системообразующих связей (вариантов поведения), субъективно воспринимаемые необходимым числом элементов системы как отвечающего интересам адаптации и обмена в изменившихся условиях в качестве наиболее адекватных и ле-гитимныгх. Преобладание целе- и ценностно-рациональных социальных действий над аффективными и традиционными в той или иной общности характеризует качество и уровень субъект-
ности образующихся в ходе упорядочения структуры институциональных образований внутри системы. Способ юридического закрепления формально определенных норм в качестве правовых может быть различным в зависимости от роли государственного управления в социальном регулировании — обычное право (минимальная), прецедент, нормативный акт (высокая).
В этой связи право, совокупность норм, предстает как самоорганизация свободы, присутствующей на различных таксономических уровнях социальной стратификации. Свобода, понимаемая как возможность самостоятельного выбора, распределяется в статусно-ролевой иерархии общества в зависимости от пределов допустимости ответственного поведения личности и коллективных образований в диапазоне от максимально ограниченного положения (раб, заключенный в тюрьме) до самого привилегированного. По мере усложнения внутренней организации и увеличения внутреннего разнообразия статусное закрепление приобретает образовавшееся в результате самоорганизации правил свойство целостности, наделяемое соответствующими признаками и атрибутами как правовой институт и субъект.
Одним из таких производных социальных образований, возникшим в результате самоорганизации правовых норм, является государство. Спрос на государство возникает при определенных условиях, и само по себе государство не является универсальным ответом на необходимость поддержания социального регулирования [7, с. 64—69]. С точки зрения институциональной экономики, та же «анархия может существовать как достаточно устойчивое состояние и базироваться на неформальных правилах». Определяющими факторами функциональной востребованности обществом государства как института социального регулирования указываются необходимость защиты собственности, а также поддержание общественного взаимодействия в рамках формальных правил в условиях социальной неоднородности (этнической, социальной, исторической) [8, с. 40—41]. Миссия государства как функциональной подсистемы, производной от социально-правовых норм, призванной обеспечить их реализацию, также следует исходя из основного постулата структурализма — «функция определяет структуру». Элементами системы являются носители индивидуальной и коллективной правосубъектности, взаимодействие ко-
торых выстраивает институциональную структуру, а власть, понимаемая как возможность влияния, становится предметом обмена и признания компетенции в процессах управления по каналам прямой и обратной связи, протекающих в системах. Таким образом, государство следует определить как институциональную форму легитимной правовой организации общества (но не власти), обеспечивающей в пределах предметнотерриториальной юрисдикции регулятивные и охранительные функции публичной власти.
Но каким образом данное отступление может быть применено к обоснованию преемственности и актуальности статуса народа Республики Башкортостан в качестве конституционного носителя государственной правосубъектности в контексте самостоятельной исторической и правовой традиции?
Понимание системной природы социальноправовых отношений и функциональной обусловленности государства как производного политико-правового института позволяет объяснить процесс образования и развития национальной государственности Республики Башкортостан не вследствие октроирования или иной формы внешнего предоставления прав, но как результат самостоятельной реализации ее народом традиционной воли к политической самоорганизации и последовательному развертыванию конституционной правосубъектности в историческом процессе, к утверждению своей целостности, единства и статусности в ответ на необходимость продвижения и защиты жизненно важных личных и коллективных интересов в неоднозначных конкретно-исторических условиях, связанных с распространением отношений собственности и социальной (культурной, имущественной) неоднородности.
Неуниверсальность государства как регулятивного и охранительного института в нормативной системе социального регулирования заставляет отказаться от признания динамики государственных форм в роли системообразующего критерия периодизации политико-правовых явлений в пользу динамики субъективного правового статуса как элемента в системе государственных, а позднее и конституционных правоотношений в качестве квалифицирующего признака, характеризующего состояние и логику процесса.
Изменение объема личной правоспособности в конституционном правоотношении «государство
и личность» в индустриальную эпоху и правоспособности коллективной в системе властных отношений «государство и коллектив (сословие, община)» — в доиндустриальную наглядно демонстрирует колебания политико-правового режима, обусловленность легитимации власти встречным обязательством гарантирования гражданских и политических прав и свобод, а также экономических, социальных и культурных, что может служить объективным индикатором как центростремительных, так и центробежных тенденций политической самоорганизации.
Применимость такого способа методологической организации историко-правового материала, предусматривающего содержательный анализ колебаний в соотношении объема субъективной правоспособности и компетенции органов государственной власти от ограниченного «административного» до полноправного «конституционного» статуса, безусловно, ограничивается специальными исследованиями. Однако данный подход не противоречит логике классической периодизации истории, предложенной Ф. Броделем, исходя из которой история разделяет времена географические, «социальные» и индивидуальные в зависимости от господствующего типа хозяйственной и культурной организации и социальной адаптации [9, с. 19—38]. В доиндустриальную эпоху (времена географические и «социальные») ведущей производительной, торговой, семейной и политической единицей общества, в пределах которой совершался основной объем социального взаимодействия, являлась община — коллектив, объединенный по признакам действительного или мнимого родства, в категориях которого закреплялась нормативная регламентация взаимоотношений и статусов. Принадлежность к группе (сословной, родоплеменной, профессиональной) практически полностью определяла индивидуальный статус. Это находило свое отражение в правовых нормах обычного и государственного права, коллективной собственности на землю, коллективной ответственности за вину и несения повинностей, институтах семейного права и общинной взаимопомощи, когда субъектом правоотношений являлась община [10, с. 132].
Популярная теория Л. Гумилева объясняет циклический характер процессов политической самоорганизации на территории евразийской лесостепной ойкумены в зависимости от периодической смены климатических условий, что влек-
ло сокращение или увеличение ареала хозяйствования, и, соответственно, изменение доступа к ресурсам [11, с. 323]. В ситуации, когда спрос на ресурсы значительно превышал предложение, актуальной становилась абсолютизация правомочий владения, пользования и распоряжения ими, т.е. закрепление режима собственности, в целях упорядочения производственно-распределительных отношений. Одновременно коллективная энергия активнее направлялась на поиск внешних ресурсных источников, что усиливало процессы межобщинного взаимодействия, обмена и контроля, и, как следствие, рост социальной неоднородности. Социальная неоднородность способствовала институционализации публичной власти, призванной обеспечивать устойчивость нормативной структуры социального взаимодействия в рамках легитимной правовой организации. Еще в Институциях Гая отражено, что право относится в первую очередь к лицам (ввиду социальной неоднородности), затем к вещам (собственности). Оба фактора стимулируют производный спрос на государство [12, с. 19].
В замкнутом контуре досягаемого социального управления с прямой и обратной связью в совокупности элементов выстраивается порядок системообразующих связей и выделяется управляющий субъект, чьи возможности воздействия и контроля за поведением и состоянием системы обеспечивают ее устойчивое целефункциониро-вание. Спектр управленческого воздействия в социуме варьируется от энергетически затратного принуждения, когда интеграция обеспечивается путем физического насилия или угрозы его применения, до убеждения и встречного признания, вовлекающего в связное объединение на основе заинтересованности. Разумеется, характер инкорпорации с учетом энергетических затрат на поддержание устойчивого взаимодействия отражается на статусно-ролевой иерархии элементов системы и закрепляется в правовых нормах, распределяющих объем субъективной правоспособности.
Соответственно, образование политического объединения башкирских племен в 1Х—Х111 вв., наряду с Кипчакской конфедерацией племен, Киевской Русью и другими раннегосударственными образованиями того времени, следовало общей центростремительной тенденции политической самоорганизации в евразийской ойкумене, пик которой приходится на монгольские за-
воевания. То, что в системе межплеменного взаимодействия роль управляющего субъекта принял на себя род Чингисхана, во многом объясняется его гением, заложившим на века основы государственной традиции чингисизма [13, с. 16—33].
Историки подтверждают самоуправление башкирских племен в составе улуса Джучи с элементами договорного статуса и в XIII в. Выдача ханского ярлыка сопровождалась признанием прав башкирских родов, от имени которых выступали авторитетные бии-родоправители. Развернувшаяся в XIV в. «великая замятня» (смута) и последовавшая за этим политическая конкуренция династий Шейбанидов и Тука-Тимуридов значительно ослабили аристократическую элиту «торе»-Чингизидов в пользу авторитетной элиты батыров и биев-родоправителей. В результате ослабления ханской власти в XV в. большинство башкирских племен образуют конфедеративное «ханство Тура-хана» [14, с. 14—18]. В результате междоусобных войн в начале XVI в. значительная часть Башкирии на условиях широкой автономии входит в состав Ногайской Орды, где от имени Тука-Тимуридов правила мангытская династия наследников бия Едигея.
К XV—XVI вв. нарастает тенденция политической децентрализации в евразийских ханствах на фоне благоприятных для ведения кочевого хозяйства климатических изменений, утраты транзитного значения сухопутных путей в международной торговле в пользу морских перевозок с упрощением доступа к ресурсам и снижением социальной неоднородности. Это проявляется в расширении компетенции нечингизидской авторитетной элиты родоправителей. При этом, если в Казахском ханстве, где чингисизм укоренился глубже, процесс расширения компетенции мас-лихатов (съезды родоправителей) в ущерб компетенции ханов и султанов начался позднее и происходил в течение XVI—XVIII вв., то в Башкортостане, где съезды башкирской знати — йы-йыны — не прекращались с самых ранних времен, процесс деградации ханской власти и признания привилегий башкирских племен проявился ранее.
По мнению В. Трепавлова, закрепленная в башкирских шежере джучидская политическая традиция, согласно которой ханы, обязуясь соблюдать Ясу Чингисхана, подтверждали привилегии башкирских родов во главе с биями, была унаследована русскими царями [15, с. 145]. Действительно, в конце XVI в. вслед за падением
Казанского ханства и смутой в Ногайской Орде процедура оформления подданства Ивану IV Грозному путем обращения башкирских биев и получения ими Жалованных грамот закрепила принятие подданства при условии признании за башкирами вотчинного права на землю и широкого самоуправления, где обязательства башкир ограничивались несением воинской повинности и уплатой необременительного ясака. Данная договорная форма не могла восприниматься в Башкортостане иначе как очередная смена династии на условиях личной унии, практически не затрагивающей самоуправление башкир.
Такое положение сохранялось почти до XVIII в., когда в Российском государстве, развивавшемся в ином формате хозяйственного и социального уклада, но значительно окрепшем после смут и реформ, не стали нарастать державные амбиции. Система сохраняла динамическое равновесие: практика продажи и отдачи в аренду башкирских земель небашкирам была запрещена после восстания 1662—1664 гг., насильственное крещение башкир прекращено после восстания 1681—1683 гг., набор лошадей для армии и другие новые поборы были отменены после восстания 1705—1711 гг. [16, с. 10].
Однако со второй трети XVIII в. колониальная политика Российской империи ввергла Башкортостан в череду длительных военно-политических бифуркаций, в ходе которых отрабатывались различные альтернативы устойчивого построения башкиро-российских государственно-правовых отношений. По указу Анны Иоанновны от 1736 г. было запрещено проведение общебашкирских йыйынов. Под лозунгом отказа от российского подданства и признания власти суверенных казахских ханов-чингизидов проходило восстание 1735—1736 гг. во главе с Кильмяком-абызом. В ходе восстания 1737—1739 гг. не оправдал ожиданий вариант протектората во главе с ханом Абулхаиром, утратившим к тому времени влияние в Младшем жузе в связи с признанием в 1731 г. вассалитета перед Российской империей, с номинальной фигурой которого связывали свои надежды Кусяп-батыр, Бепеней-абыз и другие вожди восстания. Избрание самостоятельного башкирского хана, из которых наиболее известен хан Карасакал, широко практиковалось не только в 1740 г., но и в предшествующие и последующие годы восстаний. Установление шариатского правления обосновывал идео-
лог восстания 1755—1756 гг. Батырша-абыз. Признание «надежей-царем Петром III» (Е. Пугачев) исконных прав и вольностей башкир стало поводом для очередного восстания 1773—1775 гг., вождями которого быши Кинзя Арсланов и Салават Юлаев. Только к концу XVIII в. компромисс был достигнут путем учреждения кантон-ной системы управления и создания башкирского казачьего войска с широкой компетенцией самоуправления и вотчинного землевладения, что вполне отвечало интересам продвижения империи на восток.
Башкирский народ понес значительные человеческие и территориальные жертвы в противостоянии с Российской империей. Но восстания быши не напрасны [17, с. 106—109]. Во-первых, была признана свобода вероисповедания. Во-вторых, башкиры обеспечили свободный личный статус и никогда не быши крепостными. В-третьих, быши сохранены военно-административное самоуправление и широкие предметные пределы судебного иммунитета [18, с. 165]. Юрисдикция судов империи фактически ограничивалась воинскими преступлениями против империи и порядка управления. В-четвертыгх, бышо подтверждено вотчинное право на землю. Несмотря на значительные конфискации по итогам восстаний, норма землевладения башкир оставалась значительной даже по общероссийским меркам [19, с. 357].
История башкирских восстаний наглядно иллюстрирует мысль, что успешная реализация экономических, социальных и культурных прав и свобод была невозможна без коллективной защиты гражданских и политических прав и свобод, прежде всего личных, свободы совести и вероисповедания, права на самоуправление и судебную защиту в пределах самостоятельной юрисдикции, которые служили базой обеспечения права собственности, свободы языка и культуры, социально-экономических и культурные благ.
Однако к середине XIX в. политико-правовая организация Башкортостана начинает испытывать системный кризис, обусловленный рядом причин. Вслед за научно-техническими революциями в стране, в целом, и в мире постепенно утверждается принципиально иной формат социальных связей, адекватных индустриальной организации общества. Многократно возрастает социальная динамика и разнообразие, что вызывает необходимость усложнения структурной
организации социально-нормативные систем. К этому времени система правоотношений типа «государство—коллектив», адекватная доиндустри-альной эпохе, исчерпала ресурс развития. Упразднение кантонной системы управления после завершения колониального передела мира не вызвало в Башкортостане особого протеста ввиду очевидной нефункциональности башкирского казачьего войска как организационно-правовой формы народного самоуправления.
В Российской империи с реформами Александра II, прежде всего с отменой крепостного права, введением земского самоуправления и реорганизацией судопроизводства, связывается перестройка правового регулирования и государственного строя по принципу правоотношений «государство—личность». Политическая самоорганизация башкирских общин в новых условиях берет свое начало лишь с минимального административного статуса самоуправления на волостном и уездном уровнях [20, с. 186—202]. «Положение о башкирах» 1864 г. закрепило широкую компетенцию органов башкирского самоуправления, однако неограниченное самодержавие исключало какую-либо конституционную правоспособность практически для всего населения империи. Ограниченное введение избирательной правоспособности в 1905 г. не привело к установлению ответственного конституционного строя. Отсутствие минимальной политической правоспособности создало почву для неограниченных злоупотреблений переселенческой политикой и культурной ассимиляции. Неспособность Российской империи предложить адекватные ответы вызовам своего времени, признать за народом Башкортостана конституционную правосубъектность и политическое самоуправление неизбежно влекли рост национально-освободительного движения. Тем масштабнее оказался кризис империи.
Наступившие в 1917 г. политические потрясения и бифуркации поставили народ Башкортостана перед сложным выбором. Стремление к реализации права на самоопределение в русле конституционной законности предопределили создание Башкирского центрального шуро и признание курса на построение национальной автономии в составе федерации. Только большевистский путч в октябре 1917 г. вынудил Башкирское центральное шуро, лидерами которого быши А-3. Валиди, Ш. Бабич, М. Муртазин, заявить о
провозглашении независимости и приступить к энергичному созданию национальных воинских формирований [21, с. 23—32]. Бифуркационный характер политических потрясений 1917—1922 гг., неустойчивость и разновариантность поиска конституционных альтернатив лучше всего отражают спекулятивные проекты Татаро-Башкирской культурной автономии или Идель-Уральского штата, отрицавших федеративные принципы национально-территориального устройства [22, с. 84—86].
Утверждение советской власти в Башкортостане во многом было обусловлено вынужденным признанием права народа Башкортостана на автономное национально-государственное строительство, чего долго не могли предложить ее противники. Большевиков не останавливало провозглашение широких социально-экономических и культурных деклараций, однако за контроль гражданских и политических прав и свобод шла жестокая борьба, как в виде вооруженного противостояния, так и путем массовых репрессий. Неограниченный абсолютизм коммунистической партии, всецело контролировавшей всю полноту законодательной, исполнительной и судебной компетенции, сосредоточенной в Советах, проявился, во-первых, в установлении дискриминационных избирательных норм представительства, по которым сельское население, где преобладали коренные жители, было непропорционально ограничено в представительстве перед привилегированным городским пролетариатом [23], во-вторых, в установлении партийно-классового ценза к доступу в органы власти, управления и правосудия, в-третьих, в превращении органов процессуальной власти в карательно-репрессивный аппарат насильственного уничтожения инакомыслия, свободы совести и вероисповедания. К 1925 г. открытая борьба за контроль гражданских и политических прав и свобод была завершена, что позволило РКП (б) приступить к программе радикальных преобразований в социально-экономической и культурной сферах, следствием которых стали милитаристская индустриализация, ограбление крестьянства в 1929— 1932 гг., подмена культурной традиции вплоть до ликвидации алфавита, тотальное информационное блокирование, демографическая политика ассимиляции. Именно в эти годы были заложены основы размывания башкирской национальной идентичности в пользу идентичности «со-
ветского народа» [24, с. 30]. Конституции СССР
1936 г. и 1977 г., как и Конституции БАССР
1937 г. и 1978 г., не меняли сути режима.
История отмерила коммунистическому проекту СССР короткий век. Утверждение ценностей личной и коллективной свободы в мировом общественном мнении, во Всеобщей декларации прав человека 1948 г., ратификация Международного пакта ООН о гражданских и политических правах 1966 г., Международного пакта об экономических, социальных и культурных правах 1966 г. задали новый ориентир и стандарт конституционной политики, которым не могла отвечать идеология партийно-классовой исключительности КПСС. Ответом народа Башкортостана на вызов времени стала Декларация о государственном суверенитете 1990 г., заложившая конституционные основы развития государственности Республики Башкортостан как формы политического самоопределения ее многонационального народа, где права человека закреплены в качестве основополагающей ценности, предназначения и обязанности государства.
Вместе с тем, сама по себе идея прав человека не может служить оправданием какого-либо «крестового похода», но, скорее, является платформой максимальной легитимации различных нормативных групп, расширения свободы выбора субъективно предпочитаемые ценностей, разнообразия форм политико-правовой самоорганизации против насаждения унитарной системы, основанной на единообразных стандартах морали и права [25, с. 279]. Концепция самоорганизации объясняет не только преемственность исторической традиции конституционной правосубъектности Башкортостана, но также подтверждает то, что федеративный принцип государственного устройства России обеспечивает долгосрочный институциональный потенциал функционирования политической системы на основе устойчивой лояльности ее субъектов.
Федеративный характер национально-государственных правоотношений, подчеркивающий конституционную правосубъектность Республики Башкортостан, был последовательно подтвержден в Конституции РБ 1993 г., а также в Договоре о разграничении предметов ведения между Российской Федерацией и Республикой Башкортостан 1994 г. Утверждению правосубъектности Республики Башкортостан способствует приоритетная реализация гражданских и политических
прав и свобод человека и гражданина, эволюционное расширение предметной компетенции республики в деле их обеспечения на благо ее мно-гонационалыного народа.
ЛИТЕРАТУРА
1. Конституция Республики Башкортостан 1993 г.
2. Адигамов И. Конституция Республики Башкортостан: проблемы ее стабильности и обновления. — Режим доступа: http://www.bashklip.ru/news/ 2009-01-20-217
3. Гаркавец А., Сапаргалиев Г. Предисловие к «Торе бтп. Армяно-кипчакский судебник 1519— 1594 гг.». — Алматы: Дешт-и-кипчак. — 2007.
4. Жусупов С.Е. Политическая аналитика. Исследования. — Алматы: Arna-b, 2008.
5. Абилъ Е.А. Историческая наука и синергетика. — Костанай: Костанайполиграфия, 2008.
6. Василъкова В.В., Яковлев И.П., Барыгин И.Н. и др. Волновые процессы в общественном развитии. — Новосибирск: Новосибирский университет, 1992.
7. Фукуяма Ф. Сильное государство: управление и мировой порядок в XXI веке. — М.: Хранитель, 2006.
8. Аузан А. Переучреждение государства: общественный договор. — М.: Европа, 2006.
9. Броделъ Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. — М., 2002.
10. Попов В.А. Родство как принцип организации нетрадиционных социальных институтов // IV Конгресс этнографов и антропологов России (29 июня— 3 августа 2006 г.). — СПб., 2006.
11. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. — М.: ТОО «Мишель и К», 1993.
12. Гай. Институции. — М.: Юристъ, 1997.
13. Султанов Т.И. Поднятые на белой кошме. Потомки Чингиз-хана. — Алматы: Дайк-Пресс, 2001.
14. Юсупов Ю.М. Башкортостан XV — первой половины XVI вв.: социально-политический аспект: автореф. дис. ... канд. ист. наук. — Уфа, 2009.
15. Трепавлов В.В. «Белый царь». Образ монарха и представления о подданстве у народов России. XV— XVII вв. — М., 2007.
16. Устюгов Н.В. Башкирское восстание 1737— 1739 гг. — М.: АН СССР, 1950.
17. Акманов И.Г. История и современность. — Уфа: НМЦ «Педкнига», 2008.
18. Асфандияров А.З. Башкирия после вхождения в состав России (вторая половина XVI в. — первая половина XIX в.). — Уфа: Китап, 2006.
l9. Aкмaнoв A.И. Земельные отношения в Башкортостане и башкирское землевладение во второй половине XVI в. — начале XX в. — Уфа: Китап, POO7.
PO. Eнuкeeв З.И., Eнuкeeв A.3. История государства и права Башкортостана. — Уфа: Китап, POO7.
Pl. Ижужш T.C. История государства и права Башкортостана (l9l7—l99O гг.) в нормативных актах, документах и материалах официального делопроизводства. Xрестоматия. — Уфа: РИО БашГУ, POOR.
22. Ишбердина Г.Н. Формирование мировоззрения А.-З. Валидова. — Уфа: Гилем, 2006.
23. Националъно-государственное устройство Башкортостана (1917—1925 гг.) // Док. и материалы / авт.-сост. Б.Х. Юлдашбаев. В 4 т. Т. 4—1. — Уфа: Ки-тап, 2008.
24. Султанмуратов И.З. Башкиры: социально-демографический облик. — Уфа: Хан, 2008.
25. Сурия Пракаш Сингха. Юриспруденция. Философия права. — М.: Изд. центр Академия, 1996.
Ключевые слова: многонациональный народ, правовое государство, самоопределение в форме автономной республики, обычное право, политическое объединение башкир, джучидская политическая традиция, вотчинное право, башкирские восстания.
Key words: multiethnic people, legal state, self-determination in the form of an autonomous republic, common law, political union of the Bashkirs, Dzhuchi political tradition, patrimonial right, Bashkir uprisings.
Azamat Kh. Ryskildin.
THEORETICAL PRINCIPLES OF CONSTITUTIONAL LEGAL SUBJECTNESS OF THE REPUBLIC OF BASHKORTOSTAN
The article treats of the traditions of people’s will in different stages of political history of Bashkortostan and peoples inhabiting it.
To the author’s mind, the priority exercise of human and civic rights and freedoms facilitates establishing the legal subjectness of the Republic of Bashkortostan.
