CC BY
18
УДК 821.133.1
ТЕМПОРАЛЬНОСТЬ КАК ТЕКСТОПОРОЖДАЮЩАЯ ДОМИНАНТА ИДИОСТИЛЯ А. НОТОМБ (на примере романа «Счастливая ностальгия»)
В статье представлены результаты анализа разных способов вербализации темпорального сознания. Источником информации об особенностях вербализации представлений о времени в восточной и западной культурах становится автобиографический роман бельгийской писательницы Аме-ли Нотомб. На примере ключевых эпизодов романа описаны отличительные особенности темпорального сознания героев, воспитанных в разных культурных традициях и представляющих бельгийский и японский варианты концептуализации времени. В статье представлены результаты анализа разных способов вербализации темпорального сознания.
Ключевые слова: А. Нотомб, концепт, репрезентация концепта время, темпоральное сознание, темпоральное поведение.
В последние десятилетия появилось немало исследований, в которых раскрывается содержание концепта «темпо-ральность» на примере концептосфер, представляющих разные лингвокультурологические сообщества. Как показывают данные исследования, концепт «темпоральность», отражая множественные способы восприятия и репрезентации времени, в разных языках включает национально-культурный компонент. Так же, как и концепт «пространство», который относится к опорным концептам языкового сознания и национальных картин мира (см. об этом, например: [1]), концепт «темпоральность» среди базовых концептов индивидуального ментального лексикона занимает одно из ведущих мест.
Именно поэтому, помимо изучения паремий и фразеологизмов, демонстрирующих специфику представлений о времени у представителей разных этносов, актуальными продолжают оставаться исследования индивидуальных составляющих национальных концептосфер. Рассматривая различные способы изучения процессов концептуализации актов когниции, современные ученые, среди прочих, в качестве основных называют обращение к идиостилю отдельных языковых личностей [2]. Различные ракурсы вариантных смыслов концепта «темпоральность», имеющих место в современном языковом сознании представителей той или иной культуры, в частности, предлагается сопоставлять с инвариантным содержанием, представленным в идиос-тиле отдельной языковой личности.
В статье в рамках данного направления мы обратимся к творчеству современного бельгийского автора Амели Нотомб и на примере ее романа «Счастливая ностальгия» рассмотрим, какие способы выражения семантики времени характерны для ее идиостиля.
Прежде всего следует отметить, что в творчестве А. Нотомб универсальные черты концепта «темпоральность» получают субъективное осмысление, связанное не толь-
M. n. 3anunaeea ZH. P. Zalipaeva
TEMPORALITY AS A TEXT-FORMING DOMINANT OF IDIOSTYLE OF A. NOTHOMB (on the example of the novel «Happy nostalgia»)
The article presents the results of the analysis of different ways of verbalization of temporal consciousness. The source of information about the peculiarities of the verbalization of ideas about time in Eastern and Western cultures is the autobiographical novel of the Belgian writer Amalie Nothomb. On the example of the key episodes of the novel, the distinctive features of the temporal consciousness of the characters, brought up in different cultural traditions and representing the Belgian and Japanese versions of the conceptualization of time, are described. The article presents the results of the analysis of different ways of verbalization of temporal consciousness.
Keywords: A. Nothomb, concept, time concept representation, temporal consciousness, temporal behavior.
ко с национальными чертами языковой личности автора -романы написаны на французском языке, но и с биографическими - детством, проведенным в Японии. Языковая картина мира европейского автора таким образом расширяется за счет новых ареалов, сформированных под влиянием японской культуры.
В языковой картине мира А. Нотомб среди детерминаций времени (прошлое - настоящее - будущее) доминирует прошлое, которое повторно переживается в настоящем. Именно прошлое, связанное с Японией, определяет и фабулу романа «Счастливая ностальгия», последнего из трех автобиографических романов писателя, и его название. Как и в двух предыдущих романах - в «Токийской невесте» и в «Страхе и трепете» - сильные текстовые позиции в «Счастливой ностальгии» также оказываются связаны с проявлениями темпорального сознания.
Если использовать метафору, то можно сказать, что А. Нотомб в начале романа предстает перед нами человеком без прошлого. Связано это с тем, что в ней оказывается «пережитое убито», памяти наступает конец. Реальный образ прошлого оказывается заменен вымыслом: Япония «год за годом уходила из моего тела и моих мыслей» [3, с. 7].
Здесь мы сталкиваемся с психологическими особенностями восприятия времени - категории абстрактной, а потому в ментальном сознании человека концептуализирующейся с помощью синтеза результатов разных ощущений, в том числе зримых образов. Как отмечал известный ученый Б. Г. Ананьев, «в психологическом развитии человека, как и в духовном развитии всего человечества, теснейшим образом связаны две тенденции: тенденция визуализации чувственного образа и тенденция вербализации чувственной жизни» [4, с. 23]. Источником проблемы, связанной с восприятием прошлого, для А. Нотомб стало то, что ее переживания, связанные с детскими годами, проведенными в Японии,
не находили образов для адекватной вербализации. Чтобы найти их требовалось вернуть прошлое, воссоздать его. Такой «машиной времени» в романе становится перемещение в пространстве: чтобы «оживить» воспоминания, найти способ вербализации ностальгии, автобиографической героине Нотомб приходится вернуться в места, где она провела детство. Следует отметить, что делает она это не по своей воле: хотя с прошлым для нее не все понятно, сама бы она, скорее всего, не решилась на столь дальний вояж, если бы не производственная необходимость - предложение снять фильм о ее детстве и юности. Задача телевизионного проекта, ради которого Амели летит в Японию, состоит в том, чтобы сделать репортаж о ее японском прошлом. Абсурдность проекта заключается в том, что жанр репортажа предполагает содержание, связанное с современным срезом жизни героини, ей же предлагается в качестве материала использовать детство и юность, проведенные в Японии.
Для героини романа прошлое делится на сегменты, концептуализировавшиеся в ее сознании по-разному. Первый - детство - на момент начала действия практически не соотносится с визуальными образами, но зато соотносится с многочисленными звуковыми. Даже метафора воспоминаний о детстве - музыка: «Пережитое оставляет в душе музыку - именно ее я и силюсь уловить в воспоминании. Смысл в том, чтобы записать ее звучание с помощью слов. Это предполагает перекраивание и подгонку. Мы отбрасываем лишнее, чтобы показать охватившее нас волнение» [3, с. 7].
Второй сегмент - японская молодость героини. На момент действия романа Амели оказывается отделена от своей последней поездки в Японию отрезком в шестнадцать лет, а от своей японской молодости - тех лет, когда она жила и работала в Токио, - двадцатью двумя годами. Время, когда она была невестой японца Ринли, - это прошлое, которое Амели прекрасно помнит, но, в отличие от детских лет, совсем не хочет вернуть и не особо хочет вспоминать, что связано с некоторыми угрызениями совести и сомнениями в правильности поступков, которые она тогда совершила.
Чтобы читатели могли наглядно представить, чем было для Амели время первой разлуки с Японией, она использует зрительный образ: «Шестнадцать лет без Японии. Столько же, сколько между моими пятью и двадцатью одним годами, что казалось мне переходом через пустыню» [3, с. 19]. Благодаря этому образу «время» стало не только зримо: образ пустыни запускает и другие сенсорные ассоциации. Переход через пустыню - образ, актуализирующий такие семы, как «жажда», «отсутствие воды», «муки от зноя», «муки от палящего солнца», «усталость от необходимости преодолевать большие расстояния», - позволяет представить, какими тягостными для Нотомб были эти годы вдали от Японии. Свою печаль вербализует Нотомб через определение, которое она дает своим переживаниям, - «это ностальгия», дополняя его еще одним визуальным образом: «в шесть лет я пряталась под столом, чтобы мне не мешали страдать» [3, с. 19]. То есть образ этих худших первых лет без Японии - тьма, наглядно представленная через ту темноту, в которую забиралась девочка, чтобы не видеть ничего вокруг. В этой темноте она включала свое воображение, которое возвращало ей утраченный мир.
Если говорить о специфике восприятия времени в разных национальных культурах, то свойство жить воспоми-
наниями современным европейцам, существующим в настоящем, несвойственно. Нотомб отмечает, что на Западе ностальгию даже презирают «как вредоносное пассеистское понятие» [3, с. 20].
Кульминационной сценой для понимания разницы в восприятии прошлого европейцами и японцами является сцена интервью Амели и японской журналистки. Для того чтобы перевести, как героиня тоскует по своему детству, проведенному в Кансае, японская переводчица вместо прилагательного нацукасии, означающего «счастливую, сладкую ностальгию», употребляет прилагательное ностальгический, лишенное положительной коннотации, чем вызывает недоумение Амели.
Попытка прояснить данный вариант перевода приводит Амели к открытию, что переводчица, делая выбор в пользу прилагательного ностальгический, опиралась на невербальные презентации, сопровождавшие речь Амели: «Ваше лицо и голос выдавали печаль», а также на определенный стереотип восприятия японцами европейцев: «грустная ностальгия» - «не японское понятие» [3, с. 75].
Следует отметить, что и в предыдущих романах, на что, в частности, обращает внимание в своей работе Н. А. Карлик, в воссоздаваемых А. Нотомб ситуациях межкультурной коммуникации нередко встречаются ситуации, когда коммуникативное поведение собеседника интерпретируется неправильно [5, с. 240]. Произвольная интерпретация переводчицей невербальной презентации речи Амели усугубляется тем, что японцы считают темпоральный концепт «нацукассии» («сладкая ностальгия») связанным исключительно с ментальностью представителей японской культуры. Амели же, не отрицая, что «сладкая ностальгия» - понятие, отмеченное лингвокуль-турной спецификой («нацукасии» я считаю одним из наиболее символических японских слов» [3, с. 75]), представляет и себя способной испытывать это чувство.
Беседа с переводчицей о видах ностальгии дает читателю имагологическую (от лат. imago - изображение, образ, отражение) информацию [6], ценную с той точки зрения, что позволяет в языковой картине мира японцев выявить один из стереотипов национального сознания, связанный с их восприятием переживания прошлого «чужими», т. е. европейцами. Когда в поле зрения попадают образы «других», «чужих» национальностей, стран, культур, инородных для воспринимающего сознания, в редком случае, как показывают имагологические исследования, материал носит нейтральный характер, чаще он сопровождается оценкой [6]. Процесс рецепции в эпизоде романа, о котором идет речь, носит завуалированный характер: градация в отношении возможных проявлений ностальгии как таковая отсутствует, но сам факт осознания ностальгии японской (которой переводчица отказывается одарить Амели) как счастливой и сладкой, а неяпонской - как грустной, говорит сам за себя: очевидно, что счастье и радость предпочтительнее грусти.
Для того чтобы подтвердить правомерность притязаний Амели на способность испытывать «сладкую ностальгию», достаточно посмотреть, как данный тип ностальгии связан с менталитетом ее языковой личности через ряд когнитивных классификаторов, представляющих положительные эмоции при воспоминании событий прошлого. «Кое-кто мог бы подумать, что мне грустно, что я сожалею. Вовсе нет.
<...> Теперь, когда мне дважды двадцать, я могу без страха и сожаления смотреть назад» [3, с. 115].
Одна из главных темпоральных антитез романа «существование - небытие», так как с ней связано распределение ролей героев: Ринри, бывший жених, оказывается важен для Амели прежде всего тем, что «первым дал понять» ей, что она существует [3, с. 108]. Именно поэтому расставание с ним смерти подобно, это выход в состояние небытия: «иду обнять его, будто сажусь на электрический стул» [3, с. 108]. Кстати, здесь мы видим применение Нотомб приема, который позволяет ей наглядно представить переживание момента через использование сравнения. Ринри, прощание с которым сравнивается с казнью преступников (метафора прозрачная, если вспомнить, что Амели испытывает угрызения совести по поводу своего давнего бегства от жениха), все равно остается в категории, которая даже в названии имеет временную сему - «бывшие». Этот же прием она использовала для того, чтобы перевести эмоции путем ассоциативно-образных представлений на доступный каждому читателю уровень физиологического состояния: «Я испытываю страх перед встречами с бывшими. Я опасаюсь их не меньше, чем жажды» [3, с. 27]. Эмоциональная сфера переживаний встреч и расставаний для Нотомб, как мы видим, становясь объектом рефлексии, вызывает в качестве интерпретирующего средства сферу физиологическую. Страдания телесные и духовные уравниваются: и те, и другие внушают героине страх.
Образы смерти, казни, преступления - образы с негативной коннотацией - встречаются у Амели в романе особенно часто в тех эпизодах, в которых речь идет о ее взаимоотношениях с временем. Ни для кого не секрет, что особенно ярко разница в темпоральном сознании европейцев и японцев проявляется, когда речь идет о пунктуальности. Это подтверждает своими наблюдениями и Нотомб: «в Японии обычай требует всегда приходить на пятнадцать минут раньше», «в Европе, особенно в Париже, где опоздание - признак утонченности, это раздражает» [3, с. 85]. Также ряд эпизодов подтверждает, что существует индивидуальное восприятие времени, которое проявляется у каждого по-разному, причем оно может никак не соотноситься с реальной действительностью и объясняться внутренним состоянием человека. Так, несколько минут в такси по дороге на свидание с бывшим женихом кажутся Амели «целой вечностью», так же ей кажется, что ее опоздание обернется преступлением, которое она не сможет искупить. «Вечно у меня проблемы с опозданием», - признается героиня, которая «не опаздывала никогда в жизни» [3, с. 85]. Вероятность опоздания «хоть на полминуты» опять вызывает образ из сферы физиологических переживаний: «мне становится так плохо, что я бы лучше умерла» [3, с. 85]. Здесь возникает и мотив времени, которое может наказать, а в некоторых случаях даже казнить человека как преступника, если он к нему отнесется без должного уважения, мотив преступления человека по отношению ко времени. Потенциальным преступником в контексте повествования оказывается только Амели: она чувствует, что проступки других против времени не выглядят столь тяжкими. Она сама не требует других опаздывающих «отдать под трибунал», понимая, что и время их не будет наказывать, потому что у него безжалостное отношение только к ней: «лишь мое опоздание карается смертью» [3, с. 85].
Мотив небытия играет в романе важную роль. Амели не просто чувствует в себе «стремление к небытию», которое обладает для нее «безумной властью» [3, с. 28], но и всеми способами старается остановить время. При этом подавить «самые живые желания», «зов пустоты» [3, с. 29] она пытается только тогда, когда речь идет о личном, не покушаясь на свои деловые планы. Несколько раз в ходе повествования Амели фиксирует свое выпадение из времени. Причем, как и в других эпизодах, Амели подчеркивает в этих сценах разницу в интерпретации состояния героини, которая может быть дана европейцем и японцем. Например, то «слияние с абсолютным сейчас», которое испытывает Амели после встречи с бывшим женихом, она определяет, как «ощущать пустоту» [3, с. 116]. Она видит в этом высшую степень самоосуществления, кэнсе, т. е. просветление, что созвучно буддийскому отрешению и японцами воспринимается как ступень самопознания. При этом Амели отдает себе отчет, что со стороны европейской ментальности она пребывает не в лучшем из возможных состояний. «На Западе подобный факт воспринимается как крах... В Европе за этим последовало бы: вдова, сумрачна, неутешна. В Японии же я всего лишь не-невеста, не-светлая, та, кто не нуждается в утешении» [3, с. 116]. Данная аллюзия на строки из «El Desdichado» Жерара де Нерва-ля не единственное интертекстуальное включение в романе: этот способ расширения спектра возможностей толкования текста через использование «чужого» слова в разных вариантах Нотомб использует постоянно. Иногда это скрытые цитаты, как в данном случае, иногда включение в повествование имен, названий произведений, реминисценций, которые способствуют лучшему пониманию авторского замысла.
Наблюдения, связанные с изменениями, которые произошли с Токио за шестнадцать лет, позволяют Амели выйти на обобщения универсального характера и сформулировать афоризм, актуальный для прогнозирования и ее собственного будущего, и будущего мира в целом. Встретив на месте парка с прудом и зарослями ирисов, места ее давних свиданий с женихом, жилые дома, Амели замечает, что парк Сироганэ представляется «символом печального изменения мира» [3, с. 113]. Резюме-изречение, в свою очередь, уже касается не только парка: «у всего, что обладает лишь поэтическими достоинствами, нет будущего» [3, с. 113]. К самой Амели этот афоризм тоже применим, так как даже в кульминационный момент восхищения великолепием Гималаев, когда она переживает факт существования чуда окружающего мира, полноту жизни, за минуту до клятвы «не испытывать меланхолии», она обозначает себя как «я, которую мне никак не удается упразднить» [3, с. 127], т. е., по сути, опять признается в воле к небытию, в стремлении к саморазрушению - свойстве личности, которое находит подтверждение во многих эпизодах романа.
Промежуточный этап этого перехода к вечному - неизменное. На протяжении всего романа Амели собирает по крупицам то, что не изменилось за время ее разлуки с Японией. Неизменное она каждый раз воспринимает как чудо, независимо от того, с людьми или с неодушевленными предметами это оказывается связанным. «Парадокс авангарда - в некотором постоянстве облика: я узнаю места и людей», - радуется Амели, когда видит на улицах Харидзюку, квартала молодых авангардистов» «все тех же» подростков [3, с. 65].
Конечно, подростки являются не в буквальном смысле теми, что и двадцать лет назад, ведь роман Нотомб не про машину времени: неизменным остается дух чистого самовыражения, то, что он сохранился, радует героиню, а то, что молодежь утверждает, что и с возрастом «не утихомирится», придает ей «бодрости духа» [3, с. 66]. Потрясение, но скорее положительного, нежели отрицательного свойства, переживает Амели, когда встречает нищего, который не изменился с 1989 года, - «невероятно: он вообще не изменился» [3, с. 92], или когда посещает «детский сад», который «не изменился ни на йоту» [3, с. 53].
Тем не менее в Японии Амели встречает многое, что заставляет ее задуматься об «утраченном времени», о том, что «время проходит» [3, с. 37]. Ощущение, что «священные места раннего детства осквернены», что «их не сочли достойными сохранения» [3, с. 38], заставляет ее страдать во время поездки туда, где она провела детство. Особенно тяжело проходит ее встреча с няней Нисие-сан, которая, по сути, становится для Амели чистым знаком времени, так как особо явственно несет на себе его печать. Ищет и не находит следов своих первых воспоминаний Амели на месте, где была деревушка ее детства. Отсутствие этих следов приравнивается к Апокалипсису. «Какая-то иступленная и убежденная часть моей души вопит, что, если бы Сюкугава осталась той ветхой деревушкой, мир был бы спасен» [3, с. 39].
Изменения, которые происходят под воздействием времени, оказываются инструментом деструктивного воздействия на душу героини, причиняют ей боль, от которой часть ее «вопит». Негативная аксиология этой метафоры связана с представлением о физической боли, которая заставляет кричать (синоним - вопить) человека. Семы деструктив-ности и интенсивности здесь участвуют в метафорическом переносе: «заурядная печаль», «дурацкий сантименты» [3, с. 39] - это симптомы болезни, вызванной быстротечностью времени. Амели переживает свой личный Апокалипсис: «Конец света - это когда ничего не узнаешь» [3, с. 36].
Написав некролог тому, что погибло, Амели пытается найти то, что уцелело: «Мне кажется, что здесь царит та же тишина, прерываемая беззлобным лаем собак. Воздух тоже не изменился, я узнаю его манеру ласкать щеки. Тишина и воздух - не так уж плохо» [3, с. 39]. Но следы повреждений и деформаций, полученных под воздействием времени обществом и всем материальным миром в целом, оказываются забыты Амели, когда она неожиданно натыкается на сточную канавку, которая была на том месте и в годы ее детства. Это открытие делает ее по-настоящему счастливой. И крик из горла, и сердце размером с тыкву, и сдавленный от волнения голос - все это физиологические последствия этой встречи с канавкой и водостоком. Через этот визуальный ряд приходит воспоминание мистического ощущения, которое в детстве было связано с «гигантской пастью небытия» [3, с. 40] водостока, воспринимаемого тогда как граница мира, через которую проплывали, чтобы потом навсегда исчезнуть, пущенные девочкой-Амели вниз по течению канавки рыбки и кораблики. Радость осознаваемого повторения ведет к концептуализации темпоральнос-ти в сознании героини в духе традиционного мировосприятия: все возвращается на круги свои, мир демонстрирует цикличность, серийность.
Возбуждение, которое фиксирует Амели, не тождественно мистическому ощущению из прошлого. Когда это прошлое было настоящим, Амели, маленькая девочка, вполне естественно могла испытывать священный трепет при виде того, как водосток поглощает ее кораблики. Возбуждение от неожиданно встретившейся по дороге сточной канавки не совпадает с ощущением из прошлого: хотя оно и запускает механизм воспоминаний, но они уже интерпретируются с точки зрения взрослой Амели. То, что раньше рождало священный трепет, теперь вызывает радость, способную сделать ее на некоторое время равнодушной к смерти, в терминологии Амели - «ослабить волю к небытию».
Вид сточной канавки воскрешает то время, когда этот вид героиня узнала впервые, а именно детство. Через призму настоящего ощущения детства приобретают ценность, которую они не имели при первичном восприятии, поэтому можно говорить не о тождестве визуальных образов, которые запускают ассоциативный механизм, а о рождении под впечатлением этих образов в сознании героини новой Сюкогавы, которой никогда не было. Воспоминания, как мы видим из этого эпизода романа, оказываются состоятельны, когда вызывают в памяти то, что имеет образ вечности, подлинности, истинности.
Также в романе особое место занимает важная для Нотомб тема прошлого, которое обращается к будущему, предостерегает его, предупреждает об опасности. Во время встречи со съемочной группой Ринри рассказывает, как в Фукусиме не так давно нашли стелу тысячелетней давности. На ней обнаружили надпись на древнеяпонском языке: «Не возводите тут ничего важного. Здешние места будут уничтожены гигантским цунами». «Увы, этому не придали значения» [3, с. 103 ]. Ринри признается, что катастрофа 2011 года, унесшая жизни тысяч японцев, изменила их отношение к жизни и саму жизнь: «жизнь изменилась», «мы утратили беспечность», «жизнь давит на нас» [3, с. 103]. Нотомб показывает, что прошлое народа и каждого отдельного человека полно знаков, которые нужно научиться читать, чтобы обезопасить себя в настоящем.
Следует отметить, что для японской коммуникативной культуры характерно соотносить определенные эмоции с возрастом, уместным для их вербализации. Так, настоящее веселье, по мнению японцев, - это удел старости. Героиня Нотомб при описании традиционного для японцев мероприятия, связанного с обычаем любоваться цветущей сакурой, замечает, что этикетные моменты не соблюдают и искренне наслаждаются происходящим только старики и старушки. Амели, даже не как иностранка, а как особа недостаточно пожилая, своим раскованным поведением вызывает их возмущение. «Они прикидывают, что в моем возрасте мне следовало бы еще лет тридцать соблюдать приличия. А вот после я смогу спятить. Как они» [3, с. 123]. Таким образом, для Нотомб веселье соотносится с неким умопомрачением, которое в Японии доступно разве что старикам да молодежи до двадцати пяти лет. Дух чистого самовыражения, например, в квартале молодых авангардистов, проявляют те, кто не достиг еще этого, «назначенного», возраста. «По сравнению с токийцами», - замечает Нотомб, - эксцентричные чудаки остального мира - жалкие фигляры» [3, с. 66]. Но для чудачеств в Японии есть только строго определенное вре-
мя, в двадцать пять лет молодые японцы должны перестать выставлять себя напоказ, проявлять публично эмоции, носить фантастические облачения, т. е. должны утихомириться.
Что касается Амели, то для нее личное право сходить с ума, когда вздумается и проявлять публично любые странности - это свято, поэтому и признание ее сопровождающего - двадцатидвухлетнего Юмето, что он и его друзья «никогда» не утихомирятся, в отличие от представителей предшествующих поколений, в двадцать пять лет надевших деловые костюмы и сменивших прически на более приличные и подобающее, как уже было отмечено, внушает ей оптимизм. Для Амели все моменты, которые характеризуются положительно, сводятся к тому, чего нет, а не к тому, что есть, чем обладает героиня: «я испытываю огромную радость, оттого что меня больше не снимают», «испытываю особый восторг оттого, что они [кажущееся стадо синих китов, надо которыми пролетает самолет] не знают о моем существовании», «до чего же хорошо, что нет никого, кому следовало бы давать отчет перед ликом бесконечности!» [3, с. 127].
Вершина Гималаев, Эверест, над которым пролетает самолет, возвращающий Амели из Японии домой, вновь заставляет героиню вернуться к анализу своих эмоциональных состояний и вновь провозгласить в качестве единственно возможного сладкую ностальгию. Она клянется себе никогда больше не испытывать печаль и даже меланхолию. Так впечатления от настоящего определяют будущее, причем в достаточно императивной форме: «Кто соприкоснулся с Эверестом не имеет на это право» [3, с. 127]. Если до этого, вслед за любимым Нервалем, Амели повторяла строки «El Desdichado», которые помогали ей не умереть от удушья в метро, но при этом пронизывали отчаянием, теперь она «с убежденностью юродивых» утверждала, что «отчаявшиеся - скудоумные придурки» [3, с. 128]. Так настоящее неожиданно рождает в ней веру в будущее: «Первому встречному несчастному скажу: "Эверест! Гималаи!". И если после таких слов он попробует не излечиться, значит он заслуживает свои страдания» [3, с. 128].
УДК 821.161
ОСМЫСЛЕНИЕ СОЦИАЛЬНЫХ ПРОБЛЕМ ЖЕНЩИН В РУССКОЙ ПУБЛИЦИСТИКЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА
В статье рассматриваются взгляды русских мыслителей второй половины XIX века на изменение положения женщин в обществе, обозначаются основные социальные проблемы женщин, нашедшие отражение в публицистике, соотносится содержание журнальных публикаций и реальные социальные инициативы.
Ключевые слова: публицистика второй половины XIX века, женский вопрос, эмансипация, проституция, самоубийство.
Таким образом, Амели на последних страницах романа открывает с помощью чувственного опыта возможность собственными глазами увидеть «крышу мира», испытать «со^асИдЬ» - транс, балдеж, восторг. Посадка в Париже вводит в текст новое, до этого никак не зафиксированное у Амели душевное состояние - счастье, как оказалось, связанное с выпавшей на ее долю возможностью жить в Париже. Здесь, кстати, следует подчеркнуть, что, если счастливая ностальгия связана со свойственными человеку мнемическим особенностями вспоминать былое, то счастье для Амели оказывается возможным благодаря возможности забвенья: «забываю слова Колетт: "Париж - это единственный в мире город, где не обязательно быть счастливым"» [3, с. 131].
1. Мамардашвили М. Л. Классический и неклассический идеалы рациональности. СПб. : Азбука, 2010. 288 с.
2. Зогранян Э. Концептуализация понятия «время» в языковой картине мира (на материале современного русского языка) : дис. ... д-ра филол. (Ph.D.). - Тбилиси, 2011. URL: http://old. press.tsu.ge/GE0/internet/disertaciebi/ELMIRA%20Z0GRANIANI S%20DISERTACIA.pdf (дата обращения: 17.03.2018).
3. Нотомб А. Счастливая ностальгия. Петронилла. СПб. : Азбука, 2017. 288 с
4. Ананьев Б. Г. Сенсорно-перцептивная организация человека // Познавательные процессы: ощущения, восприятие. М. : Педагогика, 1982. С. 7-32.
5. Карлик Н. А. Национальные особенности коммуникативного поведения (по романам Амели Нотомб) // Актуальные проблемы гуманитарного знания в техническом вузе. VI Междунар. науч.-метод. конф. : сб. науч. тр. СПб. : С.-Пе-терб. горный ун-т, 2017. С. 237-240.
6. Папилова Е. В. Имагология как гуманитарная дисциплина. URL: https://cyberleninka.ru/article/v/imagologiya-kak-gumanitarnaya-distsiplina (дата обращения: 17.03.2018).
© Залипаева Ж. П., 2018
Н. А. Петренко N. A. Petrenko
UNDERSTANDING OF SOCIAL PROBLEMS OF WOMEN IN RUSSIAN PUBLICISM OF THE SECOND HALF OF THE XIX CENTURY
The article discusses the views of Russian thinkers of the second half of the 19th century on the changing position of women in society, identifies the main social problems of women, which are reflected in journalism; the paper also correlates the content of journal publications and real social initiatives.
Keywords: journalism of the second half of the 19th century, women's issue, emancipation, prostitution, suicide.
