CC BY
49
© Каменская А.В., 2010
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 070 ББК 76.120
ТЕМА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ НА СМЫСЛОВОМ ПРОСТРАНСТВЕ «РУССКОГО ТЕКСТА» «СОВРЕМЕННЫХ ЗАПИСОК»
И ПОЭТИЧЕСКИЙ ДИСКУРС ЖУРНАЛА
А.В. Каменская
Феномен российской эмиграции XX в., особенно той ее составляющей, за которой утвердилось наименование «первой волны» (1917- 1930-е гг.), привлекает внимание ученых на протяжении всего периода существования зарубежной России. Свое внимание мы акцентируем на разработке сугубо текстологических проблем и обратимся к текстам русского зарубежья как особой категории.
«...Когда перестала существовать единая Россия, - пишет современный исследователь, - образовалось две России - советская и эмигрантская. В истории было немало случаев, когда страны, в силу тех или иных насильственных установлений, разделялись -Восточная и Западная Германия, Северная и Южная Корея, Северный и Южный Вьетнам. Но люди тем не менее продолжали жить на своей исконной земле, и рано или поздно части разделенной страны воссоединялись, и время сравнительно быстро излечивало исторические и культурные рубцы. С Россией было иначе. Территория оставалась неделимой, зато ее вынуждено покинула значительная часть самых образованных, просвещенных, культурных людей»1.
За пределами России оказалась едва ли не половина творчески активных носителей прежней культуры, ведущих представителей философии и искусства. Покинувшие Россию в результате революции и Гражданской войны целенаправленно стремились создать сообщество, установить связи, устоять против ассимиляции, не раствориться в приютивших их народах. Создалась уникальная ситуация: нет государства, нет своего правительства, нет экономики, нет политики, а культура есть. Бывшие беженцы составили на чужбине уникальное сообщество, исключительность которого состояла в той «сверхзадаче», что поставила перед изгнанниками история: сохранение и развитие русской культуры.
В ситуации национального «рассеяния» русский язык оказался главным признаком принадлежности к ушедшей России. Печатное слово, воплощенное в газетах, книгах, журналах, было практически единственным действенным способом сохранения и передачи культурных традиций, средством объединения эмиграции.
Возникновение столь уникального, не имеющего аналогов ни в российской, ни в мировой
культуре сообщества, создало предпосылки для возможности выявления проблемно-тематического и образного единства, условно определяемого как «русский текст» эмиграции, или «эмигрантский миф», включающего в себя ряд комплексов, ориентированных на осмысление российских событий 1917 г. и во многом носящих мифопоэтический характер 2. По мысли А.В. Млечко, в данном случае «мы имеем дело с контекстуальным прочтением журнальных художественных произведений, с наличием единого семантического поля журнала, на пространстве которого можно (ре)конструировать некоторые ментальные механизмы построения картины мира в рамках культуры эмиграции первой волны»3.
«Русский текст» охватывает собой большую часть эмигрантских текстов и обеспечивает целостность произведений таких авторов, как М. Цветаева, В. Смоленский, К. Бальмонт, Ю. Иваск, В. Иванов, Д. Кнут и многих других, печатавшихся, в том числе, и на страницах «Современных записок» -ежемесячного общественно-политического и литературного толстого журнала эмиграции «первой волны», важнейшего издания эпохи, который в течение двадцати лет (с 1920-го по 1940 г.) играл роль культурного центра, объединявшего вокруг себя почти всех видных представителей русской интеллигенции в Париже, культурной столице русских изгнанников.
«Для того, кому довелось оказаться в эмиграции и вместе с другими соотечественниками пережить там настоящую одиссею, но одновременно - и свою личную одиссею, она прежде всего означает крайне болезненный разрыв, - пишет Елена Менегальдо, дочь русских эмигрантов первой волны. - Даже если тот мир, куда человек переселяется, должен обеспечить его работой и, быть может, сулит ему благосостояние, даже если этот мир гарантирует ему приют и спасение от возможных преследований, эмигранту не освободиться от тревожного чувства, порожденного расставанием с родным домом, пусть даже самым убогим, и страхом перед переменами. Мостик, который в том случае преодолевают, шлагбаум, приподнимающийся, чтобы вас пропустить, и граница, которую вы переступаете, открывают путь в незнакомое. И дело
не только в получении “права на жительство”. Обретение французского гражданства не избавляет от страха, которому не всегда можно найти рациональное объяснение: ты становишься чужаком, как только попадаешь в новый мир, который ощущаешь как чужой, а значит - враждебный»4.
Об этом же - современник тех лет Георгий Адамович в книге «Одиночество и свобода»: «Вокруг был Запад, в частности Париж, блестящий и безразличный, с общим уровнем области творчества до сих пор еще, после непрерывного четырехсотлетнего цветения, настолько высоким, что он и манил, и отпугивал, да и таил он в себе какую-то сухость и холодок, глубоко чуждые всему русскому...»5.
Именно это душевное состояние эмигрантов породило множество произведений, «воскрешающих» талантливейших людей ушедшей России, и сделало тем самым тему исторической памяти (инкрустированную мифологемой «возвращения» - как неким способом построения картины мира изгнанников и «составляющей» «русского текста» журнала) одной из основных на страницах «Современных записок».
Пытаясь выжить на чужбине, изгнанники увековечивали память достойнейших поэтов, писателей не только их современности, но и минувших эпох, доказывая, что эмиграция - это, несмотря ни на что, культура, сохранившая все лучшее, что было взращено старой Россией.
«У русских писателей-эмигрантов срабатывал своего рода инстинкт самосохранения, они понимали: без внутренних связей с русской культурой быстро наступят духовная смерть и полное растворение в чужой национальной среде. Культура оказывалась той самой соломинкой, ухватившись за которую можно было попытаться спасти и ее, и себя»6.
В представлении эмиграции 20-30-х гг. культовой фигурой, символом потерянной России стал Пушкин. Именно его имя оказалось тем центром, вокруг которого могла объединиться вся зарубежная Россия. Русская духовность в изгнании искала новую опору, и прочной почвой оказалась лишь культура, причем не столько культура предшествующих десятилетий, полная эсхатологии, мистики,
изысканности, а наиболее «здоровая» прочная культурная традиция XIX в. П.Н. Милюков в книге «Живой Пушкин» писал: «Связь живого в прошлом с живым в настоящем есть истинная культурная традиция»7. И образ Пушкина стал не плачем по прошлому, а живой связью с настоящим - символом ушедшей родины.
Так, в юбилейном «пушкинском» 1937 г. редакция публикует цикл «Стихи к Пушкину» М. Цветаевой, в котором поэт рисует образ живого, современного «Пушкина-не-памятни-ка». Стихи, составившие этот цикл, были написаны задолго до того (в 1931 г.), но в связи с юбилеем, устроенным Пушкину белой эмиграцией, как видно, дописывались.
Готовиться к празднику начали еще с 1935 г., когда был образован специальный «Пушкинский комитет». В него вошли самые известные представители культуры зарубежья и наиболее влиятельные общественные деятели (А.В. Карташев, В.Л. Бурцев, П.Б. Струве, князь П.В. Долгоруков). Председателем комитета стал В.А. Маклаков, его заместителями - П.Н. Милюков и И.А. Бунин. Их усилиями было принято специальное обращение ко всей эмиграции с призывом объединиться. Во многих городах Европы, где жили русские, также были созданы Пушкинские комитеты. В более чем 200 городах мира русская диаспора праздновала День русской культуры и столетие Пушкина как грандиозное идеологическое и политическое мероприятие. Центром празднования стал Париж.
Но юбилей, посвященный 100-летию со дня гибели поэта, проходил под флагом политической демагогии и, по сути, послужил более или менее подходящим поводом для очередной иеремиады о судьбах «истинно национальной культуры», очутившейся в изгнании, и о «попрании» национально-культурных традиций в Советском Союзе. Именно белоэмигрантская литература с особенным рвением тщилась превратить Пушкина в икону, трактовала его как «идеального поэта» в духе как раз тех понятий, против которых столь яростно восстали в своих стихах особо рьяные противники канонов. К примеру, обличительный, «антипушкиньянский» пафос Цветаевой воспринят был в определенном кругу столь болезненно, что редакция «Современных записок» не решилась даже напечатать ее стихи
целиком: из стихотворения «Бич жандармов, бог студентов...» было выброшено восемь строф, а пятое и шестое стихотворения, в которых Николая I Цветаева назвала «пушкинской славы мелким жандармом», «Польского края зверским мясником», «певцоубийцей»8 и т. п., вообще были отвергнуты.
Отношение ее к Пушкину - кровно заинтересованное и совершенно свободное, как к единомышленнику, товарищу по «мастерской». Ей ведомы и понятны все тайны пушкинского ремесла. В это знание Цветаева вкладывает свое личное, «лирическое» содержание. В первом стихотворении («Бич жандармов, бог студентов...») она восклицает: «Пушкин - в роли монумента? Гостя каменного», «командора», в роли «лексикона»9, «гувернера», «русопята» «мавзолея»...10 В противовес этому она утверждает свой образ Пушкина: «До сих пор на свете всем, - // Всех живучей и живее!»11 он.
Цветаева до последнего момента сомневалась в том, что редакция опубликует цикл. Причина ее опасений была раскрыта в письме к Анне Тесковой: «...Совершенно не представляю, чтобы кто-нибудь осмелился читать <их>, кроме меня. Страшно-резкие, страшновольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, и все имеющие -обратное канону. Опасные стихи. Отнесла их, для очистки совести, в редакцию «Совр<емен-ных> записок», но не сомневаюсь, что не возьмут - не могут взять. Они внутренно -революционны - так, как никогда не снилось тем, в России... Это месть поэта - за поэта»12.
Стихотворный реквием Пушкину под названием «Огромные двуглавые орлы...» посвятил и В. Смоленский, где, отдавая дань памяти величайшему поэту, автор с горечью говорит о том, «...как тяжел и холоден свинец // Высокомерных и пустых сердец»13, об «усмешке», «какой кривились рты», когда он «навзничь падал с высоты, // Когда в грязи любовь, в крови снега // Под шпорой щегольского сапога, // Когда уже не изменить судьбу, // Когда свинец в боку, мертвец в гробу»14.
К образу Пушкина обращается и К. Бальмонт в стихотворении «Отчего?». В первых двух строфах автор вопрошает: «Отчего, хоть нежен Фет, - // Если в грезе, на опушке // Неземной, предстанет Пушкин, // Вопросив: «Кто твой поэт?» // Молвлю, чуя ход пла-
нет: - // «Ты, конечно, спору нет». // Отчего, -хоть Тютчев мудрый, // Люб мне Лермонтов, я рад // Каждой грезе златокудрой, // Песням всем, где Русский лад, - // Молвлю, радостный стократ: - // «Только Пушкин - весь наш клад»15. «Оттого, - отвечает себе же Бальмонт, - что только зори // Вводят душу в ряд светил», и «Пушкин - утро осветил»16, оттого, что «Звонкий отрок, певший Леду // И родной страны успех, // Длиннокрылую Победу // Обольстил на радость всех»17. Далее автор раскрывает значимость гения Пушкина для последующих поколений: «Верной дланью исполина, // Оком, зрящим сквозь века, // Им построена плотина, // Чтоб вспененная река, // Задержав свой ход слегка, // Мчала бы на-верняка»18. И наконец: «В жизни, в песне, в сне забав, // В каждом миге Пушкин прав»19, -утверждает поэт.
Таким образом, обратившись к понятию текста как особой категории, мы имеем право говорить о наличии мифологемы «возвращения» в «русском тексте» «Современных записок», символической инкрустацией которой на данном текстуальном пространстве выступил образ Пушкина как символ ушедшей России, единства империи и свободы, как некая мандорла, воплотившая в себе все лучшее, что было создано русской культурой за целое столетие.
О другом известном поэте, современнике А.С. Пушкина говорит в стихотворении «Баратынский» Ю. Иваск. «Северный берег уныния, // Дремлет тяжелый понт. // Смерти прямая линия - // Траурный горизонт. // Скорбное чайки пророчество. // Белый тускл полусвет. // Бог своего одиночества - // Бледный застыл поэт»20, - гласят первые строфы. Евгений Абрамович Баратынский, «бог своего одиночества», уже с первых лет сознательной жизни был склонен смотреть на весь мир сквозь мрачное стекло и написал даже гимн смерти, которую называл «отрадной». Поэтому автор говорит о «линии смерти», «траурном горизонте», «тусклом полусвете», то есть использует образы, дающие прямую отсылку к иному миру.
Баратынский пять лет провел в Финляндии, и это оставило глубочайшие впечатления в его жизни и ярко отразилось на его поэзии. Видимо, именно этот суровый край имел в
виду Иваск, говоря о «северном береге уныния» Баратынского как о «сумрачной стране»: «Словно спросонья - финского // Медля ползет волна. // Это его, Баратынского - // Сумрачная страна»21. И наконец, последняя строфа стихотворного реквиема в полной мере отражает то пессимистическое миросозерцание, которым был известен Баратынский: «Щастие», шепчет, «нет щастия...» // И улыбался - «пусть!» // Легкий столбняк сладострастия - // Уединенная грусть»22.
Увековечивает память талантливейшего композитора В. Иванов в стихотворении «Воспоминание о А.Н. Скрябине». Всепроникающий взгляд поэта скользит по вехам удивительной дружбы двух творческих людей: «Развертывалась дружбы нашей завязь // Из семени, давно живого в недрах, // Когда рукой Садовника внезапно // Был вынут нежный цвет и пересажен // (Так сердцем сокрушенным уповаю) // На лучшую иного мира пажить: // Двухлетний срок нам был судьбою дан»23.
Взаимное притяжение, которым характеризуется история двухлетних отношений Скрябина и Иванова, имела в своей основе их творческие устремления и глубокое чувство сопричастности таинству искусства и пути художника. Это притяжение усиливалось и личной симпатией.
Они познакомились в 1909 г. на вечере в редакции журнала «Аполлон», устроенном по случаю петербургской премьеры «Поэмы экстаза». Однако знакомство было мимолетным. В скрябинский круг ввел поэта Ю. Балтрушайтис в 1912 году. С этого времени Иванов становится частым посетителем скрябинского дома, который был открыт далеко не для всех. Ограждаемый друзьями и женой Т.Ф. Шлецер от случайных и ненужных знакомств, в последние годы жизни Скрябин испытывал особенную потребность в общении с духовно и художественно близкими людьми. А осенью того же 1912 г. Скрябин посетил московский дом Иванова. «Я заходил к нему - “на огонек”; // Он посещал мой дом. Ждала поэта // За новый гимн высокая награда, - // И помнить мой семейственный клавир // Его перстов волшебные касанья»24.
Внутреннее родство поэта и композитора обусловило то, что в годы переломной, неустойчивой для России эпохи два больших
русских художника спели одну песнь духовного братства: «Он за руку вводил по ступеням, // Как неофита жрец, меня в свой мир, // Разоблачая вечные святыни // Творимых им, животворящих слав. // Настойчиво, смиренно, терпеливо // Воспитывал пришельца посвятитель // В уставе тайнодейственных гармоний, // В согласьи стройном новоздан-ных сфер»25.
У них оказалась общей мистическая подоснова миросозерцания и взгляд на смысл искусства. Но самой «горячей» точкой соприкосновения композитора с поэтом была глубокая потребность их в соборном искусстве, о чем они могли говорить часами: «А после, в долгой за-полночь беседе, // В своей рабочей храмине, под пальмой, // У верного стола, с китайцем кротким // Из мрамора восточного, - где новый // Свершался брак Поэзии с Музыкой, - // О таинствах вещал он с дерзновеньем, // Как въяве видящий, что я провидел // Издавна, как сквозь тусклое стекло»26. И далее: «И что мы оба видели, казалось // Свидетельством двоих утверждено; // И в чем мы прекословили друг другу, // О том при встрече, верю, согласимся»27, - говорит поэт. Только этот диалог духовно близких творческих людей продолжится в другом мире, в другой жизни.
Посвящает реквием В. Иванов и А. Блоку. Стихотворение так и называется: «Умер Блок». Иванову вообще свойственно оглядываться на прошлое. Так, Адамович писал о нем: «Он из «Германии туманной» вывез остатки ее былого, вольного и широкого научно-поэтического вдохновения, добавив к нему свое собственное острое чутье и создав свой причудливый мир, где прошлое казалось неразрывной частью настоящего и будущего»28.
«В глухой стене проломанная дверь, // И груды развороченных камней, // И брошенный на них железный лом, // И глубина, разверстая за ней, // И белый прах, развеянный кругом, - // Все - голос Бога: «Воскресенью верь»29, - так и здесь поэт сплетает воедино прошлое - образ Блока как символ ушедшей родины - и будущее (ведь недаром Бог говорит о воскресении).
О Блоке находим упоминание и в стихотворном цикле «Снег» Д. Кнута. «Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья // Деревья нищие. Прозрачный реет дым»30, - говорит ав-
тор в первой части цикла. И далее: «О чем же - этот дым, и след, ведущий мимо // Меня и жизни стынущей моей?.. // О главном, о простом - и о непостижимом, // О том, что все пройдет, и все невозвратимо, // Как дым меж коченеющих ветвей»31. Но «Все - проще и бедней, безрадостно - и лучше // Под небом Блока, близким и пустым»32.
Блок - тот путеводитель между прошлым и будущим, тот культурный стержень, на который так много «старорусского» нанизано.
Реквием дорогому ей другу и поэту посвящает и М. Цветаева. В ноябре 1934 г. ее бывший «ученик» и спутник по прогулкам и странствиям 1928 г. поэт Николай Гронский попал под колеса поезда парижского метро и был насмерть раздавлен. Эта внезапная смерть глубоко потрясла Цветаеву. Так родился стихотворный цикл «Памяти Н.П. Гронского», «воскресивший» на страницах журнала образ еще одного замечательного поэта.
В первой части цикла («Иду на несколько минут...») автор восклицает: «В работе... оставив стол, // Оставив стул - куда ушел? // Опрашиваю весь Париж... Твоя душа - куда ушла?», «Твое лицо - куда ушло?»33.
Второе стихотворение («Напрасно глазом, как гвоздем...») Цветаева начинает строками: «Напрасно глазом, как гвоздем, // Пронизываю чернозем. // В сознании - верней гвоздя: // Здесь нет тебя и нет тебя. // Напрасно в ока оборот // Обшариваю небосвод: // Дождь! Дождевой воды бадья. // Там нет тебя и нет тебя»34. Поэт очень четко определяет черту, отделяющую земное бытие от небесного, и не соглашается отпустить друга в иное бытие: «Нет, - никоторое из двух: // Кость слишком кость, дух слишком дух. // Где - ты? где - тот? где - сам? где - весь? // Там слишком там, здесь слишком здесь»35. Далее автор дает обещание: «Не подменю тебя песком // И паром. Взявшего родством -// За труп и призрак не отдам! // Здесь слишком здесь, там слишком там. // На труп и призрак неделим! // Не отдадим тебя за дым // Кадил, // Цветы // Могил»36. И наконец, заключительная строфа стихотворения объясняет, почему поэт «не отпускает» друга за ту самую грань, которая отделяет небесный и земной миры: «И если где-нибудь ты есть -// Так - в нас. И лучшая вам честь, // Ушед-
шие - презреть раскол: // Совсем ушел. Со всем - ушел»37. Автор утверждает, что поэт и друг Николай Гронский продолжит свое бытие в памяти тех, с кем он жил и творил.
В третьей части стихотворного реквиема («За то, что некогда, юн и смел...») Цветаева обещает поэту, что не даст ему «умереть совсем», «порасти быльем»38 и «поседеть в сердцах»39.
Таким образом, обратившись к понятию текста как особой категории, мы имеем право говорить о наличии мифологемы «возвращения» в поэзии авторов журнала в «русском тексте» «Современных записок», символической инкрустацией которой на данном текстуальном пространстве выступили образы Пушкина, Баратынского, Скрябина, Блока и Гронского, выявляющиеся в стихотворном наследии таких авторов издания, как М. Цветаева, В. Смоленский, К. Бальмонт, Ю. Иваск, В. Иванов и Д. Кнут.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Менегальдо Е. Русские в Париже. 19191939. - 2-е изд., доп. рис. Алексея Ремизова «Из Достоевского». - М., 2007. - С. 8-9.
2 Млечко А. В. Символ сада как элемент «русского текста» в художественном дискурсе «Современных записок» // Вестн. Волгогр. гос. ун-та. Сер. 8. - Вып. 2. - 2002. - С. 90.
3 Млечко А. В. Иеротопия: построение сакральных пространств в романе Б. К. Зайцева «Дом в Пасси» (по страницам «Современных записок») // Вестн. Волгогр. гос. ун-та. Сер. 8. - 2008. -Вып. 7. - С. 78.
4 Там же. - С. 9-10.
5 Адамович Г. Одиночество и свобода // Адамович Г. Одиночество и свобода : очерки. - СПб., 2006. - С. 46.
6 Коровин В. Дон-Аминадо как зеркало русской эмиграции // Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. - М., 2000. - С. 9.
7 Милюков П. Н. Живой Пушкин. - М., 1997. - С. 137.
8 Цветаева М. Стихи к Пушкину (Поэт и царь) // Цветаева М. И. Собрание сочинений : в 7 т. - М.,
1994. - Т. 2. - С. 289.
9 Цветаева М. Стихи к Пушкину («Бич жандармов, бог студентов...») // Современные записки. - 1937. - № 63. - С. 172.
10 Там же. - С. 173.
11 Там же.
12 Тесковой А. А. от 26 января 1937 г. Письма // Цветаева М. И. Собрание сочинений : в 7 т. - М.,
1995. - Т. 6. - С. 449.
13 Смоленский В. «Огромные, двуглавые орлы... » // Современные записки. - 1937. -№63. - С. 172.
14 Там же.
15 Бальмонт К. Отчего // Современные записки. - 1924. - № 22. - С. 178.
16 Там же.
17 Там же. - С. 179.
18 Там же.
19 Там же.
20 Иваск Ю. Баратынский // Современные записки. - 1934. - № 56. - С. 213.
21 Там же.
22 Там же.
23 Иванов В. Воспоминание о А. Н. Скрябине // Современные записки. - 1937. - № 63. - С. 168.
24 Там же.
25 Там же. - С. 168-169.
26 Там же. - С. 169.
27 Там же.
28 Адамович Г. Вячеслав Иванов и Лев Шестов // Адамович Г. Одиночество и свобода : очерки. - СПб., 2006. - С. 237.
29 Иванов В. Умер Блок // Современные записки. - 1937. - № 63. - С. 168.
30 Кнут Д. Снег («Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья...») // Современные записки. -1932. - № 48. - С. 210.
31 Там же.
32 Там же.
33 Цветаева М. Памяти Н. П. Гронского («Иду на несколько минут...») // Современные записки. -1935. - № 58. - С. 222.
34 Цветаева М. Памяти Н. П. Гронского («Напрасно глазом, как гвоздем...») // Современные записки. - 1935. - № 58. - С. 222-223.
35 Там же. - С. 223.
36 Там же.
37 Там же.
38 Цветаева М. Памяти Н. П. Гронского («За то, что некогда, юн и смел...») // Современные записки. - 1935. - № 58. - С. 223.
39 Там же. - С. 224.
