CC BY
51
© Каменская А.В., 2010
УДК 81’42+070 ББК 81.001.6+76.120
СИМВОЛИКА духовной и национальной памяти
НА СЕМАНТИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ РУССКОГО ТЕКСТА
«СОВРЕМЕННЫХ ЗАПИСОК»
И ПОЭТИЧЕСКИЙ ДИСКУРС ЖУРНАЛА
А.В. Каменская
В статье реконструированы семантические комплексы, имеющие мифосимволические репрезентации в различных текстах поэтов-эмигрантов «первой волны», и на этой основе выявлены признаки, формирующие семантическое единство русского текста «Современных записок».
Ключевые слова: поэтический дискурс, русский текст, духовная и национальная памяти, мифологема, мифосимволическая репрезентация.
Феномен российской эмиграции XX века, особенно эмиграции «первой волны» (1917— 1930-е годы) привлекает внимание ученых на протяжении всего периода существования зарубежной России. Акцентируя внимание на разработке текстологических проблем, обратимся к текстам русского зарубежья как особой категории.
Можно говорить о достаточно широких текстовых образованиях, выделяемых на основе какого-либо объединяющего признака, например о тексте периодического издания или Тексте культуры: «Равным образом мы можем представить себе подход, при котором в качестве текста будут восприниматься все произведения данного автора за какой-либо четко выделенный отрезок времени (“Болдин-ское творчество Пушкина”, “Статьи Белинского в “Современнике”, “Крымские сонеты Мицкевича”, “Голубой и розовый Пикассо”), произведения определенного, улавливаемого нами единства (стилевого, тематического и т. п.). Возможны, наконец, тексты типа: “Творчество Шекспира”, “Художественное наследие Древней Греции”, “Английская литература” и, как предельное обобщение, “Искусство человечества”» [12, с. 270].
Такой подход позволяет выделять единые текстовые образования и на основе какой-либо семантической целостности. Так,
В.Н. Топоров говорит о своеобразном «петербургском тексте» русской литературы, положив в его основу архетипические признаки российской столицы, сложившиеся в отечественной культурной традиции: «Формируемые таким образом тексты обладают всеми теми специфическими особенностями, которые свойственны текстам вообще, и - прежде всего - семантической связностью. В этом смысле кросс-жанровость, кросс-темпораль-ность, даже кросс-персональность (в отношении авторства) не мешают признать некий текст в принимаемом здесь толковании единым. Текст един и связан, хотя он писался (и будет писаться) многими авторами, потому что он возник где-то на полпути между объектом и всеми теми авторами, которые в данном случае характеризуются наличием некоторых общих принципов отбора и синтезирования материалов» [18, с. 194].
Структура «петербургского текста» строится на архетипических взаимосвязях между элементами мифопоэтического целого, а сам факт выделения этого единого текста предоставляет возможность для построения аналогичных структур: «концепция Петербургского текста, будучи принятой, как бы обучает умению видеть за разными текста-
ми этого круга некий единый текст, ориентирует на анализ под углом зрения единства» [18, с. 336].
Подобный единый текст формируют и произведения эмигрантов «первой волны». Как отмечает современный исследователь В. Коровин, «ход истории пошел таким образом, что одна часть страны изгнала другую и пустила ее скитаться по чужим домам» [10, с. 10]. «Оторванная от родной почвы, затерянная в иноязычном мире, подвергаемая соблазнам русской ассимиляции, она взамен обрела самое дорогое - свободу» [20, с. 236], однако оказалась перед угрозой растворения в чужой национальной среде и потери собственной идентичности на чужой земле. В ситуации национального «рассеяния» русский язык оказался главным признаком принадлежности к ушедшей России. Печатное слово, воплощенное в газетах, книгах, журналах, было практически единственным действенным способом сохранения и передачи культурных традиций, средством объединения эмиграции.
Возникновение этого уникального, не имеющего аналогов ни в российской, ни в мировой культуре сообщества, создало предпосылки для выявления единства, условно определяемого как русский текст эмиграции, включающего в себя ряд семантических комплексов, ориентированных на осмысление российских событий 1917 года и во многом носящих мифопоэтический характер (см.: [15, с. 54-73]). По мнению А.В. Млечко, в данном случае «мы имеем дело с контекстуальным прочтением журнальных художественных произведений, с наличием единого семантического поля журнала, на пространстве которого можно (ре)конструировать некоторые ментальные механизмы построения картины мира в рамках культуры эмиграции первой волны» [14, с. 78]. В основе русского текста лежат значимые признаки - особое отношение к русскому языку, мифологизация «ушедшей» России и обращение к «русской» стороне Православия, формирующие «архивы» национальной и духовной памяти.
Русский текст охватывает собой большую часть эмигрантских текстов и обеспечивает целостность произведений таких авторов, как М. Цветаева, В. Смоленский, К. Бальмонт, Ю. Иваск, Вяч. Иванов, Д. Кнут
и многих других, печатавшихся, в том числе, и на страницах «Современных записок» - ежемесячного общественно-политического и литературного толстого журнала эмиграции «первой волны», важнейшего издания эпохи, который в течение двадцати лет (с 1 920 по 1940 год) играл роль культурного центра, объединявшего вокруг себя почти всех видных представителей русской интеллигенции в Париже, культурной столице русских изгнанников.
«Для того, кому довелось оказаться в эмиграции и вместе с другими соотечественниками пережить там настоящую одиссею, но одновременно - и свою личную одиссею, она прежде всего означает крайне болезненный разрыв, - пишет Елена Менегальдо, дочь русских эмигрантов “первой волны”. - Даже если тот мир, куда человек переселяется, должен обеспечить его работой и, быть может, сулит ему благосостояние, даже если этот мир гарантирует ему приют и спасение от возможных преследований, эмигранту не освободиться от тревожного чувства, порожденного расставанием с родным домом, пусть даже самым убогим, и страхом перед переменами. Мостик, который в том случае преодолевают, шлагбаум, приподнимающийся, чтобы вас пропустить, и граница, которую вы переступаете, открывают путь в незнакомое. И дело не только в получении “права на жительство”. Обретение французского гражданства не избавляет от страха, которому не всегда можно найти рациональное объяснение: ты становишься чужаком, как только попадаешь в новый мир, который ощущаешь как чужой, а значит - враждебный» [13, с. 9-10].
Об этом же пишет Георгий Адамович в книге «Одиночество и свобода»: «Вокруг был Запад, в частности Париж, блестящий и безразличный, с общим уровнем области творчества, до сих пор еще, после непрерывного четырехсотлетнего цветения, настолько высоким, что он и манил, и отпугивал, да и таил он в себе какую-то сухость и холодок, глубоко чуждые всему русскому» [2, с. 46].
«История эмиграции - это история похищения ее памяти, ее архивов» [13, с. 59], в том числе национальной памяти, главным «архивом» которой явился для изгнанников родной язык. Так, Елена Менегальдо отмечает, что
«новый исторический разрыв порождает у эмигрантов особое отношение к родному языку, который начинают чуть ли не культивировать, видя в нем квинтэссенцию всего русского, гарантию сохранения культуры и памяти: язык в буквальном смысле слова служит средством общения для русской диаспоры, помогает вырабатывать общие взгляды и не утратить свою идентичность» [13, с. 65].
«Родная речь певцу земля родная. // Ее дубравой песнь его шумит; // И нашептом дубравным ворожит // Небесных вдохновений мать земная», - говорит Вяч. Иванов в стихотворении «Слово - плоть» [9, с. 165]. Автор с нежностью рассказывает о том, что составляет его национальную память: «Неиссле-дима глубь заповедная. // В ночь, ощупью, свой корень луч стремит, - // И силой недр, в лозе струясь, гудит // Словесных гроздей сладость наливная» [там же, с. 165-166].
«Он из “Германии туманной” вывез остатки ее былого, вольного и широкого научно-поэтического вдохновения, добавив к нему свое собственное острое чутье и создав свой причудливый мир, где прошлое казалось неразрывной частью настоящего и будущего» [1, с. 237], - писал о Вяч. Иванове Г. Адамович. Так и здесь, в «наливной сладости словесных гроздей», соединяются времена - время старой России и эмигрантской земли.
По мысли Г. Адамовича, «все искусство и все дарование художника направлено к тому, чтобы создать мираж и, вызвав из небытия исчезнувший мир, какой-то заклина-тельной волей водворить его на месте настоящего» [3, с. 80]. Так, соответствующие семантические комплексы находим в стихотворении К. Бальмонта «Русский язык»: «Язык великолепный, наш язык. // Речное и степное в нем раздолье, // В нем клекоты орла и волчий рык, // Напев, и звон, и ладан богомолья» [5, с. 175]. Автор с любовью вспоминает приметы старой России, которые хранит теперь лишь главный «архив» его национальной памяти: «В нем воркованье голубя весной, // Взлет жаворонка к Солнцу - выше-выше. // Березовая роща. Свет сквозной. // Небесный дождь, просыпанный по крыше. // Журчание подземного ключа. // Весенний луч, играющий по дверце. // В нем Та, что приняла - не взмах меча, // А семь мечей в
провидящее сердце» [5, с. 175-176]. Стихотворение богато мифосимволикой (утраченного) русского рая, наполнено разнотипными «русскими» реалиями - в первую очередь, реалиями природного мира, воспроизведение которых возможно посредством обращения к национальной памяти: ровный гул широких вод, кукушка, молодицы у колодца, зеленый луг, веселый хоровод, бег зарницы в черном небе, костер бродяг за лесом на горе, светлячок, осенний лес, гроздь рябины, соха и серп, коса, салазки, рысак, пастуший рог и проч. Ряд завершает образ родного дома: «Родимый дом. Тоска, острее стали. // Здесь хорошо. А там - смотри-смотри. // Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали» [там же, с. 176].
Автор противопоставляет сакральное пространство, представленное образами «русских» реалий, профанному - враждебному, чужому: «Чу, рог другой», «Из тесноты идут в разброд дороги. // Как хорошо в чужих краях вздохнуть // О нем - там в синем - о родном пороге» [там же].
Мифосимволикой (утраченного) русского рая наполнено и стихотворение К. Бальмонта «Заветная рифма»: (Хореи и ямбы, с их звуком коротким, // Я слышал в журчаньи ручьев, // И голубь своим воркованием кротким // Учил меня музыке слов. // Качаясь под ветром, как в пляске, как в страхе, // Плакучие ветви берез // Мне дали плавучий размер амфибрахий, // В нем вальс улетающих грез. // И дактиль я в звоне ловил колокольном, // И в марше солдат анапест» [4, с. 174]. Заветной рифме автор учился «В саду, где светили бессмертные зори // Счастливых младенческих дней, // От липы до липы, в обветренном хоре, // Качались шур-шанья ветвей» [там же, с. 174]. Это первозданное, райское бытие, в предыдущем стихотворении инкрустированное символикой дома, здесь - символикой сада, являет собой единый символический комплекс как образ ушедшей России, который в корреляции с «природной» символикой выступает в едином синкретическом комплексе, фундирующем мифологему Космоса.
В последних строках автор вновь обращается к тому, что составило главный «архив» его национальной памяти: «Я видел всю Землю от края до края. // Но сердцу всех
сказок милей, // Как в детстве, та рифма моя голубая // Широкошумящих полей» [4, с. 175].
Специфика национальной памяти нашла свое воплощение в стихотворении В. Ходасевича «Не ямбом ли четырехстопным...»: «Не ямбом ли четырехстопным, // Заветным ямбом, допотопным? // О чем, как не о нем самом - // О благодатном ямбе том?» [19, с. 254], - вопрошает автор в первой строфе. Автор говорит о непоколебимости стихотворного размера, «рожденного» русским языком, о его твердости, прочности и несокрушимости ни в какие времена, о том, что «С высот надзвездной Музыкии // К нам ангелами занесен, // Он крепче всех твердынь России, // Славнее всех ее знамен» [там же]. Ходасевич сравнивает стихотворный размер со «славным Водопадом», по четырем сторонам которого «стихи российские кипят». И в этом стихотворении находим положительную символику, символику русского Космоса: «И чем сильней спадают с кручи, // Тем пенистей водоворот, // Тем сокровенный лад певучей // И выше светлых брызгов взлет - // Тех брыз-гов, где, как сон, повисла, // Сияя счастьем высоты, // Играя переливом смысла, - // Живая радуга мечты» [там же, с. 254-255].
Знаковыми являются последние строки стихотворения: «Ему один закон - свобода, // В его свободе есть закон» [там же, с. 255], -говорит В. Ходасевич о природе стихотворного размера, «рожденного» главным «архивом» национальной памяти поэта.
Таким образом, в результате актуализации мифологемы Космоса сохраняются «архивы» национальной памяти - родной язык и мифосимволика (утраченного) русского рая, а также обеспечивается семантическое единство русского текста.
Со страниц эмигрантской периодики поэты-эмигранты нередко обращались к христианским образам, потому как, по верному замечанию Елены Менегальдо, «после культуры и родного языка православие становится второй опорой для эмиграции» [13, с. 71].
Так, например, к Божией Матери обращается Ю. Терапиано в стихотворном цикле «В день Покрова»: «Как звезда над снежными полями, // В августе - над золотом садов, // В ночь весеннюю - над тополями // Русских
сел и русских городов // Ты восходишь, наш покров незримый, // Матерь Божия!» [16, с. 193-194] - говорит автор в первой части цикла.
Праздник Покрова Пресвятой Богородицы православные христиане отмечают 14 октября (по новому стилю). В этот день верующие, вспоминая события тысячелетней давности, молятся о заступничестве, защите от всяких бедствий, ниспослании благодати. Этого праздника нет в календарях других православных церквей. Его можно считать русским, хотя зародился он не в России. В середине X века в Константинополе (Византия) во Влахернском соборе, где хранились риза Пресвятой Богоматери, ее омофор и часть пояса, появилась женщина, направляющаяся от Царских Врат. Рядом с ней шли Иоанн Предтеча и апостол Иоанн Богослов, окружал их сонм святых в белых одеждах, поющих духовные песнопения.
Божия Матерь молилась несколько часов, после чего подошла к престолу и стала молиться там о стоящем в храме народе. Затем Богородица сняла со своей головы блестящее покрывало и распростерла над предстоящими людьми. После ухода Богоматери покрывало стало невидимым, но осталась всем бывшим там ее благодать.
В течение веков праздник Покрова Божией Матери стал торжеством только в Русской православной церкви. Празднование Покрова было установлено в середине XII века святым благоверным князем Андреем Боголюбским и сразу принято всем народом, верящим, что Богородица простирает свой Покров над русской землей.
Обращаясь к Пресвятой Богородице, поэт просит спасти русскую землю: «...Любви Твоей // Над землею, некогда любимой, // Милость драгоценную пролей. // Дни проходят, тишиной томимы, // Гибели и смерти нет конца; // Ты, которой служат серафимы, // Ты, которой служат все сердца, // Милость ниспошли свою святую, // Молнией к стране моей приди, // Подними и оправдай такую, // Падшую, спаси и пощади» [там же, с. 194].
Отождествляя ушедшую Россию с душой, автор умоляет простереть покров и над душой поэта: «Матерь Божья, сердце всякой твари, // Вечная, святая красота! // Я молюсь - лишь о небесном даре, // О любви, которая чиста, // О любви, которая безгрешна, // О любви ко всем и ко всему, //
Я молюсь - и снова мрак кромешный // К сердцу приступает моему. // Милость ниспошли свою святую, // Молнией к душе моей приди, // Подними и оправдай такую, // Падшую - спаси и пощади» [17, с. 195].
К образу святой Марии обращается на страницах «Современных записок» поэт и монахиня Е. Кузьмина-Караваева, известная также как мать Мария. В минуты искушений, когда прежняя страстная («языческая») жизнь вырывается из глубины «родовой памяти» и грозит закружить ее в своем вихре, Кузьмина-Караваева прибегает к помощи Девы Марии, сумевшей одолеть даже «древнего змия», и в Ней обретает спасение своей смятенной души от хаоса земной жизни: «Не засыпает тяжелая кровь, // Ветер вздымается острый и резкий, // Древняя родина вспомнилась вновь, // В воздухе вихри, и трубы, и плески. // Нет, не насытиться, - только хлебнуть // Хаоса пьяную, мутную брагу. // Древней бессмыслицы пьяная жуть // Тянет и мчит к роковому оврагу. // Только коснуться мне. Только припасть // К недрам, поющим про вечную смену. // Кружатся вихри. Вздымается страсть. // Это дорога к последнему плену. // Если же хочешь и можешь спасти, // Ты, одолевшая древнего змия, // Душу сметенную перекрести // Тихой рукою, Мария» [11, с. 173].
Образ Божией Матери создает В. Злобин в стихотворении «Только о правде, о ней одной...». Называя святую «неизменной, живой, земной», «кроткой Марией», «вестницей скромной», которая «Снова сходит нас утешать, // Скользящих тропою темной» [7, с. 209], поэт уверен, что «Настал бы для нас последний час, // И тьма бы все поглотила» [там же, с. 210], если бы «погас пламень» «этих глаз», в которых - «вечная сила» [там же]. Ведь хаос текущих дней приводит к тому, что уже «Меркнет Ее золотой венец, // Во мраке подземном тает. // Все тише сердце, сейчас конец. // И только глаза сияют» [там же].
Обращение к Святой Терезе Младенца Иисуса - Терезе Лизьеской представляет собой стихотворение З. Гиппиус «Therese de l’Enfant Jesus»: {Девочка маленькая, чужая; // девочка с розами; мной невиденная. // Ты знаешь все, ничего не зная, // тебе знакомы пути неиденные, // приди ко мне из горного края, // сердцу дай ответ неспокойному... // Милая
девочка, чужая, // приди к неизвестному, недостойному» [6, с. 207-208].
Therese de l’Enfant Jesus (фран.) - Святая Тереза Младенца Иисуса, так называемая «маленькая Тереза» (Мари-Франсуаза-Тереза Мартен), канонизированная в том же 1925 году, когда стихотворение было напечатано в «Современных записках», французская монахиня-кармелитка, чрезвычайно высоко почитавшаяся
В. Мережковским и З. Гиппиус. Зинаида Гиппиус полагала, что именно ей сейчас поручена судьба России, именно она сможет спасти тонущую Атлантиду. Гиппиус любила Терезу Ли-зьескую за ее простоту, за образ совершенной, неизъяснимой чистоты и прелесть девочки-полуребенка: «Она не судит, она простая, // Желанье сердца она услышит. // Розы ее такою чистою, // такою нежною радостью дышат... // О, будь со мною, чужая, родная, // роза розовая, многолистая... » [там же, с. 208].
Поэт Вяч. Иванов одно из своих стихотворений посвящает митрополиту Филиппу, когда-то проводившему службы «В домашней церковке, похожей на застенок, // Где старина в один окрасила оттенок // Золотокарие иконостас и свод» [8, с. 166].
Митрополит Московский и всея Руси Филипп (до пострижения в монахи в 1537 году - Федор Степанович Колычев) принял этот сан в 1566 году, повинуясь воле царя Иоанна IV! Святитель Филипп заступался за невинных людей, ставших жертвами опричнины, и обличал правителя. Не страшили митрополита ни угрозы, ни попытки опорочить его имя. Неугодного митрополита сослали в Тверской Отрочь монастырь, а в 1569 году он принял мученическую кончину от руки Малю-ты Скуратова и был погребен в этом монастыре за алтарем соборной церкви. В 1652 году канонизирован Русской православной церковью.
Поэт воссоздает образ святителя XVI века: «На черном, меж кадил, златится Дух крылатый; // А посреди стоит, лилово-полосатой // Окутан мантией, старик; волною с плеч // Струится серебро, и лал в мерцаньи свеч // Переливается на митре светозарной» [там же, с. 167]. И далее: «Игрезится - в дыму встает из мглы алтарной, // Владыке сослужа бесплотным двойником, // Святого предка дух, хранящий род и дом; // Сквозит, влача в крови руно митрополичье, // Филиппа древнего прозрачное обличье» [там же].
Образы Пресвятой Богородицы, Терезы Лизьеской и Святителя Филиппа можно рассматривать в качестве символических референтов мифологемы Космоса, а также репрезентантов духовной памяти потерянной родины.
Итак, реконструкция семантических комплексов, имеющих мифосимволические репрезентации в различных поэтических текстах, позволила обнаружить признаки, формирующие единство русского текста «Современных записок».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Адамович, Г. Вячеслав Иванов и Лев Шестов / Г. Адамович // Адамович, Г. Одиночество и свобода : очерки / Г. Адамович. - СПб. : Азбука-классика, 2006. - С. 235-252.
2. Адамович, Г. Одиночество и свобода / Г. Адамович // Адамович, Г. Одиночество и свобода : очерки / Г. Адамович. - СПб. : Азбука-классика, 2006. - С. 20-51.
3. Адамович, Г. Шмелев / Г. Адамович // Адамович, Г. Одиночество и свобода : очерки / Г. Адамович. - СПб. : Азбука-классика, 2006. - С. 71-83.
4. Бальмонт, К. Заветная рифма / К. Бальмонт // Современные записки. - 1924. - № 22. - С. 174.
5. Бальмонт, К. Русский язык / К. Бальмонт // Современные записки. - 1924. - № 22. - С. 175.
6. Гиппиус, З. Therese de l’Enfant Jesus / З. Гиппиус // Современные записки. - 1925. -№23. - С. 207-208.
7. Злобин, В. «Только о правде, о ней одной...» / В. Злобин // Современные записки. - 1933. - № 53. -С. 209-210.
8. Иванов, Вяч. Митрополит Филипп / Вяч. Иванов // Современные записки. - 1937. - № 65. -
С. 166-167.
9. Иванов, Вяч. Слово - плоть / Вяч. Иванов // Современные записки. - 1937. - № 65. - С. 165-166.
10. Коровин, В. Дон-Аминадо как зеркало русской эмиграции / В. Коровин // Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. - М. : Вагриус, 2000. - 379 с.
11. Кузьмина-Караваева, Е. «Не засыпает тяжелая кровь...» / Е. Кузьмина-Караваева // Современные записки. - 1929. - № 39. - С. 173.
12. Лотман, Ю. М. Структура художественного текста / Ю. М. Лотман // Лотман, Ю. М. Об искусстве / Ю. М. Лотман. - СПб. : Искусство-СПб, 1998. - С. 14-288.
13. Менегальдо, Е. Русские в Париже. 19191939 / Е. Менегальдо. - 2-е изд., доп. рис. А. Ремизова «Из Достоевского». - М. : Кстати, 2007. - 288 с.
14. Млечко, А. В. Иеротопия: построение сакральных пространств в романе Б. К. Зайцева «Дом в Пасси» (по страницам «Современных записок») / А. В. Млечко // Вестн. Волгогр. гос. ун-та. Сер. 8, Литературоведение. Журналистика. - Вып. 7. -2008.- С. 78-94.
15. Млечко, А. В. От текста к тексту. Символы и мифы «Современных записок» (1920-1940) / А. В. Млечко. - Волгоград : Изд-во ВолГУ, 2008. - 574 с.
16. Терапиано, Ю. В день Покрова («Как звезда над снежными полями.») / Ю. Терапиано // Современные записки. - 1934. - № 55. -
С. 193-195.
17. Терапиано, Ю. В день Покрова («Матерь Божья, сердце всякой твари...») / Ю. Терапиано // Современные записки. - 1934. - № 55. - С. 193-195.
18. Топоров, В. Н. Миф. Ритуал. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное / В. Н. Топоров. - М. : Издат. группа «Прогресс» -«Культура», 1995. - 624 с.
19. Ходасевич, В. «Не ямбом ли четырехстопным ...» / В. Ходасевич // Современные записки. -1939. - № 69. - С. 254-255.
20. Яров, С. Георгий Адамович: от одиночества к свободе / С. Яров // Адамович, Г. Одиночество и свобода : очерки / Г. Адамович. - СПб. : Азбука-классика, 2006. - С. 235-252.
THE SYMBOLS OF SPIRITUAL AND NATIONAL MEMORY IN SEMANTIC SPACE OF THE RUSSIAN TEXT “SOVREMENNYIE ZAPISKI” AND POETIC DISCOURSE OF THE JOURNAL
A. V. Kamenskaya
The author reconstructs semantic complexes that have mytho-symbolic representation in different texts of “the first wave” emigration poets and defines the features that form semantic unity of the Russian text in the journal “Sovremennyie zapiski”.
Key words: poetic discourse, Russian text, spiritual memory, national memory, mythologeme, mytho-symbolic representation.
