CC BY
88
А.В. Вдовин
Сюжет для народа:
«Коробейники» н.а. Некрасова в контексте прозы о крестьянах 1840-1850-х гг.6
В статье рассматривается сюжет поэмы Н.А. Некрасова «Коробейники» на фоне сюжетного репертуара прозы 1840-1850-х гг. Некрасову могли быть известны два текста, в которых действующим лицом был коробейник, -рассказ Е.П. Гребенки «Чужая голова - темный лес» (1845) и «Искушение» В.И. Даля (1848). Если в первом тексте возникает сюжет убиения жениха коробейником (что отразится в поэме в любовной линии Ваня - Катя), то во втором случае герой коробейник у Даля едва не погибает от руки обуреваемого бесовским наваждением мужика. В свете двух этих сюжетов статья предлагает новую интерпретацию, связывающую все фабульные и внефабульные элементы текста поэмы. В заключение «Коробейники» рассматривается на фоне статей о коробейниках 1857-1861 гг., которые явно были в поле зрения Некрасова.
Ключевые слова: Н.А. Некрасов, В.И. Даль, Е.П. Гребенка, проза о крестьянах, типология сюжетов.
The article examines the plot of Nikolai Nekrasov's poem "Korobeiniki" (Peddlers) against the backdrop of the 'plot repertoire' ofRussian prose, 1840-1850. The authors argues that Nekrasov could have read two short stories about peddlers written by Evgenii Grebenka (1845) and Vladimir Dal' (1848). The first story features the peddler-murderer, and the second, on the contrary, depicts a peddler as a victim. The article shows how Nekrasov combined both plotlines in his poem and used additional historical sources about peddlers, published in the Russian press of that time.
Key words: N.A. Nekrasov, V.I. Dal', E.P. Grebenka, fiction about peasants, typology of plots.
6 Статья подготовлена в результате проведения исследования (№ 15-01-0089) в рамках Программы «Научный фонд Национального исследовательского университета "Высшая школа экономики" (НИУ ВШЭ)» в 2015-2016 гг. и с использованием средств субсидии на государственную поддержку ведущих университетов Российской Федерации в целях повышения их конкурентоспособности среди ведущих мировых научно-образовательных центров, выделенной НИУ ВШЭ. Считаю приятным долгом поблагодарить М.А. Кучерскую, М.С. Макеева и А.С. Немзера за советы и подсказки.
Поэмы Н.А. Некрасова о крестьянах редко рассматриваются в контексте прозы о простонародье 1840-1850-х гг. Материалы словаря ее сюжетов, над составлением которого мы сейчас работаем1, позволяют по-новому взглянуть на генезис некрасовского сюжета. Составление словаря такого типа - насущная исследовательская задача, так как он позволит, во-первых, продемонстрировать схождения и расхождения в сюжетике русской прозы о дворянстве и других сословиях (крестьяне, мещане, разночинцы); во-вторых, выявить многочисленные случаи литературного происхождения сюжетов второстепенных рассказов о крестьян, которые до этого казались абсолютно «антилитературными», как бы никак не связанными с предшествующей традицией; наконец, во многих случаях даст возможность выйти за пределы сугубо генетических, интертекстуальных связей в поле сюжетного пространства и «дерева сюжетов», что открывает новые перспективы для интерпретации текстов.
Поэма Некрасова «Коробейники» (1861) оказывается весьма удобным примером для апробации заявленной методологии. Несмотря на стихотворную форму, подчеркнутая фабульность текста провоцирует рассматривать его в перспективе сюжетного поля прозы 1840-1850-х гг. «Сюжетность» поэмы была проблематизирована уже прижизненной критикой2, а в начале XX в. исследователи обнаружили, что история о зверском убийстве двух коробейников лесником основана на факте реального преступления, совершенного охотником Давыдом Петровым в
1 За основу взята методология Т.А. Китаниной [Китанина, 2005], составившей словарь сюжетов предпушкинской прозы (до 1825 г.). Хотя список прозаических и драматических текстов о крестьянах 1830-1861 гг. насчитывает около 150 позиций, репертуар сюжетов оказывается не столь разнообразным и может быть сведен к нескольким сюжетным гнездам («соблазнение», «соперники», «испытание», «разлука с семьей», «искушение богатством», «несостоявшийся брак» и некоторым др.).
2 Вс. Крестовский писал: «Это повесть не повесть, поэма не поэма, рассказ не рассказ, а нечто в высшей степени жизненное, нечто трогающее, задевающее и поэтическое - и заметьте, жизненное более в частностях, нежели в целом, потому что в целом-то в нем и нет ничего, т.е. нет того, что мы привыкли называть содержанием, сюжетом. Шли коробейники, из которых один, Ванюха, расстался с невестой, продали они весь товар; Ванюха мечтает, как к Покрову он женится, но вдруг попался им на дороге недобрый человек - лесник, который убил из ружья обоих разом, ограбил, да пьяный в кабаке и проболтался про свой грех, вот и все! - ну, чем бы тут, кажется, вдохновиться? А между тем взгляните, что сделал из этого Некрасов!» (Русское слово. 1861. № 12; цит. по: [Сборник статей, 1898: 104]).
Мисковской волости [Некрасов 1981-2000: IV, 551]3. После того как в 1941 г. А.В. Попов на основе воспоминаний сына Г.Я. Захарова (адресата посвящения поэмы) описал его фактическую сторону, исследование фабулы почти приостановилось (некоторые дополнения появились в [Бочков, 1990]). Только в 1980-е гг. Ю.В. Лебедев [Лебедев, 1982; 1988] и Н.Г. Морозов [Морозов, 1983] доказали, что Некрасов опирался и на печатные источники о быте и нравах коробейников - очерк С.В. Максимова «В дороге» (1860). Однако до сих пор не обращалось должного внимания на тот факт, что ни в истории реального убийства коробейников в Мисков-ской волости, ни в очерке Максимова не возникает любовной интриги, занимающей центральное место в поэме. Еще А.В. Попов указал на то, что «сообщение Гаврилы Яковлевича <Захарова. - А.В> об убийстве коробейников и рассказ его жены о своей истории совершенно самостоятельны и не имеют никакой связи между собой»4 [Попов, 1941: 200]. Речь идет о том, что сюжет «Коробейников» об ожидании Катей коробейника Вани, обещавшего вернуться к Покрову и жениться на ней, по воспоминаниям сына Г.Я. Захарова, восходит к рассказам жены Захарова Марианны, которая часто оставалась дома одна и ждала мужа (Г.Я. Захарова), разъезжавшего по окрестным базарам. Таким образом, в воспоминаниях сына Захарова, а потом в реконструкции Попова два микросюжета (любовь и убийство) соединялись через преобразующее воображение поэта, который как бы олитературивал, типизировал разнородный и не стыкующийся в жизни материал.
Между тем еще Н.М. Колесницкая высказала убедительное предположение, что единство любовной завязки и трагического внезапного финала восходит к поэтике народной песни-баллады5 [Колесницкая, 1954: 135-136]. Мы хотели бы добавить к фольклорному еще и литературные источники. Если взглянуть на сюжетику крестьянской прозы 1840-1850-х гг., то в ней обнаружится как минимум два текста, трактующих оба этих
3 Далее все тексты Некрасова цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы.
4 Более того, в первой версии текста (август 1861) любовная коллизия была маргинальной: Катя именовалась Машей, а эпизода V главы (строки 341-400), в котором Катя ждет Ваню к Покрову, и вовсе не было. Некрасов дописал его, очевидно, приготовляя поэму к публикации в «Современнике» (IV, 326-330). См. также новейшее и более полное текстологическое описание истории создания поэмы [Макеев, 2015: 341-354].
5 О соотнесенности любовной линии с народными песнями см. также [Морозов, 1988].
микросюжета - о любви и убийстве коробейника, причем в одном из них они связаны воедино. Любовная коллизия (в терминологии Т. А. Китани-ной - элементарный сюжет «разлука»), важная для «Коробейников» (завязка поэмы - обещание Вани вернуться к Кате к Покрову), лежит в основе рассказа Е.П. Гребенки «Чужая голова - темный лес» (опубл. в: Иллюстрация. 1845. № 8)6. Его главный герой, тоже Ваня (сын мещанина Ивана Федоровича, держателя постоялого двора), любящий Аленушку и готовящийся к свадьбе с ней, едет покупать ей подарок в город, но по дороге погибает от руки «торговца-коробочника»7 (с «рыжей бородкой клином»8 [Гребенка, 1862: 13]), шедшего с ним вместе и ограбившего его. По пути герои Гребенки, как потом и у Некрасова, поют песню.
Родители Вани убиваются, а Аленушка, погоревав до осени, вскоре выходит за отставного унтер-офицера (ср. на этом фоне функцию вставного рассказа Тихоныча о судьбе Тита-ткача, жена которого «слюбилась» с «баринком» после заключения мужа в острог). Через некоторое время мать Вани, вынося еду «несчастному» колоднику, по его кушаку, украденному у Вани, узнает в нем убийцу своего сына. В сюжете Некрасова коробейник из убийцы превращается в невинную жертву; в фигуре Вани сливаются два персонажа Гребенки - жених Ваня и убийца-коробейник. Обращает на себя внимание и многозначность заглавия рассказа Гребенки. Поговорка «Чужая голова (душа) - темный лес» развертывается сразу в нескольких смысловых направлениях. Во-первых, читатель должен все время соотносить мотивы преступления коробейника с народной поговоркой и приходить к заключению о том, что они не совсем прояснены в рассказе, а значит, «темны» и как бы недоступны постижению. Во-вторых, душа Аленушки также представлена как «темный лес»: повествователь намекает на то, что трудно объяснить, как девушка, любившая Ваню, так быстро вышла за унтер-офицера.
6 Рассказ был переиздан только в собрании сочинений Гребенки, вышедшем под ред. Н.В. Гербеля в начале 1862 г., что снижает вероятность знакомства Некрасова с этим сюжетом («Коробейники» были написаны в 1861). Тем не менее поэт мог помнить рассказ по газете «Иллюстрация» 1840-х гг. Об этом говорят отсылки к ее публикациям, например в рецензии Некрасова на третью часть альманаха «Новоселье» (1846) (Х1-1, 232-233).
7 В тексте рассказа слово «коробейник» не встречается.
8 Ср. «рыжую бородку клином» у целовальника Калистратушки, о котором презрительно говорит Тихоныч. Впрочем, «рыжая бородка клином» - это, скорее, топос, маркирующий негативного персонажа в литературе о крестьянах того времени.
У Некрасова дальнейшая судьба возлюбленной (Кати) вообще не описывается: остается только гадать, как она сложится после вести о гибели Вани. Тем не менее в тексте есть намек на гипотетическое развертывание событий: рассказ Тихоныча о жене Тита-ткача наводит на мысль, что Катя вряд ли будет долго горевать по Ване и, скорее всего, по тогдашнему обычаю скоро выйдет замуж.
Идея невозможности исчерпывающе описать душевные процессы связана в «Коробейниках» и с загадочной фигурой лесника-убийцы. И Ваня, и более проницательный Тихоныч хотя и тревожатся, но до самого последнего момента не понимают, как странный лесник поступит с ними. Для читателя его «душа» также оборачивается загадкой; Некрасов скупыми штрихами намекает на причины, побудившие лесника совершить преступление (жажда легких денег, нужда, доведенность до крайнего состояния). При этом никто из исследователей не отмечал, что все симптомы и черты поведения лесника в совокупности указывают на дьявольское наваждение. На эту семантику работает и система дурных предзнаменований, опознаваемых Тихонычем и Ваней, и настойчивое повторение лексем «черт» и «дьявол», природных знаков беды, и, наконец, «бесноватость» убийцы, его лихорадка, странный вид, собака по кличке Упырь (ср.: «Воем, лаем отзывается / Хохот глупого кругом», «И глаза такие дикие!»). Сгущение бесовщины, «вражьей силы», одолевшей героя, может толковаться как рудимент балладной топики, постоянно эксплуатируемой Некрасовым («Секрет», «Извозчик», «Рыцарь на час» и др.), однако в данном случае оно связано еще и с характерным новеллистическим сюжетом, выпукло представленным во втором прозаическом сюжете из корпуса текстов о крестьянах 1840-х гг.
Речь идет о рассказе В.И. Даля «Искушение» (Отечественные записки. 1848. № 2), вошедшего в цикл «Картины русского быта», которые были переизданы в двух первых томах собрания сочинений автора в 1861 г.9 Новелла открывается дидактической преамбулой о борении в человеке добра и зла, которое «тысячу раз было представлено и описано», но нигде оно не кажется таким осязательным, как в «следующем истинном происшествии» [Даль 1861: I, 28]. В новелле коробейник-торговец (об их
9 Некрасов вряд ли мог не читать этот рассказ в «Отечественных записках» 1848 г., за которыми он пристально следил в период отчаянной конкуренции между двумя журналами. Но даже если он его пропустил, два тома «Картин...» вышли в январе 1861 г. и имелись в личной библиотеке Некрасова (Библиотека Некрасова, 1949: 569).
когорте рассказчик вначале говорит с теплотой) ранним утром рысью прибывает в дом своего постоянного клиента-барина и настойчиво просится к нему - сначала под торговым предлогом, а на самом деле - рассказать страшную историю. По словам запыхавшегося коробейника, он только что ночевал у давно знакомого и испытанного человека. Пока коробейник перед сном считал вырученные деньги, хозяин ходил кругом с топором, кряхтел, присматривался, даже стонал и вдруг завопил истошным голосом, что его искушает дьявол и что нужно молиться: «.. .белый как полотно, а глаза словно у зверя <...>. Лице у него дергается, а сам, словно в лихорадке» [Даль 1861: I, 32]. Хозяин крикнул коробейнику, что он хочет его убить, так как его искушает дьявол. Оба бросились на колени, долго молились, пока дьявольское наваждение внезапно не «отпустило» хозяина, а герой не сгреб деньги и пулей не вылетел со двора.
Мотив дьявольского искушения и убийства ради денег весьма частотен в прозе о крестьянах 1830-1840-х гг. (ср.: Н.А. Полевой. Мешок с золотом; Ф.А. Русанов. Честный извозчик; В.И. Даль. Хмель, сон, явь; В.А. Соллогуб. Нечистая сила; уголовные рассказы И.В. Селиванова конца 1850-х гг.), но именно в далевской огласовке он содержит важный элемент, вероятно заимствованный Некрасовым: убийцей коробейника становится не вор и разбойник, а такой же крестьянин, только искушаемый бесом. В отличие от «были» Даля, некрасовский сюжет развязывается трагически, придавая эпический колорит всей поэме.
Что же дает такое соотнесение сюжета «Коробейников» с предшествующей прозаической традицией? Оно позволяет связать воедино все фабульные и кажущиеся внефабульными детали поэмы и предложить ее новую интерпретацию. Хорошо известно (см. работы Ю.Н. Тынянова, М.М. Гина, В.Э. Вацуро), что Некрасов часто пользовался фабулами прозаических текстов, поэтому использование прозаических фабул для конструирования сюжета большой поэмы, жанра лиро-эпического, не выглядит чем-то неожиданным. Другое дело, что Некрасов обрабатывает фабулу таким образом, чтобы усилить трагическое звучание сюжета за счет трех приемов: расширения социального фона, сплетения сети перекликающихся мотивов и создания психологического подтекста («овнеш-нение» внутренних переживаний и борений лесника). На фоне рассказов Гребенки и Даля эти три особенности становятся еще более очевидными. У Гребенки важно не столько создание народного колорита (герои - мещане) или прописывание социальных нюансов (нам не дана предыстория и психология коробейника-убийцы), сколько акцент на чисто психо-
логической коллизии, ради которой рассказ и написан: в финале мать все равно подает убийце своего сына еду, руководствуясь христианским милосердием, которое проповедует ее мудрый и набожный муж. Для Даля психологизм вообще не характерен, и его короткие зарисовки «Картины из русского быта» репрезентируют «кунсткамерное» многообразие форм уклада всех сословий и народов империи. На первый план здесь выступает курьезность, событийность и сказовость.
У Некрасова «доминанта» (говоря языком Тынянова) меняется. «Коробейники» развертываются как сюжет из подчеркнуто крестьянской жизни, быстро осознанный автором как сюжет для крестьян и напечатанный в первой «красной книжке» для народного чтения. Отсюда такое внимание к фольклору, к топографии, к прорисовке нравов разных сословий и групп (дворяне, крестьяне, пленные, солдаты) во время Крымской войны, а главное - к воссозданию в поэме крестьянских представлений о наживе, грехе, преступлении и покаянии. Именно это требует внимательного анализа, до сих пор не проделанного исследователями. Почему Некрасов выбрал именно эту поэму для своего первого опыта народных книг? Как показал М.С. Макеев, «красные книжки» были попыткой Некрасова под влиянием А.Ф. Погосского реализовать протекционистскую модель издания литературы для народа, обойдя этически и экономически неприемлемые спекуляции офеней - главных распространителей дешевых народных книжек [Макеев 2013: 142-144]. Однако экономическая и идеологическая сторона этого предприятия не была соотнесена со смысловой структурой поэмы. После открытия М.С. Макеева старая идея об идеализации или по крайней мере реабилитации коробейников-торгашей [Евгеньев-Максимов, 1952: 195-196; Колесницкая, 1954: 145; Гаркави, 1969: 20-28] требует пересмотра10.
Исходным пунктом новой интерпретации должны стать представления о коробейниках, циркулировавшие в конце 1850-х - начале 1860-х гг. в столичной прессе, когда Некрасов услышал от крестьянина Г.Я. Захарова историю об убийстве «платошников»-коробейников охотником Да-выдом. Можно предполагать, что этот рассказ потому и вызвал у Некрасова такую интенсивную поэтическую рефлексию и был зафиксирован на бумаге буквально за несколько дней, что конец 1860-го и первая поло-
10 Наша позиция отталкивается от интерпретации В.Г. Прокшина [Прокшин, 1972: 13-14] и С.А. Червяковского, которые оспорили идею об идеализации коробейников и настаивали на принципиальной двойственности в изображении Вани и Тихоныча [Червяковский, 1976: 28].
вина 1861 г., судя по всем источникам и реконструкции отношений Некрасова с А.Ф. Погосским, прошли у поэта в размышлениях об организации изданий для народа, в частности об офенях как их главных распространителях; см.: [Макеев, 2013]. Нет сомнений, что именно в этот интервал Некрасов внимательно прочел этнографический очерк С.В. Максимова «В дороге» (Отечественные записки. 1860. № 7)11 о визите к владимирским офеням, который поэт еще в 1856 г. заказывал Максимову для «Современника», однако сотрудничество это так и не состоялось12.
Не исключено, что Некрасов читал и очерк В.П. Безобразова о мстер-ских офенях и крестьянине И.А. Голышеве (Русский вестник. 1861. Т. 34. Ц.р. 29 июля), к которому поэт специально заехал в конце августа 1861 г. -уже после того, как записал в «Грешневскую тетрадь» первый вариант «Коробейников» [Пругавин, 1895: 374; Макеев, 2013: 131-132]. И Максимов, и Безобразов (а до них К. Тихонравов [Тихонравов, 1857: 23-27]) изображали владимирских офеней как особую, весьма зажиточную прослойку среднерусского крестьянства, обладающую специфическими цеховыми качествами, отсутствующими у обычных крестьян. Речь шла об их предприимчивости, оборотистости, плутовстве, торгашестве, беспринципности («юркость, лихорадочная подвижность», «офеня умеет надувать всю Россию», «офеня - плут вообще» [Максимов, 1860: 225. 226, 230]), домовитости, претензии по-купечески одеваться и даже «сек-таторском характере», кастовости, ибо большинство мстерских офень -раскольники [Безобразов, 1861: 291]. Следует оговорить, что и Максимов, и Безобразов фокусировались именно на чистоте типа, «отшелушивая» все случайные и переходные формы. Поэтому они описали прежде всего зажиточных и богатых офеней, которые давно оставили пешие походы и содержали «счетов» - управляющих, которые помогали им управлять ря-
11 Впервые на значение очерка «В дороге» для творческой истории «Коробейников» указал Ю.В. Лебедев еще в 1982 г. [Лебедев, 1982: 140], однако сопоставление двух текстов было проделано Морозовым [Морозов, 1983].
12 Впервые этот факт увязан с историей создания «Коробейников» Н. Зонти-ковым [Зонтиков, 2008: 63-65]. В письме А.В. Старчевскому из Архангельска 4 ноября 1856 г. Максимов сообщал, что до него дошел «гнев Некрасова по поводу офеней» [Письма Максимова, 1990: 31]. Речь идет об «обязательном соглашении», которым редактор «Современника», судя по всему, планировал связать Максимова. Однако тот предпочел сотрудничать в других журналах и печатал свои очерки (в том числе об офенях) в «Библиотеке для чтения» и «Сыне отечества». Очевидно, с этим решением Максимова связано письмо Некрасова М.Л. Михайлову
13 марта 1855, в котором поэт сожалеет об «исчезновении» Максимова: «Максимов обещал мне "Повитуху" да и пропал» (XIV-!, 201).
довыми офенями, торговавшими с воза, и «ходебщиками», ходившими с коробьями [Максимов, 1860: 226, 235]. Слово «коробейник» означало в те годы беднейший тип офени, «мелкоту», ходившую с коробом [Трахимов-ский, 1866: 568], часто слово фигурировало применительно к северным офеням, а не владимирским, которые подчеркнуто называли себя иначе («мазыки», «офени»).
На таком этнографическом фоне выбор Некрасова выглядит примечательно. Отталкиваясь от реальной истории убийства, поэт был свободен в выборе, как ему представить коробейников - либо более зажиточными офенями, либо более бедными ходебщиками. Выбор в пользу второго типа показывает, что Некрасов абстрагировался от «касты» офеней, говорящих, как известно, на особом офенском языке, следов которого в поэме нет и в помине, хотя у этнографов он был чрезвычайно популярен. Сюжет «Коробейников», напротив, тяготеет к народной универсальности, хотя специфические признаки и репутация коробейников все же просматриваются в некоторых сценах, обеспечивая тексту необходимую дозу этнографизма. В отличие от полевой этнографии Максимова и Безобра-зова, Некрасов освобождается от нее, уводя нужные намеки на периферию читательского внимания. Самый существенный намек, оставленный автором, касается раскольничества Тихоныча, на которое справедливо обратил внимание только А.М. Гаркави, увидевший в грозных причитаниях коробейника:
Ой ты, зелие кабашное,
Да китайские чаи,
Да курение табашное!
Бродим сами не свои.
<...>
грянут, грянут гласы трубные!
Станут мертвые вставать! (IV, 62) -
отзвуки эсхатологических представлений старообрядцев о конце света, знаках Антихриста в чае, вине и курении [Гаркави 1969: 27-28]. В свете синхронного этнографического материала Максимова и Безобразова эти наблюдения получают дополнительное обоснование.
Во-вторых, Некрасов тонко работает с широко обсуждавшейся в тогдашней прессе негативной репутацией офеней и коробейников. Ни о какой их идеализации в поэме речь не идет. Жители деревень, где торгуют
коробейники, однозначно воспринимают их как «мошейников» и «кутейников»13. Более того, в завязке поэмы вводится мотив греховности торгашества, словесной божбы и богохульства Тихоныча, словесно закладывающего свою душу черту:
Старый Тихоныч так божится Из-за каждого гроша, Что Ванюха только ежится: «Пропади моя душа! Чтоб тотчас же очи лопнули, Чтобы с места мне не встать, Провались!..» (IV, 60)
Кабы в строку приходилися Все-то речи продавца, Все давно бы провалилися До единого купца -Сквозь сырую землю-матушку Провалились бы. эх-эх! (IV, 61) -
<...>
За дела-то душегубные
Как придется отвечать?
Вот и мы гневим всевышнего (IV, 62).
Рефлексивность и совестливость Тихоныча позволяют ему осознавать постоянный обман покупателей, креститься на мелькающие церкви, опасаться ограбления и, наконец, эсхатологически видеть в своем «душегубстве» знак грядущего конца света.
В-третьих, Некрасов принципиально выбирает именно ходебщиков-коробейников, торговавших бижутерией и тканями, а не (владимирских) офеней именно потому, что, как правило, основным товаром последних были народные картинки, книжки и иконы [Дубровские, 2008]. Казалось бы, Некрасов, думавший в начале 1861 г. о распространении книг через
13 Н.Г. Морозов убедительно соотнес это сравнение с эпизодом из очерка Максимова, когда ямщик принимает странствующего автора за «кутейника» и воспринимает его как «чужака» [Морозов, 1983: 43-46].
офеней, мог бы, наоборот, сделать убитых коробейников разносчиками книжечек, «лошадьми просвещения», но не сделал этого. Причину следует видеть в логике самого сюжета. Если бы коробейники были разносчиками книг, сюжет стал бы совсем иными и мог бы быть условно назван «жестокое убийство благородного офени - дядюшки Якова». Специально написанный для детей в 1867 г., «Дядюшка Яков» представляет в творчестве Некрасова контрастную пару к «Коробейникам»: Яков - идеальный офеня, обменивающий буквари и книжки на вещи и дарящий книги неимущим детям: никаких спекуляций, чистое просвещение. Для многоаспектной поэмы, адресованной широкой взрослой аудитории, Некрасов специально выбирает более неоднозначную, драматизированную колли-зию14.
В-четвертых, проблематику греха и покаяния / наказания Некрасов развивает в образе лесника, к которому теперь самое время вернуться, так как это наиболее неоднозначный и «темный» образ поэмы. Как мы полагаем, именно новелла Даля «Искушение» служит правильным ключом для сведения воедино всех сюжетных деталей вокруг образа убийцы и их непротиворечивой интерпретации. Исследователи справедливо видели в леснике трагическую фигуру, но природу этой трагичности объясняли односторонне - через социальное угнетение [Евгеньев-Максимов, 1952: 195-196; Колесницкая, 1954: 147; Груздев, 1956: 110-111; Червяков-ский, 1976 : 29]. При внимательном прочтении текста оказывается, что лесник обуреваем теми же противоречиями, что и Тихоныч, и в этом заключается принцип универсальности, который Некрасов кладет в основу изображения народного сознания. Подобно тому, как Тихоныч, боясь дьявола, переживает собственную спекулянтско-торгашескую греховность, лесник страдает от бесовского искушения богатством, но у него не хватает сил с ним справиться. Образ лесника строится на пересечении двух традиций - фольклорной (разбойничьи эпические песни, песни о Горе) и романтической литературной (балладная традиция). Первая заявлена в эпиграфе к VI главе («Только добрый молодец и жив бывал»), которая, как установили комментаторы (IV, 555), была заимствована из публикации П.Н. Рыбниковым песни «Горе» в 1861 г. Она представляет
14 В «Дядюшке Якове», прагматика которого совершенна иная, Некрасов актуализирует совсем другие смыслы - идеальное представление о пользе знаний, добре и взаимопомощи всех страт населения, исключающей любые спекуляции и злоупотребления (подробнее о таком подходе Некрасова к детской литературе см. [Макеев, 2009: 194-213]).
инвариантный сюжет всех песен о Горе, которое, как указывает Д.С. Лихачев, является персонификацией «злой судьбы», двойника человека, оборотной стороной его «я», роком [Повесть о Горе, 1984: 99]. В песнях о Горе оно преследует молодца, нарушающего заветы родителей и пускающегося в разврат. В этой песне Горе обрушивается на молодца сразу, немотивированно, куда бы он от него ни сбегал, даже в «огнёвушку» -горячку (ср. лихорадку лесника у Некрасова). В итоге Горе настигает молодца в могиле, из которой ему уже не выбраться. Далее следует взятая Некрасовым строка «Только добрый молодец и жив бывал», которая значит «Не долго прожил на белом свете молодец». Показательно, что во многих и в этой песне Горе подпоясано лыком (ср. пояс из лыка у лесника), т. е. оно прикидывается бедным крестьянином (Повесть о Горе, 1984: 66, 67). По нашему мнению, эпиграф из песни «Горе» относится в большей степени к леснику (но, заметим, может быть спроецирован и на самих коробейников, жизнь которых оказалась недолгой)15. Отсылка к песне о «Горе» подсвечивает важнейший мотив поэмы - раздвоенность, расколотость крестьянской личности, темная сторона которой (часто в виде беса) постоянно борется со «светлой», что соответствует традиционному религиозному представлению. Некрасов нагнетает неопределенность вокруг фигуры лесника, но внимательно соотнеся все детали, мы можем прийти к однозначному выводу.
Прежде всего, «лесником» герой именует себя сам - чтобы усыпить внимание и подозрительность коробейников. Детали его одежды и снаряжения говорят об обратном. Двуствольное ружье охотника едва пригодно для стрельбы («Сколько ниток понамотано! В палец щели у замков»), что вряд ли было характерно для крепостных крестьян, официально назначенных лесниками помещичьих угодий (ср. исправность инвентаря бирюка-лесника в рассказе «Бирюк» из «Записках охотника» И.С. Тургенева). Сам охотник тщедушен и слаб, с лыком вместо пояса, что свидетельствует о его крайней бедности (эта деталь неоднократно отмечалась исследователями). Наконец, коробейники видели его в деревне, когда спрашивали у мужиков о короткой дороге в Кострому (IV, 69). Иными словами, лесник является, скорее всего, лишь охотником,
15 Единственная работа, в которой «Коробейники» анализируются в свете песен о Горе, - это двухстраничные тезисы доклада Н.Г. Морозова, оставшиеся нам недоступными: Морозов Н.Г. Архаические источники поэмы Н.А. Некрасова «Коробейники» («Повесть о горе-злосчастии» и народные песни о горе) // III Некрасовские чтения: Тезисы докладов. Ярославль, 1988. С. 18-19.
который выслеживал своих жертв еще в деревне, так как, судя по другой детали, уже некоторое время промышлял грабежом. Эта важная деталь -количество денег, найденное следствием в онучах убийцы: «Денег с тысячу рублей, - / Серебро, бумажки кучами» (IV, 76). Мог ли сложенный заработок двух коробейников составить такую большую по тем временам сумму? Свидетельства конца 1850-х - начала 1860-х гг. говорят, что вряд ли16. Максимов в очерке об офенях пишет, что ходебщик-одиночка, с которым он закупал товар и продавал его по деревням и на торжке за 25 верст, потратил 62 рублей серебром, а выручил в итоге 129 [Максимов, 1860: 236]. Позже этнограф А.С. Пругавин, ведший включенное наблюдение среди офеней в 1880-е гг., писал, что чистая прибыль ходебщиков, торгующих тканями и бижутерией, составляет 3 рубля в день [Пругавин, 1895: 315]. Трудно представить, что Ваня и Тихоныч за два месяца торговли в радиусе 100 км от Костромы, не продавая дорогостоящих икон и книг, могли заработать на двоих 1000 рублей. Скорее всего, указывая на эту деталь, Некрасов имеет в виду, что коробейники не были первыми жертвами охотника, который уже какое-то время промышлял разбоем. На это намекает и его странная фраза:
Поглядел старик украдкою: Парня словно дрожь берет.
- Аль спознался с лихорадкою? -
- Да уж три недели бьет (IV, 71).
В автографе поэмы сначала была фраза «Да четвертый месяц бьет» (IV, 329). В свете сказанного резонно предположить, что под лихорадкой здесь имеется в виду бесовское наваждение, дьявольское искушение деньгами, описываемое в народных категориях именно как лихорадка (ср. цитату из рассказа Даля выше). Наконец, вся система намеков также позволяет трактовать «лихорадку» как одержимость бесом: «выше пояса» замоченная «одежонка» (IV, 71) охотника - знак не лесной сырости (напомним, путники следуют «болотной тропой», где обычно мало деревьев), которая в первую очередь замочила бы низ, а постоянного внутреннего борения, испарины. «Дикие» глаза охотника, его «вой», «лай»,
16 Единственный контраргумент против такой версии заключается в том, что Тихоныч мог скопить большую сумму денег за несколько ходок. Однако вряд ли человек, так боявшийся ограбления (что в тексте подчеркнуто), стал бы носить ее с собой.
«хохот», который в беловом автографе напомнил коробейникам о «бестии» и «лешем» (IV, 329), с которым они сравнили убийцу, - все это однозначно позволяет воспринимать его как одержимого бесом легкой наживы. Именно искушение приводит разбогатевшего охотника в кабак, где с помощью вина он снимает напряжение и разбалтывает о случившемся. Таким образом, в подтексте образа охотника-убийцы свернута балладная традиция, отсылающая как к рассказам 1830-1840-х гг., так и к классическим балладам - «Убийце» П.А. Катенина (1815), а в потенции -и к сюжету «Ивиковых журавлей» Шиллера-Жуковского (1814).
Как мы видим, сложность однозначной интерпретации сюжета поэмы связана как раз с тем, что Некрасов скрещивает несколько циркулировавших до него сюжетов в один, причем осложняет их дополнительными микротемами (тяготы военного времени, несправедливость суда в истории Тита-ткача, коррупция среди становых и проч.). Таким образом, каждый мотив получает двойное освещение. Коробейники в одно и то же время нечестно наживают деньги и оказываются жертвами преступления; Катя ждет Ваню, а жена Тита, не дождавшись, сбегает с «баринком»; крестьяне-солдаты воюют в Крыму, но кто-то, как бесноватый охотник, совершает убийства своих собратьев в тыловых губерниях страны.
Можно ли как-то соотнести этот многослойный смысловой контур с издательской тактикой Некрасова в 1860-1862 гг. и его надеждой на распространение литературы и просвещения через офеней и протекционистские институты? В свете всего сказанного решение поэта выбрать для «красной книжки» именно «Коробейников» кажется, конечно, не случайным. Некрасов предлагал читателю-простолюдину «случай из жизни двух коробейников и очерк нравов и бродячего их быта»17, в котором в широкой социальной перспективе тематизировался и обсуждался сам «институт» распространения книг среди народа, причем его оценка не сводилась ни к дискредитации, ни к идеализации. Поэма имела сразу двойного адресата - и крестьянина, и самого коробейника18. Хотя книги и чтение в поэме ни разу не упомянуты и авторское повествование практически целиком ведется с точки зрения и стилизованным языком человека из народа, Некрасов, очевидно, сделал ставку именно на такой не-
17 Именно так была охарактеризована поэма в списке книг, рекомендованных Комитетом грамотности для распространения среди крестьян [Макеев, 2013: 139].
18 У нас нет данных, как сами коробейники могли воспринять поэму: с одной стороны, им могло польстить, что она изображает их профессию. С другой, из свидетельств А.С. Пругавина известно, что офени обычно не читали распространяемые книги.
прямой, недидактический подход к пропаганде чтения, поданный в форме остросюжетного нарратива. Предлагая крестьянам квинтэссенцию их же представлений о греховности денег19, «Коробейники», с одной стороны, подготавливали почву для развертывания будущих, более сложно устроенных текстов о народе («Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»), а с другой - зафиксировали тот максимальный потенциал фольклоризации, которого Некрасову, кажется, так и не удалось больше достичь (к 1890-м гг. зачин «Коробейников» стал народной песней). Вероятно, всем этим и можно объяснить успех первой красной книжки с «Коробейниками» у офеней, по свидетельству А.С. Пругавина [Пругавин 1895: 375-376], быстро раскупивших ее, хотя пока не удалось обнаружить сведений о том, как именно поэма воспринималась крестьянами. Даже в трехтомнике Х.Д. Алчевской «Что читать народу?» «Коробейники» не упоминаются (не читались крестьянам), а специальные работы о рецепции поэзии Некрасова среди крестьян демонстрируют, что поэма была далеко не самым популярным текстом поэта20 [Ермакова, 1993].
Фрагментарность сведений о восприятии «Коробейников» мы попытались компенсировать реконструкцией их замысла и прагматики. Словарь сюжетов прозы о крестьянах 1840-1850-х гг. оказывается в этом случае полезным эвристическим инструментом с большими возможностями.
Список литературы
Безобразов В.П. Из путевых записок // Русский вестник. 1861. Т. 34. Библиотека Некрасова / Предисл. и публ. Н. Ашукина // Литературное
наследство. Т. 53-54. М., 1949. С. 359-432. Бочков В.Н. Шодский охотник // Бочков В.Н. «Скажи: которая Татьяна?»: Образы и прототипы в русской литературе: Литературно-художественное издание. М., 1990. С. 144-158. Гаркави А.М. О народности поэмы Некрасова «Коробейники» // Уч. зап.
Калининградского гос. ун-та. Вып. IV. Калининград, 1969. С. 20-33. ГребенкаЕ.П. Соч.: В 8 т. СПб., 1862. Т. 4.
19 Этот устойчивый пласт народного мировоззрения с заметной регулярностью становился предметом изображения в литературе о крестьянах 1850-1860-х гг. (ср. «Чужое добро впрок нейдет» А.А. Потехина, «Не так живи как хочется» А.Н. Островского, «Поликушку» Л.Н. Толстого).
20 Характерно и то, что в дореволюционных школьных хрестоматиях отрывок из «Коробейников» появился только однажды - в «Новой русской хрестоматии» Л.О. Вейнберга («Песня убогого странника») в 1905 г
«Грешневская тетрадь» Н.А. Некрасова / Предисл., транскрипция и ком-мент. М.С. Макеева. Ярославль, 2015.
Груздев А.И. О фольклоризме и сюжете поэмы Некрасова «Коробейники» // Некрасовский сборник. Вып. 3. Л., 1956
Даль В.И. Картины из русского быта. М., 1861. Т. 1-2.
Дубровский С.П., Дубровский П.С. Офени-иконщики во Владимирской губернии // Рождественский сборник. Вып. XV. / Составление И.Н. Зудина, О.А. Монякова. Ковров, 2008. URL: http://vladregion.info/articles/ о!?епыко^ЬсЫкьуо-у^т^коь^Ьетп (дата обращения: 06.03.2016).
Евгеньев-Максимов В.Е. Жизнь и деятельность Н.А. Некрасова. Т. 3. М., 1952.
Ермакова З.П. Русские крестьяне - читатели Н.А. Некрасова (конец XIX -начало XX века) // Карабиха. Ярославль, 1993. Вып. 2. С. 340-353.
Зонтиков Н.А. Некрасов и Костромской край. Кострома, 2008.
Китанина Т.А. Материалы к указателю сюжетов предпушкинской прозы // Пушкин и его современники: Сб. науч. трудов. Вып. 4 (43). СПб., 2005.
Колесницкая Н.М. Художественные особенности поэмы Некрасова «Коробейники» // Вестник Ленинигр. гос. ун-та. 1954. № 3. С. 131-156.
Лебедев Ю.В. Максимов и Некрасов // Русская литература. 1982. № 2. С. 134-140.
Лебедев Ю.В. Комментарий к поэме Коробейники (дополнения) // Некрасовский сборник. Вып. 9. Л., 1988.
Макеев М.С. Литература для народа: протекция против спекуляции (к истории некрасовских «красных книжек») // Новое литературное обозрение. 2013. № 124. С. 130-147.
Макеев М.С. Николай Некрасов: поэт и предприниматель: (Очерки взаимодействия литературы и экономики). М., 2009.
Максимов С. В дороге // Отечественные записки. 1860. Т. 131. № 7.
Морозов Н. Г. О литературных источниках поэмы Некрасова «Коробейники» // Некрасов и рус. литература второй половины XIX - начала XX в.: Сб. науч. трудов. Ярославль, 1983. С. 43-56.
Морозов Н.Г. О фольклоризме поэмы Н.А. Некрасова «Коробейники» // Творчество Н.А. Некрасова: Исторические истоки и жизнь во времени. Ярославль, 1988. С. 25-32.
Некрасов Н.А. Полн. собр. соч.: В 15 т. Л., 1981-2000.
Письма С.В. Максимова к А.В. Старчевскому // Костромская земля: Краеведческий альманах. Вып. I. Кострома, 1990. С. 28-33.
Повесть о Горе-Злочастии / Изд. подг. Д.С. Лихачев и Е.И. Ванеева. Л., 1984 (Лит. памятники).
Попов А.В. Костромская основа в сюжете «Коробейников» Н. А. Некрасова // Ярославский альманах: Литературно-худож. сб. Ярославского отд. Союза сов. писателей. Ярославль, 1941. С. 193-203.
Прокшин В.Г. «Форме дай щедрую дань»: Статьи о творчестве Н.А. Некрасова. Уфа, 1972.
Пругавин А. С. Запросы народа и обязанности интеллигенции в области умственного развития и просвещения. 2-е изд., значит. доп. СПб., 1895.
Сборник критических статей о Н.А. Некрасове / Сост. В.А. Зелинский. 2-е изд. Ч. 1. М., 1898.
Тихонравов К.Н. Офени Владимирской губернии // Тихонравов К.Н. Владимирский сборник: Материалы для статистики, этнографии, истории и археологии Владимирской губернии. М., 1857. С. 23-27.
Трахимовский Н. Офени // Русский вестник. 1866. Т. 63. Июнь. С. 559-593.
Червяковский С.А. Идейно-художественная структура «Коробейников» // Н.А. Некрасов и русская литература: Сб. науч. трудов / Уч. зап. Ярославского гос. пед. ин-та. Вып. 43(3). Ярославль, 1976
Сведения об авторе: Вдовин Алексей Владимирович, доцент школы филологии факультета гуманитарных наук Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». E-mail: avdovin@hse.ru.
